Колокольчики
В депрессии — мир виртуалом казался:
Не видеть бы всех! никого! никогда!
В мобиле звонок твой в тот миг не раздался,
И даже луч солнца упал не туда.
Потом колокольчики падали в душу
И синью рыдали средь трав и веков.
А дуб на поляне ветрá свои слушал —
Прозрачные стоны в кольчуге листов.
Мобильная связь, как сердечные связи,
Разорвана вновь, каждый в чём-то палач.
Резной колокольчик, да что там? Да разве
Услышат твой нежный и ангельский плач?
Вот здесь и засну я, как в поле метельном.
И остро сомкнётся концами осот.
Всё вечно по сути и сутью — мгновенно,
И лишь колокольчик прощанье поймёт.
Нилыч
Он был бесстрашен, славен в околотке,
Копал колодцы, плотничать любил.
Он печи клал, выделывал и лодки,
И на медведя в тёмный бор ходил.
Но вот в ту ночь, когда земля застыла
И первый снег порхал в полях слепых,
Его от страха до утра знобило,
Бросало в дрожь от шорохов любых.
Тому виной — медведица шальная,
Чья шкура распростёрлась тихо в ночь...
Как будто на полу она вздыхала!
Как будто ей — лежать было невмочь.
И понял он, что за избою, рядом,
Медвежий и подросший бродит сын,
Что это он — дверь выломал в ограде,
С размаху пса зашиб шлепком одним...
Давно он лапой оскребает двери:
Он чует шкуру, призывает мать...
И верил в это Нилыч, и не верил —
И каялся в содеянном опять...
* * *
Зной звенит, и двоятся кусты,
здесь шиповник в цветении рдян,
и мерещатся в далях мосты,
там я вижу себя сквозь туман:
я бегу, не касаясь перил,
в пустоту этих длинных мостов,
словно кто предо мною раскрыл
бледный файл параллельных миров.
И какие-то тени за мной
тянут руки, а может, крыла.
Слышу крик свой и Времени вой,
и сквозь белое — локоном мгла...
Безысходно! И страшен мой бег!
Обрываются Время и мост...
Я лечу, как цветок или снег,
вниз к земле — или в прорези звёзд...
Подымаю ресницы — жара.
Словно нимбы, летят лепестки...
В белом платье сижу у стола,
туфля птицей слетела с ноги.
* * *
Ночь изрезали наважденья.
Тишина — непонятней всех.
Я — в рубашке: намёк виденья.
Тьма густая, как волчий мех.
Всплеск запястья — включаю лампу,
копья света пронзают мрак.
Тень от столика тянет лапу
и вихляется, словно флаг.
Биополе создало образ,
он в мою завернулся шаль.
Виртуально возникший голос
предрекает событий даль.
Снова вижу цветок нездешний,
снова мучают в лунозвон:
ностальгия по всем ушедшим,
я — во Времени не моём.
* * *
Вот это одиночеством зовётся,
Монашеством средь бала,— каждый вор! —
Где зависть лютая за мной по следу вьётся,
Где я перо меняю на топор,
Которым так владею грациозно,
Как нежным кружевом вокруг бедра...
Вот так тебя я жду! Жемчужно! Слёзно!
И в лезвие гляжусь у топора.
Чёрный карлик
Чёрный карлик по кругу ходит,
он завистлив и злобен так,
что любой для него — дурак,
что и Солнце — темнит на всходе.
Он не в силах понять, что рядом
есть пространство, где круга нет,
где иначе раскрылен свет,
где сирени владеют садом.
Так бродил он, вздымая плечи!
Но однажды, в сплошной туман,
чёрт ему подарил наган,
чтоб стрелял, если кто перечит.
За неделю, а может, меньше,
всех друзей расстрелял, убил,
даже тех, кто его любил!
И поверил, что в том безгрешен.
Налетела такая вьюга
мелких бесов и бесенят —
по кускам был утащен в ад!
Новый карлик
бредёт вдоль круга...
* * *
Овалы гнул речной туман,
реал вещей ушёл в обман,
и перевозчик — очень странно! —
был так похож на Челентано
и так смотрел — почти в упор! —
что я смущаюсь до сих пор.
И мы молчали целый час
средь отуманенной реки;
плескались вёсла, что зверьки;
из вольных волн, почти на нас,
метался жемчуг белой стаей,
и тихий вечер таял, таял...
Потом мы лодку вброд тащили
и расставались тоже странно:
«Прощай, хозяин! Как туманно...»
«Прощай, однако! Вместе плыли...»
Мои следы замёл туман,
и наш закончился роман.
* * *
Вновь толпа, колыхаясь, течёт,
у метро — целый рой.
Исчезает уставший народ,
словно чудь, под землёй.
«Менделеевской» шум и шары.
Гул подземный и стук.
В электричку вхожу — все правы́.
И высок мой каблук.
Сжаты душами! Мчимся в тоннель.
Тыщи дум — в тот проём.
Так же в небе — толпою теней! —
мы на свет поплывём.
Все молчим. Я надменная вновь.
Стон вагонный и всхлип.
Перерезал мне чёрную бровь
чёрной шляпы изгиб.
* * *
Из трёх Времён да с трёх сторон
Идут худые вести!
А на руке тройным огнём —
Сияет Божий перстень.
Моя рука — узка, легка.
А путь — под вой волчихи.
И серп блистает у виска,
Безумных прядей — вихри...
А на Руси — глухая ночь!
Но перстень — кажет дали.
И я, крестьян убитых дочь,
Не сплю! Стекают шали...
Секирой маятник летит...
Строка спешит и плачет...
И чем сильней душа болит —
Тем перстень светит ярче.
* * *
Странно мчатся эти кони:
То ли к свету, то ль в огонь?
Не пойму в малинном стоне:
То ль гвоздика на ладони?
То ли гвозди сквозь ладонь?
Вихрь сумятицы, и страха,
И видений, и молвы!
И Луна кругла, как плаха:
Ой, для чьей же головы?
Словно пущены с откоса —
Далеко, в девятисотом...
Вихрем вьются вдоль версты —
Судьбы, звёзды и кресты...
Словно кто пролил легко
В чёрный космос молоко...
* * *
Полынь лунной гривой мерцает:
что мрак поглотил — не зови.
Жестокость — врагов порождает.
Продажность — лишает любви.
Едва лишь взойдёт победитель,
и снова — какой-то делёж.
Есть в каждом — губитель, спаситель
и что-то ещё, не поймёшь...
Мелькают вокруг лжеидеи
о том, как нам быть и не быть.
Мне их бы росой в орхидеи
на тёмной заре утопить!
Мне кажется, нечто случится
с землянами, коль не поймём:
кому и зачем нам молиться,
и что там... когда мы умрём?
Всё это — как боль, донимает...
Изломаны нимбы осок...
Всё ясно, и всё уплывает...
И дождь ударяет в висок.
* * *
Вы мне не нравитесь совсем,
и даже с вьюгой хризантем,
и мармелад я Ваш не ем!
Поймите, всё — напрасно.
Вы мне — не тот,
я Вам — не та,
но Вы всё ждёте у моста,
а там стоять опасно.
Вчера купили мне билет
на «Клеопатру», на балет,
чтоб изучать сквозь полусвет
мой профиль Клеопатры.
Портрет мой — в сотовом у Вас,
но ничего не сблизит нас,
и биты Ваши карты.
Мне с Вами — лютая тоска,
я в том призналась Вам слегка,
мои не трогайте шелка,
побойтесь суицида.
Прошу, не надо так мечтать,
меня глазами измерять,
для Вас я — Антарктида!
* * *
Похищена забытым полем вновь,
отрезана от перелеска.
И анемоны белые снегов —
заманы в виртуальность блеска.
Легонько мёрзнут слабые персты,
дыхание танцует в стыни.
Себя порою вижу с высоты:
былинка тонет средь белыни.
Потом — очарование кустом:
как молний ледяных изломы!
Весь оторочен тонко серебром
и нежен иньем до истомы.
Потом — следы волчицы молодой:
свои переплетаю с ними!
И чую лунный холод за спиной
и новорóжденные сини.
Не превзойти морозную красу —
мерцает анемонно и тревожно.
Я это всё с собою унесу,
хоть говорят, что невозможно.
* * *
Лилово-тёмно-буйная,
пышная, безумная!
Мохнато-сластно-томная,
девьи-свеже-сонная,
та, пред которой пал плетень,—
сирень:
гроздь поцелуев воздушных моих —
лёгкая марь-ненасыть! —
что не успела тебе подарить
перед разлукой,
что бьёт, словно плеть...
Десять деньков?!
Я боюсь умереть.
Чёрные волосы — вихрь до колен...
Вот и Луна —
как сиреневый плен,
жаждет меня одурманить и — в сеть!
Вечный обман? Недоверия бредь?
Всё поняла...
Легче мне — умереть.
