Публицистика
АЛЕКСАНДР ХАВЧИН
«У ПОЭТОВ ЕСТЬ ТАКОЙ ОБЫЧАЙ…»
Заметки о непостижимости писательской души
Профессор Симкин говорил, что при Сталине проснулся, навеки, казалось бы, почивший жанр оды. Среди одописцев были поэты искренние, но сохранившие чувство собственного достоинства, а были льстецы самозабвенные, упивавшиеся своим «припадаю к августейшим стопам». Обычно (хотя и не всегда) лизоблюдством отличаются люди менее талантливые, но если вспомнить, какие неумеренные хвалы слагал обожаемому монарху великий Тютчев…
Действительно ли гению присуща внутренняя свобода?
Охотно цитируют слова Чехова о том, как некто, воспитанный в духе рабства и мучивший в детстве животных, по капле выдавливал из себя раба. Упор делается на возможность, а значит, необходимость самоизбавления от рабского начала, но забывают сказать, что это занятие очень мучительно. Раб, т. е. худшее в нас никуда не хочет уходить, тем более выдавливаться. Он пытается внушить нам, что дело закончено, хотя мы не прошли и полпути. Инстинктивно мы боимся даже начинать этот тяжкий труд («Мы не рабы, рабы не мы!»), хотя теоретически признаем, что рабский дух нам не чужд.
А Чехова (если он говорил о себе) что-то должно было подвигнуть на пытку самосовершенствования. Может быть, талант?
Миллионы людей жили рядом вполне спокойно и даже комфортно, носили в себе раба, не замечая того или не желая замечать, считали себя вполне порядочными ‒ и другие их такими считали. А Чехова что-то заставило выдавливать. Что-то вызвало этот неостановимый процесс (запустило развитие, как сказал бы Проханов), но что?
Да, да, наверное, талант, но не писательский, а какой-то человеческий, которому еще не дано названия.
Очень может быть, остался бы в истории литературы Чехов ‒ отличный юморист, наподобие Лейкина и Тэффи, а не великий писатель Чехов, если бы молодой талант в свое время не понял, что внутри него сидит ‒ раб.
Многие молодые таланты прожили жизнь в литературе, так этого и не поняв.
В статье памяти Вампилова встречаю пассаж: «Не пускали Вампилова на советскую сцену, где царили Розов, Зорин, Володин».
В другом случае про Андрея Тарковского: его, мол, при советской власти гнобили, чтобы не мешал Герасимову, Ростоцкому, Данелии… В третьей статье Сокуров противопоставляется кому-то «успешному».
Просто обожают завистники стравливать талантливых людей, живых и мертвых! Можно подумать, заслуженный успех Розова и Володина что-то отнимал у Вампилова или что комедии Гайдая мешали Тарковскому стать любимым и популярным. Откуда это представление об искусстве как о колхозном рынке (купил картошку у кубанца ‒ значит, не купил картошку из Липецка) или спорте (если эти
ХАВЧИН Александр Викторович – драматург, прозаик, эссеист. Член Союза российских писателей и Международной федерации русских писателей. Постоянный автор и лауреат премии «Ковчега», в котором печатается с пилотного номера (2002). Предыдущая публикация – в № XL (3/2013). Живет в Мюнхене.
© Хавчин А. В., 2014
футболисты выиграли, значит, те проиграли).
Художники не дерутся между собой, не соревнуются, они, как планеты, существуют, не пересекаясь. На Олимпе места хватит всем!
Конкуренция – понятие земное, творчество – понятие… затрудняюсь сказать какое, но явно из другого мира.
Как сказал классик, зависть и соревнование ‒ сестры. Я бы только добавил, что сестры они не родные, а троюродные или даже пятиюродные. У них общие предки ‒ осознание себя как личности не хуже других, желание доказать, что ты лучше всех и нежелание смириться с тем, что кто-то все же лучше тебя. Даровитый человек не всегда обладает спортивным азартом и жаждой с кем-то посоперничать, но обычно соревнования не боится и неудачу переживает сравнительно легко: лишь бы сам взыскательный художник был доволен собой, а как оценят зрители и справедливо ли решило жюри, дело не самое главное.
Человек средних способностей соревноваться с талантом не любит. Ибо заведомо знает, что его ждет поражение. Он мучается молча, скромно. Если порядочен, он не мешает Моцарту, если благороден ‒ помогает ему, находит свое место в его тени.
Бездарность не вступает в состязание на поле противника, выбирает для борьбы нетворческую область: критикует и обличает талант в аполитичности и аморализме, гадит всячески: «Моцарт зазнался, противопоставил себя коллективу Венской государственной оперы и коллегам в лице заслуженного деятеля искусств Сальери».
Впрочем, иногда зависть проявляется в форме бесстыдной лести.
Бездарность ‒ это не отсутствие дара, а стремление занять положение, на которое имеет право только человек даровитый, ведь отсутствие дара выявляется лишь на этом месте, на уровне очевидной некомпетентности.
Взять, к примеру, меня. Я совсем не умею рисовать, но никуда не лезу, ни с кем на этом поприще соревноваться не собираюсь и нисколько не переживаю по поводу полного отсутствия ИЗО-способностей.
Иное дело музыка. Ею занимался я профессионально, особых успехов не добился. Можно меня назвать бездарным скрипачом, но, мне кажется, справедливее будет сказать «средних способностей». Ведь я никому поперек дороги не становился.
Соревнование возникает там, где есть сравнимость. Десять скрипачей играют одну и ту же пьесу, десять балерин танцуют одну и ту же вариацию (я ничего не напутал?), десять вокалистов поют одну и ту же арию ‒ как правило, не составляет большого труда определить, кто лучший.
Иное дело литература. Тут не только стихотворение не сравнишь с романом или пьесой, но и стихотворение со стихотворением: «каждое вводит нас в свой особый и неповторимый поэтический мир».
У актеров в последние десятилетия сравнимость тоже стала сомнительной, так как размылось понятие амплуа: сегодня роковая красавица, завтра ‒ простушка; сегодня артист играет благородного отца, завтра ‒ злодея.
Нет сравнимости ‒ нет соперничества, нет соперничества ‒ нет почвы для зависти. Предположу, что в литературной и актерской средах завистливость получила меньшее развитие, чем в балете.
«Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». По части вдохновенья конкуренции не бывает. Однако на этапе продажи рукописи она возникает объективно. Человек, купивший билет на концерт пианиста А., вряд ли пойдет на той же неделе на концерт пианиста Б., а купивший три романа Марининой, вряд ли купит в тот же день и три романа Устиновой. Журнал «Русский вестник» отказался взять у Достоевского роман «Подросток», так как решил публиковать роман «Анна Каренина».
По моим наблюдениям, творческие люди одной профессии дружат чаще тогда, когда принадлежат к разным специальностям: виолончелист ‒ со скрипачом, писатель-юморист ‒ с автором психологических триллеров.
Даже на такое святое явление, как дружба, эта подлая конкуренция оказывает влияние. Пусть даже подсознательное.
У поэтов есть такой обычай ‒
В круг сойдясь, оплевывать друг друга.
Магомет (Николай), в Омара (Сергея) пальцем тыча,
Лил ушатом на беднягу ругань…
А Омар (Сергей) плевал в него с порога
И шипел: «Презренная бездарность!
Да минет тебя любовь пророка
Или падишаха благодарность!..
Сущая правда. Так и бывает, могу подтвердить. Хотя оплевывать друг друга обычай не только поэтов, но и беллетристов, драматургов, критиков, переводчиков. Но в Союзе советских писателей оплевывание производилось куда изящнее, чем в средневековом персидском Ширазе: Николай говорил о художественном несовершенстве последнего поэтического цикла Сергея. И под смех собравшихся зачитывал самые неудачные строчки.
Сергей провокационно упрекал Николая в затянувшемся творческом молчании:
‒ Неужели тебя не вдохновляет величественная панорама строительства Атоммаша!» А величественная картина реконструкции Ростсельмаша!? Как она может не вдохновить?
И оба, Сергей и Николай, набрасывались на Настоящего Поэта ‒ за уход от нашей кипучей-могучей действительности в крохотный мирок личных переживаний.
Не знаю, как в других организациях, а в Донской писательской роте (выражение М. Шолохова) очень любили травить кого-нибудь всей стаей. Причем часто без указаний обкома-горкома, по собственной инициативе, т. е. по инициативе деятеля, воспетого под именем Бледенко в «Провинциздате» Олега Лукьянченко. Почему-то среди травимых преобладали симпатичные мне люди.
Зато с каким же удовольствием я выступил на обсуждении романа самого Бледенко, посвященного перестройке, ускорению, активизации человеческого фактора и борьбе с пьянством. Роман был совершенно бездарный, но я основное внимание уделил не художественной форме, а связи литературы с жизнью, благо в организации промышленного производства я разбирался достаточно, чтобы видеть невежество Бледенко. Я говорил с деланным огорчением:
‒ Писатель-коммунист Бледенко не знает, чем партком отличается от партбюро. Бледенко, лауреат премии ВЦПЦК за лучшую книгу о советских тружениках, не знает, как закрывают наряд, и полагает, что станочник может сесть на кран-балку. Он не знает, какие документы заполняет принятый на завод рабочий и из чего состоит обходной лист. А ведь осведомиться обо всем этом элементарно просто!..
Обвинение в плохом знании жизни для нашего «соцреалиста» было вдвойне обидным, так как деятели этого направления всегда обличали в грехе снобизма-эстетизма и отрыве от жизни своих противников: потому-де и описывают советскую действительность черными красками, что далеки от нее, а вот мы знаем, чем дышит народ, благодаря творческим командировкам и творческим встречам с читателями ‒ горняками, доярками, сборщиками степных кораблей…
Роман ругали все выступавшие, но мне удалось больнее всех уязвить писателя-коммуниста, о чем не преминул сообщить один поэт-сатирик, наш с Бледенко общий знакомый.
Тогда я гордился и злорадствовал: хоть как-то отомстил интригану и демагогу ‒ пусть сам побывает на месте травимого! Но сегодня мне стыдно: тоже мне доблесть ‒ высмеять великого и ужасного Бледенко ‒ когда это уже стало безнаказанным, когда обком уже разрешил, не раньше…
Лирический поэт, музыкант, танцовщик, художник – им дозволено, так уж повелось, бросать вызов общепринятым правилам морали и хорошего тона. Им прощается погруженность в свой собственный мир, равнодушие, невнимание к окружающим.
В отличие от них, прозаик и драматург, актер, режиссер обязаны обладать эмпатией, уметь проникнуться чувствами другого, понимать, что творится в чужих головах и сердцах. Это считается «необходимым по работе». Человек, в чьи профессиональные функции входит понимание других, должен, по логике, олицетворять идеал христианства: все время ставить себя на место другого и ни в коем случае никого не обижать ни делом, ни грубым словом. И уж тем более – своего брата-писателя (актера, режиссера), чью духовную структуру и чьи реакции на раздражители внешнего мира ты так легко можешь себе представить по собственной духовной структуре и собственным реакциям…
Заметка из «Литературной газеты» от 10 мая 1937 г.:
«В свете весьма неприглядном предстала перед партгруппой Ольга Берггольц… Она лепетала нечто маловразумительное о том, что ее связь с Авербахом была только лишь личной связью… Это циничное заявление возмутило собрание, которое ждало от Берггольц честного рассказа о том, какими методами осуществлял Авербах свою борьбу против линии партии».
Среди этой партгруппы могли быть не только Ставский с Панферовым и Либединским, но и очень талантливые и заслуженно знаменитые писатели, вот в чем ужас! И никто за бедную женщину не заступился…
Точно также бессердечно и подло вели себя в подобной ситуации многие колхозники, учителя, офицеры. Но чтобы так садистски травили поэта его же собратья?!
Впрочем, чему тут удивляться: неистовый Друг народа Марат, жесткий французский политик Клемансо, по прозвищу Тигр, изувер-эсэсовец Менгеле, гаитянский диктатор Дювалье и сирийский диктатор Башар Асад ‒ все они врачи. Так сказать, профессионалы гуманизма. Так не будем же предъявлять завышенные требования к писателям.
Достопочтенные джентльмены, просвещенные мореплаватели ‒ члены английского парламента выясняли отношения в кулуарах с помощью мордобоя. Это не противоречило тамошним политическим нравам. Если верить Дюма и Мопассану, дуэли вполне соответствовали нравам французской журналистики.
Русские литературные нравы отличались резкостью тона полемики. Принято восхищаться остроумными эпиграммами Пушкина, но, между нами говоря, объектом его оскорблений становились иногда вполне достойные люди. Белинский на грани пристойности издевался над Шевыревым и Полевым, Добролюбов и Щедрин глумились над Достоевским, Достоевский ‒ над Тургеневым, Буренин прозрачно намекал, что смертельно больной Надсон только притворяется, чтобы разжалобить меценатов. Критик Стасов обозвал критика Меньшикова вонючим клопом, обозвал не без оснований, но Чехов был шокирован не сутью, а грубостью нападения. В недопустимых, на мой взгляд, выражениях Розанов говорил о Блоке и Горьком,
Обратимся к нашим дням. Посмотрите, как развязно пишет о своем коллеге некто Захар Прилепин: «Тут недавно вышел первый серьезный роман Акунина «Аристономия» (на самом деле такой же серьезный, как и все его книжки про Фандорина)»…. «тысяча первый пример беллетристики подобного рода…».
Словом, Великий Писатель Земли Русской с парнасских высот бросает нечто презрительно-снисходительное о литературной мошкаре, о каком-то там детективщике.
А по-моему, писатель Акунин уж никак не меньше писателя Захара-Евгения Прилепина. Роман же «Аристономия», по всему видно, не «первый серьезный», а заветный, дорого доставшийся, особо ценимый самим автором труд. Вот так походя его лягнуть – для этого требуется странная для литератора душевная черствость. И надо быть совсем тупым, чтобы не заметить за детективным антуражем весьма серьезного идейного содержания романов фандоринского цикла. Верность Родине, другу, любви, долгу, самопожертвование, бескомпромиссность, честь, достоинство, благородство, отвращение к подлости ‒ все то, чем выгодно отличается Фандорин, есть то, чем любуется Прилепин в своем национал-большевике Саньке и его друзьях.
Но не впал ли я сам в грех грубости (по отношению к Прилепину). У меня упрямый характер, и я считал себя устойчивым к психологическому давлению и всяческим манипуляциям, пока не стал жертвой ловкого манипулятора, навязавшего мне совершенно ненужную вещь. С горечью убедившись в том, что на самом деле легко поддаюсь чужому влиянию, я стал откровенно предвзято относиться к людям громкоголосым и самоуверенным, которые не убеждают, а давят, утверждают безапелляционно. Я несправедлив по отношению к Веллеру, Задорнову, Прилепину, Топорову, Лимонову. Что поделаешь, они меня раздражают. И тем больше меня тянет к писателям уютным, допускающим возражения и даже провоцирующим на них (Розанов, Чуковский, Ф. Искандер, Дм. Быков).
Говорят, некоторые поэты (Есенин, Рубцов, Солоухин) били своих возлюбленных. Побив, посвящали им нежные и проникновенные стихи. После чего опять били. Русский ли здесь проявился безудерж, широта и неуемность, неприкаянность творческой натуры? От тоски, от любви, от бескрайности души занимались женобойством? Нам, простым смертным, не понять. Но почему о русских композиторах, художниках, режиссерах неизвестно, били ли они своих возлюбленных? Не потому ли, что широко распространен миф о поэтах как о существах необыкновенных, небесных, любящих как-то небесно, утонченно, не как простые смертные. И вот когда такое ангельское создание бьет любимую женщину, это нам, простым смертным, любопытно куда больше, чем если бы тем же самым занимался какой-нибудь архитектор или старший преподаватель. А кому интересно знать, что свою жену бьет шофер или плотник?
Кстати, об утонченной душевной структуре поэтов. Один мой знакомый детский поэт директорствовал в театре. И показал себя очень цепким и прижимистым хозяином. Что особенно удивляло, он прекрасно разбирался в бухгалтерии. Позже я узнал, что в молодости он работал колхозным счетоводом. А французский поэт Беранже в молодости был банкиром.
У писателей, к какому бы направлению они ни принадлежали, должна была быть круговая порука как элемент цеховой этики. Яков Полонский в стихотворной форме изливал свое сострадание литературному врагу, оказавшемуся в Петропавловской крепости. Когда посадили в тюрьму Чернышевского, Алексей Константинович Толстой пытался заступиться за него перед царем.
Иное дело журналисты. В их жанровый репертуар часто входили политические доносы: «Такой-то автор распространяет взгляды не просто неверные, порочные, несущие общественный соблазн, но и крайне опасные для государства и угрожающие благополучию общества». При царе доносы писали реакционные литераторы на прогрессивных, после победы Октября – прогрессивные на реакционных.
Приведу выдержки из одного такого доноса:
«Секрет Олеши чрезвычайно прост. Он представил вредителей невменяемыми… Тех людей, которых мы клеймим в нашей культработе как вредителей, эти люди оказываются наипервейшими героями наших повестей и рассказов. А те, которых мы в жизни считаем нашими лучшими активными работниками, оказываются в повестях и романах какими-то тупыми и скучными делягами, о которых автор говорит с несколько презрительной иронической улыбкой…»
Великолепна в своем жанре концовка статьи:
«Нужно уметь видеть врага не только тогда, когда он идет на тебя с оружием в руках, но и тогда, когда он прикидывается юродивым, пьяненьким, невменяемым. Когда он хочет сначала тебя усыпить с тем, чтобы задушить во сне. Жалеть рано. Надо сначала добить».
Это сказано о «Зависти» Олеши ‒ произведении, можно сказать, классическом! И уж во всяком случае не антисоветском. «Добить», по логике автора, надо большую группу писателей, многие из которых станут гордостью советской литературы: Олешу, Катаева, Вс. Иванова, Леонида Леонова, Федина, да, пожалуй, и Шолохова, которого ведь тоже легко обвинить в том, что он «с художественных высот спокойно взирает на правых и левых, на белых и красных и всему видит цену и место»!
Составитель доноса, выдающий себя за марксиста, на самом деле плохо знает марксистскую эстетику: Маркс – Энгельс ‒ Ленин и следовавший за ними Луначарский, конечно, одобряли и приветствовали художников, открыто вставших на сторону революционного пролетариата против буржуазии. Но отнюдь не считали всех прочих врагами. Первая обязанность писателя – быть правдивым. Правдиво изображая действительность, он, сознательно или невольно, служит делу революционного преобразования, поскольку сама действительность подтверждает необходимость революционного преобразования самой себя. Что художественно талантливо, то и полезно, может служить делу пролетариата. Даже антисоветский сборник Аркадия Аверченко.
Кто же этот критик, смешивающий с лицемерием и юродством двойственность писательской позиции, естественное стремление схватить жизнь во всей ее сложности, не впасть в карикатуру, схематизм, уклониться от «однозначного и окончательного суда»?
Донос под названием «Симуляция невменяемости» сочинил не какой-нибудь тупой коммунистический чинуша, не талмудист-идеолог, а ‒ Осип Брик. Теоретик-авангардист, придумавший термины «социальный заказ» и «литература факта». Человек, от которого было бы, казалось бы, естественно ожидать широты взглядов. Друг Маяковского и самостоятельная творческая единица, соавтор сценария гениального фильма Пудовкина «Потомок Чингисхана».
Из «Антимемуаров» Андре Мальро: «Горький сказал мне однажды в присутствии Сталина…»
Не так уж важно в конце концов, что именно сказал ему Горький в присутствии Сталина. Кстати, о присутствии Сталина говорить было совсем необязательно. Как, однако, это звучит: «Однажды Горький сказал мне в присутствии Сталина…», «Однажды Бернард Шоу сказал мне в присутствии Черчилля…» Пишешь – и начинаешь сам себя уважать. Наверное, Максим Горький, уважая Мальро (и в присутствии Сталина), подбирал слова, чтобы запомнились.
А что могли сказать известные люди мне, Александру Хавчину, скромному провинциальному литератору? Зачем им было особо напрягаться?
Бывший Президент СССР и кандидат в Президенты России Михаил Горбачев сказал мне в 1996 году, что обожает романы Ильфа и Петрова.
Знаменитый композитор Василий Соловьев-Седой сказал мне в 1969 году, что так называемые бардовские песни ‒ полное дерьмо. Особенно этот, как его, Бродский или Высоцкий. Парень знает три аккорда на гитаре.
В том же году знаменитый актер Евгений Леонов сказал мне, что очень устал и на большое интервью не способен, устал же он после съемок фильма «Комедия об Искремасе», где он играет Иллюзионщика, а партнеры у него прекрасные – два Олега, Ефремов и Табаков.
Как видите, довольно банальные вещи говорили мне знаменитые люди. Наверное, с маститым журналистом (и/или в присутствии Сталина) они говорили бы иначе. А может быть, и нет.
Сказал же сам Горький самому Андре Мальро в присутствии самого Сталина нечто вполне банальное: «Крестьяне везде одинаковы…» И Мальро запомнил, записал, запечатлел в «Антимемуарах», т. е. сделал достоянием всего человечества. Хотя герой О. Генри сказал лучше всякого Буревестника: «Фермером родился – простофилей умрешь».
Историк и правовед Борис Чичерин, одно время друживший с Львом Толстым, негодовал по поводу того, что великий писатель земли русской ничтоже сумняшеся ставил какого-то среднего живописца Гренье выше самого Рафаэля Санти. «Ему не приходило в голову, ‒ замечает Чичерин, ‒ что вкус его может быть неверен, что он может ошибаться и что для произнесения приговоров нужно кой-чему поучиться».
Очень умный человек был этот Чичерин, дядя будущего наркома, но как же он мог забыть, что Пьер Безухов, Константин Левин и другие любимые герои Толстого тем постоянно и заняты, что сомневаются в себе, спрашивают себя, не совершают ли ошибку и т. д. Если эта черта героя вызывает у автора понимание и симпатию, вряд ли ему «не приходило в голову, что вкус его может быть неверен».
Сам же Лев Николаевич дает ответ на эту психологическую загадку: у него Каренин судит о предмете тем более решительно, чем хуже в нем разбирается. Это очень обычное, широко распространенное человеческое свойство, не чуждое, увы, и самому творцу «Анны Карениной». Что в литературе «талантливое» и «правильное, высоконравственное» не обязательно совпадают – это он понимал прекрасно. В живописи же он разбирался хуже, вот и весь секрет категоричности его оценки.
Юлия Латынина хвалит литовского диктатора Сметону: смелый реформатор, раздал землю крестьянам, создал в стране крупный класс собственников… В вину Сметоне Латынина ставит то, что «коммунистов он расстреливал недостаточно, как выяснилось».
Юлия Леонидовна не только политический обозреватель, не только кандидат филологических наук, но и прозаик. Инженер, так сказать, человеческих душ. Обычной человеческой душе свойственно испытывать ужас перед смертью и отвращение к убийству. Людоведу и душелюбу это качество не должно быть чуждо. Признаюсь, не понимаю, как писатель (писатель!) может сожалеть, что правитель кого-то «недостаточно расстреливал». Хотя бы и очень плохих людей. Даже, страшно сказать, коммунистов. «Не расстреливал несчастных по темницам» – эта есенинская строчка как-то больше соответствует традициям русской литературы. Те, кого расстреливают, ‒ всегда несчастные. Хоть красные, хоть белые, хоть герои-революционеры, хоть реакционеры-диктаторы.
Холодное оружие с золотой отделкой принадлежало какому-то горцу, «лицу кавказской национальности». К лирическому герою стихотворения кинжал попал следующим образом:
Он взят за Тереком отважным казаком
На хладном трупе господина,
И долго он лежал потом
В походной лавке армянина.
«Взят на хладном трупе» ‒ попросту это называется мародерством. Отважный казак снял с трупа и продал вещь маркитанту. Миленькая история!
О казаке сказано мельком, но без тени осуждения. «Взятие личных вещей с хладных трупов» было у казаков в обычае. Примечательно однако, что великий русский поэт тоже не считает мародерство чем-то аморальным, заслуживающим особого упоминания.
А еще говорят, что понятия о воинской чести и рыцарстве двести лет назад были несравнимо выше, чем сегодня! А уж у поэтов они якобы находились на недосягаемой высоте…
Ваше Императорское Высочество,
завтра в 9 1/2 часов буду иметь счастье явиться на зов Вашего Высочества.
С чувством беспредельной преданности всегда пребуду Вашего Высочества вернейшим слугою.
«Иметь счастье», «беспредельная преданность», «вернейший слуга» ‒ это уже перебор. Это уже не учтивость, а лизоблюдство.
Вот так унижается перед великим князем Константином Константиновичем отставной поручик, бывший арестант, бывший смертник, бывший рядовой солдат. Перед второстепенным русским поэтом – великий русский писатель Федор Достоевский.
Поистине, он последовал своему призыву: «Смирись, гордый человек!»
Удивила меня фраза Максима Горького: «Не в чем мне каяться, не чувствую я себя грешнее других соотечественников». Осознание собственной греховности – проблема не столько наличия грехов, сколько глубины самоанализа. У писателя эта способность должна быть более развита, чем «у других соотечественников».
Набоков перечисляет французских прозаиков на букву «М» (Монтерлан, Моруа, Мориак, Моран, Мальро) – и утверждает, что почти все они до остолбенения посредственны с профессиональной точки зрения – особенно Мальро.
Действительно, забавно, что в одной стране в одно время появилось столько видных писателей, чьи фамилии начинаются на одну букву. Странно однако, как Набоков пренебрегает элементарными нормами писательской этики: можно о бездарном литераторе сказать, что он бездарен, но посредственного называть посредственным – не принято. Это означает не просто обидеть, но обидеть бездоказательно и безосновательно. Основания и доказательства необходимы, когда используешь определения вроде «нехудожественно», «плохо», «неумело», а «посредственно», хоть и «до остолбенения», не требует подтверждения и не может быть опровергнуто, свидетельствуя в то же время о необыкновенной утонченности вкуса критика.
Кстати, Мориак, Моруа и Мальро переводились на русский, так что мы можем судить, каким несправедливым умел (и хотел) быть Набоков.
«Мой ум ‒ ленивец, который только и глядит, как бы уцепиться за другое занятие, более легкое, чем сочинительство».
Жаль, что до меня это сказал Стендаль, ибо эта досада на леность собственного ума мне более чем близка, это именно МОЁ чувство!
Единственное оправдание: леность леностью, но сочинительство ‒ занятие действительно очень трудное. Мой ум не «вообще ленивец», в каких-то делах он достаточно активен, но выполнение правила «ни дня без строчки» (а это не правило даже, а святой долг) дается тяжело.
