У Новоспасского
Тяжко мне у Новоспасского, –
вдоль стены иду скорее…
Даже солнце здесь неласково, –
ярко светит, но не греет.
Даже небо словно выцвело,
посерело, облупилось, –
как насмешка над столицею
эта грязь и эта сырость.
Все, что жило, все, что верило,
что любило и молило,
стылым прахом поразвеяно
на раскопанных могилах.
Время проползает волоком
от рассвета до полудня.
Сердцем жду тяжелый колокол
снисхождения Господня.
Зерно
Невзрачен века нашего герой,
его не слышно в шуме балагана,
его не видно в пестроте экрана,
он мал, как муравей перед горой.
Вот так зерно весеннею порой,
во влаге чернозёма и тумана,
в проталине, открывшейся, как рана,
беззвучно просит – спрячь меня, укрой!..
Ни распродаже должностей и званий,
ни душным валтасаровым пирам
не отдавай ни совести, ни знаний.
Останься чистым, одинокий храм,
в бездушной толчее роскошных зданий!
Суди, Господь, по долгу и делам.
Второе дыхание
Зайдем сюда, возьмем по стопке яда,
имеющего свойство отпускать
на волю все, что надо и не надо,
и все, что будет горько вспоминать.
Здесь рядом незабвенный бывший рынок,
здесь парковал коляску Моргунов,
здесь, в толчее ушанок и косынок
клубился паром жаркий дух блинов.
Здесь и сейчас торгуют и считают,
но, как «железный феликс», без души,
и в сторону метро толпа густая
тебя несет, а ты спеши, спеши…
Остановиться, выйти из потока,
застыть на миг, из тысячи времен
проросший в наше время, словно сон
весенних почек, напоённых соком,
готовых распуститься… Так и мы,
чего нам стоит отойти направо,
а хоть бы и налево, и орава
промчится мимо, и к дверям тюрьмы
без нас придет. Свобода – неподвижность,
бесцельность, бесполезность и покой.
Свобода – крест над северной рекой,
забвение и ночь. Какая книжность –
вы скажете. А я не возражу.
Где ум свободен? На странице книги.
Приходишь там к любому рубежу,
на улицы Шанхая, Дели, Риги,
в любое время… Сам же как Протей
меняешься. Живешь дрожащей тварью,
и умираешь, словно падишах,
вино вскипает в золотых ковшах,
и небо пламенеет светозарью
невиданной… Сейчас и прямо здесь
ты даришь мне дыхание второе,
вот-вот зардеет солнце за горою,
глаза слезами наполняет резь,
и по гортани льются спазмы боли…
Какое счастье и какая воля!
Моление о Чаше
Не гордым аркам акведуков Рима,
Но скромному колодцу Вифлеема,
Не пышным перьям рыцарского шлема,
Но вдовьей лепте, что звенит, незрима,
В который раз ты явишься, творима
Свечой и словом, дивная поэма,
И будет ночь, и роковая тема
Масличной рощи Иерусалима
Свершится, как века запечатлели,
По их канону, не смягчая доли,
И не скрывая ни бича, ни стали,
Ни дрожи, ни слезы – у самой цели,
Где немощь тела покорилась боли,
А дух не в силах одолеть печали…
Блаженный
Блаженный, а имя-то царское!
Надмирный – и плотски-земной!
А площадь блинами, да чарками
прощается с долгой зимой.
А площадь шумит и не ведает
о грешных и грозных делах,
и путает казни с победами,
и власть уважает за страх.
Вослед за блинами-баранками
плывет кумачовый пожар,
ракеты вползают за танками,
и бьет по мозгам «солнцедар».
Истошно грохочут динамики,
затрясся Васильевский спуск…
Вот-вот раскрошится керамика
на древний сиреневый куст.
А он, в пестрядинное рубище
до маковок самых одет,
все так же взирает на гульбище,
на грешный и суетный свет.
Все так же стоит он, юродивый,
сильнее земного царя,
над кровью и памятью родины
златыми крестами горя.
Огонь
Я обдираю старые холсты,
и снова покрываю их грунтовкой,
я суечусь, нелепый и неловкий,
среди мертворождённой красоты.
Мои труды, обеты и посты,
авралы, выходные, забастовки
творят лишь брак, достойный перековки,
и я шепчу гармонии – прости!
Душа огня чиста и благодатна, –
ему несовершенное отдам, –
и пеплом станут масляные пятна!
На полпути, запутав счёт годам,
остановлюсь и поверну обратно
к тебе, любовь, по пламенным следам.
* * *
Она останется одна,
всё растревожив и запутав,
нетерпелива и темна
её хмелеющая смута.
Из тесных каменных тисков
она глядит царевной Софьей,
и ярая крамола слов
на стенах проступает кровью.
В ней сталь стрелецких бердышей,
и дух убоины несвежей,
и экскаваторных ковшей
безжалостный и грязный скрежет,
слепое золото Орды,
надменность ядерного Рима,
и яд сияющей звезды,
и запах мусора и дыма…
О Боже, Ты ее прости,
но не за огненные муки,
и покаянные пути,
и сложенные накрест руки…
Но в наступающей тиши,
в печали пепельной и хмурой
склонись над птенчиком души,
забытым в клетке арматуры.
