НАДЯ ДЕЛАЛАНД
ИЗ КНИГИ «СОН НА КРАЮ»
Стихи
* * *
Гербариум теней, библиотека лены
и имени её, сухие мотыльки
под лестницей летят, блестя попеременно,
то мёртвой головой, то крылышком руки.
Так снятся этажи сознания ‒ и гулко
и мраморно в костях под куполом, и я
спускаюсь, шебурша шелками, в переулки
хранилищ мотыльков и их нежибытья.
Вперёд, ещё абзац пройди такой же полный
пробел и выходи всей бабочкой в окно,
в озоновую глубь, где можно и не помнить,
откуда, и куда, и кто. Куда и кто.
* * *
Медленно обучаюсь передавать
вещи на небо буквами, запасаться
памятью, передав на неё права,
не дожидаясь всяких таких вот санкций,
чтобы потом – оттуда, где нет дышать,
где остановка времени и пространства
прорезь – читать по памяти, завершать,
переводить обратно, так и остаться,
чтобы свести под общий и, сидя в нём,
с не языка другого – в язык и – этот
руки держать на оба, взять их вдвоём,
быть их вдвоём, свести на себе два света
клином одним заклинило так и вот,
Господи, посмотри на мой перевод.
* * *
Прерывисто дыханье сквозняка
в щелях поддверных и сбокуоконных,
дурного сна гнусавый пересказ
пытается с собой во сне покончить
и дышит, дышит, прорываясь в явь,
и гипервентилирует упорно
нелёгкие предметы, их края,
светящиеся дрогнувшие створки.
Твой мир заходит за полночь, сопя,
похрапывая, щёлкая суставом,
ДЕЛАЛАНД Надя – автор нескольких стихотворных сборников. Член Союза российских писателей, кандидат филологических наук. Лауреат международного поэтического фестиваля «Дорога к Храму». Подборка её стихотворений напечатана в «Ковчеге» № XXIII (2/2009). Живёт в Ростове-на-Дону.
© Делаланд Надя, 2014
но только там, где никогда не спят
проходит безысходная усталость.
Мой слух, он – это линия руки,
течёт через две раковины бледных
и чувствует, что вдохи нелегки,
и выдохи как будто бы последни.
Предметы притворяются собой,
но ночью, но-но-ночью всё выходит
из-под контроля, и Твоя любовь,
дыша, в меня их обмороком входит.
* * *
перестану узнавать
кто зашёл в мою палату
лица станут как заплаты
и когда влетит пернатый
ангел с клювом виноватым
ляжет рядом на кровать
грустный маленький горбатый
я возьму его с кровати
колыбельно напевая
чтобы ртом своим кровавым
навсегда поцеловать
и когда окно погаснет
и остынет
отпусти и не ругай нас
и прости нас
видишь крыльями свистим
над проводами
проводи нас отпусти
нас не ругай нас
над дорогою над рощею над речкой
облаками освещёнными сквозь пальцы
не владея больше мимикой и речью
машем крыльями тебе смеёмся плачем
Проводы
1
Е. Г.
Проводы. Сорок дней.
Шкурки в мешке шуршат,
чувствуют, видно, снег
с ней уходящий, смех
мёртвых бельчат, мышат,
шах, – говорит мне слон, –
мыши, – ему пишу, –
съели запасы слов,
нам ещё повезло,
что остаётся шум,
шорох, дыханье, смех,
Тютчев, конечно, Фет,
жизнь остаётся, смерть,
жизнь, остаётся смерть,
жизнь, остаётся, смерть.
2
Вот умрёшь, и увидишь, что ты жива,
и поймёшь, что я-то была права,
и что влага глаза и рукава
у меня от радости грусти.
Радость грусти – это слова, слова,
ты – жива, жива, ты – жива, трава,
синева небес, и вода, и ва –
даже воздух – лёгкий и устный –
всё осталось слаженно, смещено
только дно глазное и неба дно,
и одно, лежащее там, одно
в полумраке времени смутном…
Но оно устало, оно – окно,
что ослепло, стало твоей стеной,
старый дом свой, сломанный свой земной…
в теремочке кто там? кому там?
Смерть страшна для тех, для кого страшна.
Просыпайся, больше не бойся сна,
обниму тебя, можешь дальше спать
и не спать. Нельзя обернуться.
Можно дальше. В огненный жаркий шар,
не дыша, дыша, не дыша, на шаг,
не мешай, на шаг от карандаша,
переведшего смерть в герундий.
Или – жизнь. Слова затемняют смысл,
превращая ясность глагола в сны,
умирая, мы продолжаем слыть,
словно луч – от света и к свету.
Плыть, лететь и длиться, расти и мыть
зеркала от пыли, окно тюрьмы
растворилось в свете, в устах немых
мы не мы и в смерти нет смерти.
3
Я запомню: как ты машешь мне рукой,
смеёшься, стоишь на балконе,
маленькая, уменьшающаяся – такой
я тебя и запомню.
Остальное приложится (что сделает?) и тогда
возникнет из, ставшей тобою, точки,
разом покрыв осколки, что та вода,
разом покрыв осколки.
Так срастаются черепки из обратной съёмки
в старом кино, где девочка, кокнув вазу,
просит цветок об этом, и я спросонок
вспомню тебя – всю разом.
* * *
Слава Тебе, показавшему мне свет,
воду, траву, сороку, луну, снег,
небо любого цвета, детей, дни
оны, трамвай, который идёт в них,
книги, дороги, парки, листву, смех
мамы, кота и рыжий его мех,
гулкий колодец, поезд, стихи, дверь,
чтобы одна я, чтобы меня не две,
осень, весну, рожденье и, да, смерть,
радость дышать, наважденье вообще – петь,
вишню в цвету, Пастернака, латынь, мох
северной стороны, росомах, блох,
шторы, камин и танец его огня,
старость, носок на спицах, покой, меня.
* * *
Молчит ночная фаланга света
молочнотёплым телячьим телом,
ребёнкоспящим, сосущим слепо,
слепососущим, немовспотелым,
собаколунным, собакобыко,
пиши мне в небо на этот адрес,
за всё отвечу, за всё и быстро
все отвечают, как оказалось.
Я помню тяжесть твою в походке
моей, я помню привычки, вкусы,
я ела кальций и мяту, хочешь
теперь всё то же, но только ‒ устно?
Другие связи, другие сети,
земной объявлен сегодня поиск.
Но браки ‒ там, и оттуда ‒ дети,
пиши мне чаще, я беспокоюсь.
* * *
ошеломлённые они стекают вдоль
и лица пламени качаются тенями
не выгоняй меня привратник здесь мой дом
и долгих улиц повороты между нами
уже прошли уже свернулись и болят
в сутулых сочленениях и рифмах
здесь вход туда тут выход на поля
огромной распахнувшейся молитвы
калитка ввысь земной остаток дня
чай недопитый сонный всхлип соломы
меня чуть-чуть не прогоняй меня
из моего единственного дома
* * *
Вознесение. Дождь. Сын за руку приводит отца,
тот с улыбкой, бочком, мелко шаркая, входит, и кафель
отражает его водянисто, и несколько капель
принимает с одежды, и вовсе немного с лица
растворяет в воде, и тому, кто идёт по воде,
прижимая подошвы, уже непонятно, кто рядом,
он скользит, улыбаясь, в нелепом телесном наряде
старика, собираясь себя поскорее раздеть,
раздеваясь, роняя, то руку, то ухо, то око,
распадаясь на ногу, на лего, на грустный набор
суповой, оставаясь лежать под собой
насекомым цыплёнком, взлетая по ленте широкой
эскалатора ‒ вверх, в освещение, в воздух, в проток
светового канала, смеясь, понимая, прощая
старый панцирь, еще прицепившийся зябко клешнями
к незнакомому сыну, ведущему в церковь пальто.
* * *
Воды крещенской иглы, синева
теней, перебегающих по снегу
на цыпочках. Опять тебе зима.
Я привыкаю к холоду – давай,
как в прорубь сиганувшие с разбегу
ненужную одежду, плоть снимать
и подниматься паром над котельной,
синеть глазами – так навылет синь
простреливает голову и видит
крест то ли ключик золотой нательный
двоится и блестит или висит
или плывёт в воде до воскресенья.
* * *
За это время я успела
родить детей,
привыкнуть к своему лицу,
понять, что душераздирающая жалость –
единственная верная любовь,
узреть, что я беспомощна,
что Бог нас не оставит,
но и не поможет
взойти на этот холм, откуда свет
всё сделает понятным и прощённым.
Не много,
но надежда остаётся,
и радость происходит
и дышать,
и всякое дыханье…
