1.
Паша Немчик умер в начале января, в воскресенье. В ту ночь утихла метель, потеплело, и к утру осевшие сугробы стали пористыми от падающих с деревьев капель. Небо надвинулось, мокро заблестели стволы тополей, водосточные трубы и прутья дворовой решетки.
Пашкина старшая сестра Валя, уже повязанная сложенным в полосу черным платком, бледная, в распахнутом пальто, раза три за утро ходила в соседний дом, где была Пашкина квартира, и обратно. Иногда она останавливалась, чтобы поговорить с кем-нибудь из соседей, жаловалась, что от этой оттепели так некстати скачет давление и в голове гудит, а дел невпроворот. Вздыхая, она укоряла кого-то:
— А этот теперь лежит, улыбается! — потом отирала рукой покрасневшие глаза и добавляла с одышкой: — По-человечески, считай, что и не пожил… Все из-за этой!
И, не принимая ни от кого даже молчаливого несогласия, раздраженно отмахивалась и шла дальше.
Паша прибрался, как говорила Валя, неожиданно, без жалоб — уснул и не проснулся, будто не хотел никому доставлять лишних хлопот. Он и жил так же — тихо.
С детства от фамилии Немчинов к нему прицепилось снисходительно-ласковое прозвище — Немчик, и осталось на всю жизнь. Однако никакой нордической стати в нем сроду не было: невысокий, худощавый, бледный. Волосы его вились как попало, кудри — не кудри, так, пакляной туман. Черты неяркие, будто на выцветшей фотографии. Запоминалось не лицо, а скорее выражение — дружелюбное, немного застенчивое.
Когда он улыбался, вздрагивали только уголки губ, Пашка опускал глаза и смущенно приглаживал ладонью непослушную белобрысую челку. Если шутил, то коротко и вполголоса, а если в ответ не смеялись — не обижался.
Едва окончив школу, Немчик отрастил волосы до плеч, длинные бакенбарды и усы подковой; стал носить узкую цветастую рубаху, тертые джинсы-клеш, серебряную печатку на мизинце. Так и ходил много лет, взрослея, старея и будто не замечая, что весь этот маскарад давно вышел из моды.
Годам к тридцати от его былого щенячьего обаяния почти ничего не осталось, только сивые усы да печатка на мизинце. Кудрявую шевелюру он давно состриг и, улыбаясь, теперь приглаживал ладонью не битловскую челку, а мыс прямых серых волос, уцелевший между двумя залысинами. Своей семьей он так и не обзавелся, жил в одной квартире со старшей сестрой Валей и двумя ее дочками.
Валентина — женщина полная, рыхлая, с тяжелой утиной походкой и округлыми белыми руками, в свои сорок два уже стала бабушкой. Все лето она сидела на скамейке у детской площадки, покачивая новенькую голубую коляску, время от времени заглядывала внутрь, что-то там бережно поправляла кончиками пальцев и сияла тихой улыбкой, похожей на Пашкину.
Соседки подходили, присаживались рядом, разговаривали вполголоса о делах, о погоде, о том, что в обувной магазин у станции завезли югославские сапоги, а еще о том, что Немчик с недавних пор зачастил к Любке из пятого подъезда — и вот это совсем ни к чему.
— Да ума нет, вот и ходит, — зло цедила Валя. — Не говорила я ему, что ли… Все без толку!
Раздражаясь, она сплетала руки на груди и шумно дышала, гневно глядя в сторону.
— Да и черт с ним, — добавляла она, не оборачиваясь, — перебесится да и одумается. Будто он не знает, с кем связался!
2.
Когда-то давно почти все обитатели двора жили в барачном поселке возле железнодорожной станции, потом бараки снесли, а жителей переселили в кварталы новых краснокирпичных домов, выстроенных колодцами со сквозным проездом. В каждом дворе разбили сквер, насадив рядами тощие тополя и сирень, в центре устроили детские площадки, которые, впрочем, местная детвора никогда не любила, предпочитая играть за гаражами возле немецких домиков или на стадионе у старой школы.
В одном углу двора в полуподвальном этаже открылся ремонт обуви, там пожилой армянин Алик, седой и щетинистый, как старый еж, набивал на каблуки местным модникам титановые подковки; в другом углу, напротив, работало ателье. Всегда, даже днем, за низкими зарешеченными окнами мерцали голубоватые лампы дневного света — Полина Сергеевна из пятого подъезда и Ира из второго с утра до вечера что-то кроили, отпаривали, подгоняли, надев сметанные одежды на безголовые манекены с горделивой осанкой.
Привычка к коллективной жизни у людей со временем постепенно утрачивалась, но окончательно не исчезала. Старожилы все еще держали друг друга в поле зрения, испытывая при этом довольно разные чувства — от родственного участия до ревнивого любопытства.
Люба жила на первом этаже, прямо над ателье. Вечерами ее бурная жизнь силуэтно отображалась на зеленоватых кухонных занавесках — неустойчивые фигуры, покачиваясь и оступаясь, вырастали, перемещались, наклонялись к огоньку зажигалки; иногда чья-то нетвердая рука проникала между шторами и поворачивала оконную задвижку. Створка приоткрывалась, звуки становились громче — слышался бессвязный тягучий разговор, звон посуды, выкрики и ругань, что-то с грохотом падало, билось. Любка кричала истеричной матерной скороговоркой, а через минуту уже заливисто пела и тут же переходила на хохот.
Прежде чем войти в подъезд, соседи медлили и, уже взявшись за дверную ручку, вглядывались в узкую щель между шторами, чтобы потом, у себя дома, переобуваясь в домашние тапки, сообщить:
— У этой опять кабак!
Она числилась лаборанткой в НИИ, днем мыла пробирки, вечером — полы. По вторникам, как все сотрудники, получала «за вредность» молоко в треугольных пакетах и, не таясь, несла домой в одной авоське с пакетами лабораторную посуду. Чашки Петри в Любкиной квартире становились пепельницами, а фаянсовые плошки годились под закуску.
Стоя в очереди у цистерны с квасом, соседки усмехались и переглядывались, заметив приближающуюся Любу. Та, подойдя, как ни в чем не бывало интересовалась: «Кто крайний?» — потом ставила бидон на асфальт, усаживалась на низкое ограждение клумбы, закидывала ногу на ногу, обнажая незагорелую ляжку с овальным пятном синяка, и доставала из кармана мелкую горсть семечек.
Короткое цветастое платье ей было тесновато под мышками и в бедрах, ногти на руках — небольшие, ломкие, казались по-детски обкусанными, волосы от макушки расходились ровными рыжеватыми прядями и путались на концах белесыми химическими завитками.
Любка покачивала на мыске босоножку, по кроличьи шевелила маленькими розовым ртом, сплевывала семечную шелуху и смотрела не пойми куда сонными голубыми глазами. Она была близорука, но очков не носила, потому на взгляды и выражения лиц никак не реагировала.
Соседи заговаривали с ней редко и неохотно, поучать и острить опасались — уж очень у Любы был звонкий голос, и ответить она могла так, что случайные прохожие шарахались в стороны, как от внезапной собачьей свары. Вечно дежурившие у гастронома аборигены с бурыми обезьяньими лицами одобрительно гоготали, дворничиха опускала метлу и замирала в клубах оседающей пыли, а жертва удалялась, гордо вскинув голову и шипя сквозь зубы нескладные обрывистые проклятия.
Говорили, что когда-то у Любки был муж, но куда он подевался — никто не помнил. По одним сведениям — он исчез, когда Люба лежала в роддоме. Будто бы, вернувшись домой с маленьким Димкой, она обнаружила квартиру пустой — ни денег, ни вещей, ни продуктов, с тех пор своего благоверного она так ни разу не видала. А по другим — никакого мужа у нее никогда не было, а кто Димкин отец, Люба, скорее всего, и сама толком не знала. Этой версии верили больше.
3.
Как Немчика занесло к Любе, никто не мог понять. В своей компании он слыл почти непьющим, никто из его друзей в ту квартиру никогда не захаживал. Однако Немчик туда зачастил, прижился. А однажды утром явился домой, не слушая сварливые причитания сестры, вытряхнул из гардеробного ящика в спортивную сумку носки, сгреб с полки белье и рубашки, забрал магнитофон, бритву и ушел.
Валентина видела из окна, как он, срезая путь, перешагнул ограждение детской площадки и скрылся за кустом сирени, потом мелькнул за стволами тополей у дома напротив и снова исчез за листвой.
— Вот дурак-то... — шепотом сокрушалась Валя, — вот дурак…
Димке, Любиному сыну, было тогда лет двенадцать. Он матери стыдился — если случалось утром выходить с ней вместе из подъезда, он тут же ускорял шаг и, едва завернув за угол, перебегал на другую сторону улицы, чтобы не идти рядом с Любкой до самой школы.
С появлением в их квартире Паши Немчика гулянки понемногу стихли. Завсегдатаи вечерних посиделок по привычке еще заглядывали на огонек, но уже не засиживались. Выйдя в сумерках из подъезда — обычно вдвоем или втроем, они останавливались, закуривали, а потом медленно брели вдоль сквера и рассуждали о том, что Любка баба хорошая, но дурная, а все эти попытки изображать семью бесполезны, потому что мужик Любке нужен жесткий, такой, у которого не забалуешь, а что этот Немчик? Так — ни рыба ни мясо.
4.
Вскоре интерес к чужой жизни у людей пропал вовсе — время настало мутное, привычный уклад будто смыло начисто, не оставив даже названий. В НИИ, где Люба много лет мыла пробирки, теперь не было ни души, только внизу сидел вахтер, охраняя опечатанные лаборатории и пустые коридоры. Ближайший завод стал складом, стадион — оптовым рынком. Вместо книжного магазина на углу возник лабиринт с разноцветным китайскими тряпьем, в гастрономе вдоль витрин, заставленных диковинными продуктами, сновали незнакомые продавщицы. Люди суетились, как стая голодных и бестолковых рыб, и, будто под гипнозом, отсчитывали купюры. Про буйные загулы в одной из квартир уже никто и не помнил.
Зимой Полина Сергеевна праздновала дома юбилей. Народу собралось много, понадобились стулья, и вскоре в квартиру пришла женщина с парой желтых сосновых табуреток, невысокая, с гладкими темными волосами до плеч. Она обернулась, окинула всех взглядом, блеснули строгие очки в тонкой золотистой оправе. Сесть за стол она отказалась и быстро исчезла, сказав кому-то в прихожей очень знакомым голосом: «Потом, потом…» — и как только закрылась дверь, между гостями зашелестело тихое удивленное: «Любка?..»
Кто-то видел мельком, как однажды в конце лета Немчик с Любиным сыном Димкой — неузнаваемо повзрослевшим, широкоплечим, выгружали из багажника «москвича» сумки с дачным урожаем. Люба стояла рядом, держа в одной руке длинный букет астр, другой прижимая к себе белый кочан капусты. Еще как-то осенью Немчик с Димкой выносили к мусорным контейнерам старый диван, а Люба смотрела из окна, почти неразличимая за отражением кирпичного дома, желтого дерева и белого прямоугольника неба.
С этой, новой уже Любкой, соседки по-прежнему здоровались сквозь зубы. Мужья соседок и бывшие собутыльники хоть и не ухмылялись больше, не подмигивали и не свистели вслед, но так и не решились сменить привычные знаки внимания на что-нибудь пристойное, так что проходили молча, глядели мимо.
Полина Сергеевна иногда обращалась к ней с пустяковыми просьбами, и Люба охотно одалживала соль, несла из магазина молоко и, пока Полина работала в ателье, приглядывала за ее шестилетним внуком Мишкой, с важным видом гуляя по периметру детской площадки.
Внука Полине привезла ее дочь Света, оставила на бабкино попечение, а сама бросилась зарабатывать деньги и устраивать личную жизнь. Мишка поначалу скучал, а потом понемногу освоился, нашел приятелей, всегда зная, что ключ для него бабка оставляет у Любы в квартире напротив и что днем к ней всегда можно зайти — одному или с компанией, попить компота из большой пивной кружки. Компот из сухофруктов Люба варила специально для этих случаев.
Вечером тридцать первого августа Мишка шел домой, обхватив двумя руками охапку астр. Не видя за цветами ступеней, он все время осторожно ступал правой, потом постучал мыском ноги в дверь. Полина открыла и молча приложила ладонь к груди.
— Любаня дала, — сказал Мишка из-за букета своей изумленной бабке. — Это мне в школу.
5.
В начале апреля после долгих холодов вдруг потеплело, в два дня растаяли остатки снега, и уже через неделю высохший асфальт во дворе весь был изрисован мелом, на тополях зеленели почки, с кленов свисали розовые кисти.
Валентина стояла на солнцепеке и млела от тепла, воробьиного щебета и по-весеннему гулкого дворового эха. Из ее хозяйственной сумки пахло только что купленным свежим хлебом, а от вязаного жакета — теплой овечьей шерстью и горьковатыми рижскими духами.
Из подъезда вышел Паша, сощурился от солнца, увидев сестру, приветственно кивнул, закурил и медленно направился к ней. Он грустно улыбнулся и спросил:
— Как жизнь, Валь?
Она мирно ответила: «Да ничего…» — окинула его взглядом с ног до головы, оценила новый пиджак, острую стрелку на брюках, галстук в серую крапинку.
— Далеко собрался?
Пашка затянулся, выдохнул в сторону и просто ответил:
— Жениться идем.
В ту же минуту вышла Люба — Валя не сразу узнала ее — в костюме брусничного цвета, в парике с аккуратно уложенными русыми прядями, с новой белой сумкой, весело и нелепо светящейся на весеннем солнце. Остановившись, она метнула в сторону Валентины быстрый мышиный взгляд — и на мгновение сквозь странно одетую, усталую, немолодую и некрасивую женщину проявилась другая, та, прежняя Любка, наглая девка с голубыми глазами и скандально-звонким голосом. Валентина опасливо промолчала, но губы поджала и подбородок презрительно вздернула. Люба что-то поискала в сумке, щелкнула застежкой, взяла Немчика под руку — и оба, торопясь, пошли прочь.
6.
Парик Любке совсем не шел — пышный, светло-русый, с округлой челкой и высоким затылком. Говорили, что будто бы она разругалась с сестрой из-за раздела дачи, и вышла у них драка. Люба сестрице спуску не дала, но сама лишилась изрядного клока волос на видном месте.
Валентина, узнав о происшествии, устало вздохнула:
— Горбатого могила исправит. Чего с нее взять: шалава — она и есть шалава…
Впрочем, что там на самом деле произошло, никто толком не знал, а об истории с дракой рассказала сама Любка. Она ушивала костюм в ателье — тот самый, брусничного цвета, и во время примерки говорила с Полиной про сестру, про дачу, про то, что следующей весной сын придет из армии, надо бы сделать в квартире ремонт, прикупить парню одежду…
Закройщица Ира, собирая иглой складки клетчатой ткани, внимательно прислушивалась к разговору и поглядывала в сторону примерочной. Вечером, за чаем, она рассказывала Валентине:
— Потом принесла еще пару юбок, тоже ушить. Я не стала, — она брезгливо скривилась, — у меня и без нее работы навалом! Полина взялась, вот и пусть делает…
Откусив половину конфеты, Ира подлила себе в чашку бледного остывшего чаю и продолжила, дожевывая и запивая:
— Выглядит Любаня так себе… Вроде и постройнела, а не идет ей эта худоба. Жаловалась, что ноги болят…
— Меньше надо было пить!
— Это точно. Но приоделась и все ездит куда-то каждое утро. Может, работу какую нашла?
— Лучше б она мужика себе другого нашла, — вздохнула Валентина. И, меняя тему разговора, деловито поинтересовалась: — Сколько ж у вас стоит юбку пошить?
7.
На майские праздники к Полине Сергеевне приехала дочь — загорелая, ярко одетая, на новой машине. Решили ехать на дачу — жарить шашлык, гулять на свежем воздухе и заодно убраться на участке после зимы.
Позвали Любу с Немчиком. Люба поначалу упиралась, стесняясь модной веселой Светки, и бубнила: «Нет-нет, не поеду», — но Полина, воодушевленная приездом дочери и праздничной суетой, скомандовала:
— Знаешь что, поедешь! Собирайся давай!
Люба сдалась, и скоро они с Немчиком вышли к машине — он в джинсах и серой ветровке, она — в коротком бежевом плаще и в прозрачной голубой косынке поверх русых синтетических локонов.
* * *
Дом у Полины на участке был совсем небольшой — в два окна. Вдоль изгороди зеленели кусты крыжовника, рядом с крыльцом отцветали три вишневых дерева, осыпая белыми точками лепестков дощатый стол и две лавки. Всюду — и в палисаднике перед домом, и вдоль стены на припеке, и между вишнями — из земли торчали клинышки одичавших тюльпанов.
Света с Полиной ушли в дом, раскрыли окна, что-то там мели, двигали, мыли, выкидывали на улицу старые вещи и мусор. Потом унесли все в дальний угол участка и долго поджигали, комкая газеты и чиркая спичками.
Немчик наколол дров из старых досок, растопил мангал недалеко от крыльца и, усевшись на табуретку, стал насаживать на шампуры бледные куски мяса. Люба у стола резала только что вымытую блестящую редиску. Полина принесла маленькие стеклянные рюмки с золотым ободком, спросила у Светы, годятся ли такие под вино? Та разбирала сумку, выкладывая на стол свертки с закуской, взглянула мельком и рассеянно ответила:
— Тебе нравятся? Значит, годятся…
На солнце по-весеннему мягко припекало. С пустыря за домом доносились выкрики, звуки ударов по мячу, победные вопли. Мяч иногда взлетал свечой или описывал длинную дугу на фоне чистого неба.
Вино оказалось сладким, с каким-то знакомым привкусом — не то черной смородины, не то вишни. Полина, выпив рюмку, порозовела, стала разговорчивой. Люба вино только попробовала, похвалила, а потом все отказывалась, испуганно бормоча: «Нет-нет, хватит-хватит!» — и закрывала рюмку ладонью. Немчик приглядывал за мангалом, время от времени приносил к столу дымящийся шампур с зарумяненными кусками мяса, потом наливал себе в рюмку водки и чокался с Полиной.
Света с сыном сначала пытались играть в бадминтон, а после ушли туда, где догорал костер, и сидели там, на бревне, разговаривали и передвигали в огне головешки.
— Соскучилась она, — сказала Полина. — Зарабатывает хорошо, только все время в разъездах, Мишку месяцами не видит. И замуж бы надо…
— Надо, — согласилась Люба. — Ей сколько лет?
— Да уже тридцать два. И три года как в разводе. Это ей бывший муж такую работу нашел. Сказал: решай быстро, а то место в два счета займут! Вот она и решила. Год назад, что ли, дело было… Ну да, как раз в конце мая. А я накануне что-то так плохо себя почувствовала, сердце прихватило. Ира хотела мне прямо в ателье неотложку вызвать. Я говорю — не надо, пойду полежу, само пройдет. Дома лекарство выпила, и сначала вроде отлегло, а к вечеру что-то мне все хуже и хуже. Промучилась полночи, кое-как уснула. А под утро снится мне мой дед. Я вроде куда-то уезжать надумала — вещи складываю. Вдруг он заходит в комнату. Встал рядом, кивнул на раскрытый чемодан, говорит: «Ну что, собралась? — и головой качает, усмехается. — Вот молодец! А внука кто за тебя растить будет?» И на другой день, — Полина постучала согнутым указательным пальцем по краю стола, — Света моя звонит: «Я тебе Мишку привезу».
— Надо же… — Любка примолкла. Лицо у нее посветлело. Зачарованно глядя куда-то в сторону, она повторила: — Надо же…
Вдруг она обратилась прямо к Полине:
— Значит, что-то там есть? — и, не дожидаясь ответа, снова посмотрела мимо и ответила сама себе: — Значит, есть!
Солнце садилось, тени стали длинными, синими, над лесом появились розовые облака. В Любину косынку вдруг врезался майский жук, запутался, завозился. Люба ойкнула, вскочила, затрясла головой.
— Да подожди ты! — Немчик, смеясь, удержал ее за плечи, отцепил от косынки жука и бросил в сторону. Жук угодил на дорожку, пошевелился, расправил крылья и улетел.
Паша обнял Любку, обхватил краями своей ветровки и спросил:
— Чего дрожишь-то, испугалась или замерзла?
Полина поднялась.
— Давайте-ка собираться домой, молодожены…
8.
К концу мая сильно похолодало, а самое начало лета выдалось ветреным и дождливым. Прохожие перемещались по мокрым улицам, закрывшись зонтами, и, обходя лужи, смотрели под ноги.
Немчик, никогда в жизни не державший зонта в руках, только щурился от частых холодных капель и наклонял голову. Он всегда будто опаздывал, ходил быстро — воротник поднят, в руках сумка с продуктами — кивал встречным знакомым и шел мимо.
Говорили, что недавно он привез Любку из больницы и что дела ее совсем плохи. Полина на все расспросы любопытных клиенток отвечала одно — «не знаю», а однажды, рассердившись, выпалила:
— Идите и спрашивайте сами! Мне Паша сказал — у тебя сердце больное, не нужно тебе сюда ходить, Люба не велела. Вот и все.
Она грохнула тяжелым утюгом о подставку, забрала со стола отпаренный пиджак и ушла в примерочную.
9.
Такого нашествия Немчик не ожидал. Они явились — четыре добрых женщины с пристальными взглядами и повадками крупных домашних птиц. Входя в прихожую, они теснили его и менялись местами, будто совершали какой-то странный танец; они говорили все вместе, не то укоряя его, не то жалея.
Он отступил и показал рукой в сторону:
— Там.
Оставив в маленьком темном коридоре обувь, женщины гуськом прошли через смежную комнату. Первая открыла дверь, сделала еще пару шагов и остановилась. Остальные, вдруг оробев, столпились рядом с ней, озадаченно глядя в дальний угол.
Там на постели сидел худой лысый мальчишка в растянутой голубой майке и нахально скалился.
— Чего приперлись? — задиристо выкрикнул он Любкиным голосом. — А ну пошли отсюда!
Женщины молчали. Одна из них сделала осторожный шаг к постели.
— Ты чего, Любань? Мы тебя навестить пришли.
Но Любка грозно взмахнула тощей серой рукой и разразилась такой звонкой матерной трелью, от которой в прежние времена уважительно столбенели грузчики из местного гастронома, а у зазевавшейся продавщицы в пивном ларьке через край граненой кружки лилась густая кислая пена.
Немчик стоял в проеме кухонной двери со скомканным полотенцем в руке и наблюдал исход.
Гостьи снова прошли через комнату, потом, обуваясь, молча шаркали в коридоре и сокрушенно вздыхали.
— Паш, — громким шепотом позвала самая настойчивая, — так у нее что?..
Остальные насторожились, притихли.
Немчик замялся, потом кивнул и одними губами беззвучно произнес короткое слово. И совсем тихо добавил:
— Две-три недели. Осталось. Не больше.
Он пожал плечами и, виновато улыбнувшись, пригладил ладонью редкие волосы надо лбом.
10.
За окном мело. Сквозь черные ветки кустов мутно светились лампочки на занесенной снегом елке.
Немчик сидел у Полины на кухне, курил и смотрел в маленький экран телевизора, где мелькала разноцветная новогодняя канитель. Полина подкладывала ему на тарелку ветчины и жареной картошки, приговаривая:
— Закусывай, Паш, ты совсем не ешь ничего. Тебе в ночь работать, что ж ты, до утра голодный будешь?
Немчик держал сигарету, зажав ее между пальцами почти у самой ладони, и когда затягивался, казалось, что он закрывает рукой рот. Он прищурился от дыма, стряхнул пепел и, не глядя на Полину, сказал:
— Вчера Любаньку во сне видел. Под утро, перед тем как будильник зазвонил.
Он снова затянулся, на мизинце блеснул серый перстень-печатка.
— Вставай, говорит, пора тебе. И знаешь, тихо так сказала… Зовет?
В голосе у него промелькнула надежда.
— Паш, — рассердившись, Полина отложила вилку и встала, — брось ты ерунду городить! Рассуждаешь как старый дед. Тебе еще лет-то…
— Зовет! — тихо согласился сам с собой Немчик. И мечтательно улыбнулся.
Полина достала из холодильника банку с солеными огурцами и взяла с полки вторую, пустую, поменьше.
— С собой огурцов возьмешь? Я в этот раз листья хрена добавляла. Надо будет опять этот сорт посеять — огурчики все маленькие, ровные. И капусты положу тебе, капуста хорошая получилась, хрусткая…
Она, наклонившись, переставляла что-то на нижней полке холодильника, выдвинула лоток, задвинула обратно, а когда, распрямившись, выглянула поверх раскрытой дверцы, Немчика уже не было. На стуле осталась его серая вязаная шапка. Полина вышла из квартиры на площадку, потом вернулась, накинула на плечи пальто, спустилась вниз и открыла дверь. На улице не было ни души. Следы у подъезда становились все уже и исчезали прямо на глазах. Фонарь отчаянно сыпал снегом. Полина постояла, пытаясь разглядеть за частым мельканием белых точек удаляющуюся фигуру Немчика, но так ничего и не увидела. Порыв ветра подхватил край накинутого пальто, разметал подол тонкого халата, Полина зажмурилась и отступила назад, в тихое подъездное нутро.
