Слово о Володе Кирсанове0

В Институт истории естествознания и техники мы пришли с ним в один день — это было весною 1972 года. Не помню точно, кто (скорее всего это был Ашот Тигранович Григорьян) представил нас друг другу в коридоре нашего института в Старопанском переулке, сразу после заседания ученого совета, на котором только что прошло голосование по нашим кандидатурам[1]. Оба мы были приняты на должности старших научных сотрудников — Володя в сектор истории механики, которым заведовал Ашот Тигранович, я же в проблемную группу истории математики, возглавляемую моим учителем Адольфом Павловичем Юшкевичем. Инициатива приглашения в Институт Володи исходила от Бориса Григорьевича Кузнецова, который был старинным другом отца Володи, поэта Семёна Кирсанова. Борис Григорьевич посчитал, что широта интересов Володи, его квалификация и характер дарования таковы, что из него может вырасти хороший историк науки (работа в Институте источников тока, как я понимаю, Володе к тому времени «обрыдла»[2]), и оказался совершенно прав. Так что историко-научная карьера Володи разворачивалась на моих глазах. Он пришел в Институт, не имея никакого опыта работы в истории науки, и начал с поиска собственной темы исследования. Поиск этот происходил в пределах жёстко определенных границ — должность, на которую он был принят, предписывала ему заниматься историей механики. Механиком же, собственно говоря, он не был ни по образованию, ни по опыту предшествующей работы. Так уж случилось, что внешние обстоятельства всегда накладывали на выбор им жизненных путей серьёзные ограничения. После школы он хотел пойти в МГУ, но был вынужден довольствоваться Институтом нефти и газа им. И.М. Губкина, в котором, правда, учился у первоклассных педагогов (достаточно сказать, что среди них был знаменитый механик Владимир Николаевич Щелкачёв). Но своего он всё равно добился — уже дипломированным специалистом поступил на инженерный поток механико-математического факультета Московского университета, который закончил, выполнив дипломную работу у выдающегося специалиста в области теории функций Владимира Михайловича Тихомирова. Справедливости ради следует заметить, что все его соотечественники — граждане советского государства той поры — были приучены жить в условиях несвободы. Выбор, который они должны были делать по ходу их жизни, в чрезвычайной степени оказывался продиктованным жёсткими реалиями советской жизни[3]. Предельным выражением таких реалий было знаменитое «по призыву партии». Этому призыву должны были следовать не только её члены, но и «весь советский народ». Владимир Семёнович не был «солдатом партии» (во взаимоотношениях с ней, а таких отношений не мог избежать ни один советский человек, он всегда старался держать почтительную дистанцию), поэтому всегда сохранял известные степени свободы. Но поставленные границы он, можно сказать, «ощущал кожей». Человек умный и проницательный, он хорошо понимал «советскую действительность». Будучи реалистом и человеком, высоко ценившим жизненные блага, он научился в ней жить и действовать. Но лишь в последние годы, когда с крушением старого общества оказалось возможной свободная «частная жизнь» и Володя с наслаждением погрузился в её течение, стало понятным — какой ценой было достигнуто им это «умение» жить в условиях «государства победившего социализма». Человек, для которого свобода жизненных проявлений была необходимым условием существования (таков он был в отличие от меня самого и большинства в моём окружении), он был вынужден жить в условиях крайне стеснённых, подавляя в себе большинство из этих проявлений и позволяя себе даже свободно высказываться лишь в узком кругу «своих». Давалось ему это, судя по той бурной реакции крайней нетерпимости, которую вызывало у него в постсоветское время всякое проявление «советизма», чрезвычайно тяжело. Как надо было «зажимать» себя на протяжении почти всей сознательной жизни, чтобы так болезненно реагировать на фантомы из прошлого! При появлении в Институте жизнь предписывала ему заниматься историей механики. Первой темой, которую он сам себе избрал в её пределах, стали аэромеханические идеи итальянского учёного XVII века Джованни Альфонсо Борелли (1608–1679)[4], которые он исследовал в свете позднейшего развития аэромеханики, в частности, творчества Николая Егоровича Жуковского. Уже в этой работе определился период – XVII век – которому в дальнейшем была посвящена значительная часть его исследований (хотя интерес к самому Борелли не оказался стойким – в книге «Научная революция XVII века» Борелли был удостоен единственного упоминания как один из корреспондентов Дж. Коллинза), а также один из «героев» – Н. Е. Жуковский, к личности которого он всегда испытывал живую симпатию и интерес[5]. В ходе административных перестроек, происходивших в Институте в 1970-е годы, сектор истории механики объединили с сектором истории физики, и поле исследований Владимира Семёновича расширилось — он стал заниматься физикой Леонарда Эйлера, проблемами генезиса теории поля и теорией эфира в XVII–XIX вв., творчеством М. Планка и др. В своих историко-научных занятиях Владимир Семёнович всегда отталкивался не от общих идей или теорий (трудно представить его разрабатывающим тему типа — история гидродинамики в XVIII–XIX столетиях), но от творчества отдельных личностей. Его отношение к «героям» исследований всегда было согрето человеческим теплом[6]. Направленность его мысли определялась последовательностью: человек → культура → наука. Отсюда в основании его работ всегда – творчество индивидуума. Несколько персонажей делаются специальным объектом его пристального внимания. Это, прежде всего, И. Ньютон и Г. Лейбниц, а также Р. Гук, Л. Эйлер, Дж. Грин, Дж. Максвелл, упоминавшийся нами Н. Е. Жуковский. Его очень волновала творческая биография М.В. Ломоносова[7]. Наука в контексте культуры — второй член выписанной нами выше последовательности. Этой теме посвящены многие его сочинения. Прежде всего, это, конечно, уже упоминавшаяся его книга о Научной революции XVII века, статья об аннотированном экземпляре первого издания «Начал» И. Ньютона [8], работа об истории Ленинградского Института истории науки и техники, о первом русском переводе «Космотеороса» Х. Гюйгенса [9], о переписке Ньютона с Р. Гуком, о книгах уже набранных, но так и не увидевших свет в ходе сталинских репрессий[10]. Будучи по природе своей ремесленником в том высоком смысле этого слова, который вкладывали в него деятели Возрождения или энциклопедисты (он высоко ценил всё, сотворенное разумом с помощью человеческих рук, и сам был обладателем рук поистине золотых – он мог починить ими любой прибор – от старинных часов до телевизора,– замечательно раскроить брюки или отреставрировать антикварный столик[11]), он часто отталкивался в своих исследованиях от конкретных вещей – предметов культуры. Одним из излюбленных объектов его внимания всегда была книга, к которой он относился трепетно. Поэтому нет ничего удивительного в том, что некоторые из его лучших работ возникли в связи с конкретными книгами, с которыми свела его судьба. Так, будучи приглашенным в качестве консультанта в библиотеку Московского университета в связи с вопросом о непонятных старинных штампах на хранящемся там экземпляре первого издания ньютоновских «Начала», он не только восстановил удивительную историю этого экземпляра, но и прояснил некоторые важные эпизоды российской культуры петровской эпохи. Среди материалов, хранившихся в архиве А. П. Юшкевича, обнаружились перевязанные бечёвкой вёрстки нескольких книг, как выяснилось, так и не изданных. Эти вёрстки перекочевали ко мне домой и продолжали пылиться там, пока на них не обратил внимание Владимир Семёнович. Итогом стало его замечательное исследование о репрессированной литературе, открывшее забытую страницу нашей культуры 30-х годов. В.Кирсанов. 2003 г. Его увлеченность XVII веком и творчеством И. Ньютона замечательным образом проявилась и в уже упоминавшейся монографии «Научная революция XVII века», и в его докторской диссертации, посвященной ньютоновским «Началам». Обе эти работы можно отнести к числу лучшего из написанного о науке того времени. Фигура И. Ньютона манила его. Он мечтал заняться изучением его философских и богословских взглядов – однако эта идея осталась нереализованной [12]. Философских размышлений общего характера он не любил и сам их явно избегал. Ему претили поиски общих закономерностей – здесь, полагаю, сказывалось отвращение, возникшее в ходе его обучения (в институте и в аспирантуре) диалектическому и историческому материализму. Он вообще плохо переносил что-либо насильно ему навязываемое[13]. В 2003 году появилась его замечательная статья о творчестве Б.Г. Кузнецова – человека ему близкого, которому он был многим обязан. В этой статье знаменитый историк науки предстает личностью исключительного обаяния и дарования, о котором невозможно судить по опубликованным им многочисленным работам – книгам и статьям. Раскрытию этого дарования, которое ощущал каждый, кому выпало счастье общаться с ним лично, помешала суровая советская действительность. Властвовавшая тогда цензура имела своим аналитическим продолжением жесточайшую самоцензуру, превращавшую появлявшийся в печати текст в нечто совершенно неузнаваемое для каждого знакомого с ним в первозданном его виде (чаще всего в форме рассказа или доклада). Трагедия не реализовавшегося таланта составляет нерв и боль этой статьи. Эту драму превосходно ощущал сам Владимир Семёнович. Конечно, его творческая жизнь пришлась на более светлое время. Однако он хорошо понимал, что многие его собственные таланты не получили своего своевременного и полного развития в силу внешних обстоятельств, определённых реалиями тоталитарного общества. Уходит время, и уходят люди. Владимир Семёнович остро ощущал трагичность этого исхода. Отсюда его трогательное отношение к старикам. Невозможно сегодня без волнения вспоминать его самоотверженную помощь тяжело больному Леониду Ефимовичу Майстрову или ослабевшей от тяжелых недугов Изабелле Григорьевне Башмаковой. Сострадание к человеку[14] да и к любой достойной твари[15] было одним из наиболее ярких проявлений его личности. Действительно – личности, которая становится такой редкостью в наше лихое время, перетекающее в безвременье. Мы, его друзья, превосходно понимаем, а сегодня уже и ощущаем – сколь многим мы ему обязаны. Один из наиболее пронзительных уроков, которые он нам преподал, состоит в том, что в жизни нет мелочей, точнее – из них и соткана наша жизнь. Поэтому следует любить и ценить жизненные проявления в их индивидуальной неповторимости. Из них вырастает и наша короткая жизнь, и настоящая поэзия, и большая наука – всё то, к чему с таким трепетом он относился. Примечания: [1] Из памяти стерлось почти всё, но почему-то сохранились фразы, брошенные на ходу Юшкевичу известным историком химии Г.В. Быковым, о том, что он выступил против кандидатуры Кирсанова по причине отсутствия у него опыта работы в области истории науки. [2] Словечко, которое я впервые услышал от Адольфа и которое входило также и в Володин лексикон, я стал воспринимать с той поры как чисто «одесское». [3] Конечно, жизнь каждого человека в любом обществе в значительной степени определена правилами, этим обществом диктуемыми. Но в советском идеологизированном обществе эта зависимость приобретала гипертрофированный характер. [4] Дж. Борелли была посвящена одна из первых историко-научных работ В. С. Кирсанова, которую он собирался доложить на XIV Международном конгрессе по истории науки в Токио. К сожалению, поехать туда ему помешала «секретность», висевшая на нём со времен его работы в атомной промышленности. Текст своего доклада он передал мне. Однако, как выяснилось, произнести его, а тем более напечатать в Трудах конгресса, было возможно только участникам конгресса. Поэтому мне пришлось поступить так – приписать к фамилии Кирсанова ручкой свою – в таком виде доклад и был опубликован (см.: Kirsanov V. S., Demidov S. S. On the history of aeromechanics in 17th century…). [5] В моей памяти хранится его очень живой рассказ о знаменитой работе Н. Е. Жуковского о гидроударе. Об этом см. также написанную им совместно с А.Т. Григорьяном статью к 150-летию Н.Е. Жуковского (см.: Григорян А. Т., Кирсанов В.С. К 150-летию со дня рождения Николая Егоровича Жуковского…). [6] В своих отношениях с окружающими В.С. всегда искал человеческого тепла: он сам излучал его и его же искал у других людей. [7] Говоря о М. В. Ломоносове и Н. Е. Жуковском, В.С. часто сетовал на отсутствие их хороших современных научных биографий. Имевшиеся его не удовлетворяли. [8] См. настоящий сборник. [9] См. настоящий сборник. [10] См. настоящий сборник. [11] Сам он считал эту свою одарённость наследственной – от деда своего по отцу, известного в своё время одесского портного, преуспевшего в своём ремесле настолько, чтобы добиться громкого «титула» – «поставщика двора его императорского величества». Этот талант мастера-ремесленника проявился и в его научном творчестве – особой его любовью пользовались различные хитроумные конструкции, например, различные модели эфира. [12] Может быть, этому в своё время помешала негативная реакция известного историка физики У.И. Франкфурта, к мнению которого он всегда прислушивался. Услышав об этом его намерении от самого Владимира Семёновича – скорее всего это случилось в одной из бесед, которые они вели зачастую в кулуарах Библиотеки им. Ленина – Ушер Ионович с присущей ему мягкостью и одновременно определенностью заметил, что для подобных занятий требуется серьёзная богословская подготовка, без которой к такой задаче лучше и не приступать. При этом сам тон и характерная мимика Франкфурта указывали на то (это мне рассказывал сам Володя), что богословскую подготовку Владимира Семёновича он считал явно недостаточной для решения столь сложной задачи. [13] Хорошо помню, как во время одной из прогулок по «просторам» необъятного Пекина он буквально взорвался, услышав от меня высокую оценку, которую я позволил себе дать философскому творчеству К. Маркса. Слышать подобное об основателе «научного коммунизма» было ему просто нестерпимо. [14] Володя умел любить и ценить людей – ценить и за проявления их дарований, и за высокий строй моральных и душевных качеств. [15] Он любил животных, особенно, собак. Боксёры Джек, а потом Сэнди, стали важной частью его жизни. Когда не стало Джека, Володя попросил меня узнать точку зрения Православной церкви на души животных – бессмертны ли они и есть ли у него шанс увидеть Джека в будущей жизни. И очень расстроился, узнав, что такой возможности у него не будет – душа собаки смертна. Напечатано в журнале «Семь искусств» #10(56)октябрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=56 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer10/Demidov1.php