2003 и другие годы0

Часть вторая. Окончание (окончание. Начало в №5/2014 и сл.) 25 октября, суббота Сегодня в одной из телевизионных передач я мельком услышал о Николае Гумилеве. Собственно, Гумилев потребовался «телевизионным демократам» не для того, чтобы познакомить нас со стихами замечательного русского поэта, а лишь как удобный повод, чтобы еще раз заклеймить все, что происходило в советское время. С экрана доносились стенания и проклятия, а вот стихи практически не звучали. И хотя я не отношу себя к большим поклонникам Гумилева, но отстраненно слушая диктора, я повторял про себя самые любимые его строчки. И известные всем: «И, взойдя на трепещущий мостик, Вспоминает покинутый порт, Отряхая ударами трости Клочья пены с высоких ботфорт, Или, бунт на борту обнаружив, Из-за пояса рвет пистолет, Так что сыпется золото с кружев, С розоватых брабантских манжет…» (Стихотворение «Капитаны». Эти строки звучат в фильме «Оптимистическая трагедия», по пьесе В. Вишневского.) И, как выяснилось позже, полностью никому не известные: «В час вечерний, в час заката Каравеллою крылатой, Проплывает Петроград. И горит над медным диском Ангел твой на обелиске, Словно солнца младший брат…» * * * Повторял строчки и вспоминал, как в студенческие годы, чаще всего по воскресеньям, навещал тетю Иру. Путешествие пешком от Краснопресненской набережной до Никитского (некоторое время он носил название «Суворовского») бульвара было хотя и не близким, но очень приятным. Сначала я шел до Зоопарка, потом переходил через Садово-Кудринскую улицу, потом шел по Большой Никитской мимо прекрасных барских особняков, занятых посольствами. В то время эта улица еще носила имя Герцена. Позже, в угаре перестройки и разворовывания страны, Ельцины, Поповы и Собчаки, наверное, решили, что необходимо вытравить из нашей памяти имя действительно великого демократа. На Никитской площади я любовался Храмом Вознесения (в сторожах) в котором венчались Александр Сергеевич Пушкин с Натальей Николаевной Гончаровой. Потом проходил мимо старинной ограды на Никитском бульваре. Старинная ограда Никитского бульвара (просуществовала до 1960 г.) Входил в дом №12, стоявший почти напротив знаменитого особняка, в котором Гоголь сжег второй том «Мертвых душ». Поднимался на скрипучем лифте. Здесь в огромной квартире, в бывшей комнате для прислуги, жила моя тетя Ира и ее муж – дядя Коля. Николай Николаевич Кутлер - сын члена царского правительства, тоже Николая Николаевича Кутлера. В квартире обитали еще 16 или 17 семей. В кухне, заставленной разнокалиберными столами, не затихали разговоры и детские крики, хрипела радиоточка. Ванна и туалет практически всегда были заняты. Поэтому в тетиной комнате занавеской был отгорожен уголок с фанерным столом, с плиткой на нем и ведром с водой. Когда можно она готовила на этой плитке, стараясь лишний раз не стоять в очереди к газовой плите или раковине. Остальное пространство занимала кровать (дядя спал на раскладушке, которая раздвигалась только на ночь), древний письменный стол, кресло и фанерные шкафчики с книгами. Одежда хранилась в сундучке и под простынями на стенках. На кровати обычно лежал какой-нибудь из котов тети Иры. Коты эти поочередно сменяли друг друга, на моей памяти их было четыре. В детстве я не мог понять, почему они жили так скромно. Тетя занимала неплохое место и получала, как говорила Бабушка, «приличное жалованье». Но позже та же Бабушка под большим секретом рассказала мне, что дядя Коля азартный игрок на бегах. Почти больной. Он проигрывал не только свою небольшую зарплату юрисконсульта, но и все деньги, которые получала жена, находил их в тетиных заветных «схронах» (чаще всего среди книг) и проигрывал. Очень редко, правда, но бывали случаи, когда продавал вещи из дома. Об истинном размахе его страсти знали только мы с Бабушкой и никогда не говорили об этом ни с родственниками, ни, тем более, с посторонними. Тетя Ира все ему прощала. Один раз я видел, как она тихонько плакала, придя к нам. Была мечта вместе поехать в отпуск в санаторий. И отпуска совпадали, и приходились на лето, и бесплатную путевку ей дали. За несколько дней до поездки Тетя взяла из сберкассы деньги, отложенные из премии, на путевку для мужа и на проезд и очень хорошо спрятала. Но муж их нашел. Декабрь 1960 г. Тетя Ира с Урсиком. «Он иногда выигрывает - говорила она сквозь слезы - но так редко, что сразу ясно, что там сплошное жульничество. Ведь Коля всех лошадей, всех жокеев знает, опыт у него огромный. Я ему говорю, он соглашается… и снова идет. Жалко мне его, безумно жалко, не могу я на него злиться». Ко времени моего студенчества Николай Николаевич уже сильно сдал (он был на два десятка лет старше жены), и его страсть заметно поутихла. Но жили все же очень бедно. Я садился на табуретку, тетя Ира на кровать, дядя Коля занимал кресло, и мы вели длинные разговоры, которые состояли в основном из моих вопросов и их обстоятельных ответов. Надо сказать, что среди прочих достоинств тети Иры была и прекрасная память. Высшего образования ей, выросшей в революционные годы, получить не удалось. Она только что успела окончить курсы по французской литературе, как пришлось зарабатывать на жизнь. И в начале тридцатых годов эта жизнь привела ее в контору с названием, как будто взятым из книг Ильфа и Петрова – «Союзшарикоподшипниксбыт». Казалось бы, у беспартийной молодой женщины, с гуманитарным образованием, которая была замужем за человеком с таким подозрительным происхождением, успевшего после революции посидеть в тюрьме, нет никаких шансов продвинуться на службе. Оказалось – есть. Дело было в ее изумительной памяти. Тетя запоминала (и запоминала практически навсегда) все, что было существенно для ее работы и жизни. Занимаясь распределением шарикоподшипников, она помнила все их типы (и советских, и зарубежных), марки стали, машины и механизмы, в которых эти подшипники употреблялись, все данные (за любой год) о заводах, выпускающих шарикоподшипники. Кроме того, она помнила всех людей, работавших в этой отрасли, с которыми сталкивалась. Помнила их фамилии, имена, отчества, телефоны, а часто даже почтовые индексы. Постепенно все учреждение стало бегать к Ирине Александровне за справками. Ей звонили из Главка и Наркомата. Она писала справки для членов Правительства. В конце – концов, пришлось сделать ее начальником небольшого отдела. Как она говорила – «Политика, наконец, уступила место здравому смыслу». Впрочем, политика и тут не прогадала. Тетя рассказывала, как через 6 -7 лет после войны, вдруг у них в Госснабе (так теперь называлась главная контора) появилось высокое начальство, которое рассказывало французской делегации о системе распределения товаров в Советском Союзе. Французы задавали вопросы, не всегда самые приятные, в частности они поинтересовались, обязательно ли членство в партии для работников госаппарата. Начальство беспомощно посмотрело на свиту, свита повела гостей к Ирине Александровне. «Совершенно не обязательно быть членом ВКП(б)» - на прекрасном французском языке отвечала моя тетя. «Я вот беспартийная, а заведую отделом. А чтобы у вас не возникло сомнений в моей компетенции, скажите, есть ли среди делегации специалисты по машиностроению? Есть. Тогда я перечислю основные типы крупных подшипников, которые сейчас выпускаются во Франции компанией SNFA». (Относительно названии кампании я неуверен, память у меня далеко не тетина.) Кроме всего, что относилось к подшипникам, она помнила и многие другие удивительные и интересные вещи, о которых узнать из официальных источников в те годы было невозможно. Однажды мы сидели, как это часто бывало, разговаривали о поэзии и вдруг тетя Ира начала читать стихи, прекрасные и отчаянные, с которых я начал сегодняшние записки. В час вечерний, в час заката Каравеллою крылатой, Проплывает Петроград. И горит над медным диском Ангел твой на обелиске, Словно солнца младший брат. А у нас на утлой лодке Окна темные в решетке Перекрещенных штыков Где лобзавший ручки дамам Низко кланяется хамам. Видно жребий их таков. Тот не муж, не конквистадор, Кто боится вражьих ядер, Вражьих дротиков и стрел. Кто бледнеет без отваги, Прочитавши на бумаге Слово тяжкое – расстрел. Я не трушу, я спокоен, Я моряк, поэт и воин, Не поддамся палачу. Пусть клеймят клеймом позорным, Знаю – сгустком крови черным За свободу заплачу. Всех кого я ненавижу Мертвый – мертвыми увижу Ну а город милый мой За свободу и отвагу, За сонеты и за шпагу Унесет меня домой. «Гумилев, - сказала Тетя. - Николай Гумилев, первый муж Анны Ахматовой, замечательный поэт. Эти стихи он написал перед расстрелом, в Петрограде на стене своей тюремной камеры. Когда казнили? Кто же это знает? Газеты написали о расстреле 1-го сентября 1921 года». - Откуда ты помнишь? Ведь когда это происходило тебе было лет 12 – 13. - Твой дедушка Саша, его стихи очень любил. Он потом мне и рассказал. Говорил, что Горький, а возможно его жена, звонили Дзержинскому. Тот обещал остановить казнь, но уже было поздно. - За что же расстреляли? - Якобы Гумилев был членом белогвардейской офицерской организации. Даже если не был, он бы ни просить, ни оправдываться не стал. Считал правильным разделить судьбу товарищей. Она промолчала и прочитала еще четыре строки: «Не спасешься от доли кровавой, Что земным предназначила твердь. Но молчи: несравненное право – Самому выбирать свою смерть». Так, опять-таки с голоса, заставляя Тетю несколько раз повторять стихи, я начал учить их и помню по сей день. И Гумилева, и «Реквием» Ахматовой и многие, многие другие стихи поэтов «Серебряного века», которые тогда не издавались. * * * После телевизионной передачи я обратился к интернету и обнаружил несколько сайтов, где воспроизводилось последнее стихотворение Гумилева. Тексты иногда не совпадали друг с другом, но это были мелкие расхождения. В то же время количество строчек во всех найденных вариантах было заметно меньше, чем я помнил. Так, не было целой строфы: «Тот не муж, не конквистадор, Кто боится вражьих ядер, Вражьих дротиков и стрел. Кто бледнеет без отваги, Прочитавши на бумаге Слово тяжкое – расстрел». И еще двух строчек: «Всех кого я ненавижу Мертвый – мертвыми увижу…» Думаю, что замечательная память Ирины Александровны Кутлер не подвела ее и в этот раз. Другое дело, что всех могли подвести передаваемые из уст в уста слухи. В том же интернете, Ю. Зобнин настаивает, что по свидетельству человека, попавшего в камеру после расстрела поэта, на стене были написаны лишь следующие слова: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилев». 27 октября. Понедельник Сегодня умерла Кира. Федя беспомощно тыкается по углам, залезает во все любимые ее места, мяукает. Наш дом надолго погрузился в траур. Чтобы отвлечься от наших неприятностей я снова сижу и вспоминаю свои визиты на Никитский бульвар. Дядя Коля сидит в кресле. Он в пенсне, очень не молодой, сгорбленный, одет в домашние брюки и рубашку. Оживляется и участвует в разговоре только если речь заходит о дореволюционных событиях. С советской властью он решительно не смирился и среди всех окружающих меня людей представляет как бы маленький островок белой эмиграции. «Скрытый эмигрант», как любил выражаться кто-то из наших вождей. Понять его можно. Дядя вырос в состоятельной семье. Его отец – Николай Николаевич Кутлер (старший) был юристом и финансистом, работал в правительстве Витте. Младший Николай Николаевич окончил престижный юридический факультет Московского университета и перед революцией служил помощником присяжного поверенного. Должность эта была довольно распространенной среди интеллигенции. Можно вспомнить, что помощниками присяжных поверенных были в свое время и писатель Леонид Андреев, и несостоявшийся русский диктатор Александр Керенский и даже Владимир Ильич Ленин, который, очевидно, остался этой работой не особенно доволен, поскольку в 1918г декретом «О суде» вообще отменил институт присяжных поверенных. Н.Кутлер Николай Николаевич Кутлер (старший). Занимал пост главноуправляющего землеустройством и земледелием в Российском Совете министров. Член 2-ой и 3-ей Государственной Думы. После революции Кутлера арестовали и он около года провел в тюрьме. Был освобожден в 1921г. и, практически сразу, принят на работу в Госбанк РСФСР. Кутлер был одним из организаторов денежной реформы в 1922—1924 гг., в ходе которой была введена новая советская валюта, обеспеченная золотом. (Википедия) С приходом советской власти дядя Коля лишился буквально всего, в том числе и свободы. В ЧК, узнав, что его отец бывший член царского правительства (что Дядя никогда и не скрывал), сына для профилактики посадили в тюрьму и продержали там больше года. Вызволил его из заточения, сам об этом не подозревая, тот же Ленин. Дело в том, что после нескольких личных встреч, он привлек старшего Николая Николаевича Кутлера к работе в Государственном Банке РСФСР и осуществлению финансовой реформы. До сих пор эта реформа остается одной из самых выдающихся в своей области. Это признавали единодушно и сторонники, и противники новой власти. Парижская эмигрантская газета «Последние новости» писала: «Вряд ли большим преувеличением будет сказать, что от конечной финансовой разрухи Россию спас именно Н. Н. Кутлер». И на первых советских червонцах, после подписи председателя Госбанка сразу шла подпись Кутлера. После этого было как то не удобно держать младшего Николая Николаевича в тюрьме, по обвинению в непролетарском происхождении. Его выпустили. Я нашел фотографию билета в 1 червонец. Вторая подпись – Н.Н. Кутлер. Когда речь заходит о дореволюционных событиях, оказывается, что Дядя хороший рассказчик и знает множество историй про писателей, художников, артистов, но, конечно, больше всего, про юридический корпус. Его оценки известных людей большей частью не совпадают с общепринятыми и носят довольно ядовитый характер. Но для него есть и безусловные, непререкаемые авторитеты. Это, например, Чехов, Репин, Плевако. Последний был настоящим кумиром в глазах дяди Коли и героем множества его устных рассказов. Сюжеты большинства из них я позже встречал в книгах, а сейчас часто наталкиваюсь на них в интернете. Вот только выглядят они достаточно бесцветно по сравнению с тем, как звучали в устах Николая Николаевича. Иногда, нахохлившись в своем кресле и слушая наши с тетей Ирой разговоры о поэзии, он своим дребезжащим голосом произносит странные строки. Однажды, например, начал напевать: «Брала русская бригада Галицийские поля, И остались мне в награду Два солдатских костыля...» И в ответ на мой недоуменный взгляд пояснил, что это старая солдатская песня, а я про себя очень удивился, какое отношение дядя Коля мог иметь к солдатам? Однако слова этой песни запомнились. Какой-то непривычной для меня, щемящей грустью и прощением. От него же я впервые услышал и красивые стихи: «Замело тебя снегом, Россия, Запуржило седою пургой. И печальные ветры степные Панихиду поют над тобой. Ни пути, ни следа по равнинам, По сугробам безбрежных снегов. Не добраться к родимым святыням, Не услышать родных голосов». А тетя Ира замахала на него руками и начала шептать, что это белогвардейский романс, что пела его в Париже, в эмиграции, Плевицкая, и чтобы я ни в коем-случае не вздумал где-нибудь повторять эти строки. Как-то, уже после его смерти я спросил тетю Иру, почему он остался в России, почему не искал путей эмигрировать, как это сделало подавляющее большинство людей его круга. «Коленька всегда брюзжал, все критиковал, всем был не доволен. Но Россию любил, не смог бы на чужбине жить. Когда немцы подходили к Москве, пришел и сказал: «Иришенька! Надо кое-какие вещи собрать, вот у меня список. Я в ополчение записался, завтра с утра собираемся на Ленинградском шоссе». И ничего слушать не стал. Почти месяц воевал, пока не контузили и не комиссовали. У него и ноги больные, отмороженные» Я, каюсь, об этом не знал. И после этих слов совершенно другим представился мне Николай Николаевич Кутлер. Бессмертное счастие наше Россией зовется в веках. Мы края не видели краше, а были во многих краях. Но где бы стезя ни бежала, нам русская снилась земля. Изгнание, где твое жало, чужбина, где сила твоя? Мы знаем молитвы такие, что сердцу легко по ночам; и гордые музы России незримо сопутствуют нам. Наш дом на чужбине случайной, где мирен изгнанника сон, как ветром, как морем, как тайной, Россией всегда окружен. (В. Набоков). 30 октября. Четверг. Траур по Кирочке продолжается. Федя то забывает о ней и начинает играть, то вдруг останавливается и долго призывно мяукает. К вечеру неожиданно, появляется корреспондент одной японской газеты. Нет, никакой он не японец – типичный русский. По-видимому, только собирает материал для своих японских коллег. Зачитывает длиннющий перечень вопросов, на каждый из которых быстро и понятно ответить нельзя (к тому же можно себе представить, как будут выглядеть ответы, после их перевода на японский!). Собеседник собирается все записывать и не полагается только на диктофон, а достает бумагу и карандаш. Тут я не выдерживаю и предлагаю ему два варианта. Либо он у нас поселяется на несколько дней, я бросаю работу, и мы полностью удовлетворяем японских читателей, которых через 17 лет вдруг пробрало такое жгучее любопытство к деталям аварии. Либо он отбирает всего три вопроса, самых важных на его взгляд, и я на них отвечаю. Среди отобранных вопросов один, буквально сакраментальный, преследующий меня все эти годы, прошедшие после Чернобыля: «Кто же виноват в аварии, кто – операторы или ученые, можете назвать конкретных людей?» Казалось бы, все уже ясно. Свое мнение высказала Правительственная комиссия, регулирующие органы, отвечающие за ядерную и радиационную безопасность, эксперты МАГАТЭ, был суд. Но вопрос этот поднимается вновь и вновь. Уже сложилась некая группа людей, в основном не специалистов, которая сделала своим времяпрепровождением его обсуждать. Яростно спорить, обвиняя то эксплуатацию, то проектантов, то науку. Ругать друг друга в печати, по телевидению и в интернете. К ней примкнули некоторые бывшие работники ЧАЭС, в том числе и понесшие наказание. В то же время они сами служат объектами порицания или оправдания со стороны других членов этой группы. К ней же, на мой взгляд, примыкают и люди, высказывающие совершенно новые и не на чем, кроме своей фантазии, не основанные версии аварии. Что здесь только не услышишь. Это и происки КГБ, испугавшегося перестройки. И ядерный взрыв плутония, который секретно ото всех, в том числе и персонала станции (!), нарабатывался в реакторе. Предлагаются совершенно фантастические варианты от влияния на психику дежурной смены мощного радиоизлучения находящегося рядом объекта противоракетной обороны (Чернобыль – 2), до землетрясения, поразившего почему-то только 4-ый блок. Все идет в ход. А я не хочу отвечать на этот вопрос. Потому, что в нем скрыто предложение, мне, сидящему в спокойной московской квартире, осуждать людей, переживших ад, обожженных не только снаружи, но и внутри, принявших смерть в мучениях. И судить своих покойных учителей, создавших для страны атомную энергетику и атомное оружие, защищающее до сих пор нас и наших детей, и наших внуков. «Не об этом и не так надо спрашивать», - говорю я корреспонденту. Вопрос, имеющий главное значение – «Все ли сделано, чтобы Чернобыль никогда не мог повториться?» И тут я могу ответить. Не только мое мнение, не только мнение атомщиков России или стран СНГ, но солидарное мнение специалистов и других стран – принятые меры обезопасили реакторы чернобыльского типа от повторения страшных событий. Но никак не сняли с нас заботу о безопасности атомной энергетики. 1 ноября. Суббота Обычная поездка на Сережиной машине. Но, окончив покупки в магазинах, мы по моему настоянию едем на Никитский бульвар, останавливаемся и тихонько проходим пешком мимо знакомого дома. Надо сказать, что не он стал последним домом семьи Кутлер. Тетя много лет стояла в очереди на отдельную квартиру, но все оказывалось, что у одного сослуживца больной ребенок, другая ютится в комнатушке вместе с многочисленными родственниками и т. п., и приходилось пропускать их вперед. Впрочем, Тетя никогда и не боролась за свои права. Наконец, когда она болела, кто-то из руководства Госснаба решил навестить начальника отдела (думаю, с мыслью получить заодно какую-нибудь срочную справку), пришел в ужас от увиденного и квартиру очень быстро дали. Новый дом располагался на Знаменской улице недалеко от Преображенской площади и Черкизовского парка. Еще через несколько лет дядя Коля уснул на недавно купленном диване и не проснулся. Смерть была милостивой к нему. Н.Н. Кутлер (старший) похоронен в Москве на Миусском кладбище. Потом на этом же участке похоронили его дочь – Веру Николаевну, Николая Николаевича (младшего) и тетю Иру. Так что теперь на плите (другой) четыре имени. Мы, пока есть силы, заботимся об этой могиле. Тетя Ира сначала жила одна, потом переехала к нам, в квартиру на улицу Расплетина. Вся семья ее любила, мальчики не чаяли в ней души и, придя из школы, сразу же бежали в Тетину комнату, делиться новостями. Еще бы, где Вы найдете такую бабушку, которая не только помнит имена всех твоих учителей, друзей и просто одноклассников, но и составы большинства хоккейных и футбольных команд, и результаты всех матчей? Они сидели на ее кровати все втроем, напротив телевизора, спорили, перебивали друг друга, а я вспоминал, как много лет назад тетя Ира приходила, садилась у моей кроватки и рассказывала сказки, которые я не очень понимал, но как только она прекращала говорить, капризничал и требовал продолжения. Когда у нас с Томочкой вспыхивали споры и мы обращались к тете Ире, как к арбитру, она говорила нам всегда одни и те же слова: «Не спорьте, не ссорьтесь, уступайте друг другу, берегите друг друга. Жизнь такая короткая». В 1979г. ее не стало. К этому времени тетя Ира уже несколько лет была на пенсии и я, только для очистки совести, позвонил на ее бывшую работу и сообщил о печальном событии. Каково же было наше удивление и даже испуг, когда на похороны приехали два больших полных людей автобуса. Удивление - понятно, а испуг был вызван нашим достаточно стесненным и жилищным, и материальным положением. Мы рассчитывали, что на поминках соберутся человек десять – родственники и близкие знакомые, но разместить и накормить 50 – 60 человек было абсолютно не реально. Женщины плакали и целовали Томочку, а ко мне подошел кто-то из начальства и, во-первых, сразу сообщил, что поминки они устраивают в своем учреждении, а во-вторых, передал конверт с собранными деньгами. Деньги эти составляли значительную сумму. В моей и Томочкиной памяти тетя Ира жива. Я прекрасно помню выражение ее глаз, ее слова, мнения по самым разным вопросам и, как мне представляется, в трудную минуту, могу обратиться к ней за советом. И такое обращение к тете Ире несколько раз в жизни спасало меня от дурных поступков. Обращение к ее и Бабушкиной памяти. В ненастный день, в чужом краю В полночный, тяжкий час Тебя Владычица молю, Да не оставишь нас! Как будто в детстве, у дверей, Стою у входа в дом. Зовем мы наших матерей, Когда тебя зовем. И просим их простить, понять, Придти, согреть, сберечь… Как будто можно разорвать Цепочку горьких свеч. Одно из моих стихотворений. 7 ноября. Пятница Двойной праздник. Томочкин день рождения. И день рождения Великой Революции. Когда дети были маленькие они все праздничные мероприятия – парад на Красной площади, салют, вечернее застолье у наших друзей объясняли для себя очень просто – сегодня мамин день рождения. Однажды Андрюша, черненький с синими глазами, выкатился в общий коридор и очень серьезно отчитал нашего соседа Диму – «Ты сам уже вовсю празднуешь, а нашу маму все еще не поздравил. И подарка не принес». И на мамин трагический шепот – «Нюшенька, это только близкие люди поздравляют» справедливо возразил – «Он близкий, живет ближе всех». Близкий… Дима стал первым человеком в моем окружении, на которого легла смертельная тень радиации. Это случилось 26 мая 1971г. Я помню эту дату так точно потому, что это был Папин день рождения и, соблюдая давно сложившиеся традиции, вечером мы должны были ехать к нему с поздравлениями. Я тогда работал на втором этаже трехэтажного здания, носящего название «Главное». С этого здания начинался Институт. В него, еще не до конца достроенное, пришел в 1943г. со своими немногочисленными сотрудниками И.В. Курчатов, чтобы развернуть работы по атомному оружию. И теперь на третьем этаже размещалась дирекция, в том числе и кабинет директора - академика Анатолия Петровича Александрова. Нельзя сказать, что работать в таком престижном месте было особенно комфортно. В дирекцию привозили иностранные делегации, приезжало начальство из министерства, многозвездные генералы, а изредка и члены Правительства. Поэтому проскакивать по лестницам со свинцовыми кирпичами, контейнерами с радиоактивными источниками или дюарами, наполненными жидким азотом, приходилось максимально быстро. Нельзя было шуметь в коридорах. Рекомендовалось также ходить в чистом и выглаженном халате, что при характере нашей работы представляло серьезную трудность. С другой стороны наш балкон, нависающий над подъездом, представлял собой идеальный наблюдательный пункт для знакомства с «великими людьми», посещавшими Директора. Именно отсюда я наблюдал встречу Александрова и сопровождавших его сотрудников института с Нильсом Бором, а позднее с Гленом Сиборгом. Когда должен был приехать Н. А. Косыгин, глава тогдашнего Правительства, какие-то незнакомые и очень серьезные люди обошли все наши комнаты, заглянули под столы и установки, подергали за резиновые вакуумные шланги, приказали все выключить, обесточить и строго предупредили: «В окна не смотреть. К двери на балкон не подходить. Из комнаты не выходить». Когда они ушли, мы, естественно, бросили работу, установили на балконе под углом большое зеркало, изъятое из туалета, и могли не высовываясь, из глубины комнаты, наблюдать площадку перед подъездом (правда, в перевернутом виде). Ничего особенно интересного не происходило, за исключением поразившего нас поведения личной охраны гостя. В закрытом институте, на прекрасно охраняемой территории она (охрана), тем не менее, ни на минуту не расслаблялась. С момента выхода Премьера из машины и вплоть до его входа в здание он оставался со всех сторон прикрытым телами охранников. Их передвижения напоминало замысловатый танец. Захоти какой-нибудь диверсант (слово «террорист» тогда еще не вошло в употребление) застрелить главу Правительства, например, из нашего окна – его ожидала бы неудача. Неудача ожидала и нас, Косыгина мы практически не увидели. Балкон 2-го этажа Главного здания «Курчатовского института». Мой наблюдательный пункт. Итак, приближался вечер 26 мая 1971 г. Пользуясь тем, что начался цикл измерений, идущих в автоматическом режиме, я вышел на балкон, облокотился на перила и стал смотреть на парк, клумбы цветов перед подъездом и все увеличивающийся ручеек сотрудников текущий по центральной аллее к проходной. Внезапно тишину прервала сирена. И почти сразу началось какое-то необычное для нашего института движение. Охрана распахнула ворота, и безо всяких проверок и досмотра на большой скорости в институт стали заезжать машины. Красные - пожарные и белые - машины скорой помощи. За ними буквально пронеслась знакомая всем «Чайка» Александрова и несколько черных «Волг». Проходную закрыли и около ее дверей постепенно стал накапливаться народ. Въезжавшие машины направлялись в сторону Отделения ядерных реакторов, но куда точно – за деревьями видно не было. У меня возникла мысль о пожаре, но никаких видимых его признаков с балкона не наблюдалось. Прошло еще какое-то время, дневная программа была выполнена, и я стал собираться домой. Сейчас, по прошествии стольких лет, я понимаю, что никаких открытий в моей деятельности не ожидалось. Девяносто процентов времени уходило на скучную процедуру измерений, оживляемую постоянными поломками аппаратуры, а десять процентов на осмысливание полученных результатов и обнаружение в них ошибок. В итоге стало возможным уточнить некую величину, которая представляла интерес для пары десятков человек во всем мире. Но тогда, во время работы, я считал ее очень интересной и очень важной. Итак, сначала надо было выключить аппаратуру. Это была длительная процедура. Отключить высокое напряжение, слить жидкий азот из стеклянных дюаров в большой металлический. Дождаться пока разморозятся ловушки, выполнить еще не мало обязательных действий, опечатать лабораторию, сдать под роспись ключи, после чего можно было отправляться домой. Все это время я пытался представить, что же случилось у нас в институте. Когда я выходил из института около проходной уже никого не было. Охрана ручными дозиметрами внимательно меня обследовала (чего раньше никогда не делала) и пропустила, не ответив на вопросы о случившемся. Как ни странно, разгадка поджидала меня дома. Открыв дверь, Томочка бросилась ко мне со словами: «Я так беспокоилась, звонила, звонила, но все телефоны в институте отключили. С тобой ничего не случилось? Правда, ничего? Ты ничего не знаешь? У вас какое-то несчастье, к Диме приезжали двое мужчин. Но у них дома никого нет, и позвонили к нам. Спрашивали где его жена и просили ей передать, что он в 6-ой больнице и можно, даже нужно, туда поехать. А его жена сама в роддоме, на сохранении. Ей со дня на день рожать. Тогда они попросили меня ей позвонить и как-то ее подготовить, а что я могу ей сказать? А внизу, на нижнем этаже, у женщины, с ее Ромой наш Виталик дружит, муж тоже пострадал, и она сразу уехала в 6-ую больницу». Для работающих в «Курчатовском институте» не был секретом, что именно в 6-ой больнице лечили (или пытались лечить) людей, подвергшихся радиоактивному облучению. Шли дни и в «коридорных» разговорах в институте стали выясняться детали произошедшего несчастья, хотя все сведения по нему были строго засекречены. Случилось вот что. Несколько сотрудников проводили испытания критической сборки. Она представляла собой бак, в который были опущены урановые стержни, образующие пространственную решетку. Пока в баке не было воды, быстрые нейтроны, рождающиеся в одном из стержней, практически не вызывали реакции деления ядер в других стержнях. Но как только в бак поступала вода, нейтроны начинали в ней замедляться и все с большей вероятностью захватывались ураном. При его делении вылетали новые нейтроны, снова замедлялись в воде и захватывались. Чем выше уровень воды тем мощнее становилась лавина вторичных нейтронов, все большая энергия выделялась. В принципе, при определенной геометрии решетки из стержней и достаточном уровне воды могло произойти очень быстрое выделение энергии, вспышка радиоактивного излучения, сопровождающая деление миллиардов и миллиардов ядер, лабораторный ядерный взрыв. Что бы этого не случилось, были приняты, казалось бы, все необходимые меры безопасности. Рассчитано расстояние между стержнями, так что даже при наполненном до верху водой баке вспышки произойти не могло. Кроме крана, с помощью которого можно было спустить воду и уменьшить поток нейтронов, предусматривался и аварийный слив – нажатием рычага открывалось отверстие в дне бака, и вода быстро уходила туда. А без воды, как уже говорилось, сборка была абсолютно безопасной. Много дней, десятки и десятки раз физики повторяли свои эксперименты – повышали и понижали уровень воды, регистрировали изменение потока нейтронов и т.п. Так же, как и на моей установке девяносто процентов времени отнимали совершенно рутинные действия. Все привыкли, что сборка «абсолютно ручная». 26 мая 1971г. к четырем часам запланированные на день опыты были выполнены. Пора было собираться домой, но перед этим выполнить множество всяких действий, в том числе и самое долгое по времени – опорожнить бак. Дима пошел к шкафчику для переодевания, а один из его товарищей решил не ждать, пока вода медленной струей вытечет через кран, и нажал на аварийный слив. Специально сконструированный для повышения безопасности работы. Вот только сыграл этот слив совершенно противоположную роль. Вода через него устремилась вниз, недостаточно закрепленные стержни начали втягиваться в быстрый поток воды, расстояние между стержнями уменьшилось, стало совсем не таким, которое рекомендовалось расчетчиками. И вспыхнула, на мгновение полыхнула неуправляемая цепная реакция. Урановые стержни накалились и разрушились, вода выплеснулась из бака, радиоактивный пар заполнил помещение. Первым, на следующий день, умер механик, стоявший к баку ближе других и получивший 6 тысяч рентген, в несколько раз больше заведомо летальной дозы. Отец мальчика Ромы, скончался через две недели (2 тысячи рентген). Еще двоим, получившим по 800-900 рентген, в 6-ой больнице удалось спасти жизнь, но не здоровье. Диме ампутировали ноги. Выполнение одного простого действия, одно нажатие рычага, который предусматривался именно для страховки от всякой опасности, неожиданно вызвало вспышку неуправляемой цепной реакции. И гибель людей. Похожая на грядущий Чернобыль ситуация, когда оператор, пытаясь остановить нарастающую цепную реакцию, привел в действие главную систему защиты, а ее непродуманная конструкция спровоцировала взрыв. 26 мая 1971г. мы получили страшное, но никем не понятое предупреждение. 7 декабря. Воскресенье Когда я встаю утром, то за окном еще совсем темно. За то время пока продолжаются «водные процедуры», идет кормление Феди, сопровождаемое сначала его мяуканьем, а потом довольным журчанием, приготовление завтрака, сам завтрак наступает серое утро, чтобы сразу же перейти в серый короткий день. Эта давящая погода особенно заметна в нашей главной квартире – на втором этаже, поскольку окна затенены разросшимися деревьями. Туда и летом редко заглядывает солнце, а осенью и зимой практически вся жизнь проходит при электрическом освещении. Томинька и Федя остаются внизу, одна, чтобы заняться домашними делами, второй, чтобы вздремнуть перед ленчем, а я иду работать. В начале этих записок я уже писал, что даже зимой (увы, все же редко) верхняя маленькая квартира на пятом этаже, окна которой выходят на юго-восток, встречает меня солнечным светом. И сейчас, сидя за столом и наслаждаясь этим светом, я думаю о нескольких коротких минутах в жизни, которые запомнились мне ощущением счастья. Какого-то всеобъемлющего счастья, и физического, и душевного. Все эти минуты остались далеко в молодости. «Верхняя маленькая квартира на пятом этаже, окна которой выходят на юго-восток, встречает меня солнечным светом». * * * Летом 1945г. мы с Бабушкой приехали в Запорожье, где на строительстве Днепрогэса работал Папа. Трехдневная поездка на поезде была довольно мучительной, но, наконец, все кончилось, На вокзале нас встретил Папа, приехавший на роскошной (по тому времени) трофейной машине. Сейчас мне кажется, что это был «Опель-капитан». Машина носила название «Водолазная», поскольку достали ее из-под воды водолазы, и была приписана к Управлению строительства Днепрогэса. До дома добрались уже к вечеру. Папа и Алла Васильевна, так я тогда называл мачеху, занимали половину коттеджа, стоящего во фруктовом саду и оставшегося, практически, без повреждений. О войне напоминала только табличка у дома – «Мин нет», и подпись лейтенанта сапера. Я очень устал, новые впечатления не помещались в моей голове, и я не помню, как заснул. А вот пробуждение запомнил на всю жизнь. Большая, чистая комната и солнечные зайчики на потолке. Тепло, окно распахнуто. А за ним – цветущие ветки, синее небо. И мы снова все вместе – Бабушка, Папа, я. И долгий прекрасный день впереди, и жизнь впереди. Счастье Второй запомнившийся мне «день счастья» пришелся на первое посещение «Курчатовского института». Попасть туда на преддипломную практику, а потом и на диплом оказалось далеко не простой задачей. Как я уже писал, учился я хорошо и к 5 курсу даже определился со своими главными предпочтениями для дальнейшей работы. Они были связаны с загадочной и неуловимой частицей, которую великий итальянский физик Энрико Ферми нежно называл «НЕЙТРИНО», маленький нейтрончик. Нейтрино изучали в нескольких исследовательских институтах, но на распределении меня решили оставить в аспирантуре на кафедре МИФИ. И заниматься надо было не нейтрино, а мезонами. Когда я пришел на кафедру и встретился со своим руководителем преддипломной практики, то буквально по прошествии несколько минут разговора понял, что этот очень полный и очень важный сотрудник имеет самое приблизительное представление о предмете нашей будущей работы. Надо было как-то исправлять ситуацию. В результате через преподавателей удалось узнать, что в «Курчатнике» (так ласково называли физики знаменитый институт) нейтрино занимаются в секторе Петра Ефимовича Спивака, известного и очень «секретного» доктора наук. Раздобыв рабочий телефон П. Е., трясясь от страха, я позвонил ему и невнятно, но настойчиво начал упрашивать о встрече. Первое, что меня поразило это то, как уважительно говорил со мной по телефону такой высокий начальник. Небогатый опыт общения с начальством предполагал, что в лучшем случае мой лепет прервут и назначат место и время встречи. Но получился довольно продолжительный разговор. Я отвечал на вопросы об институте, о преподавателях, о своих интересах, постепенно приходил в себя и к концу беседы совершенно успокоился. Позже, после многих лет работы, познакомившись с А.П. Александровым, И.К. Кикоиным, Г.Н. Флеровым, М.А. Леонтовичем, Я.А. Смородинским и многими, многими другими физиками «великого поколения», я привык к тому, что для них табель о рангах почти всегда уступал свое место интересу к физической проблеме, с которой пришел посетитель. И еще в них был огромный интерес к молодежи и искреннее желание ей помочь. Личная встреча подтвердила абсолютную демократичность будущего шефа. Он пришел на собеседование не один, а с двумя сотрудниками. Пока они очень серьезно пытали меня вопросами из общей физики, какими-то чайниками Фарадея, лифтами, конденсаторами и другими задачами, которые я навострился решать еще в школе, Спивак сидел молча и раза два подмигнул испытуемому. Вообще он несколько нарушал торжественность момента тем, что устроился в крайне неудобной, с моей точки зрения, позе. Сел на край стула и еще подложил под себя ногу. Поза, в которой я часто вижу его в своих воспоминаниях. Наконец, ему надоело молчать. «Ну, теперь, когда Вы объяснили присутствующим, что спираль электроплитки надо укорачивать, чтобы она грела сильнее, нет ли у Вас вопросов к нам?» И я задал вопрос, который действительно меня волновал, поскольку я уже знал о том эксперименте, который он готовил: «Петр Ефимович, ведь из теории известно, что у нейтрино масса строго равна нулю и самые точные эксперименты это подтверждают, зачем же пытаться снова ее мерить?» Спивак помолчал и ответил – «На самом деле масса есть». И потом уже немного раздраженно – «Я это знаю и попытаюсь померить!» Должно было пройти почти два года, он уже считал меня своим сотрудником, уже устраивал мне бурные разносы, что служило признаком некоторого доверия, прежде чем я услышал главный аргумент шефа по поводу существования массы у нейтрино. «Ну, зачем Богу надо было создавать два совершенно одинаковых сорта частиц – электронное и мюонное нейтрино? Лишенных заряда, магнитных свойств, массы? Чем-то они отличаются? Вот я уверен, что они отличаются массой», - сказал он доверительно. Прямо скажу, аргумент не показался мне существенным. Во-первых, всем тогда было известно, что Бога нет. Во-вторых, нейтрино отличались друг от друга «лептонным зарядом» - слова были никому не понятны, но от них веяло возвышенной наукой. В-третьих, все знакомые мне малые и большие теоретики считали опыты, которые готовил Спивак, по меньшей мере, бесперспективными, а по большей мере глупостью и безграмотностью. А экспериментаторы не верили, что можно увеличить точность уже сделанных многочисленных экспериментов. Петр Ефимович пребывал в гордом одиночестве. Надо было, чтобы прошло почти четыре десятка лет, чтобы выяснилось, что Бог и Спивак оказались правы. Жалко, Учитель мой об этом уже не узнал. * * * И вот мой первый день в «Курчатнике». После многочисленных проверок разового пропуска и паспорта я поднялся на второй этаж Главного здания в тот самый зал на втором этаже (с балконом), о котором уже писал. Открыл дверь и буквально замер на пороге, пораженный и увиденным, и услышанным. Надо сказать, что к этому времени в МИФИ мы провели самостоятельно уже десятки лабораторных работ на кафедре экспериментальной ядерной физики и участвовали в исследовательских проектах. Но во всех этих работах использовались «камерные» установки и относительно небольшие приборы. Радиация иногда присутствовала, но была тщательно спрятана за мощными защитами. А тут помещение было заполнено огромными нержавеющими баками, в каждом из которых я легко мог поместиться, и гудящими насосами. За решеткой, украшенной плакатом с изображением черепа с перекрещенными костями, группировались высоковольтные трансформаторы. На полу мелом были нарисованы безопасные проходы, вне их находились зоны повышенной радиации. В больших дюарах парил жидкий азот, в углу что-то хлопало и подвывало. Посреди этой адской кухни сосредоточенно передвигались люди в темных и белых халах, обменивающиеся либо жестами, либо криками, поскольку обычный звук голоса расслышать было трудно. В центре зала стоял Спивак и кричал что-то высокому молодому человеку. Судя по жестам, сопровождавшим крик, вряд ли одобрительное. Наконец я решился, вошел и затворил за собою дверь. К вечеру слегка оглохший, но и слегка освоившийся я выбрался в коридор, в котором меня ждало последнее в этот день испытание. Около урны стоял и курил один из лаборантов, работавших в зале. По-видимому, я ему чем-то понравился. Он захотел подбодрить испуганного студента и улыбаясь стал рассказывать о том, что работать в лаборатории на самом деле очень интересно и совершенно безопасно. Все глубоко продумано и с защитой от излучения, и с защитой от высокого напряжения. По логике рассказа пора было переходить к прекрасному состоянию противопожарной безопасности, но тут папироса догорела, и он точным щелчком отправил ее в урну. Еще с секунду-вторую ничего не происходило, а затем раздался сильный хлопок, верхняя часть урны взлетела к потолку, а вслед за ней вырвался большой язык пламени. Мой новый знакомый сорвал с себя халат, заткнул им фонтанирующую огнем урну и, обращаясь ко мне, крикнул: «Это все Ленька, идиот, тряпки с ацетоном сюда выбросил». К нашему счастью Петра Ефимовича в этот момент рядом не было. Расставшись с местом моей будущей работы, предъявив пропуск на выходе из здания, я стал медленно спускаться по ступенькам крыльца. На улице было удивительно тихо. Шел крупный и медленный снег, горели фонари, а вдоль главной институтской аллеи стоял зимний лес. Какое-то светлое спокойствие охватило меня, спокойствие и уверенность, что все дальше будет хорошо, а моя жизнь будет интересной и счастливой. Я шел, улыбался и повторял есенинские строки: Я по первому снегу бреду, В сердце ландыши вспыхнувших сил. Вечер синею свечкой звезду Над дорогой моей засветил. (С. Есенин) Счастье Что такое счастье? Десять лет назад я написал в книге «Мой Чернобыль»: "Однажды Ландау попросил нас дать определение счастья. Как физик понимает счастье? Никто из студентов над этим вопросом еще не задумывался. Ощущение счастья у двадцатилетнего человека не требовало глубокого философского обоснования. Ландау сказал: «Счастье - это когда ты ставишь перед собой очень трудные, но разрешимые задачи». Потом пояснил для непонятливых: «Если задача легкая, то ты не испытываешь удовольствия, решив ее. Если слишком трудная и не решается, развивается комплекс неполноценности». Все были в восторге, еще бы, великий ученый заговорил с нами и высказал такие неординарные суждения. Что сказать по прошествии стольких лет? Философ я никудышный, но мне кажется, что решение трудных задач - это необходимо, но еще не достаточно для счастья. Счастье - вещь индивидуальная и сейчас я бываю счастлив, зная, что меня ждут, что я нужен любимым мною людям". Тогда смиряется души моей тревога, Тогда расходятся морщины на челе, И счастье я могу постигнуть на земле, И в небесах я вижу бога. (М.Ю. Лермонтов) * * * Завтра еду в больницу на обследование. Хожу по своей любимой квартире – нашем с Томочкой «гнездышке», на душе становится спокойно. Давайте походим вместе, но не в этот зимний день, а когда за окнами весна. Окно столовой. На дворе весна. Уголок столовой. У окна. Уголок столовой. Маленький столик в столовой. Тарелки и иконы, снятые со стены (уборка). Столовая. Книжный шкаф у двери. Напечатано в журнале «Семь искусств» #10(56)октябрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=56 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer10/Borovoj1.php