Владимир Семёнович Кирсанов: доминанты историко-научной работы и фрагменты воспоминаний*0

Володя видит смысл в детальности, А не в отрыве от реальности. Притом он вовсе не наивен - Он дискурсивно нарративен. Из шуточного стихотворения, написанного автором к 70-летнему юбилею В. С.Кирсанова. Поистине, нам дано трудиться, но не дано завершить труды наши. И.Б.Хриплович Введение Владимир Семёнович Кирсанов (в дальнейшем ВС или ВСК) был по преимуществу историком физики и механики; тридцать пять лет проработал в Институте истории естествознания и техники АН СССР (а затем РАН); выполнил ряд замечательных исследований по проблемам, связанным с творчеством Ньютона и Лейбница, и о научной революции XVII века в целом; немало сил отдал деятельности в руководящих структурах международного историко-научного сообщества; стал с середины 80-х гг. прошлого века одним из лидеров истории точных наук в России. Чтобы дать взвешенную оценку чьего-либо вклада в науку, требуется определенная историческая дистанция, а ведь со времени скоропостижной кончины ВСК не прошло ещё и года. Тем не менее, рискуя показаться поверхностным и не претендуя на полноту охвата его работ, я решился высказать свои соображения о доминантных чертах историко-научного творчества ВСК. При этом я старался опираться, прежде всего, на его конкретные тексты и в меньшей степени – на свои личные воспоминания, небольшие фрагменты которых я всё-таки приведу в конце этой статьи. В своём рассмотрении я опирался на два с половиной десятка его работ, представляющихся мне наиболее важными[2]. Кратчайшие биографические сведения о нём приведены в «Прощальном слове», опубликованном во втором выпуске «ВИЕТ» за 2007 год[3]. Два пояснения, касающиеся эпиграфов. ВС не очень любил воспарять в философско-методологические сферы, а предпочитал погружаться в живую историческую реальность. Следуя заветам любимого им Б. Л. Пастернака («Всесильный бог деталей», «Но жизнь, как тишина осенняя, — подробна»), он высоко ценил повествовательный, нарративный характер исторического текста, представляющего серию эпизодов как интригу и насыщенного яркими конкретными деталями. Вместе с тем, само это историческое повествование представало в его работах в виде композиции своего рода «аргументированных диалогов» (прошлое – современность, наука – культура и т.д.), то есть, если так можно выразиться, дискурсивный нарратив. Второй эпиграф говорит о принципиальной незавершённости историко-научных штудий. Дело не только в том, что ВС не сделал книгу из своей докторской диссертации “Ранняя история «Начал» И.Ньютона”, не написал книгу о Ньютоне, не подытожил своих работ об эфире и Максвелле, только начал заниматься Лейбницем, но и в том, что любое серьёзное историко-научное исследование, даже поначалу выглядящее законченным, как выясняется спустя некоторое время после его завершения, требует своего продолжения. Я верю в то, что темы, начатые и развитые ВСК, будут продолжены более молодыми историками точных наук, которые придут нам на смену. Темы и герои В начале 1970-х гг. историки механики ИИЕТ АН СССР находились с математиками в одном секторе, которым руководил А. Т. Григорьян; историки же физики во главе с Я. Г. Дорфманом обитали в другом секторе. Поступив именно в сектор истории математики и механики, ВС, хотя до этого и работал в области прикладной ядерной физики, должен был заняться, в первую очередь, историей механики. Конечно, и классическая механика – часть физики, и всё развитие физики с XVII до начала ХХ в. протекало в тесной связи с механикой. Поэтому ВС обращался и к изучению механических проблем физики, например, к проблеме эфира и роли механических аналогий в генезисе максвелловской теории электромагнитного поля. И всё-таки в конце концов его интересы сосредоточились на «золотом периоде» в истории классической механики, а именно ХVII в., кульминацией которого стало создание И. Ньютоном «Математических начал натуральной философии», главного итога научной революции XVII в. и фундамента, на котором в течение двух последующих веков было воздвигнуто величественное здание классической физики в целом. Это определило и круг главных героев, и связку основных тем, которыми в дальнейшем больше всего занимался ВС. Произошло это так. В конце 1970-х гг. по инициативе тогдашнего директора Института С. Р. Микулинского была запланирована серия книг, получившая название «Библиотека всемирной истории естествознания». В рамках этой «Библиотеки» предполагалось выпустить и том «Научная революция XVII в.». Издание «Библиотеки» стало важным общеинститутским проектом, в котором приняли участие ведущие учёные института: И. Д. Рожанский, Б. Г. Кузнецов (первые книги серии были написаны ими и вышли в 1979 г.), П. П. Гайденко и др. Кирсанову при поддержке Б. Г. Кузнецова и А. Т. Григорьяна удалось включиться в этот престижный проект, и в 1987 г. увидела свет его монография «Научная революция XVII в.»[4]. Тем самым, в 1980-е гг. (и во время работы над книгой, и в последующие годы) сформировались и основная тематика исследований ВС, и круг главных героев его работ. При этом, естественно, что ключевыми фигурами для него стали сам Ньютон, его главные предшественники — И. Кеплер, Г. Галилей, Р. Декарт, его современники — Г. Х. Гюйгенс, Р. Гук, Г. В. Лейбниц, и в меньшей мере некоторые из его последователей, прежде всего Л. Эйлер. С этими великими именами была связана и тематика исследований: генезис классической механики и теории тяготения, различные аспекты научной революции XVII в., проблема эфира и т.д. До погружения в XVII в. ВС был занят проблемой изучения эфира в период, предшествующий максвелловской теории электромагнитного поля, а затем и историей формирования самой этой теории. Перейдя к XVII в., он сохранил интерес к эфиру. Можно предположить, что, если бы ВС не занялся Ньютоном и XVII в. в целом, он продолжил бы свою работу по эфирным моделям, генезису теории поля, и Максвелл стал бы для него героем номер один. В этом выборе тем и героев, масштабных, и вместе с тем, казалось бы, изученных вдоль и поперёк, очевидно желание избежать распространённого среди историков науки мелкотемья и налицо поразительное научное бесстрашие ВС: он был уверен, что ему удастся сказать своё, новое слово и о Ньютоне, и о Лейбнице. И эта уверенность оказалась вполне обоснованной. Кирсанов и Визгин Математическая сторона классики В избранной тематике Кирсанова привлекало интенсивное взаимодействие физического и математического начал. Примерно в одни и те же годы мы с ним, ещё не будучи знакомы, учились на инженерном потоке мехмата МГУ. И эта школа ему пригодилась, когда он стал вникать в математические тонкости трудов Декарта, Ньютона, Лейбница, Эйлера, Максвелла. Но одно дело – заниматься математическими аспектами, скажем, теории относительности и квантовой механики (это, фактически, современная физика), и совсем другое дело – добиваться математической ясности в изучении теоретических построений корифеев XVII в. Характерна для ВС следующая фраза, встречающаяся во многих его текстах, относящихся к анализу классиков XVII в.: Можно попытаться реконструировать вероятный ход вычислений Ньютона[5]. После чего следовала аналитическая транскрипция синтетико-геометрических рассуждений автора «Начал». Аналогичным образом он реконструировал теории движения тел в сопротивляющихся средах Лейбница и Ньютона, установив их идентичность. Таким образом он пришел к выводу, что Лейбниц получил основные результаты этой теории за двенадцать лет до Ньютона[6]. Как будто, проще обстояло дело с анализом математических аспектов механики и физики у классиков XVIII и XIX вв. Язык и символика математического анализа Л. Эйлера, Ж. К. Лагранжа и тем более Дж. Грина и Максвелла очень близки к современному, но зато и математика, используемая ими, заметно усложняется. Одна из первых работ ВС была посвящена развитию понятия потенциала у Эйлера, который, по его мнению, «владел понятием потенциала во всём объёме и значительно раньше Лапласа и Лагранжа ввёл это понятие в практику исследований»[7]. Погружаясь в эфирные построения Дж. Грина, Дж. Мак-Каллага и В. Томсона, математически весьма изощренные, ВС пытался увидеть в них предвестие математической структуры теории электромагнитного поля Максвелла и понять, насколько они были важны для него. Вот как резюмирует он детальное рассмотрение теории Грина: Я остановился на ней столь подробно потому, что она является ярким примером методов анализа, которые использовались во многих динамических теориях эфира […] примером где отчетливо видно, как получаются уравнения, как – граничные условия[8]. Конечно, эфирные построения были механическими моделями оптических и электродинамических явлений, но не менее важными оказывались и контуры математико-аналитических структур новых теорий: Другой путь дальнейшего исследования проблем состоял в использовании чисто математических аналогий. Для этого особенно плодотворной оказалась теория Мак-Каллага, которая допускала ряд электромагнитных интерпретаций[9]. Таким образом, создавалось напряжение между механическим моделированием и поисками адекватной математики, и на этом пути «развитие теории эфира вылилось в подготовку и обоснование идей электромагнетизма». Исследование взаимодействия физического и математического начал было продолжено ВС и в нескольких последующих работах, посвященных изучению формирования теории Максвелла. Эфир – сквозная идея трехсотлетнего развития физики Понятие эфира привлекало ВС не только тем, что послефренелевские математические теории эфира подготавливали теоретическое оформление электродинамики. Крайне существенным было и то, что со времени Декарта эфир прочно вошел в арсенал физических концепций и лежал в основе теорий и гипотез Гюйгенса, Ньютона и Бернулли, Эйлера и даже Канта вплоть до В. Томсона, Максвелла и Дж. Лармора. В понятии эфира, особенно у предшественников Максвелла и у него самого, математическая структура соединялась с механизмом, нередко с хитроумными конструкциями, к которым ВС имел особый, повышенный интерес. Он знал и любил механизмы, мог, например, починить любые часы. Ему нравилось цитировать слова П. Дюгема о теории Максвелла: Мы надеялись попасть в мирное и заботливо упорядоченное хозяйство дедуктивного разума, а попали на какой-то завод[10]. Кирсанов считал, что целостная картина физических представлений Ньютона включает понятие эфира; при этом «в отношении эфира механист Ньютон не был механистом […] Для Ньютона эфир – несмотря на все его неприятие гипотез – оставался важной частью представления о мироздании»[11]. ВС вникал в понятие эфира Эйлера и Канта, подчеркивая , в частности, что эфир у Канта «вводится «между» физикой и метафизикой как необходимое условие самой возможности эксперимента»[12]. Тем самым эфир становится средоточием, своего рода фокусом, в котором соединяются физическое (то, что выходит за рамки механики), модельно-механическое (механизмы, конструкции эфира), математическое (в духе математических моделей Грина и Мак-Каллага) и даже метафизическое (как у Канта) начала мироздания и теоретико-физического мышления. Поэтому он так высоко ценил классический двухтомник Э. Уиттекера «История теории эфира и электричества»[13], в котором эволюция физики рассматривается как развитие концепции эфира. Масштабность исследования и научное бесстрашие исследователя Кирсановский список тем и героев впечатляет. Это – фундаментальные проблемы и гигантские фигуры: научная революция XVII в., сквозная проблема эфира, генезис классической механики и теории тяготения, создание теории электромагнитного поля; это – Галилей, Кеплер, Декарт, Гук, Ньютон, Лейбниц, Эйлер, Максвелл. Мне казался такой выбор рискованным. Во-первых, об одном Ньютоне существовала огромная литература. Все это предстояло изучить, причём по первоисточникам, которые были в том числе и на латинском языке. Во-вторых, казалось почти невозможным внести в эту проблематику что-то новое. Знание современной физики и её развитие в ХХ в. мало что давали для понимания науки XVII в.; к тому же легко было перейти границу допустимой модернизации. Требовалось научное бесстрашие особого рода для того, чтобы надолго погрузиться в эту тематику, и ВС обладал именно таким качеством. Кроме того, естественнонаучная революция Галилея, Кеплера, Декарта и Ньютона «означала глобальную перестройку всей системы знания»[14]. Это требовало обращения к общеисторическому и социокультурному контекстам научного развития XVI–XVII вв. и предъявляло к исследователю повышенные требования в отношении гуманитарной культуры. Мне кажется, важным в решении ВС заняться этой масштабной тематикой был пример Бориса Григорьевича Кузнецова, которого он считал своим учителем. БГ обладал такой культурой и мастерски умел видеть развитие науки «с высоты птичьего полёта». Теперь мы уверенно можем сказать, что этот риск оправдался. ВСК удалось не только нарисовать целостную, яркую картину формирования точного естествознания в XVII в. (насыщенную, впрочем, яркими, нетривиальными деталями), но и внести существенный вклад в мировую и, особенно, российскую ньютониану и смежные области. «История науки должна быть интересной!» Эти слова, назовем их «кирсановским императивом», я слышал от него неоднократно. Историко-научные тексты, по его мнению, прежде всего, должны быть читабельны, в некотором роде быть литературой. Кстати говоря, именно поэтому надо писать о Кеплере, Ньютоне и Лейбнице, а не о Д. Фабрициусе, Дж. Кейле или А. Маркетти. При этом писать нужно хорошим русским языком, а в повествовании должна быть некоторая интрига. Конечно, это в первую очередь касается текстов, адресованных широкому читателю. Характерно в этом отношении начало его книги о научной революции XVII в.: …Начало XVII в. ознаменовалось двумя событиями […] 17 февраля 1600 г. в Риме на Площади Цветов был сожжён на костре инквизиции Джордано Бруно […] 1 января того же года ещё мало кому известный преподаватель математики в протестантском училище Иоганн Кеплер отправляется в Прагу для встречи со знаменитым датским астрономом Тихо Браге[15]. Драматично написана в этой книге глава о Кеплере. ВС цитирует мало известные у нас его дневники, письма и гороскоп, составленный им для самого себя в возрасте 26 лет. В результате возникает образ человека «чрезвычайно чувствительного, мнительного и экзальтированного», который «отличался ещё одним качеством – страстью к познанию»[16]. ВС с удовольствием вникал в детали быта и исторические перипетии Европы XVI–XVII вв., чтобы понять и живо изобразить тот фон, на котором творилась научная революция. Высокий градус «интересности» достигался ещё и тем, что Кирсанову удавалось нередко историко-научное исследование превратить в своего рода «историческое расследование». И это «расследование» иногда вело к вполне вещественным находкам. Даже в докторской диссертации, от которой вовсе не требовалось быть увлекательным чтением, некоторые выводы, выносимые на защиту, выглядят интригующе, как результаты такого «расследования». Приведём некоторые из них (без особых комментариев): 13. Обнаружена и проанализирована неизвестная поправка Ньютона к третьей книге «Начал», в которой доказывается универсальность закона тяготения во вселенной. 14. Обнаружен неизвестный аннотированный экземпляр первого издания «Начал» в библиотеке Московского университета[17]. В середине 1990-х гг. Кирсанову удалось найти первое издание русского перевода «Космотеороса» Х. Гюйгенса (1717), которое считалось, по выражению Б. Е. Райкова, «ненаходимым». Кстати говоря, это была первая книга одного из творцов научной революции XVII в., переведённая и опубликованная в России. Она стала символом научного просвещения в российской науке XVIII в. и сыграла важную роль в утверждении в России гелиоцентрической системы мира Коперника. Изучая русские издания Ньютона и Лейбница, Кирсанов обнаружил гранки переводов ньютоновских «Начал» и лейбницевской «Динамики», набранных в 1938 г., но так и не опубликованных. В результате появилось ещё одно «расследование» из области социальной истории науки в СССР, названное им «Уничтоженные книги: эхо сталинского террора в советской истории науки». Конечно, «интересность» – понятие весьма субъективное: то, что интересно широкому читателю, специалисту может не показаться таковым, да и специалисты бывают разные. Мне кажется, ВС считал, что то, что он делает, должно быть интересно, прежде всего, ему самому. Тогда есть шанс, что это, так или иначе, будет интересно и другим. Историк науки должен владеть иностранными языками Это было достаточно очевидно всегда. И многие историки науки могли читать научную литературу на двух-трех иностранных языках и, уж как минимум, на английском. Но в 1960–1980-е гг. большинство ездило за рубеж довольно редко и потому знало европейские языки (английский, немецкий, французский) весьма пассивно. ВС, приступая к работе в ИИЕТ, не пожалел времени и закончил (в дополнение к двум институтам) ещё и Институт иностранных языков, овладев тремя упомянутыми языками, а также, в известной мере и латинским языком. Хорошее, активное владение английским открыло ему путь к научным зарубежным поездкам, в которых он нередко сопровождал А. Т. Григоряна, бывшего в течение ряда лет президентом Международной академии истории наук и вице-президентом Международного союза истории и философии науки. Знание языков облегчало Кирсанову изучение обширной литературы по истории науки и культуры XVI–XVIII вв. Он всегда был в курсе новейших достижений в этой области. Наконец, и это самое главное, его привлекала работа по переводу классиков точного естествознания на русский язык. ВС впервые перевёл и прокомментировал небольшой трактат Ньютона «О движении сферических тел в жидкости», позволяющий «легко обозреть замысел «Начал» и уяснить пути его реализации, намеченные Ньютоном» [18]. Позже он опубликовал полный перевод переписки Ньютона с Гуком, оказавшейся крайне важной вехой в истории создания «Начал». «…Именно письма Гука 1679–1680 гг.,– подчеркнул ВС в автореферате своей докторской диссертации,– послужили мощным импульсом для Ньютона в деле разработки основ механики…» [19]. Ему приходилось переводить с немецкого (Кеплер), французского (например, рукописные тексты Лейбница), а также с английского (тексты Ньютона и Гука) и латинского (Ньютон). Интенсивная международная деятельность В.С. Кирсанова заслужила признание историков во всём мире. В 1997 г. он стал одним из лидеров международного историко-научного сообщества, а именно, вице-президентом Отделения истории науки Международного союза по истории и философии науки, и трудился на этом посту до 2005 г. В 2006 г. он был избран действительным членом Международной академии истории науки. Замечу, что при недостаточном знании иностранных языков эта сфера деятельности, в действительности очень важная для отечественной истории науки, была бы для ВС закрытой. Естественно, деятельность на этом поприще не сводилась к частым и приятным заграничным командировкам. Скорее, наоборот, она требовала немалых усилий и нервных затрат и уж, наверняка, серьёзно отвлекала от исследовательской работы. Мне даже иногда казалось, что, если бы он международной деятельности уделял поменьше внимания, то успел бы как исследователь сделать заметно больше и в большей степени реализовать свои творческие планы. Теперь, я думаю, что я, скорее всего, ошибался. Проблема научной революции и отношение к философии науки Взявшись за большую работу, посвящённую научной революции XVII в., историк науки, склонный к философии науки, прежде всего к постпозивистским моделям К. Поппера, Т. Куна, И. Лакатоса, должен был бы погрузиться в их труды, в полемику 1960–1980-х гг., относящуюся к проблеме научной революции. В результате, он пришёл бы к некоторому варианту концепции научной революции в духе Куна и через призму этой модели стал бы рассматривать формирование науки Нового времени. Но ВС не был склонен к философско-научным построениям такого рода. Об этом он не раз говорил. В книге же о научной революции XVII в. ему всё-таки пришлось очень бегло рассмотреть (скорее даже упомянуть) концепции Койре, Куна и Лакатоса. Он достаточно высоко оценил подход Койре, заметив впрочем, что «многое из того, что выдвинул Койре в качестве определяющих черт научной революции XVII в., вызывает серьёзные возражения»[20]. Рассмотрение моделей Куна и Лакатоса заняло не более двух абзацев. При этом ВС подчеркнул, что понятие научной революции в этих моделях «трактуется с разной степенью широты, причём диапазон трактовки меняется и от контекста, и от индивидуальных привязанностей исследователя»[21]. В дальнейшем он полностью порывает с концепциями Куна и Лакатоса, и их имена больше ни разу не упоминаются в книге. Всё выглядит так, будто он как можно скорее стремится уйти от общих философем и рассуждений и погрузиться в живую, конкретную, многокрасочную историю XVII в. Кстати говоря, в книге отсутствуют заключение и выводы, которые бы очертили контуры авторской концепции научной революции XVII в. и, может быть, концепции научной революции вообще и меру её согласованности с моделью Куна. Тем не менее во «Введении» ВС всё-таки дал представление о своём подходе к понятию научной революции XVII в. Он обращает внимание на то, что различные концепции научной революции делают упор на тех или иных её чертах. При этом авторы концепции стремятся максимально уточнить эти черты и преодолеть свойственную понятию научной революции метафоричность. С его же точки зрения, «кажется более уместным дать такое определение научной революции, которое будучи адекватным, было бы и метафорически ёмким»[22]. И вот ключевая фраза: «Таким определением может служить понятие научной революции как диалога с Природой». Люди вдруг (в течение столетия!) научаются «задавать Природе вопросы, на которые можно получить вполне определённые ответы». Существенной частью такого умения, — продолжает ВС, — является методика и техника эксперимента, но не менее важной частью будет и теоретизирование как предшествующее опыту, так и последующее[23]. Можно предположить, что эта «диалогическая» концепция научной революции XVII в. возникла под влиянием идеи В. С. Библера о ключевой «роли внутреннего диалога в формировании мышления Нового времени»[24]. Цитированная статья Библера напечатана в той самой книге «Механика и цивилизация XVII–XIX вв.», составителем которой был Кирсанов. В 1960–1970-е гг. Библер работал в ИИЕТ и увлекал своими идеями и блистательными выступлениями многих историков науки. Припоминаю, что какое-то время и ВС был увлечён его идеями. Художественной натуре Кирсанова были близки и «литературное» существо идеи диалога и «метафорическая ёмкость» этой идеи применительно к понятию научной революции. Скрытые доминанты: о бессмертии, любви и Б. Г. Кузнецове Истинные пружины творчества очень часто остаются скрытыми. В редких случаях творец пытается сам их раскрыть. А иногда он как бы «проговаривается», пытаясь анализировать эти творческие стимулы своих героев или своих учителей. Именно это, как мне кажется, случилось, когда В.С. Кирсанов написал проникновенное «Слово о Борисе Григорьевиче Кузнецове», приуроченное к столетию со дня его рождения. В сокращенном виде это «Слово» сначала было опубликовано в ВИЕТ, а затем, через год-полтора, – в более полном виде – в ИИФМ. Конечно, он писал о Б. Г. Кузнецове, которого считал своим учителем, но, вместе с тем, в какой-то мере и о себе. ВС полагал, что за многообразием историко-научных и физико-философских текстов Б. Г. Кузнецова скрывались более глубинные доминанты, о которых в те времена (не только сталинские, но послесталинские) прямо писать было невозможно. В этой связи ВС вспоминает о поучении Б.Г.: Ты должен писать так, чтобы никто не понял, что же ты в действительности хотел сказать[25]. И сам Б.Г. писал в духе «изысканной шифрограммы», истинный смысл которой могли уловить только немногие. Текст мог быть историко-научным и касаться вроде бы теории относительности и квантовой механики, но подтекст относился, например, к проблеме бессмертия, которая, по мнению Кирсанова, была «одной из центральных проблем в творчестве Б.Г.»[26]. Кстати говоря, в цитате из очерка-воспоминания Б.Г. о Н.А. Морозове, которую приводит в подтверждение этой мысли Кирсанов, открывается ещё один источник его «диалогической» концепции. Оказывается, и Б.Г. понимал науку как «диалог человека с природой». Ещё теснее и определённее оказываются связанными история науки и понятие бессмертия. ВС цитирует приводимые Б. Г. Кузнецовым слова Ф. Жолио-Кюри, ставшие для него «как бы постоянным символом веры, раскрывающим смысл изучения истории науки»[27]. Вот эти слова, которые, уверен, были близки и В. С. Кирсанову: История науки – это реализация её бессмертия… История науки – реализация бессмертия индивидуальных актов познания, мучительных поисков истины, радостей открытия, личности мыслителей, поворотов и даже ошибок мысли[28]. ВС резонировал на те глубинные гармоники в творчестве Б.Г. Кузнецова, которые были близки ему самому. Помимо проблемы бессмертия, это – «проблема чувственного отношения к миру и его влияния на творчество» или, ещё более конкретно, проблема любви: «Любовь – тоже очень важное понятие и важный предмет для обдумываний БГ: это слово постоянно повторяется в его сочинениях». ВС приводит слова Кузнецова, сказанные ему незадолго до смерти: «Я любил Эйнштейна и поэтому написал хорошую книгу, а вот Ньютона не люблю, и поэтому книга не удалась». И для ВС всегда было важным это «любовное» отношение. Например, заметив, что Б.Г. Кузнецов был «человеком блестящим», он продолжает: это «отчётливо понимал […] Микулинский, совсем его не любивший». В другом месте он цитирует БГ о том, что путешествие во времени, коим является историко-научное дело, «теряет смысл…, если мы не ищем в прошлом живого подготовлявшего нашу жизнь, любимого нами». И ВС спрашивает: «Любимого нами» – кого? Не даёт ответа. Возможный ответ: если и не Бога, то, по крайней мере, самого себя![29]. Фрагменты воспоминаний Конечно, я и раньше, как будто, читал тексты ВС. Кроме того, у нас была пара совместных работ. Но только готовясь к семинару, посвящённому его памяти, я понял, как мало и невнимательно мы читаем друг друга. Это вело к мысли о каких-то барьерах между нами, о поглощённости своими делами, текучкой и о том, что мы недостаточно ценим работы коллег даже из самого близкого нашего окружения. Думалось с запоздалой горечью, что эти взаимные невнимание и недооценки, иногда равнодушие какими-то незримыми путями могут даже вносить свою мрачную лепту в сокращение нашей жизни. Многое в Володе меня и восхищало, и раздражало: его пристрастность, неравнодушие по отношению к вещам, не казавшимися мне важными; резкие, иногда несправедливые оценки некоторых людей и их поступков, его не то чтобы скрытность, но всё-таки некая неподотчётность (я как заведующий сектором часто понятия не имел, что он находится в зарубежной командировке) и т.п. При этом он был настоящий товарищ и всегда предлагал свою помощь. Меня поражала его всеумелость. Припоминаю его помощь в разных практических и бытовых делах во время нашей совместной командировки в Монреаль, где он помогал делать нужные покупки выполнять незнакомые мне бытовые операции — например, мыть посуду. Помню наши долгие, откровенные разговоры в Бухаресте, где мы были с ним на конгрессе по истории науки. Помню, как ВС поразил меня знанием Лорки, фрагменты стихотворений которого он даже мог декламировать по-испански. Поэзию он знал отменно. На одном из последних новогодних институтских вечеров Володя вдруг начал читать Пастернака. Его пастернаковская выборка, как я быстро почувствовал, на удивление совпадала с моей, и вскоре мы читали дуэтом, либо по очереди. Он и сам писал превосходные стихи. Вспоминаю проникновенные строки, посвященные Г. Е. Куртику и прочитанные им на юбилее последнего. Меня очень тронули (и всем понравились) стихи, прочитанные ВС на моём 70-летии. Вот они: Володе Визгину Твой день рожденья как повод, как случай Припомнить про то, как давно это было, Когда были мы и моложе и лучше, - Белее бумага, чернее чернила. Твой день рождения как случай, как повод Увидеть всё то, что как будто исчезло. Вот важный Адольф, вот неистовый Полак, Вот зал заседаний, вот стулья и кресла. Вот мир, где мы жили. Улыбкой весёлой Встречали друг друга в пустых коридорах, И были нам здесь и шкалою и школой Дотошный Адольф и неистовый Полак. Я помню всех нас, энергичных, задорных, Всю эту картину движенья, развитья – Как жучит Каплана рассерженный Дорфман. Румяного Толю, серьёзного Витю. Друзья, я гляжу в наши старые лица И юные лица себе представляю… Володя, мой друг, я тебя поздравляю С прекрасною жизнью, что длится и длится! Накануне я попросил его быть тамадой, он согласился и блистательно справился с этой задачей. Казалось бы, человек, погружающийся в пучины XVII в., вникающий в тонкости текстов Ньютона и Лейбница, должен быть в значительной степени не от мира сего. Меня поражало то, что Володя был очень даже «от мира сего». Как я уже говорил, он все умел; добавлю, что он знал толк в одежде, умел выглядеть элегантно, напоминая и в этом Б. Г. Кузнецова. Сейчас наша наука, я имею в виду историю точного естествознания, находится в довольно тяжёлом положении по ряду причин, которые не хочется здесь перечислять. Но я верю, что мы выстоим, и появится поколение историков, которое всерьёз займётся теми же Ньютоном и Лейбницем. Тогда вспомнят, в частности, и о трудах В. С. Кирсанова, продолжат их с того места, на котором они были прерваны его внезапной кончиной. Примечания: [1] По материалам доклада, сделанного автором на заседании Общемосковского семинара по истории физики и механики, посвященном В.С.Кирсанову, 11 декабря 2007 г. Впервые опубликовано в: Исследования по истории физики и механики. 2009 [2] См. 1–25 в сборнике "Памяти Владимира Семеновича Кирсанова (1936-2007)" // ВИЕТ. 2007. [3] Он был талантлив во всем. Памяти Владимира Семеновича Кирсанова (1936-2007) // ВИЕТ. 2007. №2. С. 213–214. [4] Кирсанов В.С. Научная революция XVII века. М.: Наука, 1987. [5] Кирсанов В. С. Ранняя история «Математических начал натуральной философии»… С. 12. [6] Кирсанов В.С. Лейбниц в Париже… С. 49 [7] Кирсанов В.С. Эволюция понятия потенциала у Эйлера… С. 147. [8] Кирсанов В.С. Эфир и генезис классической теории поля… C. 240. [9] Там же. С. 246. [10] Цит. по: Кирсанов В.С. Максвелл: создание электромагнитной теории… С. 64. [11] Кирсанов В.С. Эфир и генезис классической теории поля… C. 219–220. [12] Там же. С. 228. [13] Whittaker, E.T. A History of the theories of aether and electricity. Dublin: Longman, Green and Co., 1910. [14] Кирсанов В.С. Научная революция XVII века… C. 17. [15] Там же. С. 5. [16] Там же. С. 101. [17] Кирсанов В.С. Ранняя история… Автореферат диссертации. С. 42. [18] Кирсанов В.С. К истории возникновения «Начал» И.Ньютона… С. 72. [19] Кирсанов В.С. Ранняя история… Автореферат диссертации. С. 39. [20] Кирсанов В.С. Научная революция XVII века… C. 8. [21] Там же. С. 16. [22] Там же. С. 11. [23] Там же. [24] Библер В. С. Галилей и логика мышления Нового времени // Механика и цивилизация XVII-XIX вв. / Под ред. А. Т. Григоряна и Б. Г. Кузнецова. Сост. В. С. Кирсанов. М.: Наука, 1979. С. 449. [25] Кирсанов В.С. Слово о Борисе Григоровиче Кузнецове… С. 18. [26] Там же. С. 19. [27] Там же. С. 20. [28] Там же. [29] Там же. С. 21. Напечатано в журнале «Семь искусств» #10(56)октябрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=56 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer10/Vizgin1.php