Заметки о Вове*0

Через три месяца после рождения Вовы умерла его мать – Клава Кирсанова. Клава была больна туберкулезом, неизлечимой в те времена болезнью, которая обострилась во время беременности и родов. Ей было всего двадцать девять лет. Клава была красивой и обаятельной женщиной, у нее был очень общительный характер, который Вова унаследовал от нее, и так же, как и к Вове, люди тянулись к ней, а друзья ее любили. Вовин отец, Семен Кирсанов, был очень талантливым поэтом, уже знаменитым в те времена. Смерть любимой жены его потрясла, от этого удара он так никогда и не оправился, хотя был женат еще дважды, и каждая следующая жена была красивее предыдущей. Клава была талантлива в жизни не менее, чем он был талантлив в стихах, а по своим человеческим качествам далеко его превосходила. В 1937 году, в год смерти Клавы, вышла посвященная ей «Твоя поэма», а через три года «Четыре тетради», наполненные любовью и чувством утраты, которые невозможно читать без боли. А еще через год отец женился на Рае, которой не было и восемнадцати лет, и которая стала, таким образом, Вовиной мачехой. Вовино детство пришлось на военные и послевоенные годы, и хотя их семья жила в относительном достатке, он не был избалован ни вниманием, ни любовью. Этой родительской любви ему не хватало всю жизнь, и поэтому он очень ценил людей, которые любили его «ни за что», просто так. И, надо сказать, что окружающие люди — товарищи по школе, по двору, родители друзей, жившие в том же писательском доме, — любили его. Его очень любил Валентин Петрович Катаев, у которого он часто бывал в гостях дома и на даче, Константин Георгиевич Паустовский давал ему читать книжки, Борис Леонидович Пастернак, встречая во дворе, всегда спрашивал: «Что же ты не заходишь к Лене?». Конечно, Вова рос в особенной среде. Отец дружил с Асеевыми, Бриками, Михаилом Светловым, во время войны, будучи военным корреспондентом, он сблизился с Ираклием Андрониковым, после войны приезжал Пабло Неруда и Давид Бурлюк, и все они бывали у них дома. Отец не просто умел писать замечательные стихи — он был незаурядным и ярким человеком. Он хорошо готовил и увлекался кулинарией, любил и ценил красивую мебель, был чрезвычайно любознателен и остро чувствовал все новое. У него было потрясающее чувство языка, они постоянно играли с Вовой, придумывая на ходу недостающую строчку в строфе, соревновались в сочинении палиндромов – предложений, которые читаются слева направо так же, как справа налево («водила вниз инвалидов», «искать такси», «кулинар Лео ел ранний лук»). Отец интересовался всем — текущими событиями, научными открытиями, любил разбираться, как работает тот или иной механизм, и эти его качества Вова полностью унаследовал. Во многом он даже превзошел своего отца, Вова мог починить любое устройство, обожал чинить старинные часы, знал стеклодувное и ювелирное дело, замечательно шил, мог, например, перешить меховое пальто. Этот последний талант он унаследовал, скорее всего, от своего деда — портного. Вова очень любил отца и страдал от его безразличия к своей жизни и судьбе. После школы Вова не смог поступить на физфак МГУ (не добрал одного балла, а может быть, сыграли свою роль небезупречные анкетные данные). Отец не разрешил ему пропустить год, и Вова поступил в Нефтяной институт им. Губкина. Появились новые друзья — Володя Глаговский, Боря Рудык, Галя Наринская и множество других. Вообще количество друзей, не говоря уже о девочках, в которых Вова был влюблен в свои молодые годы, было неисчислимо. Это и институтские друзья, и артисты театра «Современник» в его ранние времена — Таня Лаврова, Игорь Кваша и другие, и группа Ленинградских поэтов — Рейн, Бобышев, Бродский, Найман, и его одноклассник — Алик Гинзбург и их общий друг — Рустем Капиев, и множество соседей по дому — Павлик Катаев и его сестра Женя, Илюша Петров, Саша Ильф, сестры Никулины, Таня Агапова, Саша Авдеенко, Юра Грибачев, Марик Кушниров, Наташа Кирпотина. С течением времени количество их, конечно, поубавилось — в разных направлениях развивалась их жизнь, но преданность своим друзьям осталась одной из самых неизменных Вовиных черт. Вообще трудно сформулировать, из чего складывалась привлекательность Вовы для окружающих. Это не только его многочисленные таланты, эрудиция, ум, живой характер и готовность придти на помощь. Появившись в доме на Лаврушенском, я через некоторое время обнаружила расположение к нему консьержки тети Лены, дворника, кумушек, часами сидящих во дворе, продавцов ближайших магазинов, которые, увидев Вову, доставали из-под прилавков пергаментную оберточную бумагу, никогда не достающуюся другим. Соседи по даче, родители уже моих друзей, очень скоро начинали спрашивать: « А где же Вова?» Это было необъяснимо. Вову никогда и никто не стеснялся, он был естественен, у него была куча недостатков, и он никогда не казался лучше тебя самого. Поэтому люди охотно делились с ним своими неприятностями, принимали его помощь легко, и не ожидали от него никакого подвоха. Особенно нежно к нему относились родители моего друга Гарика Герасимова – Макс Исаакович Рохлин, который был для нас абсолютным авторитетом в дни нашей молодости, и его жена Розалия Бенедиктовна. Мы обожали проводить с ними время, ездили вместе отдыхать в Таллин, в Пицунду. С Вовой их роднили интерес к поэзии, сходное отношение к жизни, и, наконец, они просто его очень любили. Макс разрешал ему хозяйничать на своем письменном столе и в его ящиках, чего никогда не разрешал своим детям. Когда Макс состарился и лишился ноги, Вова на руках выносил его из дома и возил гулять в коляске по окрестным улицам. После окончания института Вову распределили на работу в Институт источников тока – ВНИИТ. Там мы и познакомились осенью 1960 года. Вова проводил половину рабочего времени в нашей комнате, выделенной временно для Института электрохимии и расположенной по соседству с его лабораторией. Его начальница Наталья Дмитриевна Розенблюм была этим очень недовольна, так как ни один сложный эксперимент без Вовы не обходился. Вова тяготился бессмысленной режимной дисциплиной ВНИИТа, тем более что по вечерам учился на инженерном потоке на мехмате МГУ. Когда Наталья Дмитриевна доживала свои последние годы в бедности и одиночестве, Вова был одним из немногих людей, которые регулярно ее навещали. В.Кирсанов. 1981 В начале нашей общей жизни мы жили на Лаврушенском, у нас была одна комната в бывшей квартире его отца, которая после его третьей женитьбы и переезда, стала коммунальной. Там же жила бывшая жена Кирсанова Рая, бывшая провинциальная актриса Мария Станиславовна и ее муж — драматург по прозвищу «Вячеславич». Обстановка была очень симпатичная. Мы жили довольно бедно, но весело. Соседи горевали, так как находились не в лучшем периоде своей жизни, любили и баловали нашу дочку Катю и как могли нам помогали. Когда Катя пошла в школу, мы переехали на Остоженку к моей маме. Нельзя сказать, что Вова был хорошим семьянином и домоседом. Пока вечерами я делала с Катей бесконечные уроки, которые ей плохо давались, Вова ходил в гости, домой возвращался поздно, когда уже хотел спать. Однако, он был незаменимым членом нашей семьи — он умел создавать обстановку радости и веселья, никогда не ворчал, никогда не расстраивался из-за недостатка денег, даже маму мою, отличавшуюся склонностью к недовольству жизнью, умел развеселить. В 1972 году Вова перешел на работу в Институт истории естествознания и техники. Это, по-видимому, было правильным поступком, потому что несмотря на талант к работе экспериментатора, его истинное призвание лежало в гуманитарной области. В ИИЕТе он познакомился с множеством людей, высоко образованных, знающих много языков и вообще ярких индивидуальностей, таких как Борис Григорьевич Кузнецов, Адольф Павлович Юшкевич, Ушер Ионович Франкфурт, здесь же раскрылись многочисленные дарования самого Вовы. Он очень быстро выдвинулся в число ведущих сотрудников Института, а с 1979 года благодаря помощи Ашота Тиграновича Григорьяна начал регулярно ездить за границу. Он был глубоко европейским человеком и хорошо знал языки, поэтому у него быстро появилось много друзей среди немецких, английских и американских историков науки. В 80-е годы благодаря удачным архивным находкам он сделал свои лучшие работы, посвященные Ньютону, Галилею и научной революции ХVII века. После работы о Ньютоне он получил международное признание и стал широко известен среди зарубежных коллег. Особенно его полюбили англичане, пригласившие его на постоянную работу в Кембридж. Однако он отказался, так как я не могла поехать с ним – так складывались домашние дела, а может быть, просто не захотел («мне уже поздно менять вид из окна», как он выражался). Я жалею об этом до сих пор. Вова, несмотря на кажущееся легкомыслие и переменчивость, умел принимать решения. В 1991 году, во время путча, он, невзирая на наши с Катей протесты, не раздумывая, отправился защищать Белый дом, где провел две ночи, а было ему 55 лет. Вообще легкомысленным человеком Вова не был. Был веселым, умел принимать жизнь такой, какова она есть, и видеть в ней хорошие стороны. Но с молодых лет он думал о смерти, даже тогда когда большинство из наших сверстников об этом даже не задумывались. Он не был религиозным человеком в общепринятом смысле этого слова, но вопросы веры и бессмертия души его очень интересовали. Мой дядя – священник Сергей Алексеевич Желудков – называл его стихийным христианином. Незадолго до своей стремительной болезни он сказал мне: «Не знаю, простит ли Господь мне мои грехи…». Вова остро ощущал свое несовершенство. Обратной стороной этого чувства было его желание похвастаться — он жаждал признания и одобрения. В начале нашей жизни мне казалось, что домашние заботы в основном лежат на мне. Но постепенно оказалось, что вся мебель куплена Вовой. Покупал он ее главным образом в комиссионном магазине и приводил в порядок своими руками. Вся красивая посуда была куплена тоже Вовой. По стенам висели нарисованные им картины. Полы отциклеваны тоже Вовой — потихоньку, комната за комнатой. Делал он, казалось, все без надрыва, легко и как бы для своего удовольствия. Но ждал одобрения и восхищения. Вообще он всегда должен был ощущать (так же как и наши собаки – боксеры), что его любят. Это называлось «Я нуждаюсь в ласке». Удивительным образом Вова сам подвел итоги своей жизни. Он сделал доклад на Ученом совете, посвященном его 70-летию, где рассказал о том главном, что, по его мнению, ему удалось сделать, закончил начатый этап по расшифровке рукописей Лейбница, подготовил рукопись однотомника стихов своего отца, изданного в большой серии библиотеки поэта к 100-летию Семена Кирсанова. Он приводил в порядок окна и пол в квартире, когда был уже болен, как понятно теперь, и делал это с трудом. Когда я пыталась его остановить, он говорил: «Нет, я должен это доделать». И вот все доделано, а Вовы нет… Но каждый раз, когда я выхожу из дома, я вижу Вову, идущего мне навстречу по переулку в своей любимой серой куртке, с сигаретой в зубах, строящего мне смешные «рожи». Через три месяца после рождения Вовы умерла его мать – Клава Кирсанова. Клава была больна туберкулезом, неизлечимой в те времена болезнью, которая обострилась во время беременности и родов. Ей было всего двадцать девять лет. Клава была красивой и обаятельной женщиной, у нее был очень общительный характер, который Вова унаследовал от нее, и так же, как и к Вове, люди тянулись к ней, а друзья ее любили. Вовин отец, Семен Кирсанов, был очень талантливым поэтом, уже знаменитым в те времена. Смерть любимой жены его потрясла, от этого удара он так никогда и не оправился, хотя был женат еще дважды, и каждая следующая жена была красивее предыдущей. Клава была талантлива в жизни не менее, чем он был талантлив в стихах, а по своим человеческим качествам далеко его превосходила. В 1937 году, в год смерти Клавы, вышла посвященная ей «Твоя поэма», а через три года «Четыре тетради», наполненные любовью и чувством утраты, которые невозможно читать без боли. А еще через год отец женился на Рае, которой не было и восемнадцати лет, и которая стала, таким образом, Вовиной мачехой. Вовино детство пришлось на военные и послевоенные годы, и хотя их семья жила в относительном достатке, он не был избалован ни вниманием, ни любовью. Этой родительской любви ему не хватало всю жизнь, и поэтому он очень ценил людей, которые любили его «ни за что», просто так. И, надо сказать, что окружающие люди — товарищи по школе, по двору, родители друзей, жившие в том же писательском доме, — любили его. Его очень любил Валентин Петрович Катаев, у которого он часто бывал в гостях дома и на даче, Константин Георгиевич Паустовский давал ему читать книжки, Борис Леонидович Пастернак, встречая во дворе, всегда спрашивал: «Что же ты не заходишь к Лене?». Конечно, Вова рос в особенной среде. Отец дружил с Асеевыми, Бриками, Михаилом Светловым, во время войны, будучи военным корреспондентом, он сблизился с Ираклием Андрониковым, после войны приезжал Пабло Неруда и Давид Бурлюк, и все они бывали у них дома. Отец не просто умел писать замечательные стихи — он был незаурядным и ярким человеком. Он хорошо готовил и увлекался кулинарией, любил и ценил красивую мебель, был чрезвычайно любознателен и остро чувствовал все новое. У него было потрясающее чувство языка, они постоянно играли с Вовой, придумывая на ходу недостающую строчку в строфе, соревновались в сочинении палиндромов – предложений, которые читаются слева направо так же, как справа налево («водила вниз инвалидов», «искать такси», «кулинар Лео ел ранний лук»). Отец интересовался всем — текущими событиями, научными открытиями, любил разбираться, как работает тот или иной механизм, и эти его качества Вова полностью унаследовал. Во многом он даже превзошел своего отца, Вова мог починить любое устройство, обожал чинить старинные часы, знал стеклодувное и ювелирное дело, замечательно шил, мог, например, перешить меховое пальто. Этот последний талант он унаследовал, скорее всего, от своего деда — портного. Вова очень любил отца и страдал от его безразличия к своей жизни и судьбе. После школы Вова не смог поступить на физфак МГУ (не добрал одного балла, а может быть, сыграли свою роль небезупречные анкетные данные). Отец не разрешил ему пропустить год, и Вова поступил в Нефтяной институт им. Губкина. Появились новые друзья — Володя Глаговский, Боря Рудык, Галя Наринская и множество других. Вообще количество друзей, не говоря уже о девочках, в которых Вова был влюблен в свои молодые годы, было неисчислимо. Это и институтские друзья, и артисты театра «Современник» в его ранние времена — Таня Лаврова, Игорь Кваша и другие, и группа Ленинградских поэтов — Рейн, Бобышев, Бродский, Найман, и его одноклассник — Алик Гинзбург и их общий друг — Рустем Капиев, и множество соседей по дому — Павлик Катаев и его сестра Женя, Илюша Петров, Саша Ильф, сестры Никулины, Таня Агапова, Саша Авдеенко, Юра Грибачев, Марик Кушниров, Наташа Кирпотина. С течением времени количество их, конечно, поубавилось — в разных направлениях развивалась их жизнь, но преданность своим друзьям осталась одной из самых неизменных Вовиных черт. Вообще трудно сформулировать, из чего складывалась привлекательность Вовы для окружающих. Это не только его многочисленные таланты, эрудиция, ум, живой характер и готовность придти на помощь. Появившись в доме на Лаврушенском, я через некоторое время обнаружила расположение к нему консьержки тети Лены, дворника, кумушек, часами сидящих во дворе, продавцов ближайших магазинов, которые, увидев Вову, доставали из-под прилавков пергаментную оберточную бумагу, никогда не достающуюся другим. Соседи по даче, родители уже моих друзей, очень скоро начинали спрашивать: « А где же Вова?» Это было необъяснимо. Вову никогда и никто не стеснялся, он был естественен, у него была куча недостатков, и он никогда не казался лучше тебя самого. Поэтому люди охотно делились с ним своими неприятностями, принимали его помощь легко, и не ожидали от него никакого подвоха. Особенно нежно к нему относились родители моего друга Гарика Герасимова – Макс Исаакович Рохлин, который был для нас абсолютным авторитетом в дни нашей молодости, и его жена Розалия Бенедиктовна. Мы обожали проводить с ними время, ездили вместе отдыхать в Таллин, в Пицунду. С Вовой их роднили интерес к поэзии, сходное отношение к жизни, и, наконец, они просто его очень любили. Макс разрешал ему хозяйничать на своем письменном столе и в его ящиках, чего никогда не разрешал своим детям. Когда Макс состарился и лишился ноги, Вова на руках выносил его из дома и возил гулять в коляске по окрестным улицам. После окончания института Вову распределили на работу в Институт источников тока – ВНИИТ. Там мы и познакомились осенью 1960 года. Вова проводил половину рабочего времени в нашей комнате, выделенной временно для Института электрохимии и расположенной по соседству с его лабораторией. Его начальница Наталья Дмитриевна Розенблюм была этим очень недовольна, так как ни один сложный эксперимент без Вовы не обходился. Вова тяготился бессмысленной режимной дисциплиной ВНИИТа, тем более что по вечерам учился на инженерном потоке на мехмате МГУ. Когда Наталья Дмитриевна доживала свои последние годы в бедности и одиночестве, Вова был одним из немногих людей, которые регулярно ее навещали. В.Кирсанов. 1981 В начале нашей общей жизни мы жили на Лаврушенском, у нас была одна комната в бывшей квартире его отца, которая после его третьей женитьбы и переезда, стала коммунальной. Там же жила бывшая жена Кирсанова Рая, бывшая провинциальная актриса Мария Станиславовна и ее муж — драматург по прозвищу «Вячеславич». Обстановка была очень симпатичная. Мы жили довольно бедно, но весело. Соседи горевали, так как находились не в лучшем периоде своей жизни, любили и баловали нашу дочку Катю и как могли нам помогали. Когда Катя пошла в школу, мы переехали на Остоженку к моей маме. Нельзя сказать, что Вова был хорошим семьянином и домоседом. Пока вечерами я делала с Катей бесконечные уроки, которые ей плохо давались, Вова ходил в гости, домой возвращался поздно, когда уже хотел спать. Однако, он был незаменимым членом нашей семьи — он умел создавать обстановку радости и веселья, никогда не ворчал, никогда не расстраивался из-за недостатка денег, даже маму мою, отличавшуюся склонностью к недовольству жизнью, умел развеселить. В 1972 году Вова перешел на работу в Институт истории естествознания и техники. Это, по-видимому, было правильным поступком, потому что несмотря на талант к работе экспериментатора, его истинное призвание лежало в гуманитарной области. В ИИЕТе он познакомился с множеством людей, высоко образованных, знающих много языков и вообще ярких индивидуальностей, таких как Борис Григорьевич Кузнецов, Адольф Павлович Юшкевич, Ушер Ионович Франкфурт, здесь же раскрылись многочисленные дарования самого Вовы. Он очень быстро выдвинулся в число ведущих сотрудников Института, а с 1979 года благодаря помощи Ашота Тиграновича Григорьяна начал регулярно ездить за границу. Он был глубоко европейским человеком и хорошо знал языки, поэтому у него быстро появилось много друзей среди немецких, английских и американских историков науки. В 80-е годы благодаря удачным архивным находкам он сделал свои лучшие работы, посвященные Ньютону, Галилею и научной революции ХVII века. После работы о Ньютоне он получил международное признание и стал широко известен среди зарубежных коллег. Особенно его полюбили англичане, пригласившие его на постоянную работу в Кембридж. Однако он отказался, так как я не могла поехать с ним – так складывались домашние дела, а может быть, просто не захотел («мне уже поздно менять вид из окна», как он выражался). Я жалею об этом до сих пор. Вова, несмотря на кажущееся легкомыслие и переменчивость, умел принимать решения. В 1991 году, во время путча, он, невзирая на наши с Катей протесты, не раздумывая, отправился защищать Белый дом, где провел две ночи, а было ему 55 лет. Вообще легкомысленным человеком Вова не был. Был веселым, умел принимать жизнь такой, какова она есть, и видеть в ней хорошие стороны. Но с молодых лет он думал о смерти, даже тогда когда большинство из наших сверстников об этом даже не задумывались. Он не был религиозным человеком в общепринятом смысле этого слова, но вопросы веры и бессмертия души его очень интересовали. Мой дядя – священник Сергей Алексеевич Желудков – называл его стихийным христианином. Незадолго до своей стремительной болезни он сказал мне: «Не знаю, простит ли Господь мне мои грехи…». Вова остро ощущал свое несовершенство. Обратной стороной этого чувства было его желание похвастаться — он жаждал признания и одобрения. В начале нашей жизни мне казалось, что домашние заботы в основном лежат на мне. Но постепенно оказалось, что вся мебель куплена Вовой. Покупал он ее главным образом в комиссионном магазине и приводил в порядок своими руками. Вся красивая посуда была куплена тоже Вовой. По стенам висели нарисованные им картины. Полы отциклеваны тоже Вовой — потихоньку, комната за комнатой. Делал он, казалось, все без надрыва, легко и как бы для своего удовольствия. Но ждал одобрения и восхищения. Вообще он всегда должен был ощущать (так же как и наши собаки – боксеры), что его любят. Это называлось «Я нуждаюсь в ласке». Удивительным образом Вова сам подвел итоги своей жизни. Он сделал доклад на Ученом совете, посвященном его 70-летию, где рассказал о том главном, что, по его мнению, ему удалось сделать, закончил начатый этап по расшифровке рукописей Лейбница, подготовил рукопись однотомника стихов своего отца, изданного в большой серии библиотеки поэта к 100-летию Семена Кирсанова. Он приводил в порядок окна и пол в квартире, когда был уже болен, как понятно теперь, и делал это с трудом. Когда я пыталась его остановить, он говорил: «Нет, я должен это доделать». И вот все доделано, а Вовы нет… Но каждый раз, когда я выхожу из дома, я вижу Вову, идущего мне навстречу по переулку в своей любимой серой куртке, с сигаретой в зубах, строящего мне смешные «рожи». Напечатано в журнале «Семь искусств» #10(56)октябрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=56 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer10/Hazova1.php