Монологи 77-летнего0

Между жанрами

 

ОЛЕГ АФАНАСЬЕВ

 

МОНОЛОГИ 77-ЛЕТНЕГО

 

Детство до четырёх – это счастье. Потом война – великое несчастье, когда ничего в детях не остаётся детского, так же как во взрослых взрослого, всех она сровняла, всех сделала потерявшими самих себя.

Потом снова детство. Мирное. Но отличающееся от начального мирного, довоенного, совершенно счастливого, теперь бесприютное, голодное, безысходное. Когда после денежной реформы 1947 года и отмены продуктовых карточек наконец появились хлеб, крупы, сахар, постное масло, молоко и наелись (в первый день сытости за малым не издохнув в собственной блевотине), всё равно было плохо. Сама твоя пульсирующая кровь говорила тебе: ты не то, чем должен быть, неужели тебе не вырваться из нищеты материальной, а ещё больше – из окружающей нищеты духа: ты со всеми твоими потрохами полностью зависишь от действующих вокруг тебя сил. И кажется, конца края тому что есть никогда не будет, время стоит на одном месте, жизнь твоя уходит в пустоту. Но это не так. Просто время твоей жизни и время жизни на одной шестой части суши не совпадают по скорости, что-то потихоньку меняется, однако не настолько, чтобы исполнилась хоть часть твоих желаний.

И вот живёшь – это перед тобой раскрываются неведомые новые и новые страницы великой книги твоей собственной судьбы. Много там чего было. И каким-то образом кончалось благополучно.

Но после семидесяти начал разрушаться очень уж явственно. И почему-то сбой даёт всё больше левая сторона меня. Потух левый глаз, левое ухо плохо слышит и, значит, тоже скоро отключится, ноги, главным образом левую, давно уж сводят то судороги, то боль в икрах такая, что посреди дороги не можешь сделать шаг, ступни при любой температуре мёрзнут. А ещё колени, спина. И сердце явно не прежнее: при ходьбе уже минут через пятнадцать начинает подкатываться к горлу. И память. От сиюминутного постоянно отключаюсь, а вот прошлое вспоминается самым неожиданным образом... В сущности я живу в действительности прошлой благодаря памяти, а действительность текущую дарят телевизор и Интернет. Они теперь мой капитал, дающий повод к размышлениям.

 

Вот, к примеру, работа памяти:

– Была мечта, что где-то на краю света существует неслыханный разврат. Нам бы туда, – сказал однажды мой лучший друг детства и молодости, потомственный донской казак Толя Посиделов. Сказал он это после четырехлетнего срока, когда из храброго, остроумного стал ещё более храбрым,  

 

АФАНАСЬЕВ Олег Львович – прозаик, драматург, публицист. Член Союза российских писателей. Лауреат премии «Ковчега», постоянный автор журнала с № VI (2005). Живет в Ростове-на-Дону.

© Афанасьев О. Л., 2014

 

но не весело остроумным, на потеху публике, а зачастую горьким, шутившим уже как бы над собой и для себя.

– А в рай не хочется? – спросил я.

Мы посмотрели друг на друга и одновременно воскликнули:

– Так вот это и был бы наш рай!

Мы принялись сочинять: водки вдоволь, баб, воды морской без берегов перед глазами, а за спиной благоухание: пальмы-цветы, обезьяны-попугаи... И чтоб не работать, а только пей, жри, долбись с бабами до потери пульса. «А когда надоест?» – «Не надоест». – «Надоест!» – «Ну, тогда видно будет. В раю времени нет. Рай есть рай, чего хочешь – выбирай!»

Были у нас и другие мечты. И конечно же, Толя опять был впереди:

– Как снискать хлеб насущный? Ты не представляешь, сколько я думаю. Иногда ночь целую.

– А чего тут думать. Мы все от мала до велика обязаны хоть погибать, если прикажет партия. А пока от нас требуют лишь честно уродоваться в три смены за станками и прочим, а нам это тоже не очень нравится – вознаграждаем себя воровством, всяческими обманами. Мы с тобой уродуемся только на шабашках, а на будто бы работе подделываем процентовки, получаем зарплату почти как у шахтёров. Меня это не устраивает, но что поделаешь…

Толя впал после этого признания в задумчивость, и вдруг глаза его стали бешеными:

– Не дай бог случится какая заварушка! Буду ходить и резать их даже без перерыва на обед. У-у-у...

В общем-то я был с ним согласен. Насчёт «ходить и резать» я, конечно, не верил, Толя не был кровожадным, но что кары заслуживали придумавшие страну СССР – это мы знали, как и то, что ее никогда не будет. У Толи во время коллективизации семья лишилась всего самым подлейшим образом. С незапамятных времён жили Посиделовы на острове посреди Дона. Хорошо жили. Рыба, виноградник, яблоневый сад, заводик по производству шампанских вин и фруктовых соков и много чего сверх этого. Но в тридцатом явились чекисты: пожалуйте на выселение! Быстренько продали всё что можно, отдали вырученное друзьям народа – те взамен папку с «делом», и большая семья, по сути самая настоящая коммуна, колхоз, разделившись на несколько малых семей, бежали кто в Москву, кто в Ростов, и до восьмидесятых никто друг про друга ничего не знал – так боялись выдать себя... И  моя семья тоже пострадала не менее, а пожалуй, более подло...

 

А вот господин Телевизор.

Весёлый хорошенький негритёнок, который на вопрос о предпочтении в любви: блондинки или брюнетки? – ни секунды не задумываясь сказал: «А какие попадутся»... Да! Такие времена: никто животных своих чувств не скрывает. Идёт время молодости. Ты, наконец, вырос. Тебе, наконец, доверяют себя лица противоположного пола. А тебе надо, надо, и чем больше, тем лучше, ты живёшь, как предписывает поговорка: «Всякую тварь на хер пяль, бог увидит – пошлёт хорошую». А как же идеал, который был, когда ты был юным и жалким?.. Идеал, так сказать, под напором действительности отдалился до лучших времён…

Шоу «Каникулы в Мексике», вообще вся рекламная шумиха вокруг попсы, олигархов – это замена старой шумихи вокруг героев гражданской, затем покорителей Северного полюса, который торчит где-то посреди страшных ледовых морей. Родине нужны герои! После челюскинцев, чкаловых  завлекали творческими Союзами, домами отдыха, поездками в дружественные в кавычках ГДР, Болгарию и пр., чтобы могли там наши передовики производства и колхозного строя отовариться. Теперь наше внимание и зависть должны быть нацелены на героев гламура. Но лучше бы не делали они этих Каникул. В избранниках оказались качки и модели, стриптизёры и стриптизёрши, порноактёры и проститутки, малопонятные хитрецы; все с великолепными фигурами. И при этом в отборных красавицах и красавцах позорное скудоумие. При полной осведомленности о половых отношениях культурная дремучесть, нет ума в их глазах. То есть ум-то у них есть, но как бы не работает. Нахватались верхушек, как говорили о блатных выскочках на улицах нашего Красного города-Сада, и успокоились.

 

Но действительность текущая постоянно напоминает о прошлом.

Вдруг пришли ко мне пожилая учительница с двумя пятнадцатилетними отличницами. Познакомиться и просить прийти в их лицей и рассказать, как пишется литература.

– Сейчас главное не литература – история, – сказал неожиданно для себя. И дальше пошло как по накатанному. – По экономическим и политическим причинам художественная литература находится в глубоком обмороке. И даже в коме. Престарелые писатели продолжают писать, но до народа это не доходит. А вот историю восстанавливать каждый для себя может вполне. Особенно сейчас, когда с помощью кнопки ты можешь вызывать на монитор компьютера каких хочешь духов прошлого. Потому что в недавнем советском прошлом, несмотря ни на что, литература была, а истории не было вовсе. Вот, например, знаете ли вы о самом близком? Что местность, где мы сейчас находимся, как и та, где стоит ваш лицей, ещё в двадцатые годы двадцатого столетия была ковыльной степью? Нынешняя площадь Круглая, посреди которой ваш лицей, и улица Баррикадная, Первая, Вторая и Третья, – места очень занятные. До двадцатых годов здесь в ковыльной степи, точно в линию с востока за запад, высились курганы. Когда рабочим стали давать участки земли, невидимая линия превратилась в улицу Баррикадную, которую как бы разрезали на куски курганы. Отсюда и необычное деление первоначально одной улицы на первую, вторую и третью. Первый, восточный, курган снесли первым, место назвали площадью и построили на ней школу. Та школа действовала очень недолго. Началась война, на школу сыпались бомбы, летели снаряды и мины, как наши, так и немецкие. К середине сорок третьего года школа стояла развалиной из голых без крыши стен и груды битого кирпича, искореженного железа, бетонных глыб. Название у людей площадь получила: «Разденься сам». Ночью ходить мимо развалин было опасно: лишиться последней одёжки как раз плюнуть. Нищета была – теперь и представить невозможно.

Про «разденься сам» девчонкам стало смешно, однако они сдержались, только взглядами весёлыми обменялись.

– А это наверное очень страшно, когда бомбят? – сказали девочки.

– Когда к тебе с воем летит снаряд, если будет стоять перед тобой хотя бы с горшок с мочой – ты схватишь его, наденешь на голову и поползёшь под кровать, а там будешь царапать ногтями пол, чтобы добраться до земли и закопаться в неё.

Эффект был!.. Они все три сидели на диване. Одна отличница упала учительнице на ноги, другая опустила лоб к собственным коленям, обе подавленно тряслись от смеха. Ну да, как рвутся бомбы, они видели в кино множество раз, но с горшком на голове ползком под кровать...

После этого всё что говорилось стало смешно. Девчонки сделались такими доверчивыми, что захотели послушать о любви.

– Ну пожалуйста, о любви, о любви нам расскажите!

– Да ведь специально для таких как вы есть передача «Девичьи слёзы», которые ведут две мартышки – одна беленькая, другая чёрненькая.

– Нет, нет! У них в ушах микрофончики, они только передатчицы того, что им взрослые дядьки с тётками подсказывают.

И я рассказал им историю канадского медведя гризли, который никогда не давал обета верности одной медведице, но каждой весной, проснувшись в своей берлоге, он шёл за более чем двести миль к своей Ненаглядной сквозь бурелом, бесчисленные ручьи, превратившиеся в реки, и реки, превратившиеся в широчайшие заливы. Наконец он добирался до чудесной долины, на склонах которой паслась его подруга. И что же? Первой наградой за лишения и верность жаждущему любви была тяжёлая оплеуха, которую вместо объятий получал герой. За первой следовало ещё несколько, после которых Ненаглядная скрывалась от ослеплённого ударами. Справившись со всякими противоречивыми чувствами, Хозяин лесов отправлялся на поиски обидчицы. За время, которое уходило на эти поиски, вполне одумывался. Строгая дама, конечно же, находилась, в ней тоже что-то менялось в лучшую сторону, и... И всё лето до жёлтых листьев у них любовь получалась лучше не бывает.

Историю эту я узнал из книжки, написанной натуральным канадским индейцем. Были в той книжке и другие медведи, и звери помельче, и люди в том числе.

– В той истории, дорогие девушки, было всё, кроме пошлости, которая через край переполняет нашу с вами городскую жизнь. Всю жизнь мечтал сбежать от этого. Не получилось. Да вот хотя бы случай с нашей кровной красногородской историей. Зачем одну из главных улиц нашего района назвали Баррикадной, когда другое название само напрашивается: Курганная! Тогда неизбежно у вас рано или поздно возник бы вопрос: а почему Курганная? А Баррикадная – это типичная тошнотворная пропаганда, чтобы сохранять в нас какой-то там революционный настрой, гордость за дела минувшего.

Так закончилось их посещение. Договорились с учительницей, что она мне скоро позвонит, когда мне выступить перед её классом. Но я тогда заболел как никогда на целый месяц, сначала простудившись, а затем, чтобы побыстрее вылечиться, отравившись лекарствами. И пока выздоравливал, началась весна, старшеклассникам предстояли экзамены... Публичное выступление моё не состоялось.

 

В компьютере у меня сохранился набросок начала выступления перед классом, если таковое состоится.

Люди, общества живут одновременно в трёх временах: прошлом, настоящем и будущем. Что касается новорождённых детей, то для них есть только настоящее время. Что касается подрастающих поколений, то кроме настоящего, их занимают мысли о будущем. Здесь могут быть большие различия между подростками. Когда начинается взросление и молодой человек попадает во всё большую зависимость от внешних обстоятельств, которые стремятся его поработить, изуродовать, в свои права вступает прошлое. Почему всё складывается так? Почему не иначе? И постепенно тому, кто думает, становится ясно, что всё действительное, то есть его личное настоящее время, сложилось раньше него и от того, как сложилось, зависит его жизнь. Я почувствовал прошлое, свою зависимость от него очень рано. Началась война, мы все стали страшно зависимыми, потому что от нас теперь ничего не зависело. На нас навалилось сложившееся в прошлом, благодаря которому мы имели ужас настоящего...

Советская эпоха выдавала себя за самую передовую: наконец в настоящем времени осуществились чаяния всех дотоле живших поколений. Все знаменосные советские десятилетия как раз и проходили под этот барабанный бой. Мы – великое достижение, мы свет, не имеющий тени, трам-та-там! трам-та-там!.. Конец свинцовым мерзостям прошлого...

Наша история – история деспотизма. Делится она на две части: первое крепостное право, второе крепостное право. В отличие от второго, первое никогда не подавало себя как некое достижение, гордость народную, шаг в светлое будущее; люди были поголовно тёмными, идеи о преобразовании мира витали в очень немногих головах; оно было необходимо для крепости государства, не больше не меньше, вот и всё. Второе, выросшее на могилах первого, захлёбывалось от славословий самому себе. К ХХ веку, под влиянием продукции печатного станка, развелось огромное количество умников, взявшихся переустраивать мир, ради своего надуманного высшего порядка, убивая в неслыханных масштабах лучших людей из народа.

И по сей день крепко сидит в голове нашего среднего человека, кузнеца собственного счастья: настоящее лучше прошлого. Как, например, люди могли жить без электричества? Электричество – это один из важнейших аргументов в пользу нового порядка времени моей молодости. Теперь другое: как можно жить без компьютеров, без мобильников, без автомобиля? Но!.. В то же время страшно среднему человеку. С какой всё-таки скоростью мы размножаемся благодаря всевозможным улучшениям жизни и уже вполне похожи на саранчу... А учёные с их поисками! Страшно слышать об их новых замыслах. До чего ещё они додумаются?..

 

* * *

Удивительно, как возникает в памяти, казалось бы, навсегда забытое.

До «белой горячки» я напился раз в жизни.

В конце 70-х годов соседи, недавние деревенские жители, выдавали дочку замуж. Жениха подыскали тоже из родной деревни, только что отслужившего. И свадьба была в деревне. Но сначала деревенские приезжали большой толпой на автобусе выкупать невесту. Была гармошка и танцоры посреди улицы, были выпивка и магнитофон во дворе соседей. От нас жена преподнесла молодым набор столовой посуды. Когда все собрались уезжать, Володя, отец невесты, стал упрашивать нас с женой ехать хотя бы посмотреть, как в деревне справляют свадьбу. Мне очень не хотелось, я в то время изо всех сил старался не пить. Всё же согласился. Свадьба была многолюдная, шумная, с обилием еды, а пили чистейший, крепчайший самогон, который был, конечно, намного лучше магазинного зелья, однако скоро я сделался от него хороший-прехороший и, проснувшись на следующее утро в деревенской мазанке, где неизвестно как пахло, но хорошо, мало что мог вспомнить. В голове стоял страшный непорядок, хотелось пить, вода не помогала. И с этим пришлось до дневного продолжения свадьбы ждать часа три. Потом всё-таки дождался еды, чистейшей самогонки, напился быстрее прежнего и в сознание пришел уже у себя дома, часов через двадцать, то есть когда наступило третье после свадьбы утро.

– Ты помнишь, каким был вчера? – был первый вопрос, который услышал от жены.

– А каким?

После продолжительной паузы она дала себе волю:

– Ты с ума сошел! Никогда в жизни такого не видела... Ты меня чуть не убил!

Вел я себя сначала вроде бы неплохо. Шутил, деревне понравился, хоть и городской, а простой, сказали. Потом для нас подъехал открытый военный «бобик» и мы с женой поехали в Ростов. И вдруг, когда мы ехали по земляной дороге сквозь кукурузное поле, со мной что-то случилось.

– Глаза у тебя стали безумные, закрыл голову руками, с ужасом глядишь в небо на птиц: «Летят! Летят!» Потом схватил меня и вместе со мной хотел из машины выпрыгнуть. Я ничего не могла понять. Что ты делаешь? А ты рвешься, кричишь: «Сейчас! Вот сейчас начнут...» Шофер и парень, который сидел рядом с ним и который на свадьбе не был, тебя удерживали, уговаривали. А ты свое: «Надо в кукурузу... В кукурузе, может быть, спасемся. В кукурузу... В кукурузу...» Никто ничего не мог понять. «Летят птицы обыкновенные. Чего вы испугались?..» И только когда мотор выключили, ты успокоился, что-то понял... Стыдно мне за тебя было. Что это такое: бомбы, пули какие-то тебе мерещились, кукуруза?.. Я тебя теперь боюсь.

Она сокрушалась, а я стал припоминать, что да, когда с обеих сторон узкой сельской дороги стали высокие стволы кукурузы – они, и рев мотора «бобика», и птицы в небе обернулись для меня сорок вторым годом: мы, беженцы, после ужасной бомбежки на безвестной станции, когда улетел последний самолет, спотыкаясь и падая, неслись в казавшиеся спасительными заросли кукурузы. И вот, значит, спустя тридцать примерно лет в моем до крайности возбужденном самогонкой мозгу возник сорок второй год и то, что не состоялось тогда, должно было случиться теперь: самолеты повторно летели добивать нас, четверых детей с матерями.

 

И из той же песни. Это точно было в 65 году, 28 сентября. После почти бессонной от холода ночи в лесополосе под Крымском въехал я на мотоцикле в жаркий, покрытый цементом Новороссийск. Тогда это входило в моду: на главных площадях городов устанавливать на высоких постаментах танки, пушки, самолеты времен великой войны. Когда миновал улочки предместья, попав в нарядный центр города, куда уже не достигала пыль цементных заводов, увидел на постаменте посреди, наверное, очень важной площади обгорелый двухосный железнодорожный вагон, в которых с начала века возили скот и простых людей, мобилизованных то на войны, то в лагеря, то просто вербованных или комсомольцев-энтузиастов на великие стройки. Вагон был черный, обгорелый, с особенно черными обгорелыми досками обшивки. Сквозь обгорелые доски вагон светился насквозь. Внутри у меня резануло: я вспомнил, как эти вагоны горят: железо обнажающегося каркаса чернеет сквозь пламя, в неверном свете пожара мечутся какие-то люди и их тени, и всё кричит, вопит, всё в ужасе, а вокруг черная-черная ночь.

 

Не тогда, а много времени спустя я вдруг стал спрашивать себя: а где всё-таки я видел эти горящие вагоны? И когда ранним необыкновенно чистым утром, какие бывают только на Кубани, проезжал в поезде через очень большую деревню Армавир, в конце концов всплыло. Ну да, Армавир! Мы эвакуировались с разбомбленного ростовского вокзала, где лишь местами тлело. А приехали в Армавир, только что переживший налет, где горело вовсю, разбегались в разные стороны люди, была ночь, а мне, только что разбуженному, хотелось спать и спать. И, видимо, до конца я так и не проснулся, мы с нашими узлами устроились в какой-то канаве, а когда проснулся ранним утром, увидел бесконечное поле и была такая тишина и чистота земли, что какое-то время (возможно, это были минуты) я жил без страха, то есть без памяти об окружающей нас войне. А потом за спиной у меня раздался металлический звук, я оглянулся и увидел ужасное разорение железнодорожной станции.

 

Война никого не отпускает. Да и поводов, чтобы её помнить, более чем достаточно.

Когда-то день окончания той войны был великим праздником всех простых, настрадавшихся от неё людей. Но со временем патриоты, весь официоз сделали из 9 мая икону. Сейчас происходит что-то грандиозное. Уже в марте ночью по Москве катается тяжелая военная техника, где-то под Москвой построили площадь, в точности повторяющую Красную, и по ней бродят батальоны – учатся идеально маршировать. Одна просвещенная дама сказала из ящика по поводу военного парада и многодневной шумихи вокруг победы в 45 году: «Им до такой степени нечего вспомнить путного о всех тех семидесяти годах, что они до сих пор упиваются этой победой».

Я написал четыре повести и рассказ о детях войны. Есть поговорка: за одного битого двух небитых дают. Но во время войны и по ее окончании битые ничего не стоили. У каждого была своя жуткая история о том, благодаря каким обстоятельствам ему повезло остаться в живых. Чудо, бог спас! – так объяснялось многое. Мне «повезло» увидеть войну сполна. С девяти лет во мне сидела история нашей семьи вполне обкатанным клубком, который я и размотал в 65 году. Подневольные редакторы и рецензенты меня хвалили, но в печать не допустили: нельзя. Разочарованный и обозленный, парализованный мерзостью так называемой советской власти, я ожил в восьмидесятые, когда подули свежие ветры, и написал еще три повести и рассказ о детях войны. Все живые люди, чьи рассказы я записывал, считали себя только невинными жертвами, никто из моих героев особенно не мучился вопросом: а что это всё-таки было? То есть поначалу такой вопрос был просто неуместен. Во всём виноваты немцы, они со своим фюрером мерзавцы, убийцы, поэтому всё и было, это же ясно как божий день. Я тоже в это верил. Но жизнь в СССР была до того бездарна, ложь, сопутствующая каждому новому провальному предприятию советской власти всё более настолько очевидна, что ненависть к немцам куда-то потихоньку испарялась, а вот к собственной неспособности быть... да хотя бы и как те же немцы! – приводила в отчаяние. Нам не положено было знать о жизни на Западе, но шила в мешке не утаишь, товары оттуда были качественнее во много раз, пресса, ругая на все лады западные свободы и образ жизни, на самом деле очень пробалтывалась насчет этого самого западного образа жизни, распаляла воображение нищего народа. Всем хотелось такой же жизни, ни внизу, ни в верхах не осталось ни одного человечка, верящего в светлое царство коммунизма.

Когда Карамазовы, отец и трое сыновей, пришли к старцу Зосиме с просьбой рассудить их, средний из братьев Иван, самый умный, в отчаянии от низости отца и глупости и буйного темперамента старшего брата, понимая, что спор между этими двумя кончится плохо, выносит свой приговор: ну и пусть одна гадина сожрет другую гадину. В Европе к концу тридцатых годов прошлого века полностью созрело две страшные гадины, пожиравшие своих соседей, наступая одна с Запада, другая с Востока, и неминуемо им было сожрать всё на своем пути, оказаться друг перед другом и начать жрать друг друга. Сталина подвели безграничные пространства СССР (они же потом спасут), он не успел сосредоточить войска на западных границах, чтобы напасть первым. Гитлеру было проще – прекрасные дороги, невеликие расстояния. Его от нападения отговаривали многие из приближенных, а уж народ, если б знал о замыслах своего фюрера и к чему это приведет... Да когда и где диктаторы спрашивали у народа, начать войну или воздержаться. Теперь прямо или косвенно из многих источников известно (воспоминаний Шпеера, например, министра вооружений, очень приближенного к Гитлеру человека), что Гитлер был прекрасно осведомлен о намерениях Сталина (так же как и Сталину были известны намерения Гитлера). Ждать, когда двинутся на Европу сталинские орды, не имело смысла. Для Германии нападение на СССР было как неминуемый приговор: сами докатились! А большевики не остановятся...

После Сталинграда немецкий народ многое понял. После Нюрнбергского процесса понял всё. Ему помогли. Для немцев, оказавшихся под протекторатом американцев, англичан, французов, эта война в итоге стала освободительной. В Европе, по всему миру нацистов ловили и судили. Фашизм был проклят на веки вечные и запрещен законодательно, западные немцы стали свободными.

А что произошло у нас после так называемой великой всенародной победы? То была победа, конечно. Но не народа, а большевиков, клики во главе со Сталиным. И стоит она в одном ряду с такими их победами, как октябрь 17-го, разгон Учредительного собрания, уничтожение иных партий, закрытие всех свободных газет, голод (мерзейшее ленинское изобретение: отрезать крестьянам подвоз продовольствия в большие города с целью обессилить наиболее просвещенных, протестующих городских людей, а своих-то кормили, и страдал от этих мер идиотика в первую очередь любимый класс-гегемон, потому что рабочий люд кормился от зарплаты к зарплате, а работы почти не стало, а у более зажиточных, классово враждебных, оставались от лучших времен вещи, драгоценности, за которые на черном рынке можно было выменять еду), годы военного коммунизма, коллективизация, мерзейшие суды над своими же соратниками. Победы одерживались каждый день, знаменуясь казнями неугодных большевикам. «Кто не с нами, тот наш враг!!!» По-моему, это и был главный клич большевиков. Куда там Гитлеру с его более чем пристрастным отношением к германской нации, некоторым уважением к англосаксам, франкам... Сталин никого не любил, даже свой грузинский народ не жаловал. Идея всемирного коммунизма, под которую ему удалось овладеть неслыханной властью, – только эту идею он и ценил. Распространить влияние СССР на весь мир – такая была задача непрерывно побеждавших российских большевиков. Но как они, Сталин и Гитлер, всё-таки были похожи! Один боролся за чистоту германской расы, второй за идейную чистоту всех, кто под ним.

Если б по справедливости, то народ русский должен был узнать наконец правду. То есть как надо жить, какими не должны быть вожди. То есть на Нюрнбергском процессе рядом с главарями третьего рейха должны были сидеть Сталин, Молотов, Жуков и еще многие и многие, пропитавшие собою всю советскую империю, вышедшие из народа на погибель этому народу – словом, победители. Но первым делом победители позаботились о тех, кто им эту победу добыл. Поехали эшелоны с солдатиками в Воркуту, Урал, Сибирь, Колыму. Сталин знал, чем кончилась победа над Наполеоном. И генералы и низшее сословие заразились в те времена мечтами о свободе, увидав, как живут свободные народы. Кончилось декабристами. Сталин это знал. И... от зараженных в 45-м, особенно от побывавших в плену, читавших власовские газеты и другую разоблачающую прессу, надо было избавиться. Но главное, что случилось после 45-го: большевизм пополз через границы СССР. В оккупированных странах центральной Европы насаждались режимы, похожие на советский. И опять же с помощью подлогов, казней – опыт имелся достаточный. СССР оброс оккупированными странами. Россия стала великой. Двести лет она грабила, присоединяла соседей Запада, Юга, Востока, наконец стала всеми признанной великой. Безумно устроенной, тем не менее великой. А правда, понятие о правде жили только в головах страдающих.

Я когда-то задумался над началом пушкинской сказки: «Жил был славный царь Дадон, смолоду был грозен он и соседям то и дело наносил обиды смело». Кого имел в виду Пушкин? Решил, что Фридриха Второго, прозванного Великим, на самом деле кусочника, отщипывавшего у соседей то там то здесь земли. Но нет, Пушкину было достаточно и своей тогдашней истории. А если б он знал, что будет через сто лет! Какая сказка у него бы сочинилась?

Гитлер всё правильно рассчитал. От начала Первой мировой и до начала Второй народ российский претерпел слишком много бед, был замордован, почти всегда голоден, разут, раздет. Есть кинохроника тех времен, особенно одна, часто демонстрировавшаяся: толпа слушает речь Молотова о начале войны. Худые, часто изможденные лица, нищенская, облепившая фигуры одежда, какую теперь увидеть можно только на бомжах. Это после двадцати четырех лет советской власти. А выражение лиц – они слушали смертный приговор! В стране постоянно искали и находили врагов народа, всевозможных вредителей, и уничтожали, и пришло время погибать всему народу.

Гитлер всё правильно рассчитал. Достаточно было ударов чуть ли не первого дня, чтобы многомиллионная армия рассыпалась, превратившись в спасающихся от непонятного и ужасного. Завалив поля, леса и реки трупами, большевикам удалось отстоять Москву. Это тогда было объявлено победой. Но летом 42-го немцы вновь стали грозной, непобедимой силой. Теперь они ударили на Юге. И на этот раз Сталин переиграл Гитлера. Был издан приказ: ни шагу назад! Заработали на полную мощь загранотряды. Толпы бегущих встречались пулеметным огнем. Страх перед Гитлером поблек перед жестокостью собственных карателей.

После сражений и победы на берегах Волги до народа дошло: страна большая, а бежать некуда (потому что в тылу полно было спасающихся от армии партийных крыс, кроме своих местных, усиленных партийцами, сбежавшими от немцев из западных областей и поэтому особо люто выслуживающимися) и окончиться весь этот ужас войны может только в случае полной победы над немцами. Поэтому их надо бить, бить, бить, гнать, гнать, гнать... Несмотря ни на что, поднялась-таки «дубина народной войны».

Итоги победы были печальны для народа-победителя. В лучшем случае он остался ни с чем. Сталин же получил возможность хозяйничать в оккупированных странах по-сталински. Но и этого ему было мало. В то время как страны, держатели колоний, почти везде уступали власть местным лидерам, сталинское НКВД раскинуло сети по всему миру. Это он определил на многие десятилетия подрывную политику СССР, за которую мы получили название «Империя зла» и ненависть всех просвещенных людей мира.

 

* * *

Откуда берется сволочь? Да от всевозможных форм зависимости! От голода, холода, от начальства, слишком тяжелой работы, физической немощи. Человек ищет место, где можно жить. И чтобы уцелеть, человек решается идти хоть на службу в НКВД, пытать людей, выносить им смертные приговоры, лишь бы была сытость, определенность. НКВД, конечно, крайний момент, но стоит посмотреть вокруг, и, насколько позволяет зренье, повсюду увидишь неисчислимо изуверов, христопродавцев (одних коммунистов так называемых было 18 миллионов, и никуда они в основном не делись). Всё дело в конце концов в том, что, едва сделавшись сытым, устроенным, человек превращается в служащего. Служащего тому, кто дает благополучие. В нашем случае это был товарищ Сталин и бандиты разных уровней вокруг него. И задачей служащего было угадывать желания своих начальников опять-таки на разных уровнях, сверху донизу это происходит. Победителей не судят. Победители оказались недочеловеками. Западная Германия уже в начале пятидесятых восстановилась, голод был забыт, даже в небольшом продовольственном магазинчике вам могли предложить тридцать сортов колбасы. В расширенном СССР в то же самое время у людей всё еще случались голодные обмороки, в городе Ростове всё еще хватало развалин войны... А какие вожди правили страной после смерти изверга! Чего стоили хрущевское пустозвонство с его кукурузой и целиной, брежневский застой. Твердо эти вожди знали только то, что власть должна быть у них, всё остальное – что делать со страной – должны были предлагать советники. Никто теперь не поверит, но только в шестидесятых в головах официоза произошло некоторое просветление и заговорили вслух о «материальной заинтересованности» рабочего люда, о добрых нравах, не зазорно, мол, истинно советскому человеку быть и слегка корыстным, и при этом добрым, то есть не по-сталински твердым. Тупость власти была настолько непрошибаема, что никто не видел ей конца. Вдруг посыпались на тот свет глубокий инвалид Брежнев, за ним два ходячих трупа Андропов и Черненко. Смерть последних была скорее смешной, чем трагической. Какого хрена было лезть во власть, будучи смертельно больными? На их счет в народе не успели еще анекдоты сложиться, как они преставились. И когда новый вождь объявил перестройку с ускорением и «новое мышление», никто в это не поверил: очередной пропагандистский трюк, не более того.

И не зря не поверили. Прежде всего не случилось суда над преступной партией и ее вождями, всё ограничилось словоговорением, которое продолжается и ныне. Да и не могло у нас случиться, как с Германией. Случилось, как после отмены крепостного права, как после семнадцатого года. Когда было отменено крепостное право, в народе, во всех слоях было много недовольства, мало кто понимал, как воспользоваться данными свыше законами. Началась борьба старого и нового, многие благие попытки ни к чему хорошему не привели. Кончилось семнадцатым годом, полным крушением царизма, когда уже не просто недовольство, но ярость народная сделала возможной власть большевиков. И опять-таки и эта власть, и в самом начале (НЭП), и в конце (Горбачев и прочие), пытавшаяся быть хорошей, рухнула. Советская система и сам СССР развалились на части – случилось, что ложь (многонациональные республики, на самом деле колонии), которая никогда не должна была стать правдой, всё-таки преобразилась, как подброшенная монета повернувшись обратной стороной.

Появившимися во власти новыми людьми сделано было много хорошего. Прежде всего неплохая конституция, выборная система, свободная торговля, открытые границы и многое другое. Но силы демократии оказались слишком малы. А народ долго ничего не понимал и молчал.

Опять при таком чудесном раскладе нам стараются внушить, что черное – это белое. Семьдесят лет народ воспитывали в духе коммунизма. Воспитание продолжается. Какое воспитывающее прошлое, кроме пресловутой Победы, предлагается народу как достойное?.. Православие, давным-давно себя изжившее. (Коран не навязывается, но и вне критики: не тронь, мол, чего не надо, хлопот не оберешься.) Это вместо Просвещения... Маршал Жуков, по прозвищу Мясник у солдат и Фельдфебель у офицерства, хвалившийся тем, что у него наказания – без суда и следствия – ниже расстрела нет. Такой вот был животина: очень любил, чтобы его боялись. Когда этот воин появлялся в войсках, солдаты по ночам втихомолку плакали (за «вслух» расстрел) – его появление означало предстоящую мясорубку, когда счет идет на многие десятки тысяч... Оскорбительный старый гимн, начинавшийся словами: «Союз нерушимый республик свободных...» Нас еще очень много живых, испытавших на себе подлости, связанные с этим мотивом... А день сегодняшний? Каков дух нынешнего времени? А наживайтесь любыми способами, потому что после нас не будет нас! Только не попадайтесь. Вот и всё. «Срань господня», – говорил в начале 90-х один гундосый переводчик американских фильмов. Вот именно. Наше кипение жизни с автомобильными пробками, дворцами и дачами жуликов и пр. и пр. – это как раз и подпадает под определение подпольного гундосого переводчика.

Я, собственно, о чем пекусь? Как и положено старым, о будущих жителях России. И даже как бы не о них, а о том, чтобы эта «срань господня» изжила себя. Но возможно ли это с нашим народом? Когда смотришь, читаешь об эволюции жизни на Земле, как поначалу уродливые земные жители, постепенно совершенствуясь, превращаются в красавцев львов, собак, куниц – всё по делу, всё на месте и нельзя не воскликнуть: да здравствует эволюция!.. И человек. Не творец, но сколько разгадал загадок, как обустроил свою жизнь. И, кажется, достиг предела. Но далеко не везде. Многие народы и страны, в том числе Российская империя, целый почти двадцатый век жившая под лозунгом: «Догнать и перегнать Америку!», потеряли силы, не достигнув желаемого. И всё теперь идет в обратную сторону. Во время путча ГКЧП победили демократия, разум. Когда страна отмечала двадцатилетие этих событий, социологи по случаю выдающейся даты спросили народ: если бы сегодня путч повторился, на чью сторону вы бы теперь стали? Восемьдесят два процента ответило: «За ГКЧП». Что это? Полная победа маргиналов? Вырождение в совков, которым ничем уж не поможешь?.. Это, несомненно, протест против еще более глубокого, чем брежневский, застоя. Идет разграбление страны, халтурщикам у власти, что называется, не до того. Так пусть хоть ГКЧП с ничтожными янаевыми, крючковыми, павловыми, лишь бы кто-то навел в стране порядок.

Протест – это хорошо. Но не стоя на коленях с поднятыми вверх руками!

На меня могут рассердиться. Это, дескать, уж слишком. Но у меня есть на кого сослаться.

 

Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

Александр Пушкин.

 

Надо очень сильно отчаяться, чтобы сочинились такие стихи.

 

И в дополнение к вышесказанному.

Победа Александра над персом Дарием была подготовлена как бы предварительными фантастическими победами македонцев вокруг Дария. То же самое случилось в 41–42 годах с несчастной большевистской империей. Гитлер запугал своими победами всю Европу и очень сильно нашу империю. Мерзости сталинской банды и без того превратили народы СССР в стада дрожащих от страха рабов. А здесь еще и Гитлер. Народ прекрасно помнил немецкие победы над русскими в Первую мировую. Тогда Антанта всё-таки победила. Но через два десятка лет немцы стали сильней прежнего, на этот раз покорили Европу, и никто не сомневался, что пришла очередь России. И никто не верил, что немцам можно сопротивляться. Ведь у Гитлера победы были действительные, нашим же подневольным солдатикам прибалты, румыны не сопротивлялись, да и польскую победу добыл Сталину Гитлер, а финны и вовсе, осмелившись сопротивляться («смелого пуля боится, смелого штык не берет!» – распевали, маршируя, красноармейцы), били несчастных наших рекрутов как хотели. Для многих прельстившая когда-то революционно-лозунговая ленинская ясность обернулась крахом всех надежд. Скорее всего и крашеный Дарий успел насолить подвластным своим народам, не верили они ему, не хотели за него умирать и только и ждали повода, чтобы разбежаться в разные стороны.

 

«Откуда берётся сволочь?» – для нас вопрос, равнозначный шекспировскому «быть или не быть?» В основном от великой нужды и недоразвитости. Неплохой, но недоразвитый, не имеющий своей сколько-нибудь определенной цели человек вступает в какую-нибудь развитую организацию, где есть цель и знание, как этой цели достигнуть. Проявляет способности, прилежно исполняя задания. Получает необходимое для жизни обеспечение, одновременно начиная сознавать, что попал куда-то не туда. Но очень скоро ему предъявляют счет-требование: не надо дергаться, надо быть как все. Угрожают, одновременно уговаривая: ресурсы нашего времени не так велики, чтобы удовлетворить всех. Поэтому думай о себе и не забывай о нас. Всё остальное – либо ресурс, который надо использовать в своих интересах, либо трава, которая не твоя забота, она сама знает, когда ей расти, цвести, умирать и возрождаться. И очень скоро человек превращается в винтик, болтик, шурупчик, кнопочку, половую тряпку, затычку дырки и так далее, словом в принадлежность какой-нибудь системы: органов, партий, банды уголовников, банды революционеров.

Например, тётя Надя, моя родная тётка. Любой, кто ее знал, мог сказать о ней только хорошее. И в конце с большим сожалением: «Мужа, двухметрового красавца, сталинского сокола, в войну потеряла и ребё  ночка от него тоже. Сама воевала от Сталинграда до Берлина. А потом, молодая, хорошенькая, просто конфетка, замуж так и не вышла, своего дитя не родила, всё старшему брату Шуре помогала, Васю, младшего их сына, фактически вырастила, а потом сына уже этого Васечки уже только одна воспитала, так как Васечка начинал вроде хорошо – радиотехникум усилиями тёти Нади закончил, женился на красивой, доброй девчонке, а кончил алкоголиком».

Тётя Надя была единственной, кто моим воспитанием хоть как-то занимался. После своей демобилизации она раза три водила меня в кино на детские сеансы. Каждый год приходила к нам на мамин день рождения и на мой. Мне подарила толстого-претолстого Пушкина и Гайдара, тоже объёмного, которых я и прочитал от корки до корки не один раз. Ещё она для меня добывала путевки в пионерлагеря, благодаря которым я побывал в Кисловодске и под Сочи на Черном море. Другого воспитания не помню. Годов до одиннадцати я ходил к родственникам в гости, меня кормили, давали до десяти рублей, но не воспитывали, только вздыхали тяжко.

Но вот примерно за полгода до своей смерти она вдруг себя обнаружила. Появившись у нас, уже давно не бездомных, она, увидев меня за пишущей машинкой, вдруг (а я уже печатался, и она об этом знала) сказала:

– А как это ты пишешь? Не пойму, кто задание даёт? Кто контролирует? – и в глазах у нее была такая простодушная искренность, что я... Я ничего не посмел ответить!

Да, хорошая. И сама по себе к хорошести склонная, и от других восприняла, что такой надо быть и если такой будешь, то всё у тебя будет хорошо. А детство выпало – сплошное горе: голод, тиф, неизвестность. Но это кончилось. И когда кончалось, узнала, что во всём виновато свинцовое прошлое – царизм. И сама жизнь не давала в этом усомниться – да, царизм! Но благодаря партии большевиков во главе с Лениным это кончилось, и надо строить Новую Жизнь. И Надя пошла в комсомол. Субботники, всякие поручения, энтузиазм. Светлую дурочку высмотрели и взяли в НКВД машинисткой. Ещё подростком я пытался расспрашивать ее, насколько она, перепечатывая всевозможные документы, знала о том, чем занималось НКВД.

– Знала! А тебе это знать не надо.

– Нет, надо! Мать мою, а вашу сестру родную, со всех сторон невинную, как можно было посчитать врагом народа и посадить? Как это всё делалось?

– Делалось! – отвечала она, и это означало, что да, делалось, но тебе этого никогда не понять, а поэтому и знать не надо. И скорбно отворачивалась.

Она была по тем временам вполне благополучной. За службу верную имела сначала комнату в двухкомнатной квартире, затем изолированную однокомнатную. В пятидесятых её повысили с переводом из органов в областное управление сельского хозяйства инспектором по кадрам – словом, это была типичная судьба проверенных органами людей, кончающих в кадровиках на заводах и фабриках, в районных администрациях и прочих учреждениях. Почти каждый год она отдыхала в разных санаториях и домах отдыха. Во все времена сколько помню она была цветущей и даже в гробу лежала будто не умерла, а просто это сладкий летний полдневный сон. А где-то в глубине её души, я это чувствовал, ныла непроходящая скорбь, не имеющий ответа вопрос: зачем это всё было с ней так? Зачем неизвестно где и как погиб её муж, с которым были они вместе всего две недели, и пропал её сыночек Боренька, которого она, грудного, оставила на попечение семьи старшего брата, отправляясь из облцентра в сельский район с поручением. И если б всё повторилось, не оставила бы она на попечение сестры (моей матери) и невестки Шуры своего восьмимесячного сыночка, бросила бы свою военнообязанность и с маленьким бежала подальше на Урал куда-нибудь. И была бы в её жизни живая память о погибшей любви, и любила бы она своего Бореньку до невозможности.

Младенца Бореньку этого я запомнил на всю жизнь. Мы ехали в арбе по кубанским полям, беспощадно жгло солнце, было нудно лежать на узлах с пожитками, младенец без единого перерыва орал и орал. У меня от жары и неудобства силы, казалось, вот-вот кончатся, а у него их неизвестно сколько было. Два дня он кричал. Потом наступила тишина. Сначала я понял, что крика нет, а потом, что и самого свёртка с младенцем нет.

– Куда он делся? – спросил я тогда, спрашивал и потом у матери, у тёти Шуры, у моей сестры, у самой тёти Нади. Они отвечали, что в Невинке он был отдан местной женщине. Почему, и что за женщина? Женщина, и всё! И только в восьмидесятом году, побывав в гостях у двоюродной сестры Жанны в Минске, узнал от неё, что Боренька умер тогда же в дороге и его похоронили в поле под одинокой дикой грушей. Ещё от сестры я узнал, чем занималась во время войны тётя Надя, от которой никогда ничего не слышал о войне. Перлюстрацией. Всё что уходило из армии и приходило в неё, прочитывалось многотысячной армией таких, как тётя Надя. Не очень важное они имели право вымарывать; что казалось похожим на предательство (по сталинским понятиям), переправлялось более компетентным товарищам.

 

* * *

Кажется, у Набокова сказано: жизнь – светлая полоска между двумя идеально чёрными безднами. Несколько раз в жизни я оказывался перед идеально чёрным страхом. Всё! Сейчас наступит вечная чернота... Лев Толстой и ещё многие советуют побольше думать о смерти. Мой опыт таков, что Она, мерзкая, есть, но лучше и для тебя, и для всех вокруг о ней не думать. Лучше при случаях опасности вести себя как зверьё, с которым смертельные неприятности в течение только одного дня могут случиться несколько раз, но едва уцелели – кролик, лисица, волк продолжают жить как ни в чём не бывало ровно с того места, на котором были как бы приостановлены…

А вот как вышло, что побывал я перед идеально чёрной бездной, но без идеально чёрного страха.

Случилось это при самых отягчающих обстоятельствах. Пятнадцатого января 2011 года у меня началась болезнь под названием «опоясывающий герпес», а если понятней: опоясывающий лишай. Мерзкая болезнь. Случилась она от простуды груди и спины, ну и от старости, ослабления иммунитета, конечно. Недостаточно тепло одетый, я каждый день выходил во двор с собаками и делал упражнения – готовил себя к будущим летним подвигам на даче. Чувствовал, что надо бы потеплей одеваться, но всё как-то не спешил с этим, ведь тёплые комнаты в трёх шагах, перемёрзнуть невозможно. И дождался, что правая половина груди покрылась мелкими нарывчиками, под рукой они вышли на спину и покрыли лопатку, всё вокруг неё до позвоночника. Был в панике, пока не догадался обратиться к компьютеру. Там и узнал, как лечиться, хотя начал неуверенно, наобум всё-таки. Жена твердила, что надо в больницу. Но больная часть меня стала необыкновенно чутка к холоду. Боль моя была похожа на ожог, я не знал, куда от неё деться, и в то же время это горение не переносило холода. Даже когда открывал холодильник, меня начинало знобить. И поход в больницу наверняка всё усугубит.

– Иди сама.

Она пошла. Дала специалисту по кожным болезням пятьсот рублей, тот выслушал её, сказал, что лечимся мы правильно, и выписал дополнительно к нашим таблеткам ещё таблетки и кучу уколов. Кроме того жена моя кожнику очень понравилась и он назначил ей явиться к нему через два дня на третий с докладом о моём самочувствии. После этого повторного её посещения кожника, когда он опять назначил ей явиться к нему через два на третий, всё всем стало ясно и больше мы никуда не обращались и лечились сами. Мерзкие прыщи на груди и спине прошли у меня дней через двадцать, а лечились мы от последствия – межрёберной невралгии. И конца-края этой подлейшей невралгии видно не было, а похудел я (зимой всегда поправлялся) за два с половиной месяца на 12 килограммов.

В конце марта пришло письмо от садоводческого товарищества с приглашением 2 апреля приехать в садоводство на собрание по поводу нашего заявления, в котором мы просили товарищество не считать нас своими членами: мы будем вести хозяйство в индивидуальном порядке. История с садоводческим товариществом была тоже нежданной-негаданной раной, свалившейся на нас, ничуть не лучше лишая, герпеса то есть.

Засуетились. Машина всю зиму стояла во дворе со спущенным до обода задним правым колесом. Попробовал накачать его. Не получилось. Стал снимать колесо и понял, как же ослабел от болезни. Одышка была жуткая. Все четыре гайки крепления показались приваренными электросваркой. Запаску подкачивал и ставил уже из последних сил. Отдохнув в доме, поехал на автомобильную толкучку, купил в запас старенькое колесо у знакомого старьёвщика, скупающего старые автомобили, разбирающего их и торгующего тем, что оставалось пригодным. Устал очень, но автомобиль к путешествию был готов, и мы к встрече с крохоборами из правления садоводческого товарищества тоже готовы.   

Но 29 марта после двенадцати ночи мне стало так плохо, что впервые в жизни я решился попросить жену вызвать скорую. Никаких сомнений, что это надо, что это сердце, в этот раз не было. Скорая приехала через два с половиной часа, когда приступ кончился. Врачом оказалась красивая женщина, в точности соответствовавшая моему представлению о том, как должна выглядеть врач с призванием, таких показывают в кино. И девчонка-студентка при ней, хорошенькая, очень юная, очень боящаяся сделать что-нибудь не так, – тоже была как в кино. Ну, проделали они надо мной что положено: пульс, кардиограмма, давление определили, писали про это, а потом врач сказала:

– Я вас беру с собой. Кардиограмма плохая, но, похоже, инфаркта пока нет.

Я и теперь не верил, что у меня возможен инфаркт. У кого угодно, но не у меня.

– Но всё прошло. Не... Никуда я не поеду.

Я отказывался, меня уговаривали. Но по мере уговаривания я всё конкретнее представлял себе, как привезут меня в больницу, и будут что-то там ходить вокруг меня, большинство озабоченное совсем не мной, и в конце концов поместят в палату на 6 человек, и придётся ждать, жить в неизвестности, а рядом будут лежать ещё пять человек – все знающие больше моего... Неравенство, зависимость... Нет, всё и так пройдёт…

На следующий день, 30 марта, я чувствовал себя вполне нормально. И 31-го с утра тоже было настолько нормально, что решил себя укрепить зарядкой, сделал 30 поклонов, 30 приседаний, 5 раз по лестнице (13 ступенек) поднялся и спустился. И пришла расплата. Около двух дня стало очень плохо. С левой стороны груди всё превратилось в жгучую  боль, поднялось к горлу.

– Вызывай скорую! – сказал я жене.

На этот раз скорая приехала очень даже скоро. Но кто приехал! Бой-баба, крашеная блондинка, бестрепетно глядящая в мир, просторная, пустая. «Да это же один в один наша невестка Ольга. Смерть моя пришла! Такие могут быть только медсёстрами».

Я не ошибся, у неё не было даже прибора, чтобы сделать кардиограмму. Был только измеритель давления и термометр да ещё какой-то освежитель воздуха, которым она пшикала мне в рот. С помощью этих приборов она и принялась мучить меня, беспрерывно меряя моё давление, температуру, пшикая и спрашивая: «Как теперь?». То есть вот таким путем она пыталась меня вылечить. Мне от этого делалось хуже и хуже. Но явно беспомощная медсестра вызвала ещё скорую, и их приехало одна за другой аж две. С очень симпатичными ребятами средних лет. Эти со мной вообще не разговаривали, и правильно делали, потому что я уж был не я, лежал на постели, скрючившись от боли, и кряхтел, стараясь не умереть, а это точно было близко. Разговоры шли в первой комнате. Вдруг надо мной появились брат жены Коля, его компаньон Степаныч, соседи Юра и Ваня. Меня собирались спускать по лестнице и нести к скорой на одеяле. Я попробовал воспротивиться:

– Да я же способен сам дойти. – Я ничуть в самом деле не сомневался в своих силах. Именно и только благодаря силе я мог сжиматься, терпеть, не пуская смерть... Но здесь мне сделали укол, от которого боль совершенно исчезла, воздух вокруг сделался каким-то медовым, а я покорным.

Но блаженное состояние от укола кончилось, едва меня куда-то привезли и переложили на тележку. И по той поспешности, с которой меня везли по каким-то холодным коридорам, я понял, что дело моё плохо. Меня привезли в гулкое помещение, содрали полностью одежду, ещё чуть подвезли голенького, кто-то сказал:

– А готовить?..

– Какой там готовить. На стол его!

Был стол, оказавшийся узкой мраморной плитой, на которой я не знал как удержаться, пока мне не сказали, что надо подложить под задницу свои руки ладонями вверх и таким образом держать самого себя. Над головой у меня туда-сюда ездил большой прямоугольный плафон, освещённый изнутри, подключённый где-то сбоку к какому-то механическому устройству с тихим электрическим мотором. Плафон двигался то быстро, то замирал, то крался. Ничего кроме этого плафона я не видел, но чувствовал напряжение человека, управлявшего плафоном. Операция была бескровной, вроде бы без обезболивающих уколов, очень однообразная: туда... сюда... замерли... поехали... По-прежнему было больно в верхней половине тела, вряд ли я всё понимал и запомнил. Главное, всё труднее было удерживаться на проклятой мраморной доске. Я опять начал кряхтеть, наконец стал просить, чтобы меня придержали. Когда я совсем приготовился упасть с холодного мрамора на, по-видимому, не менее холодный и твёрдый кафельный пол, мне сказали:

– Конец. Вам была сделана операция на сердце.

 

Очень странно я отметился в этой больнице.

Меня поместили в реанимационную палату, подключили к каким-то трубкам. Ещё между ног, с правой стороны, где проходит одна из двух мощных кровяных артерий, через которую и вводили в меня операционный зонд и проделана была вся операция, два крепких молодых хирурга закрыли шариком дырочку в артерии, через которую я был спасён. Закрыли и изо всех своих сил с двух сторон притянули скрученными в верёвки бинтами. И велели как можно меньше ворочаться, а перетянутую ногу держать только прямо, ни в коем случае не сгибая, иначе беда. Первую ночь и потом день я лежал тихо. Сердце дало себя знать слабыми толчками лишь сразу после операции, а потом в груди установилась полная тишина, будто ничего и не было. Вот только ногу мне перетянули слишком уж сильно, в колене я её стал сгибать очень скоро, само так получалось, и ничего от этого не происходило. Удивительное событие случилось во вторую ночь. Я спал. И приснилось мне, что я лежу в реанимационной и страшно веселюсь. Я в ударе, каким случалось бывать на третий или четвертый день беспрерывной пьянки лет сорок тому назад. Полное легкомыслие и безответственность. Молодые девчата-медсёстры вокруг меня хохочут чуть ли не после каждого моего слова. И вдруг начинаю соображать, что это же из меня выперла улица, а ведь я уже сильно пожилой и нахожусь не где-нибудь, а в больнице, и не как-нибудь, а в реанимационной, только что извлечённый из лап смерти. О, ужас! Какой позор... И просыпаюсь от ужаса. Надо мной горит обычный свет, неподалёку перед прислонённым к стене столиком девушка-медсестра колдует с лекарственными флакончиками, высасывая из них шприцем жидкость. На остальных трёх кроватях в полутьме тихо спят больные. Испытываю огромное облегчение и... И вроде бы снова засыпаю. Но проснувшись утром, при дневном свете, обнаруживаю себя привязанным скрученными из бинтов верёвками за руки и ноги к трубкам специальной кровати-тележки, простыня подо мной в сухих, уже потерявших цвет пятнах крови, и два ещё не старых послеоперационных соседа смеются:

– Ну, друг, ты развлёк ночью девочек. Хохотали они... Если б попросил, любая б дала... Катетер, трубки сорвал, шарик с ноги забросил неизвестно куда, не могли его найти. Твое счастье, что кровотечение не началось.

Я плохо понимал, что это обо мне. Первым делом надо было освободиться, а какой-то шарик, какая-то кровь вдруг...

Левая нога вырвалась из пут быстро. Освободить правую не пытался, помня запрещение сгибать её, всё-таки сообразив, что там у меня дырка... А вот руки верёвки из бинтов держали крепко. Тянул, дёргал то правой, то левой, начиная понимать, что совершаю преступление против себя. Останавливался. Когда появлялась медсестра или уборщица, просил развязать. «Лежите!» После таких безапелляционных отказов повторял попытки. И в конце концов кровать громко содрогнулась всеми своими хитроумными расшатанными частями, бинты лопнули, левая рука освободилась. Этой левой я не успел отвязать правую, как появилось с обходом представительство из трёх молодых, очень хорошеньких дамочек во главе с симпатичнейшим, в полном расцвете лет мужчиной под сорок. Что это главврач, сомнений быть не могло. И что он не какой-нибудь, а еще и творческий, тоже. И почему-то он задержался около меня и долго разглядывал, что-то стараясь понять. Я в конце концов не выдержал, отвернулся. Постояв надо мной распростёртым явно больше положенного, не сказав ни слова, они ушли.

Весь день я старался вспомнить прошедшую ночь. И кое-что припомнилось. По пьянке чего только со мной не бывало. Но такого – никогда. Каким-то образом после нехорошего сна всё привидевшееся повторилось уже наяву. Да, уже не во сне, а наяву, каким-то образом сделавшись как пьяный, невменяемый, я разгулялся, сорвал с себя трубки, катетер с левой руки, крепчайшую перевязь с шариком, затыкавшем прокол в артерии на правом бедре, через который и была проведена вся хитроумная бескровная операция. И лица девчонок, то смеющиеся, то испуганные, то злые. Рассказал о происшедшем приглядывавшему за мной молодому дежурному врачу:

– Ничего не понимаю. Сначала во сне чудеса. Потом один в один наяву. Как это могло быть? С другими такое бывает?

– Бывает.

Если после операций больные чувствовали себя удовлетворительно, их из реанимационных палат переводили в обычные через два дня. Я без нормального сортира мучился голенький четыре. Под наблюдением находился. И что со мной всё-таки случилось на вторую ночь после операции, никто мне не объяснил. Мне хотели добра, вот и весь сказ. И это как бы подтвердилось тем, что через четыре дня меня перевезли в общую палату на шестерых человек.

 

А больница мне понравилась. Она была, пожалуй, образцовая. И всё здесь, похоже, происходило благодаря главврачу, тому самому цветущему мужчине, пристально меня разглядывавшему в реанимации. Причём добровольно происходило, чуть ли не по вдохновению. Крупный, он ходил быстро, можно сказать, стремительно, походкой имеющего неотложную цель человека. Врачи и медсёстры, почти все не старше тридцати, хотели своему богу соответствовать, во всём была чёткость, никакой расслабленности.

Однако настроение у меня было более чем скептическое. Но вот ведь бесполезным, по сути смешным делом они здесь все занимались. Катится по коридору кровать-коляска из реанимационной – везут очередного воскрешённого в общую палату. Издали кажется, что везут какую-то срезанную вдоль половинку огромного круто сваренного яйца, накрытого простыней. Бугор приближается, и во главе его видна голова – это очередной толстяк. И почти все спасённые мужики, да и тётки тоже, толстяки, в будущем уже ни к чему не пригодные... Смешные мы с нашей наукой и гуманизмом люди всё-таки: чем дальше, тем увереннее движемся к вырождению. Дебилов, психов, смертельно больных и всевозможных уродов спасаем, внутренности, пришедшие в негодность, меняем на здоровые или искусственные.

Впрочем, мизантроп из меня плохой. А в больнице в самом деле было интересно.

Слева у окна лежал мой ровесник, крепкий старик, рассказавший, как в войну его мать растапливала печь палочками пороха, добытого из неразорвавшихся снарядов. Но однажды мать упустила горящую палочку в ведёрко с запасом палочек. И как начали горящие палочки летать по дому! За малым не сделались погорельцами.

А в углу, по другую от двери сторону, лежал прораб строящегося комплекса жилых зданий под названием «Ливенцовка», и было это строительство собственностью гражданки Батуриной, жены достославного московского мэра Лужкова. Комплекс этих зданий был виден с шестого этажа нашей больницы. Строительство там застопорилось в связи с возникшим вокруг супругов делом о воровстве столичного чиновничества.

Ещё был Витёк, афганец, самый молодой среди нас. От Витька я услышал много нового о той позорной войне. Самым ценным было признание:

– Я всё понял в первый же день, как туда попал. И написал домой: «Мама, не жди меня обратно». Письма этого она не получила. Да мы там все были приговорёнными смертниками, собственностью генералов. Получи ранение, какой угодно заболей болезнью – положат в палатку и лежи выздоравливай. Вот если умрёшь – тогда другое дело. Мёртвого домой отправят.

Я его спросил:

– Снится он тебе?

– Каждый день! Прогулов за тридцать лет ни одного.

Мне было предписано гулять по коридору – сто метров туда, сто обратно. Увидел тех, кто лежал в соседних палатах. И само собой пришло какое-то всепрощение. Их простил за то, что живы. И себя простил. По сути мы, доживающие, оттуда, из СССР. И они те же мои фронтовые товарищи. Всю жизнь я себя отделял от тех, с кем работал, встречался. А ведь, как в войну, у всех у нас была одна судьба. В обязанность жильцов империи кроме воинской повинности входила всеобщая трудовая повинность. Это называлось: «Право на труд». А право это было такое, что в стране, где государством было охвачено-схвачено всё до последней будки чистильщика обуви, ты обязан был работать в любом случае, и если более четырёх месяцев нигде не числился хотя бы дворником, тебя запросто могли упечь как тунеядца в ЛТП года на два. И коптила страна небо в три смены, от зари до зари. Надо – не надо! Рассуждать не ваше дело. Есть пятилетний план, вот и работайте. Нет у меня права думать о них плохо, сам такой же! Больше того, я ведь в самом деле стал инвалидом, то есть ни к чему не пригодным человеком. В реанимационной, когда меня освободили от трубок и дали халат, я хотел встать на ноги и чуть не упал: ноги не держали. Дальше на выходе из реанимационной поджидала жена и сопровождала до самой палаты, и едва нянечки с кроватью-каталкой ушли, привезла кресло-каталку и повезла в туалет... Мне предстояло заново учиться ходить. Значит, ждёт меня не героическое исчезновение от инфаркта, как от пули, а старость.

Конечно, это нынешнее событие готовилось во мне давно. С детства я не выносил послеобеденного солнца. Сердце начинало колотиться учащённо, дышалось ненормально. Старался спрятаться в тень и тогда восстанавливался. А впервые встревожился в 87 году. Вдруг навалились шабашки. Ничего нельзя было упускать, перенапрягся, сердце стало работать, как испорченный мотор. Краем уха слышал про аритмию, догадался, что это она, не прекращая работу, придумал себе лечение. После работы, вернувшись домой, искупавшись и поев, капал в стакан пятьдесят капель валокордину, пил с водой и ложился спать. И через какой-то десяток дней всё прошло, авральная работа как раз кончилась, была середина жаркого лета, мы семьёй из трёх человек поехали на море и провели там дикарями в палатке очень счастливую неделю. Про сердце своё я надолго забыл. Потом, уже после шестидесяти, придумывая себе новые и новые, обязательно тяжёлые работы, переутомившись, не сразу, а через день-два чувствовал в районе сердца тяжесть, покалывание, но стоило день-два отдохнуть, попить валокордина, а чаще и без него всё проходило.

Главной моей болезнью в молодости был радикулит. Начался он у меня в 26. Сначала всё само собой проходило. Ну и, понятное дело, не беспокоился. Жарким нашим летом наработавшись или нагонявшись в футбол с малолетками в балке, становился, не снимая трусов, под дырявый со всех сторон летний душ, обмывался, потом всё-таки быстренько снимал и выкручивал трусы, шёл в дом и заваливался на диван поспать часик. И в конце концов, из-за влажных прохладных трусов на разгорячённом теле, заработал тяжелую форму: потянуло уж не помню какую ногу, всю фигуру перекосило. Лечили врачи меня года три и таблетками, и уколами, и грязью, и массажем, и электричеством, и советчиков иногда слушал. А вылечился сам, придумав делать в день по 70 глубоких поклонов и столько же приседаний. И в конце концов выровнялся. Приступы по причине беспечности повторяются, но я их уже не боюсь. А к врачам, после того как я самостоятельно излечился от жесточайшего радикулита, у меня появилось недоверие, так же, впрочем, как и к бесчисленным советчикам – много оказалось страдающих этим недугом, и каждый знал от десяти до четырёхсот способов, как избавиться от него. И годов с 30 почти до 70 у врачей я не лечился. Хотя бывать в больницах приходилось по поводу немочей жены и дочки, разных справок, ну и поскольку своя машина, подвозить в больницы близких, соседей.

Самое трудное, конечно же, поверить больному в свою болезнь. Всё твое нутро отвергает её. Здоровая часть организма, которая у только что здорового человека всегда в подавляющем как бы большинстве, не хочет признавать за болячкой право на существование. И ведь я человек много чего знающий о жизни. В том числе историй, когда нежданно человек умирал от инфаркта. Особенно поразил меня один случай. Здоровый на вид мужик вышел на пенсию и скоро почувствовал себя не в порядке. Пошёл к врачу, был принят как положено и получил после обследования совет побольше двигаться, но не перегружая организм. И принялся настоящий рукастый мужик двигаться: перестроил свой дом, выложил часть двора перед домом красиво плиткой, устроил бассейн 3 на 5 и более метра глубиной, жена его по одну сторону бассейна насадила розы. Наконец всё было закончено, отметили как положено, чтобы теперь жить вечно. А ночью мужик умер. Я когда про него услышал, про себя подумал: «Скорее всего со мной то же будет».

Видимо, в те времена случилась сильно гололёдная зима. Я ещё умел быстро ходить. Спешил куда-то, поскользнулся, подлетел вверх и грохнулся левой лопаткой и позвоночником на какую-то большую земляную оледеневшую кляксу. Задохнулся. Первое: позвоночник сломан, жизнь моя кончена! Но отдышался, стал шевелиться, исхитрился подняться на ноги и кое-как вернуться домой. Жена порывалась вызвать скорую, потом хотя бы на дом врача. Отказался очень уверенно. Бок-о-бок жил сосед Володя, столяр-плотник, совсем недавно поломавший на работе рёбра. Так вот врачи его туго обмотали бинтами. Эта будто бы спасительная повязка только усиливала боли. Сначала он верил, что она всё-таки спасительная, и терпел, потом развязался, облачаясь в бинты лишь когда ради бюллетеня ходил на приём в поликлинику. «Ничем поломанные рёбра не лечатся, сами должны срастаться», – сказал он мне. Учитывая опыт соседа, я мучился самостоятельно. В первые две недели тогда я мог или сидеть в кресле перед телевизором, или, опустившись на колени перед кроватью, ложась грудью на постель, задрёмывать минут на пятнадцать. Больше отдыхать от боли не получалось ни днём ни ночью. Особенно боялся кашлянуть и не дай бог чихнуть. Чихнуть – это была такая встряска всего организма, ужас и боль ничуть не меньше той, что случилась со мной на обледенелой земле в самом начале несчастья. У меня тогда было подозрение, что от удара пострадало и сердце, и боли были не от одного ушиба рёбер, но и сердечные.

Но всё через два месяца вполне прошло. В 62 года я был полон сил. Здесь случились у нас кое-какие деньги; чтобы не сожрала их со страшной силой растущая инфляция, купил дачный участок в Ливенцовке, бывшей станице, слившейся с городом. За два года кирпичный дом 6 на 8, в 2 этажа, с камином на первом этаже, печью на втором, с электричеством, был построен. И всё это сделал я, я, я... И даже колодец успел устроить: вода здесь была – только копни. Ведь дачное товарищество располагалось на бросовой земле, когда-то, до постройки Цимлянской  ГЭС, постоянно уходившей под воду во время весенних разливов Дона.

С самого начала мой замысел был такой. Построить дом, добиться прописки, переселиться, а прежний продать. И деньги будут, и наконец освобожусь от всего нашего дворового кодла – сестры, племяша с его несчастной женой, соседей-наркоманов. Ведь это возможность начать новую жизнь. Во-первых, независимость! Во-вторых, природа: речка, пруд, травы кругом пахнут, в травах летом обитают всевозможные жители, издающие в хорошую погоду тысячи звуков, в синем-пресинем небе, которого дома фактически мы не видим, видел большую белую птицу, а на травах, кустах, деревьях, когда к полудню притихают насекомые, поют щеглы, чижата, дубоносы, весной вечером соловьи. Рай! Но жена ни в какую.

Несколько лет я в одиночку хозяйничал на даче. Провёл газ, сделал водяное отопление, оборудовал ванную комнату не только с ванной, но и унитазом. Из колодца электронасос подавал воду на кухню и в ванную комнату, работала газовая колонка. Ещё пытался завести огород, но здесь ничего не получилось. Посадил деревья, но что-то росли они не очень хорошо, слишком близко были грунтовые воды. Время от времени, устроив новое, принимался за уговоры жены. Стал пускать жильцов из молодых приезжих. Это тоже было провальным делом. В конце концов стало ясно, что дача нам ни к чему, да и деньги нужны были. Перед продажей решил украсить дом верандой, опять-таки двухэтажной. Веранда получилась на славу. И вот когда уж и крыша была и стелил полы на втором этаже, оступился и с высоты 2,4 метра полетел вниз на бетонный пол первого этажа, грохнувшись опять на левую лопатку. Я тогда понял, что такое Хичкок. В одном из его фильмов есть такой эпизод. На страшной скорости мчится автомобиль, в котором за рулем сидит чем-то взбешенный человек. Впереди возникает деревянное заграждение с запрещающим знаком. Автомобиль разносит в клочья заграду и врезается в какие-то бетонные строительные детали. Грохот, в небо летят части автомобиля, место катастрофы скрывается в пыли. Но падают на землю автомобильные ошмётки, оседает пыль, долго замирают вращающиеся колёса перевернувшегося авто. Среди обломков машины с открытыми глазами лежит неподвижно виновник аварии. Сначала на лицо его садятся комары. Человек неподвижен. Потом появляется зверёк, похожий на крысу. Он обследует человека от ног до головы. Человек остается неподвижен. Наконец появляются строительные рабочие в касках. Потерпевший вроде бы пошевелил губами, но рабочий, это видевший, после некоторого раздумья решает, что ему показалось, вызывается полиция, санитарная машина, потерпевшего увозят как труп. А между тем он жив. Более того, всё время был в сознании, как ему казалось, громко звал на помощь, объяснял присутствующим, что жив. Но всё это ему только казалось. Лишившись способности двигаться, хотя бы поморгать, никем, понятное дело, услышан не был. Так случилось и со мной. На меня словно обрушилась тонная тяжесть (Лев Толстой, когда писал гибель Анны Карениной, наверняка по собственному опыту точно знал, что такое авария), задохнулся. Когда дыхание появилось, стал звать на помощь, но голоса своего не услышал. Пробовал шевелить пальцами рук, ног – они не слушались. Уж не знаю сколько времени отлёживался, пока не поднялся на четвереньки. Вокруг меня были упавшие вместе со мной доски, гвозди, молоток, ножовка, электродрель. С меня от удара слетела кепочка, очки, вылетели из нагрудного кармана рубашки водительские права, особенно поразили бумажные деньги и мелочь из карманов брюк – они тоже вылетели. Значит, при сравнительно небольшой высоте я успел перевернуться, и мне не хватило сантиметров тридцати, чтобы упасть на голову. Почти ползком пробрался в дом, устроился старым способом (припомнив прежнее падение на спину) – колени на полу, грудь на тахте. Это совсем не помогло, от передвижения боль всего тела превратилась в невыносимую, с ужасом думалось, что положение моё безысходное: мне надо домой, только домой, но даже дотронуться до меня нельзя – умру. Голос у меня тем не менее появился, позвал: «Анжела!» Квартирантка появилась с улицы, я попросил воды, потом две таблетки анальгина.  

Словом, после повторного удара в одно и то же место, после двухмесячных болей, я уже не сомневался, что и сердцу моему такие удары вредны. И что же? Я укрепился в вере в себя, что всё мне нипочем, никакие инфаркты мне не грозят, мне достаточно отдыха без всяких врачей.

 

В последний раз меня очень сильно прихватило, когда я продал дачу. У нас появился целый миллион. Засуетились. Деньги – это большие хлопоты. За копейки, за какие-то жалкие четыре тысячи отдал незнакомому человеку ещё способную ездить «Таврию», которую фактически давно превратил в маленький грузовичок, с его помощью и была построена дача. Чего только я на ней ни возил, увеличив внутренний багажник за счет разумно складывающегося заднего кресла. На крыше тоже был у меня багажник. Кирпич, песок, цемент, шифер, да фактически полностью дом был по частям привезён на участок из магазинов и складов Ростова. Даже шестиметровые доски возил я на этом маленьком драндулете (который украинцы из Запорожья, новые запорожцы получается, содрали с «Фольксвагена», но качество у них вышло – чистая халтура), который поменял теперь на «семёрку». Началось в стране кредитование и как результат автомобильный бум, появилось множество новых, не подержанных из германий иномарок. Но мне сюрпризы с иномарками, связанные с отсутствием запчастей и техобслуживания, были не нужны. Для родной же «семёрки» запчастей и специалистов было сколько угодно. Поэтому купил за полцены у соседа Юры почти новую, ухоженную «семёрку» с пробегом 43 тысячи километров. Только ворота въездные были для новой машины узковаты, потребовалось их расширить, отодвинув одну из двух несущих стоек на 35 сантиметров. И дело это оказалось нелёгким. Стойка была посажена глубоко и залита крепчайшим бетоном. Несколько часов я остервенело, весь мокрый, проклиная себя прошлого, так капитально замуровавшего когда-то в землю стойку, долбил бетон то ломом, то кувалдой. Страшно матерился, но и любовался в то же время на себя: какой же я всё-таки ещё сильный!.. Дело в конце концов было сделано. А на следующий день мне стало очень плохо. Тянуло на рвоту, пекло слева в груди, под лопаткой, над лопаткой, всего меня выкручивало. Опять терпимо делалось или сидя в кресле, или стоя на коленях перед кроватью, ложась грудью на постель. Несколько дней отсиживался, отлёживался, наконец почувствовал себя хорошо, мы с женой сели в нашу новую машину и поехали, как когда-то давно-давно, в Таганрог.

 

* * *

Пятихатку заметила жена, когда мы ещё ехали в Таганрог. Езда сделала её счастливой. Был месяц май, справа, слева зеленели поля, слева земля уходила вниз и там дальше была во всю ширь до горизонта, в розовато-голубом тумане, пойма дельты Дона. Жена то и дело указывала мне на всё, что ей нравилось.

– Посмотри! Какой-то как лес, какие-то домики, похожие на ящики, на бугре, камыши внизу, а за ними чистая вода, на озеро похоже. Те хатки и есть Пятихатка? Но их не пять, а больше.

Моё внимание, моя радость была лишь отчасти от окрестностей, заглядываться на которые я не имел права. Моя радость была от неплохой дороги, а главное – от лёгкого податливого хода машины: ни подъёмов, ни спусков для неё не существовало.

В 74 году главная улица Таганрога, когда мы проехали по ней от начала до конца, сильно напоминала о Чехове. В основном двухэтажные загадочные дореволюционные особняки глядели так, что легко вспоминалась жизнь в них, описанная большим писателем. Теперь улицы были, как и в Ростове, забиты легковыми автомобилями. Ничего кроме раздражения это новое временное варварство не вызывало. Сделав несколько фотографий у вросшей в землю чисто украинской глинобитной хаты, где когда-то задыхалось от недостатка воздуха семейство Чеховых, мы повернули обратно. Но когда возвращались в Ростов по уже несколько знакомой дороге и от этого вокруг было как бы ещё больше полей, света, неба, далей, одна местность показалась нам особенно замечательным простором. Остановились полюбоваться. Сфотографировались.

– А ведь это самое красивое и чистое место в окрестностях Ростова, – удивился я собственному открытию. – Когда меня в шестьдесят четвертом на год лишили мотоциклетных прав, я отрывался, гоняя вокруг Ростова по полевым дорогам, где-то здесь я тоже катался, но, видимо, был каким-то другим, замечал другое... – И после этих слов сделал новое открытие: – А ведь мы находимся на земле хутора Пятихатки. Вон они, хатки, которых ты не увидела, только их не пять, а чуть больше. Когда мы сюда ехали, ты смотрела вправо и успела увидеть лесок, дачи, камыши под дачами, озеро, а хутор был слева от трассы.                                                                                                

Дома я вроде бы без цели задал вопрос компьютеру по поводу дач в Неклиновском районе, хутор Пятихатки. И он сейчас же выдал объявление, что в Неклиновском районе, х. Пятихатки, продается участок в 6 соток, цена 100 тысяч рублей. И пошли мечты. Сто тысяч, когда есть почти миллион, – не великие деньги. И зачем мы купили «семёрку», если ездить после продажи дачи в Ливенцовке фактически некуда? Обожаю избитые истины: автомобиль (и мотоцикл) не роскошь, а средство передвижения! Великая истина. Сколько я заработал, разъезжая по городу и области на паршивеньком отечественном К-175, на замечательной чешской «Яве-250», на запорожском драном ЗАЗе, на итальянской «копейке», на «Таврии», содранной точно с «Фольксвагена», но похабно собранной. Именно благодаря этим будто бы неодушевлённым ребятам (ещё как одушевлены, гораздо чаще мы на них похожи, а не они на нас) моя жена не так давно призналась: «Я за тобой была как за каменной стеной».

Осторожно, готовый к борьбе, начал излагать:

– На что это похоже? Зачем мы купили машину? В магазин за хлебушком, раз или два в неделю на базар, раза три за лето на Дон, но купаться в нём давно уж нельзя – это разве жизнь? Вот как раз в том месте, которое нам понравилось, продаётся дачный участок...

На удивление быстро жена со мной согласилась, что да, кроме насущных, ещё какие-то заботы и радости нам нужны. Созвонились с хозяевами участка. Нам ответили, что показать место они не могут, так как у них машина в ремонте после аварии, но мы и сами легко можем владение найти и посмотреть. И растолковали, как и что.

Садоводческое товарищество «Связист» было старое, олигархическими замками здесь и не пахло. Домики в лучшем случае – флигельки под двускатными крышами, много участков заброшенных, потерявших целиком или частично ограды. Главная, именно наша улица, довольно ровно уходила вдаль. Метров четыреста мы прошли, и нам не очень нравилось. Но мы шли, шли и чем дальше, тем больше было заброшенности и тем сильнее запах трав, цветов, а когда дорога пошла вниз, я задохнулся от восторга. Возвращаясь из Таганрога, мы с трассы любовались красотой местности под названием Пятихатки, но видели не всё, и вот только теперь было перед нами всё! Обширные камышовые заросли, зелёное покрывало с группами кустарника и деревьев подымающейся за ними земли, озеро, слева от него обширный луг с пасущимися совсем маленькими коровками, еще дальше село с блестящим кубом, возвышающимся над ним (элеватором, как догадались впоследствии). Будущий свой, предпоследний по улице участок мы сразу же полюбили. Заброшенность была полная. Но кроме низкой лачуги с проваливающейся односкатной крышей, была добротная калитка и въездные ворота из железных уголков и металлической сетки, с трёх сторон участок был огорожен вполне капитально этой же сеткой, четвертая – незащищённая, но со вкопанными в землю трёхдюймовыми трубами. Кроме травы росла в дальнем углу огромная жердёла, посреди участка одинокая вишня, обглоданная грызунами яблоня, умирающий персик и в самом конце довольно пушистая сосна метров четырёх в высоту. Пока мы бродили по участку, мне всё время слышался сквозь далёкий гул автомобилей с трассы какой-то забытый голос не голос, доносившийся откуда-то с неба. Вдруг понял: жаворонок! Жаворонок! Лет пятьдесят не слышал я жаворонка...

 

Два года мы были счастливы, обустраивая свою дачу. Одна дорога из Ростова до Пятихатки и обратно – какое это было удовольствие! А строительство пристанища: комнаты в 18 квадратных метров плюс веранды 12 метров. А высадка фруктовых деревьев с мечтами о своих персиках, абрикосах, черешне, яблоках, малине, смородине. Поливочную воду привозили с собой. Разделение труда было: я строю жильё – жена сажает деревья, борется с травой. Меня уже тогда хватало на три часа, не более. В семь утра, нагруженные поливочной водой в пластиковых бутылках, выезжали. После часа дня собирались домой. В жаркую погоду заглядывали на озеро, купались. В будни на маленьком пляже с транспарантом: «Купаться запрещено!» бывало или пусто, или человек пять. Красота!

Мы были счастливы, но не всё было в порядке. Ненависть! Правление садоводческого товарищества требовало денег, фактически не имея на то никакого права. Не ненавидеть их нельзя было.

 

Как интересно все-таки вьется веревочка жизни! Еще когда везли меня в больницу и я балдел под действием чудесного укола, жена моя дорогая, сидя на боковом кресле над моей головой, беспрерывно как помешанная твердила:

– Всё будет хорошо... Всё будет хорошо... – И когда меня наконец вывезли из реанимационной, она сейчас же оказалась рядом и: – Всё будет хорошо... Всё будет хорошо...

Я ответил примерно так:

– Всё время с этим ты и жила? Брось страхи. Это совсем не страшно. Но твердо обещаю, что буду жить, сколько получится, а насчет хорошо-плохо – так чем дальше, тем меньше это от нас зависит. От меня – это точно.

Любимая жена мною дорожит. Так было с самого начала. Слово «люблю» у неё не выговаривается, в точности как до неё было у меня со всеми другими. Первая моя жена постоянно твердила, как меня любит, и за этими признаниями следовал вопрос: а ты меня любишь? И я как бы шутливо отмахивался: «Любишь»! Со второй получилось в точности до наоборот: я сделался рабом любви. Впрочем, я больше веселился, чем всерьёз спрашивал про её любовь. Настоящим рабом была всё-таки она. Проектный институт, кухня, стирка, дом, дочка, базар и магазины – всё было на ней. Мне запрещалось хотя бы посуду помыть – не так я это делал. Сидеть без дела она просто не могла. Словом, мы были рабами друг у друга. Я часто был ей помехой, но мною она дорожила всегда. Когда со мной это случилось, направо и налево дарила рублями врачей, медсестёр. Отношение поэтому было ко мне очень хорошее, всего подвергли обследованию, до последней косточки, даже старые переломы рёбер обнаружили, чему я обрадовался: наконец есть твёрдое знание, что у меня и перелом рёбер был, и инфаркта наконец дождался, о котором много слышал да и видел как это бывает. В больничную столовую я после реанимации не ходил ни разу. Она каждый день носила что-нибудь новое домашнее и почти нетронутым уносила вчерашнее: мой с самого рождения неизменный аппетит пропал.

В середине моего шестнадцатидневного срока в больнице жена пришла ко мне с почтовым пакетом, в котором был письменный ответ Правления садоводческого товарищества «Связист» на наше заявление Правлению не считать нас в своих членах. Еще в пакете были счета за прошлые два года и новый счёт. Меня от злости за малым второй инфаркт не хватил. Вот, значит, как!

Тогда же в больнице я написал от руки:

 

Правлению с/т «Связист» Неклиновского района Ростовской области

Достопочтенные господа!

Не подлежит сомнению, что вы любите себя, считаете свои дела нормальными. Это не так…

 

Не сразу мы поняли, с кем имеем дело.

Тринадцатого июля 2009 года мы купили дачный участок. Наш участок № 21, предпоследний по улице (дальше камыши, болото), был с развалившейся лачугой, зарос травами, электрические провода с уходящих от нас столбов оборваны на расстоянии двести примерно метров, водопровод прогнивший, с лопнувшими трубами. Всё это разорение я снял на фото. В первое воскресенье сентября моя простодушная жена, на которую оформили дачу, всю жизнь работавшая в проектных институтах, где друг к другу обращаются на «вы» и по имени-отчеству, пошла представиться в правление товарищества и вернулась оттуда буквально заикой, дрожащая. «Какие они! Я кричала. Мы все кричали!» Сначала две сильно озабоченные тётки потребовали от жены 4 тысячи рублей – долг предыдущего владельца действующей председательше Любимцевой. Эта атака была отражена – ну очень уж нелепая! Потом с жены потребовали вступительные взносы. Про это жену предупредили: вступительные уже платил первый владелец, как и за всю общественную инфраструктуру, когда товарищество создавалось. Следовательно, мы купили участок без каких-либо долгов, в том числе и за общественную инфраструктуру. Если иначе, то никакая сделка купли-продажи не состоялась бы. И требующие денег должны были об этом знать. Кончилось тем, что тётки взяли с жены около трёх тысяч рублей, вручив безграмотно оформленную садовую книжку (уже по этой причине мы фактически можем не считать себя членами садоводства, так ведь ещё нас должны были принимать туда общим собранием членов), где значилось, что деньги она заплатила в качестве членских взносов. На просьбу расшифровать, за что всё же такие немилосердные взносы, сказали: «За всё».

– Не надо было им платить. Ты это понимала, но, как истинно советский человек, дала слабину перед властью. Больше эти крохоборы не должны получить от нас ни копейки! – сказал я жене. Тогда же я нашёл в Интернете закон о садоводческих товариществах и в нём статьи о нашем праве на индивидуальное, независимое от товарищества пользование землёй, то есть быть соседями, не более того.

После долгих размышлений мы опять в первое воскресенье сентября уже 2010 года вдвоём пришли в правление и вручили такое заявление:

               

Правлению с/т «Связист», расположенного в Неклиновском районе Ростовской области, х. Пятихатки.

В течение двух летних сезонов 09 и 10 годов, убедившись в неспособности товарищества «Связист» обеспечить нам большинство объявленных им услуг (например, нет воды, нет электричества), мы, совладельцы участка 21, решили вести своё хозяйство в индивидуальном порядке, на что имеем право согласно Закону о садоводческих товариществах.

На основании этого же закона, располагаясь на территории вашего товарищества, просим оказать нам следующие услуги, в реальности которых мы за прошедшие два года убедились:

Обеспечить охрану нашего участка на осенне-зимний период.

Иметь доступ к вывозу мусора.

Оплату этих услуг гарантируем.        

Подписи.

 

Продолжая своё письмо в Правление, я напомнил:

 

Думали вы полгода. Наконец в середине марта 2011 года по почте пришло приглашение на собрание с/т. Так как мы не смогли приехать на собрание, вы выслали нам пакет с вашим Договором и счета.

С большим любопытством познакомились со счетами.

Кроме платы за электричество и водоснабжение, были там:

– трансп. расходы – 36,18

– членск. взносы – 617,98; в т. ч.; з/п предс. – 280,90; з/п (закорючка) –  337,18

– сторож – 786,89

– вывоз мусора – 63,83

– рем. эл. снаб. замена ламп – 140,16

– (закорючка) лампу выключ. провод – 37,10

– покос травы – 1,69

– (непонятно) отчеты ИФНС – 0,97

– уличное освещ. – 250,54

– потери трансф. – 74

 

Особенно нас умилило «рем. эл. снаб. замена ламп – 140,16 и (закорючка), лампу выключ. провод – 37,10». Шедевр! Михаил Жванецкий отдыхает. Трудно понять, если перечисленным не пользовался. Но как до последней копейки всё подсчитано!

 

Предлагая товариществу свой вариант договора (в первое воскресенье сентября прошлого, 2010 года), – продолжал я, – мы рассчитывали на реальные, честные отношения с обществом. (Ну не способны вы дать нам воду и электричество, всё остальное нам вообще-то ни к чему – в охрану не верим, мусорной железной корзиной не пользуемся, но хоть за что-то платить вам надо бы – таким был подтекст этого нашего дружеского жеста). Вместо этого получили нечто странное – ваш собственный издевательский договор.

Главное из этого договора:

Предмет договора.

Правление предоставляет Пользователю право пользования инфраструктурой и имуществом общего пользования с/т «Связист» за плату на условиях договора и в порядке, определённом общим собранием с/т.

 К этому первому пункту мы отнеслись с большим удивлением: «Да они не знают своего ЗАКОНА! Там же чёрным по белому сказано, что купивший участок продолжает безвозмездно пользоваться инфраструктурой общего пользования, какой пользовался предыдущий владелец участка. Ведь предыдущий владелец, продавая нам участок, заплатил за «всё» Правлению, иначе бы справку на продажу ему не видать. Ни о какой плате здесь не может быть речи. Это же чистый подлог. Придётся объясняться».

Далее – пункты  2 и 3 – было то, о чём мы просили: нам обещали обеспечить охрану и вывоз мусора. После этого следовало описание, как должен вести себя садовод на территории садоводства. И участок содержать в чистоте, и плохих компаний не водить, а главное вовремя платить за услуги, иначе пени... Всё это пустопорожнее воспитательное на 2-х страницах. И только о наших обязанностях, а о своих ни гу-гу, молчок. А между тем в Законе неоднократно повторяется об ответственности, вплоть до уголовной, и председателя с/т, и правленцев перед рядовыми членами с/т. Подлог, мошенничество – ни в коем случае. Крючкотвор, составивший подлый Договор, между прочим, тоже заслуживает как минимум серьёзного разговора. Но дальше было ещё круче. В конверте мы нашли ещё свежий листик. Это была выписка из «Протокола общего собрания садоводов с/т «Связист» (на сто процентов уверен, что никакого собрания не было), устанавливающая нам плату за «согласно утверждённой смете хозяйственно-финансового плана на 2011 год в размере 3316-43 (?) руб., потери трансформатора 80 руб., уличное освещение 300 руб.» «Согласно утвержденной смете»! К этому приплюсовывались счета за год прошлый и начавшийся 11-й, без исключённой из списка воды. Итого: 5900 рублей. Вот вам! Хотели чтоб ничего ‒ получайте в два раза больше.

Повторяю, за все годы на земле территории с/т «Связист» мы не воспользовались ни одной услугой товарищества! Не надо читать «Капитал», любая базарная торговка может объяснить, что платят только тогда, когда даёшь товар, нет товара – не о чем и говорить. Единственный выход для жаждущего денег, но не имеющего товара, ‒ воровство, мошенничество, подлог.

Теперь, после всего этого дачного бреда, напоминающего тридцатые годы сталинских времён, когда грубо, нагло, презирая здравый смысл, людей загоняли обманом и силой в колхозы, мы вообще не желаем никаких услуг. Единственное наше желание – вырваться из братских объятий новоявленных товарищей. Когда, наконец, людьми будем, а?

Мы сделали свои выводы. Вам, достопочтенные, надо сделать то же.

 

Шестнадцатого апреля меня, вполне здорового, выписали. Я сразу же сделал набор своего письма, записал на компакт-диск, отнёс в лавочку услуг и получил распечатку. На компьютере жена моё творение читать отказалась, на бумаге прочла, сказала, что это художественное произведение. И никаких чувств, полное безразличие. И только на следующий день вдруг призналась:

‒ Спешить некуда. Я ещё тогда всё им заплатила. Пошла к Наташе на дом и заплатила.

Наташа, жирная рыхлая тётка, похожая на «матушку» Екатерину Вторую, жила в Ростове на соседней с нами улице.

‒ Предательница! – вскричал я. ‒ С Ливенцовкой получилось не так как надо. И опять ты против меня. Нельзя потакать паразитам. Ты не можешь не понимать, что они наглецы, что они нас какими-то вечнообязанными считают. Это унизительно, оскорбительно! Что я теперь должен делать? Покориться для виду, а потом убить эту Наташу и всех остальных, чтобы смыть позор? А с тобой что делать? Тоже туда же?.. Цирк!

‒ Домом надо заниматься. Из погреба запах идёт.

Спешить стало некуда. Вдруг навалилось. Она своим сверхчутким носом в последнее время слышала запах из погреба. Я никакого запаха не почувствовал, пришлось как всегда ей поверить, с коробкой спичек полезть в погреб, увидеть, что потёк тридцатилетней давности трап от ванной, который я, в бытность электросварщиком на котельно-механическом заводе, когда-то сварил из четырёхмиллиметровой стали. Кроме того я задел плечом соединительный шланг водопровода, и хлынула вода. Вымокнув полностью, на ощупь перекрыл воду, согнув шланг вдвое. И сейчас же, едва выполз я из погреба, начался её шантаж Афанасием:

‒ Я вызову Афанасия. Пусть он всё сделает.

Афанасий, очень амбициозный высокий худой китаец, слесарь-сан-техник, устанавливал год назад у нас унитаз. Через полгода бачок стал переливать. Снова жена вызвала китайца. Он очень авторитетно объяснил, что механизм, открывающий и закрывающий воду внутри бачка, надо заменить. Купили новый механизм, который, вовсе не бесплатно, великодушно китайцем был установлен и через полгода опять стал капризничать. Я роптал:

‒ Впервые что-то сделал в доме не сам, и результат – твой спец нас разорит. А канализация, водопровод: там мною накручено-наверчено – никто не разберёт. Он всё делает будто бы по правилам. И боюсь, что по правилам дойдёт до того, что и ванну придётся убирать, а она у меня не на ножках, а замурована в бетон. Представляешь, какое это будет разорение?

‒ Тебе нельзя подымать больше трёх килограммов.

– Можно.

В тот же день я полез в погреб, исправил водопровод, замазал пластилином подтекающий проржавевший трап и задумался на целую неделю. И целую неделю Любимая развлекала меня своими страхами. Но я всё-таки придумал, как обойтись без разрушения. И получилось.

Сейчас же после этого был второй шантаж. Отмостка вокруг дома полопалась, расслоилась, мы давно собирались покрыть её новым слоем цементного раствора.

‒ Да в таком состоянии отмостка пребывает уже лет двадцать!

‒ Стены сыреют после дождей. Я вызову Сашу!

‒ Наружно сыреют. Солнце вышло – они сухие.

И Сашу, очень добросовестного узбека, бравшегося за любую работу (год назад он сделал соседям дорожки во дворе из красивой плитки и оставил номер своего мобильника), допустить я не мог. Сашу она отстаивала свирепо. Но я не сдался. И отмостку сделал. Непосредственная у меня была жена. Страх за мою жизнь от инфаркта сменился у неё страхом остаться без меня в будущем, всё на этот случай надо было сделать при мне, предательство с дачей получилось из тех же соображений. Вроде бы странно, вроде бы ей минус, но не умела хитрить моя Ненаглядная. Женской паникой и мудростью был в итоге восхищён. А пользоваться почти готовой дачей мы после этого уже не смогли и через некоторое время решили от неё избавиться.

 

* * *

Старый Лев Толстой будто бы где-то сказал: «Больше писать не могу – прекратилась энергия заблуждения». Это самое случилось теперь со мной. Писать не хочется. Противно. Литература уничтожается. Без озвучивания, совершенно молча инициатива идёт из Кремля и радостно подхвачена провинциальными начальниками всех мастей. Не надо нам умников, не желаем с их помощью увидеть самих себя, надо будет, без сопливых разберёмся! Что умная книга приносит нравственное очищение, делает даже дураков поумневшими – этого они, пожалуй, не понимают. И время уничтожить книгу и опустить народ ещё ниже прежнего подходящее: компьютеры, мобильники сильно увлекают в особенности молодых, да и старым два десятка телевизионных программ тоже великий заменитель книги. Само слово «писать» скоро станет анахронизмом. Даже в школах будут сидеть перед тоненькими книжками компьютеров и колдовать, колдовать... И каждый чувствовать себя творцом.

Да, исчезла энергия заблуждения, писать нет желания, если б не проклятое отечество, в котором жить спокойно никому нельзя.

 

В 43-м году, когда мы жили некоторое время под Ереваном в какой-то бедной халупе с окнами без рам и стёкол, одно из моих развлечений в голодной той жизни было разглядывание в отцов полевой бинокль закавказской холмистой пустыни, особенно далёкой красивой горы Арарат. Она была огромная, с правильными склонами, и вся горная пустыня, расстилавшаяся вокруг неё, казалась равниной. Удивило меня тогда начало зимы в тех краях. Однажды я увидел, что верхушка святой горы покрыта ослепительно белой шапкой – снегом. А потом края шапки опускались ниже и ниже, и однажды вся гора стала белой, а скоро и вокруг нас стало белым-бело.    

В позапрошлом ХIХ веке нечто подобное начиналось в России. К Просвещению Россия шла своим путём. Вернее, без пути. В Европе все классы благодаря христианской церкви развивались как бы равномерно, во всяком случае доступ к знаниям не был закрыт никому. В России просвещение стало обязательным для дворянства, народу, считалось, оно ни к чему, народу оставили Православие («мужицкую веру» ‒ был такой термин), в народ оно начало поступать стихийно, лет на сто позднее. Как гора Арарат, покрывающаяся белым снегом, Россия начала обзаводиться собственной интеллигенцией – лучшими думающими людьми из самых разных слоёв общества, в том числе крестьян и ремесленников. К началу первой мировой войны в России, пожалуй, не оставалось уголков, не затронутых работой всё более крепнущей просвещённой группы людей-интеллигентов. Но так как просвещённых знанием становилось больше и больше, усиливалась разноголосица. Самые нетерпеливые (революционеры, в массе своей практически ничего не умевшие) хотели получить всё сразу, большинство, плодотворно трудившиеся на всех участках огромной страны: врачи, учителя, промышленники, торговцы – понимали, что только труд, труд и труд может изменить жизнь к лучшему. К великому несчастью многих народов империи, когда пришло время кончать с феодализмом, во главе взбунтовавшихся народных масс встали худшие из худших.

Мысли, дела той погубленной России, теперь обнародованные, по сей день актуальны. И надо вернуться ко всему тому и начать всё сначала. И первым делом не вторую Москву строить руками гастарбайтеров (которые, построив, вряд ли куда уйдут), а наоборот, рассосаться более-менее по всей стране, вернувшись к труду, вернув земле трудового человека. На земле надо жить, ощущая её целостность и красоту, а не занимаясь устройством муравейника, который прихлопнуть – как два пальца обоссать. А что? Всё сосредоточено в Москве. Даже города-миллионники вроде Ростова полностью подчинены Москве, числясь в холуях, не более. И наверняка многие понимают, что стоит отрубить чудищу голову, туловище сделается беспомощным. То, что было русской Россией, может быть, соберётся с силами, уцелеет, но Сибирь, Дальний Восток – они же пустые, заходи, бери... И ведь в чём, как теперь говорят, фишка? Если кто-то решится голову снести, никто не пожалеет, не вступится. Наоборот, вздохнут с облегчением: сколько ж дури было в этой голове, как тяжело было от неё! Одно утешение: мы не одни такие. Дураков вокруг хватает, за счёт этого и существуем. Отсутствует мораль. Самая обыкновенная мораль. И самая обыкновенная житейская мудрость. Я просто кожей чувствую, сколько народу по правую сторону Амура во сне и наяву видит, как они могли бы распорядиться российскими пространствами от Урала до Курил, которые ведь когда-то принадлежали азиатским родственным друг другу народам и должны вернуться в Азию. И в конце концов мечтатели не выдержат.

И опять-таки не в этом дело. Не менее двух веков российские колонии кроме чиновников, пытались заселить нормальными людьми. Больше всего на пространствах появилось народу в годы владычества Сталина. Насильственным путём. В послесталинские времена в Сибири и на Дальнем Востоке было тоже довольно людно. Но пришли новые времена. Населения в Российской империи стало в два раза меньше, а восточные пространства остались по-прежнему за ней. И... плохи дела на Востоке.

Написав предыдущее, сказав, что надо вернуться назад, в начало ХХ века, а этого пока не происходит, я забыл о Православии. Так вот вернули из тех времён только Православие. В Москве до девяностых было 20 церквей, теперь их 220. И при всех неизвестно откуда взявшиеся в изобилии попы. А чаяния лучших русских людей начала ХХ века – это бесчисленные, ничем по сей день не кончающиеся телевизионные обсуждения.

Ах, сколько в двадцатом веке было лжи, протянувшейся в полной мере уже и в двадцать первый! Считалось, что при нашем развитом социализме у нас было три класса: рабочие, крестьяне, интеллигенция. Рабочие и крестьяне – это работающие руками, интеллигенция – головой. Примитивно, но так же просто и понятно, как билль о правах. Сейчас у нас про классы вообще забыли. И не зря. Тот обман теперь никому не нужен. Теперь все разделились на шайки разного уровня: святое триединство прокуроров-судей-адвокатов, попов, ментов, строителей, торговцев, бандитов, телевизионщиков, киношников и т. д. Никто не знает, что такое РФ, что такое хотя бы твой город, район. Не знает и знать не хочет. Потому что невозможно узнать правду – все врут, а обманутым кто хочет быть? И чтобы жить, и желательно неплохо, лучше всего уподобиться крысам, свиньям, волкам, освоив раз и навсегда своё богом посланное подполье, и ни шагу в сторону. А главное, чтобы света не было. И как ловко нечисть использует лучшие достижения науки и техники, казалось бы, придуманные во благо людям, но работающие во зло…

 

* * *                                                                             

Работать я попробовал в 15 лет. Посреди нашей главной в посёлке улице имени Коминтерна строили булыжную мостовую. Не широкую, лишь бы могли разъехаться два автомобиля. Это означало, что мы получим проезд к центру города в любую погоду. Так вот мы с Женькой  устроились на эту стройку разгружать машины с бутовым камнем, чтобы на заработанные деньги купить себе велосипеды. Как раз в тот день, после некоторого перерыва, машины с камнем пошли одна за другой. Это был ад. Скоро я стал почти слепой от заливавшего глаза пота, горбатый от великой тяжести огромных каменных глыб, страшно хотелось пить, в полном смысле этого слова, я света белого невзвидел. Однако я много читал про всевозможных героев, в том числе героев труда, Стаханова например. И все герои совершали свои подвиги, превозмогая себя, отдавая подвигу свои силы до последней капельки. Про Стаханова и военных героев, допустим, было много явного вранья, но вот герои спорта – здесь всё было правда. Прыжки выше себя, бег быстрее ветра. Кое-что я в этом понимал. И понимая, какой это будет позор, ясли я не выдержу и брошу работу, я через три дня её проклял и бросил, потому что, проснувшись на четвёртое утро, понял, что если отправлюсь к жутким серым камням, то или умру, а скорее всего позвоночник мой посредине спины сломается и я навсегда сделаюсь горбатым..

А чёрт, как известно, если почувствует, что кто-то дал слабину, не замедлит явиться. В лице старшей сестры Женькиной, который ведь не бросил работу вместе со мной.

Только много лет спустя я понял в чём было дело. Честная отличница в школе, одна на весь наш нищий посёлок поступившая в университет, где на одно место было 30 поступающих, великая, как и в школе, без тени сомнений осваивавшая теперь то, что ей преподносили в университете, взялась объяснять мне, какой я безвольный слабак и что если и дальше не выработаю характер, не выйдет из меня Человека. Словом, что-то такое она мне неоднократно выложила. И у меня не нашлось ни одного слова в свою защиту. Особенно после того, как Женька выстоял, заработал денег и купил велосипед. Я был раздавлен. Единственное, что я сделал: никогда не садился на его велосипед. И всё это при том, что я во всём был лучше своего друга. Именно в то время начал читать умные книги, до которых ему не было дела, а уж доблестей пацаньих во мне было в несколько раз больше.

И только много лет спустя я оправдал себя. Во-первых, я хоть и начал читать тогда умное, но ведь до этого прочёл массу дерьма о том, каким должен быть истинно советский человек труда. И засели во мне дурацкие понятия из этих книг надолго, и нечего мне было возразить отличнице; во-вторых, физически я был слишком быстрый, привык всех опережать, поэтому сбрасывал с бортового газона (самосвалов на стройке не было) камни раза в два быстрее Женьки, а запас сил у нас с ним был примерно одинаков. Вот и получилась драма. И хорошо, что тогда взбунтовался: в самом начале трудовой жизни я вполне мог надорваться и заболеть на всю жизнь.

 

И вот во что выродилось ленинское «учиться и учиться». Как только нагрянула на нас свобода и ещё более прежней всеобщая нищета, открылось много новых учебных заведений, старые меняли имена на новые, более внушающие: институты делались университетами, академиями, школы колледжами, гимназиями – носители знаний выживали, завлекая к себе носителей денег. Учиться стало легко, поскольку от учащихся требовалось мало, а то и ничего – только плати исправно. Одни делали вид, что учат, другие, что учатся. Одним нужны были деньги, чтоб как-то существовать, другим получить диплом, придающий весу при поступлении на любую работу, отсрочку от армии, а главное жить за счёт родителей как бы имея на то основание, на самом деле убивая время, ничего больше... И распустилась молодёжь дальше некуда. Подростки стали сквернословить, в том числе девчонки, не стесняясь взрослых. Совершеннолетние – блудить на всю катушку.

Но!.. Страна вроде бы переживает новый застой, но в руках масс появились в изобилии игрушки, немыслимые ещё десять лет тому назад. Автомобили, компьютеры, мобильники опрокинули, перевернули многое в нашей последних времён жизни. Это вне всякого сомнения куда-то ведёт. И радоваться бы. Вместо этого страшно. Мы-то всё равно не меняемся. А вот если умники изобретут устройство, читающее наши мысли. Сколько дряни, мусора обнаружится, выплеснется из наших голов! Мир, так сказать, глобализуясь, делается всё менее управляем. А если машины начнут читать наши мысли? Страшно подумать... А впрочем, если очень хорошо подумать, то и ничего страшного. Всё настолько упростилось...

Например, институтка Лариса, потерявшая работу в разваливающемся проектном институте, прежде чем устроилась на бензоколонку, видела ужасный сон, будто она умерла и участвует в приготовлениях собственных похорон и надо, чтоб затылок был плоский и как-то его остричь. Потом она внутренне рванулась, чтобы жить, и проснулась. Вечером пошла по объявлению устраиваться на бензоколонку. Приняли стажёром. Сон был прямого действия, так сказать.

Дальше было то, что вчерашняя институтка, при которой даже матерного слова нельзя было сказать, которое у её мужа, строителя, шло вроде междометия, тут же заноет: «Ой-ой, разве нельзя без этого?» Теперь, являясь утром со смены, сама ругается запросто. Там у них сплошные страхи. Все стремятся заработать денег помимо положенных от хозяйки, все живут в страхе разоблачения и кары. И получается, что дневные страхи – ночной сон-бред. Ларисе приснилось, будто она снова безработная (случилось самое страшное: Анна Иоановна, хозяйка бензоколонки, уволила) и ищет место.  Находит. Актрисой теперь будет. Дают роль, она говорит, что не знает слов. Её успокаивают: «А у тебя всего одна фраза: "Пошёл на …!" Лариса сокрушается: «Да как я это со сцены скажу? Это меня надо вывести из себя…» Муж на это сказал: «Поздравляю! Теперь ты окончательно адаптировалась в новой жизни». Вот так, классики Достоевские с Толстыми отдыхают. Если их оживят, нечего им будет делать. Машины, читающие наши мысли, и вовсе по фигу. Да пошли вы все...

 

О новой будущей жизни не заботимся. Сплошная загадка текущее. Вот вдруг! Нами дьявольски талантливо манипулируют. Основоположнички рассчитывали на пролетариат как ударную в переворотах силу. Великие последователи Маркса-Ленина – Сталин и кто за него – поняли, что количество пролетариата, то есть стопроцентно зависящих от власти людей, надо увеличить. Поскольку пролетариата и разномастной шпаны, выброшенной из жизни первой мировой и гражданской для поддержки власти, было мало, они превратили в пролетариев крестьянство.

Страну покрыли колхозы и лагеря. В колхозах трудились будто бы добровольно отказавшиеся от собственной собственности, в лагерях сопротивлявшиеся хотя бы на словах идее обобществления собственности. То была дерзкая, великая операция по живому. Теперь, когда ход истории таков, что тоталитарные режимы рушатся по всему миру, в том числе рухнул у нас, в Москве наследники советской власти придумали создать себе поддержку из чиновничества, полностью зависящего от правителей, так называемый президентский и губернаторский ресурс. Как минимум вдвое уменьшившаяся по численности населения Российская империя имеет чиновников теперь  в несколько раз больше сравнительно со старым Великим, Несравненным, Неповторимым СССР. Но это ещё не всё. Сказав о президентском и губернаторском ресурсе, я забыл о пенсионерах. Огромен этот массив – как бы наследие СССР, наследие социализма по-сталински. Стена, которую пока никакими правдами о нынешних правителях не прошибёшь. Бунт против нынешней нечестной власти может привести к потере пенсий – это они твёрдо знают. Не-е-е... пока мир, пока жить всё-таки можно, не надо нам бунта.

Вот и приехали: такова у наших правителей сила, потерявшая, так сказать, силу. Да здравствует демократия, дающая силу бессильным. Нет, без шуток, если подойти к ней с умом, замечательная штука... И опять мы первые! Ну... если не первые, то лучшие уж точно.

И вот что в конце концов должен сказать. Образованщина – это не только как бы последователи ленинского издевательского «учиться и учиться». Ведь тем самым признавал он, что сам не знает за что взялся. Образованщина – бесформенные толпы, весь так называемый советский народ, образовавшийся за семьдесят лет правления большевиков.

 

* * *

Горький юмор старых времён.

«Хороши весной в саду цветочки, ещё лучше суп из лебеды».

«Сопляк! Что ты понимаешь в колбасных обрезках?»

«Бывает в жизни огорченье, что вместо хлеба ешь печенье!»

Вот написал о поговорках нищеты и вспомнил, о чём не решился сказать лет пять тому назад, вспоминая дядю Васю и его самодельный катер.

Это было скорее всего летом 45 года. Мы возвращались из рыбного заповедника, нагруженные сомами и сазанами. Дула «верховка», усиливая течение реки, катер еле полз навстречу злым волнам. Время от времени, чтобы я не хныкал, мне давали порулить, и я вполне освоился с управлением, с особенностью дяди Васиного катера, уже не путая «лево» и «право», выкручивая баранку «вправо», когда требовалось держать «влево», и наоборот. Дядьки дяди Васины решили пообедать, начали собирать на стол посреди катера. Выложили буханку хлеба, и она им не понравилась, один из них стал счищать прямо в Дон пригорелое дно и бока буханки. Я, хронически голодный с осени 41 года, смотрел на это безобразие, глотал слюни, но не смел попросить желанных, исчезающих в воде корок. Было ужасно стыдно и мучительно, что я такой. 

И вспоминается зима 43 года. За окнами темень. В доме ещё темней. Мы: я, мама, сестра, бабушка Наташа и дед Стёпа – сидим за столом, посреди которого горит что-то вроде лампады. Ватный фитилёк то вспыхнет, то почти гаснет, потому что лампада горит не на масле, не на керосине, а на лигроине, очень коварной, взрывоопасной жидкости. Перед каждым из нас кружки с тёплым бурачным отваром вместо чая и по мизерному кусочку хлеба, который и хлебом-то не назовёшь – в нём что-то поблёскивает, на зубах он скрипит: хлеб сделан из горелой пшеницы. Я проглотил свой хлеб и не свожу глаз с маминого кусочка. И после каких-то очень долгих минут  мама отдаёт мне свой кусочек. Мне всего пять с половиной, однако я прекрасно понимаю, что всё это значит, фальшиво отказываюсь и тем не менее в итоге даже непонятно как проглатываю её хлеб. Вот так. Ужасно унизительно.

 

* * *

Кроме всего прочего успешность Екатерины Второй, Наполеона, Гитлера, Сталина произошла от того, что в результате переворотов обычного уклада жизни в их странах открывалось множество вакансий, на которые набрасывалось всё наиболее жаждущее халявных удовольствий от жизни. Нежданно-негаданно овладевшие властью фаворитам своим безоглядно давали, дарили чины, титулы, земли, рабов, заводы, недра.

Почему мы побежали в июне сорок первого?.. Высшее командование готово было работать на войну, даже додумались к 19 июня 41 года засеять поля аэродромов травой, чтобы взлётные грунтовые полосы сравнялись по цвету с местностью. Думали, старались, ждали войны, а воевать не хотели. Очень не хотели. Только-только почувствовали вкус к обеспеченной красивой жизни, награждая себя деньгами, проклятой собственностью. К июню 41 года многие начальники вполне осознавали себя не «товарищами», а «господами».

И всё-таки!.. И всё-таки!.. К новой религии социализма, к призраку, родившемуся и бродившему по Европе весь девятнадцатый век, вроде бы тёмный народ Российской империи отнесся далеко не безразлично и гораздо чаще благосклонно, чем враждебно. Идея обобществления всего и вся, и чтобы каждому по заслугам, всем без исключения по потребности – рождала мечты, головы пухли, когда представляли себе, какую замечательную жизнь можно устроить, если все станут заодно. Ведь это такая сила, когда все заодно! А ради будущего можно и потерпеть существующие неудобства, а то и пожертвовать собой – ради Будущего, ради Будущего!

И были там определённые этапы, благодаря которым мы чувствовали себя живущими в не до конца плохом мире. На меня довоенного захватывающе действовало висевшее у нас радио. Песни, раздававшиеся из него, были отрадны для меня. На разные лады я подражал всему, всему веря, всё переживая. Годов до сорока мелодии и ритмы песен, арий, концертной музыки как бы держали меня в своём облачном притяжении. Но… Но вместо радиоприемников пришли радиолы, магнитофоны. Музыка вроде бы получила ещё большее распространение, но пели люди всё меньше, предпочитая слушать совершенное артистическое исполнение. К тому времени, когда появились телевизоры, петь совсем перестали, а теперь, когда компьютеры, и слушать. 

 

Смысл многого почему-то запомнившегося на всю жизнь по-настоящему понятен делается в старости. За восемь военных и послевоенных лет я не могу вспомнить ни одного дня, когда был бы сытым. Таких унизительных случаев с обгорелыми хлебными корками, как на дяди Васином катере, помню немало. После войны тётя Надя повела меня в кино, на детский сеанс. Шла пушкинская сказка. Посреди пустынной местности убогий нищий присаживается на краю дороги, достаёт из котомки краюху хлеба, собирается есть, как вдруг из-за его спины появляется волшебник, прикинувшийся тоже нищим, и просит поделиться хлебом. И убогий старик, настоящий нищий, делится с волшебником. Мне тогда открылось, какой же я жадный: ни за что бы никогда ни с кем я не поделился хлебом. И только теперь мне ясна суть моя того времени. Большая краюха хлеба могла появиться у меня только как необыкновенная удача, личный выигрыш, и отдать неизвестно кому свою удачу, своё счастье... Окажись на месте того нищего, я тогдашний прижал бы свою горбушку к груди и изо всех сил помчался прочь от волшебника. Та сказка, тот мультфильм были созданы сытыми людьми. А моя – удирающий от испытания пацан.

 

Удивительное дело: счастливые концы и несчастные концы. После Первой мировой, после Второй мировой концы художественной продукции были в основном трагические. Булгаков, Платонов, Ремарк, Хемингуэй, «Унесённые ветром», «Летят журавли», «Мост Ватерлоо» – сплошное безумие, противостоять которому обыкновенный человек не может. Но случилась передышка, захотелось счастья, и концы пошли счастливые.

Уходит из нашей жизни ощущение трагизма, фатальности её. Человечество, увеличиваясь численно, как бы уменьшает самого человека. Хотим мы того или нет, но когда нас так много, уменьшается наша человеческая стоимость. Из-за добытых разнообразными способами достатков, мы всё меньше нужны друг другу. Трагедия неизвестно куда идущего человечества, подпираемого со всех сторон всевозможными палками в виде социально-гуманитарных объединений, внутригосударственных и международных, будто бы способствующих беспечальному существованию человека, всё более превращают наше существование из трагедии в трагикомедию. Ну, будут замечательно вкусно кушать все. Ну, расселятся в жилищах, подобных жилищам голливудских звёзд, нашей попсы, наших всевозможных воров в законе. Ну, не зазорным сделается прилюдно совокупляться всем со всеми, было бы желание... А дальше что?..

Сейчас победно шагает по стране гламур. Наглый, невежественный. Их лозунг: взять – фактически ничего не давая взамен. Хотя бы мысль какую подарили, произведение искусства какое-никакое. Ничего. Одни живые картинки по преимуществу голых, по преимуществу девушек. А всё было уж.  Версаль, Людовики, кавалеры и дамы, и весь имущий мир им подражал. Только назывался тот век галантным, и не раздевались тогда сверх всякой меры, а наоборот, одевались (чтобы в итоге раздеваться). Кончилось тем, что одному из Людовиков отрубили голову и заодно с ним множество дамских и кавалерских. Безудержное веселье аристократии было растоптано раз и навсегда. Когда повторится история, то никому не ведомо, но что повторится, не сомневаюсь. Дух от веселящихся очень плохой. Вырождаемся!

Особенно это касается нынешних детей. Помню в сороковые, пятидесятые годы, когда были настоящие зимы, и в шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые, даже девяностые, когда зимы были какие-то ненадёжные: то снег, то дождь, то заморозки, то оттепель, но стоило хорошей зимней погоде чуть установиться, улицы, ближняя балка и за ней Ботанический сад наполнялись у нас в Красном городе-Саде детьми с санками, лыжами. А сколько игр было по весне! И совсем другие осенью, когда начинались школьные занятия. В голову не приходило, что когда-нибудь к снегу, настоящей зиме дети сделаются равнодушны. Но в последние годы, хоть и бывало снежно, на улицах – ни одной поглупевшей от радости души. Летом без велосипеда, зимой без санок, лыж и коньков. Думаю, они теперь и плавать толком не умеют. Высосал из них интерес к физическим играм телевизор, а больше всего компьютер.                                                                                   

И взрослые стали другими.     

 

Попытался объяснить жене открывшуюся вдруг мне причину бурного роста и цветения роз в её крохотном палисаднике. Розы, островок пышной зелени каждый день удивляют. А вот у Тани-подружки, которая того же хочет, не получается. Не цветут у неё как надо цветы. И у соседей справа и слева, позади и впереди цветы хоть и цветут неплохо, но не так буйно, как у нас. Очень долго я это объяснял себе тем, что с десяток лет тому назад рос на этом месте орех, покрывавший своими ветвями половину двора и частично соседей и Любка, чушка головатовская, достала меня своей злобностью по поводу веток и осыпающихся с них по осени листьев, мешающих ейному двору. Старой суке просто хоть как придраться ко мне надо было. Богатыря срубил. Труд был нешуточный, каждая ветвь была толщиной с нормальное взрослое дерево, вишня или слива. Несколько дней рубил и жёг здесь же на месте. Кострище было огромное, земля под пеплом несколько дней не остывала, а стояла зима, морозцы. Потом пошёл дождь и после него я перекопал  землю. Пепел, значит, пропитал землю, и поэтому она сделалась сверхплодородной. Но как-то до конца не верил я в эту версию. Привычка добираться до правды сделала своё дело, и наконец возникло: а собачки, а кошечки, которые всегда были у нас, жили с нами в нашем доме с 57-го, а нужду справляли ведь не в сортире за домом, а где придётся во дворе, на улице, таким образом удобряя землю.

И вот я хоть раз попытался объяснить, каким образом я добираюсь до истины, предварительно запутав дело несовершенными версиями. Она, когда наконец я хотел высказать самую последнюю, истинную истину, меня резко прервала, а я рассердился:

– Дня через два это до тебя всё равно дойдёт, через полгода признаешь, что была не права.

 

О том, что я люблю свою родину, как требует вновь и вновь от нас «партия (на этот раз заединщиков) и правительство», не может быть и речи. Прежде всего мешает память. И действительность.

Ехали мы с женой от благодатной Пятихатки по самой качественной у нас, с живописнейшими окрестностями дороге Таганрог – Ростов. Я, в последние полгода потерпевший на этой дороге и от ментов, и от обилия неумелых водителей больше чем за предыдущие 45 лет дорожной практики, держал скорость не меньше восьмидесяти и не больше ста десяти. Как школьник, которому двойки и нотации от учителей пошли впрок и он решил быть почти примерным. Ехал и беспрерывно раздражался: «Вот гад, сто тридцать, не меньше!.. А этот... этот... сто семьдесят! Да как впритирку пронёсся. Сука, букашка поганая, гонщиком себя воображает». Меня непрерывно обгоняли по последней автомобильной моде похожие на обмылки, божьих коровок, черепашек, жуков, наделённые не по росту мощными моторами машины – это было, пожалуй, и страшновато, и унизительно, что уж нельзя по причине возраста мне быть таким же идиотом... Плавно вниз-вверх, плавно влево-вправо. Справа широченная, до горизонта, затуманенная пойма Дона, слева под ярким солнцем поля зелёных клевера, кукурузы, цветущих подсолнухов, ярко-жёлтой созревшей пшеницы. Бесподобные виды. Открылась местность с самым длинным спуском и подъёмом. И вдруг с предспусковой высоты увидел группу только что промчавшихся мимо меня уже заканчивающих подъём. И какими с расстояния примерно в километр показались они мне именно букашками, безобидными, медленно ползущими по каким-то своим букашкиным делам по дороге вверх. А если взлянуть на нас с космической высоты? Сделаемся мы тогда как те микроскопические рачки из параллельных миров, открытых благодаря новейшим микроскопам.  И никаких между нами личностей, индивидов, китайцев, малайцев, негров и белых... Земляне! Просто земляне... То же самое, что и плесень.

Потом мы въехали в город. И, о боже, моя жена, более тридцати лет во время наших поездок пребывавшая рядом со мной в полной безмятежности, в последние полгода сделавшаяся натуральным психом, то и дело выкрикивала: «Смотри! Смотри! Справа вон, справа... А теперь слева... слева...». И в окно: «Куда ты? Слепой, что ли...».

А я, уже дома, окончательно завёлся. Никуда нам от этого не деться. До Земли, до космических масштабов нет нам дела. Об истинных размерах своих знать не желаем. Россияне мы! Вовсе не маленькие, а большие. Если надо, очень большие. В 1812-м Наполеона победили, в 45-м Гитлера. Сталина в конце концов вытерпели. Жили и живём, и ничего с нами не сделается. Правильно, что влезаем в непосильный кредит: хотя бы за рулём чувствуешь себя белым человеком... Эх, действительно россияне, достойные только кличек. Холопами были, крепостными рабами, чернью, колхозниками, электоратом, человеческим фактором, теперь россияне. И всегда толпой, занятой в очередях то за хлебом, то за сосисками, то за тряпками, мебелью, стиральными и швейными машинами. Теперь автомобильный бум. И как всё, для других полезное, кредитование оборачивается у нас плохо – автомобильными пробками, авариями, безумием в приёмных ГИБДД и страховых компаний, третьим крепостным правом (да-да, третьей в нашей истории крепостной зависимостью – на этот раз у банков: 25 процентов населения обрадовалось получать в долг под смертельные проценты, вроде как уходя на войну и надеясь, что всё как-нибудь обойдется), наконец КРИЗИС!

  А нынешние пожары по всей центральной России! День и ночь телевидение показывает, болтает о новых сгоревших деревнях, в которых сгорает нажитое людьми имущество, в том числе коровы, овцы, птица – всё дотла! И никто не говорит об истиной причине огня и дыма.

  В 2002 году напросился в поездку с соседом-дальнобойщиком – он строительным лесом занимается. Чтобы добраться до лесопилки, расположенной на границе Нижегородской и Кировской областей, пересекли мы области Ростовскую, Воронежскую, Тамбовскую, Рязанскую, Пензенскую и Нижегородскую. Впечатление?.. Да, мы богаты землёй, лесами, страна красива, но проживающие в ней люди не хозяева. Едешь, едешь многие километры по совершенно пустой, во многих местах заброшенной, заросшей высокими бурьянами земле, и вдруг дорога становится деревенской улицей, справа и слева узкие (14,5 метра шириной) участки с покосившимися в большинстве домишками, к которым сбоку примыкают дровяные сараи. Несколько яблонь стоят позади строений в высоких бурьянах, а дальше несколько соток картошки. А за частной, так сказать, картошкой (далеко не все делянки ею засеяны) опять бурьяны на бывшей колхозной земле. И наконец леса вдали. Убийственное зрелище. Запущенность и равнодушие к себе. Добили сельский народ обнаглевшие до последней степени приватизаторщики, взвинтив вдруг цены уж не помню в каком из девяностых году на всё, что имеет спрос: бензин, солярку, электричество, газ, уголь. Деревню прихлопнули фактически в одночасье, страшно повысив цены на бензин и особенно безбожно на солярку. Результат – нераспаханные поля покрылись травами. Без газа и угля, даже без электричества русская деревня ещё способна была существовать, но без бензина, без солярки много ли вспашешь земли? Лошадей извели настолько давно, что никто теперь и не знает, с какой стороны к ним подходить. И заросла травами Россия. И в конце концов, как только выдалось сверхжаркое лето, сухостой вспыхнул. 

 

* * *

Большинство людей живёт и умирает непонятыми, неоцененными. Короче: неудовлетворенными. Да фактически все так. Любовь – это как раз надежда на встречу с человеком, которому можно доверить всего себя. Смотрю «Каникулы в Мексике», и очевидно, что сварганить любовь на пятачке, максимально приблизив пары друг к другу, раздев их догола, невозможно в большинстве случаев. Мы люди, мы умеем выбирать. И оказаться без любви, без искренности, которой так жаждет молодое существо, равносильно поражению.

И вспоминается послевоенная смерть котика Тусика. Как оплакивали мы все его. Особенно матери. Некоторым образом свихнувшиеся от горестей войны и страшной послевоенной нищеты, они так нуждались в любви, и им казалось, что Тусик – тёплый пушистый комочек, всё-всё понимает, любит их.

«Любить Родину» ‒ главное слово здесь «любить»

Про свободный труд на себя в прошедшем веке народ забыл, а труд, «направленный на решение задач партии и правительства», возненавидел и своим нерадением и воровством у жестокого и глупого хозяина добился в конце концов перестройки, которая дала-таки кое-что, но уродливо выходит на каждом шагу. И на деле выходит, что «любовь к Родине» ‒ это как связь с нелюбимой женщиной, которая тебе тем не менее нужна хотя бы потому, что другой пока нет. Она тебя дурачит. Ты её тоже. Это иногда очень забавно, но любви нет. Так и существуем.

Положительно только то, что, когда смотрю по телику спорт, главным образом футбол, болею за своих. Своё – это всё-таки своё.

Человек, осваивающий знание, умнеет. Чем больше читает он умных книг, тем больше уважает себя, тем больше, следовательно, видит разницу между умом и глупостью. Но странное дело, именно из книгочеев получаются не только благодетели человечества, но и страшные враги. Книгочеи Робеспьер, Гитлер, Сталин, Троцкий, Ленин, начитавшись книг, почувствовав себя страшно умными сравнительно с обычными людьми места (мещанами), объявляли себя революционерами, очень скоро, подвергшись преследованиям, в самом деле превращались в революционеров, то есть ненавистников власти, а затем ‒ в гораздо большей степени! ‒ и простого народа, оплота этой самой ненавистной власти. И чтобы покончить с ненавистной властью, им самим необходима власть. Большинство на этом и кончали. Одни разочаровавшись, другие надорвавшись. Но те, кому удалось добраться до власти, ‒ Сталин, Гитлер, их бесчисленные соратники ‒ уже безнадёжно больные шизофренией, паранойей, вообразив себя богами, строителями (строителями!) новой жизни, превращались в палачей, душителей свободы, куда более жестоких, чем те, от кого им досталась власть. 

Книгочей Сталин, дорвавшись до ничем не ограниченной власти, безжалостно уничтожал равных себе, способных иметь своё мнение, быстро замечавших его промахи. А вокруг себя оставлял деятелей вроде безграмотного Хрущёва…

И всё-таки, и всё-таки! Про себя могу сказать, что меня сделала книга, и только книга. Зародилось моё благоговение перед книгой на берегу Кубани, в станице Невинке (Невинномысской), сделавшейся потом городом Невинномысском.

Пологий травяной бугор, спускающийся к Кубани. Мы, дети, сидим в траве, ощущая себя центром этого бугра. Прямо перед глазами Кубань, за ней луговое пространство, теряющееся в бесцветной дымке. Справа мост, на котором потерпевшие грандиозное крушение пассажирские вагоны, будто детские игрушки, изломанные вкривь, вкось, вставшие на дыбы либо свесившиеся над рекой чуть ли не наполовину. Два последних вагона оторвались от состава, скатились с насыпи и лежат на боку перед самой водой. В предпоследнем вагоне как раз ехали мы – э-ва-ку-и-ровались! ‒ там два дня лежала бабушка Душа, придавленная, без воды и еды, но на третий немцы разрешили нашим мамам вытащить её, совсем-совсем не желающую жить. Смотреть в заречную даль, куда хотели мы уехать, смотреть на мост – тоска смертная. А слева на реке показался очередной чёрный, ужасный. Это убитые наши. Мы закрываем глаза, отворачиваемся. И всё равно поглядываем, как бы течение не занесло убитого в камыши и осоку перед нами: где тогда будем брать воду? Жанна отворачивается полностью от реки и начинает читать про Наф-Нафа, Ниф-Нифа и Нуф-Нуфа. Не то чтобы я тогда забыл свою тоску и страх перед мёртвыми распухшими, но история про смешных,  таких разных поросят, построивших каждый на свой лад себе дом, запомнилась на всю жизнь. И эта история вышла из книги, которую кто-то придумал.

И уже тогда книга могла стать моим богом. Но оказавшиеся почти голыми на берегу Кубани в селе, занятом оккупантами, уже испытавшие две бомбёжки и одно стопроцентное крушение поезда тоже под бомбами и трассирующими пулями, хорошо видными в ночи, когда вокруг нас погибали, страшно крича, люди, и в самом ближайшем будущем мы ждали страшного, что скорее всего случится и с нами, надолго ли могла занять наше воображение сказка про Наф-Нафа, Ниф-Нифа и Нуф-Нуфа?

Между летом 42-го и осенью 44-го я не помню больше ни одной книги. В школу я пошёл, умея лишь считать до трёх и чертить мелом или угольком где придётся ругательство из трёх букв. Но примерно в октябре 44 года, сидя дурак дураком за школьной партой, вдруг понял, как из букв складывать слова, записался в школьную библиотеку, получил затрёпанную какую-то книжку и стал складывать из букв слова, совершенно не понимая смысла их. Помню своё отчаяние и наконец радость, когда смысл страничек стал доходить.

Затравил по-настоящему меня Пушкин. Самый конец 46 года был необыкновенно тёплым. Невысокое солнце светило такое, что на него можно было и посмотреть. Грело не оно, а волны лёгкого ветерка. Земля после ноябрьских дождей просохла, избавив нас, окраину, от жуткой непролазной чернозёмной грязи. Это было большое облегчение. Без пальто, без шапок, мы вовсю резвились в балке за домами, собирая в высокие кучи шары перекати-поле, которых особенно много накапливалось ветром в осыпающихся окопах над балкой, и поджигая их. Потом начались зимние каникулы, пошёл сказочно красивый снег, опять это был подарок природы, в балке до изнеможения мы теперь катались на санках. Вот тогда у меня в руках оказалась книжка стихов Пушкина и я прочитал: «Мороз и солнце, день чудесный, ещё ты дремлешь, друг прелестный...».  «Чудесный, прелестный...» ‒ я таких слов никогда ни от кого не слышал. И дальше было так красиво. И это была правда в своём первозданном виде. Я тогда это хорошо почувствовал. Все это видят, знают, а сказать не умеют. И я решил стать Пушкиным, принялся что-то сочинять, исписал целую тетрадку в клеточку, причём бумага тогда была такая, что чернила расплывались. А потом, после каникул, ударили сильные морозы, мы ютились в маленькой комнатушке с глиняными полами, с одним окошком без двойника, с налипшим на стекле слоем льда. А главное, совсем не стало еды. Я лежал под грудой всего, что могло хоть как-то греть, сначала мучил голод, а потом он прошёл, я сделался очень старым и мудрым, я вроде бы как всё-всё понял. Со мной всё было кончено, и ничуть себя не жалел, зато всего остального было бесконечно жалко... А потом мама достала кучу мороженой картошки, кучку дров, сварила несколько картошек на железной печурке. Это была хоть противная, но еда. Так дождались тепла, когда в Дону пошла рыба, она нас и спасла. Но не все в Ростове дождались тогда спасения.

Достаточно оживший, вновь стал я ходить в школу и однажды заглянул в тетрадку со своими стихами. И вполне самостоятельно понял, что стихи мои ужасно нескладные и вовсе не стихи. Но что-то от этих упражнений осталось. И вот я рос, имея три развлечения: улицу, Дон и книги. К улице и книгам советских писателей по мере взрастания относился я всё более критически, и одновременно с этим в голове моей складывалась, обкатывалась моя собственная история, а затем и история моего окружения.

 

Из-за чего, по Марксу, должны свершаться революции? Из-за несоответствия производительных сил производственным отношениям. СССР производительные силы украл, купил, вымогнул, отнял у приближающегося к закату буржуйского Запада, а производственные отношения с этими зачастую новейшими производительными силами, то есть всевозможными машинами ‒ это была работа фактически принудительная всего населения страны – одних напрямую за колючей проволокой, других поставленных в такие условия, когда работающий не смеет даже заикнуться о повышении платы за свой труд: бери что дают, иначе будет ещё хуже. Такое вот соответствие  производственных сил производственным отношениям. Гениально!

Какой всё-таки бред вбивался в головы советского народа. Десятки тысяч работников пера трудилось над статьями, исследованиями, доказывавшими правоту Марксова учения и что наша жизнь по этому учению героически прекрасна. Читать это было невозможно. Но как же притягательны были белая бумага, чёрненькие буковки на ней, способные нести смысл, рождающийся в твоей голове. И в ответ на литературу продажных писак, не десятки тысяч, но наверняка многие сотни дурачков вроде меня тоже писали, надеясь, что когда-нибудь кто-нибудь прочитает их и поймёт, до какой низости могут дойти одуревшие от власти и как, с другой стороны, неразборчив в своей массе народ, терпящий идиотизм.

 

Однажды, ещё в семидесятых, я спросил у Виталия Сёмина: «Откуда в разных учреждениях на ответственных местах сидит так много явно малоумных толстых расфуфыренных дам? Например в областном управлении сельского хозяйства, где работает моя родная тётка. Их там полно. Что они могут понимать в сельском хозяйстве?» ‒ «Видишь ли, в молодости все они были очень хорошенькие, всех их трахали начальники. Ну а когда пришлось девочкам определяться, ту бросили на сельское хозяйство, другую в Ростиздат, третью в заводоуправление вертолётного завода. Жизнь диктует! Рано или поздно ты побываешь в Ростиздате и увидишь там красивейшую женщину – жену председателя ростовского союза писателей, демагога, стопроцентного графомана, выдающего в год по толстенному роману. У него какая-то странная клоунская физиономия, и для меня загадка: то ли она у него от рождения такая, то ли деформировалась от того, что постоянно врёт, изображая из себя неизвестно что. Так вот эта жена, настоящая необыкновенная роза – такие определения как симпатичная, хорошенькая, даже красавица к ней не идут – роза в момент полного расцвета! ‒ бесприданница, вышедшая за урода, которую посадили в издательстве редактором детской литературы, когда приходят к ней посетители, пытается быть особой значительной, с тяжёлым характером. Я это видел. И это так ей не к лицу, так печально».

После такого объяснения мне стал окончательно ясен секрет подбора управляющих кадров в советском послесталинском государстве. Любовники, любовницы, родственники, родственники родственников, знакомые и знакомые знакомых, верноподданные, умеющие неплохо работать, прохвосты всех мастей, умеющие для начала показать себя, затем быстро скатывающиеся к работе только на себя, в конце серые покорные трудяги, непонятно что думающие, для чего существующие – и у всех страх, страх, страх сделать что-нибудь неугодное вышестоящему начальству.

 

* * *

Из жителей Земли самые совершенные по форме – рыбы и птицы, обитатели самых чистых стихий, в которых тело почти не имеет сопротивления, несвободы. Очень красивые молодые женщины по чистоте, совершенству напоминают мне птиц.

Любовь!!! Ах... ах... В ней наше величие. Но и она же причина ненависти. Любящая мать ненавидит всех, кто обижает её ребёнка. Любящий муж готов разорвать всякого, кто хочет соблазнить его жену, соседние племена и государства затевают войны из-за любви к себе. Интересы противников абсолютно одинаковы, но любя себя, каждый из противников считает себя лучше другого. И столкновение людей и народов с абсолютно одинаковыми интересами неизбежно...

Обладать дьявольской сущностью: дьявольской ловкостью, проницательностью, хитростью, умом, силой, дерзостью – не прочь все. Обладать сущностью божеской: любовью ко всему и всем – в лучшем случае мысли об этом смущают. Недостижимо это жителю земли, да и не нужно.