Моему классному руководителю, боевому разведчику Великой Отечественной войны Ивану Никифоровичу Рудь, пережившему плен и нашедшему в неволе светлую любовь – посвящается.
Ивану сразу приглянулась эта девушка. Русоволосую, стройную и даже худощавую, он увидел ее на полевом стане местного бюргера, к которому был назначен на сельхозработы. Таня с трудом несла бидон молока от стада только что подоенных коров – и он, перехватив его, поднес к подводе, где уже стояло несколько таких посудин.
Надзиратели кучковались несколько поодаль, и парень с девушкой успели лишь коротко переговорить.
Таня была угнана в Германию из оккупированного Минска весной 42-го в восемнадцать лет. Уже год, как она батрачит на ферме Ганса Ульриха, отца оберста Карла Ульриха, воюющего на Восточном фронте командиром полка. Вместе с другими женщинами кормит и доит коров. Живет с ними в двухэтажном бараке с маленькими оконцами, огороженном колючей проволокой. У бюргера около тысячи гектаров земель, из которых триста под пастбищами и лугами. Да дойных коров под пятьсот. Еще и на мясо крупный рогатый скот откармливает. По понедельникам в усадьбу въезжает пара грузовиков, в кузова которых укладываются ящики со сливочным маслом и только что разделанные туши бычков. Свежее молоко, сверх мяса и масла, достается команде эсэсовцев, охраняющих концлагерь, где и находится военнопленный советский лейтенант Иван Рудь.
Поместье Ульриха расположено под городом Нордхордом, у самой границы с оккупированной Голландией. Границей, похоже, служит быстрая речушка, шириной метров в сто, куда летом сгоняют под прицелами автоматов поочередно то пленных из разных воюющих с рейхом стран, то угнанных в Германию женщин. Чтобы помыться. Баня – только зимой. Раз в месяц. Побарачно.
Иван попал к Ульриху летом 1944-го. Это был его третий концлагерь. Состоял он из трех одноэтажных бараков казарменного типа. В каждом – до трехсот военнопленных, часто не понимавших друг друга. Ведь здесь были не только русские, но и англичане, французы, поляки, югославы. Колючка в два ряда. Часовые на вышках. Злобный оскал овчарок, их лай днем и ночью. Многих военнопленных, хотя бы внешне здоровых, привлекали к принудительным работам на полях и фермах Ульриха.
Иван Рудь, невысокий крепыш из Благовещенска, попал на Ленинградский фронт вскоре после начала войны. Его, недавнего выпускника пединститута с дипломом филолога, хорошо знающего немецкий язык, сразу же определили заместителем командира взвода полковой разведки. К тому же выносливости Ивану было не занимать: дважды становился чемпионом области по плаванию, не знал равных и по нырянию на дальность. Неплохо смотрелся в легкоатлетическом марафоне. Словом, кому еще, как не ему, быть в разведчиках?
Враг был повсюду. На юге под ним находились десятки русских городов и сел. Иван вступил в бой под Любанью. Полковой разведке работы хватало. И вскоре у Ивана на груди засверкал орден Красной Звезды. А потом он стал и командиром разведвзвода.
Но однажды ему и его бойцам не повезло. Разведка боем закончилась неудачей и вынужденным отступлением разведчиков. А сам Иван, контуженный немецкой гранатой, долго лежал в бессознательном состоянии в высоких пожелтевших травах: не смогли бойцы вынести его, раненого, с поля боя. А немцы, видимо, сочли мертвым. Его подобрали партизаны одного из сформированных под Ленинградом отрядов под командованием питерца, ветерана гражданской войны Степана Егорова. После поправки в отряде ему дали группу разведчиков. Здесь было легче: все-таки народ в основном из местных, люди хорошо ориентировались в обстановке.
И все же после нескольких победных схваток – опять неудача. Короткий встречный бой на железной дороге. Очередью из автомата перебиты ноги ниже колен – полная потеря сознания. Когда очнулся, сначала увидел перед собой пару овчарок, злобно рвущихся порвать его, а затем нескольких солдат в мышиного цвета форме с триколором на рукавах. Понял – власовцы. А эти пострашней фашистов будут. Иван лежал, терзаемый болью, трогая окровавленные ноги и ожидая смертельной автоматной очереди. Но неожиданно, видимо, старший скомандовал:
– Похоже, офицер. Берем с собой, немцы нам зачтут этот трофей!
Его тащили за руки двое дюжих власовцев до ближайшей деревеньки. Потом бросили в коляску мотоцикла и увезли в Любань. Пытки в гестапо могли бы сломить любого. На многие-многие годы на запястьях и сгибах пальцев – все белое, лишенное кровинки. По этим местам били молотком, их выворачивали, подвешивая Ивана на специальном приспособлении. Гестаповцы требовали от него выдать дислокацию партизанского отряда и фамилию командира. Кричал от адской боли, но не выдал. А когда немцы допустили оплошность, отправив его на очередные пытки лишь с одним конвоиром – свой шанс не упустил. Выбрав безлюдье на улице, резким движением бросился к фашисту, одним ударом нокаутировал его. Переоделся в форму гестаповца, повесил на плечо автомат и через лес устремился на восток. Но уже через час услышал позади быстро приближающийся лай собак. Понял: погоня. Идти дальше было не только бессмысленно, но и вредно: до партизанского отряда оставалось километров пять. Значит, выдать своих. Иван залег за вывертом сраженного снарядом дерева и изготовился к бою. Через несколько минут увидел погоню из десятка фашистов. Те, поняв, где скрывается русский, отпустили обеих овчарок. Черные, крупные, изрыгающие страшный лай, они неслись прямо на Ивана, и первые пули прицельно он выпустил именно по ним. Огонь по немцам открыл, когда они приблизились, прячась за деревьями, метров на пятьдесят, чтобы бить наверняка.
Но силы были слишком неравные. Когда кончились патроны, Иван встал из своего укрытия и двинулся на немцев, чтобы если и погибнуть в рукопашной, то прихватив с собой на тот свет парочку гитлеровцев. Штыком он успел заколоть одного, но тут страшный удар прикладом по голове вызвал у него шквал искр, и он упал без сознания на землю.
Очнулся там же, в любаньском знакомом бараке. Тронул голову, перевязанную кем-то куском разорванной простыни. Теменная часть головы надрывно конвульсировала под перевязью, сознание то прояснялось, то предательски угасало – и тогда он уходил в беспамятство. Больше его не допрашивали, но вскоре, вместе с сотнями других военнопленных, загнанных в вагоны железнодорожного эшелона, отправили на запад. В его вагоне не оказалось ни единого оконца, здесь не было даже параши и все отправляли нужду прямо в нижнее. Смрад, невозможность дышать, крики и стоны раненых, маты остервенелых пленных – все это давило на нервы, самому хотелось рычать и кричать. Но удерживался, понимая, что Германия – не Россия и со дня на день «путешествие» закончится. Хотя понимал и другое: за этим адом возможен еще более адский ад – вот там придется выживать или умирать в еще больших муках.
На четвертые сутки их выгнали из вагонов в каком-то пригороде, где уже находились тысячи военнопленных. Здесь не было даже бараков. Все располагались под навесами из досок, ничем не накрытых. Сквозь них просматривалось небо, обрушивавшее на людей во время дождя холодные проливные капели. Кормили супом из картофельных очисток, в котором порой попадались фасолины или горошины. Каждый день Иван видел вблизи умирающих и умерших от истощения, которых немцы не торопились убрать. А потом похоронные команды из военнопленных – дважды в похоронщиках пришлось побыть и Ивану – вывозили их ко рвам, вырытым ими же, и просто присыпали небольшим слоем земли, пока ров не сравнивался с поверхностью. Такая работа шла безостановочно. Иван тоже мог в любое время оказаться среди умерших, но он приказал себе есть эту отвратительную баланду, куда не добавляли даже соли, не то, что мяса.
Но однажды их построили у навесов. Армейский оберст шел вдоль строя, внимательно всматриваясь в лица и тела пленных, время от времени кивая сопровождавшим его эсэсовцам – и те выхватывали из рядов, как понял Иван, более-менее здоровых. В этой довольно большой группе оказался и он. А потом подошло несколько грузовиков и их повезли на запад. Так Иван оказался в Нордхорде, в небольшом концлагере, разбитом вблизи поместья отца этого оберста из Вермахта фашисткой Германии.
Таня уже ни во что не верила. Ни в возвращение на Родину, ни в какие-то добрые человеческие отношения даже среди соотечественников. За два года подневольного тяжкого труда люди здесь превращались в безголосых рабов, участь которых была одна: вкалывать от зари до зари и не перечить ни хозяевам, ни надсмотрщикам. Редко кто был здесь не бит до крови, это стало как бы само собой разумеющимся в отношениях невольников с надзирателями. И в этой беде барахтался каждый сам по себе. Делал примочки, ел и прикладывал целебные травки, о которых более старшие женщины знали еще с довоенных времен. Сам Ульрих руку ни на кого не поднимал, за малейшую провинность хлыстами били надсмотрщики из комиссованных немецких солдат. Били всласть, словно мстя русским девушкам и женщинам за свое увечье на фронте. Таниных родителей в Германию не угнали, видимо, как людей возрастных – и отцу, и матери было уже за сорок.
Встреча с Иваном стала настоящим спасением для Тани. Он по сути избавил ее от доставки тяжеленных бидонов с молоком к грузовику. Старался подкормить то свеклой, то брюквой, которые скармливались коровам для большей удойности и жирности молока – Иван подвозил их на ферму после вечерней дойки коров с шофером-комиссантом Гансом. И когда он передавал ей загодя помытый им же корнеплод, ладони их соприкасались, зажигая жар обоих сердец. И однажды, убедившись в отсутствии соглядатаев, он обнял ее и поцеловал. Таня не отстранилась и ответила на его поцелуй – первый в ее жизни. При всякой возможности они мечтали о будущем. И она даже не удивилась, что стала мечтать, стала надеяться на это будущее. И даже поверила Ивану, что оно обязательно настанет – и уже скоро.
– Я слышал, как разговаривали эсэсовцы о положении на Восточном фронте, – сказал он ей. – Твой Минск уже освобожден, Красная Армия вплотную подошла к границам с Польшей, она уже скоро будет под Берлином. Да еще союзники наконец открыли второй фронт. Скорее всего, именно они и будут нас с тобой освобождать. Терпи, милая, не так уж много осталось.
Она доверчиво склоняла голову на его грудь, ловила его торопливые поцелуи, а когда шофер бибикал, поторапливая Ивана с последним бидоном, кончиком платка вытирала набегавшие слезы. Конечно, женщины знали об их отношениях, но, даже завидуя им, шептались только между собой. И, о – невероятное! Немец-шофер тоже понял недвусмысленность их отношений. Он тоже не стал сдавать эту русскую любовь, терзаемую дикой обстановкой концлагеря. Ганс, уже знавший, что Иван хорошо говорит по-немецки, при подходящем случае твердивший «Гитлер – капут!», стал подкармливать обоих – Ивана и Таню, которой нередко перепадали от него и армейские шоколадки. А то выходил из кабины и командовал им:
– Шнелль!
Это означало, что на несколько минут эта кабина становилась их райским шалашом.
Шло время. На западе уже погромыхивало явно не весенними грозами 45-го. Через Нордхорд двигались отступавшие немецкие подразделения. Из самого концлагеря стали ночами уводить пленных в неизвестном направлении, и больше они уже не возвращались в бараки. Это был плохой признак для мужской половины невольников. И вот – прояснилось. У Ганса забрали для войск его грузовик и велели отправляться домой. Радостный, он сообщил об этом Ивану, но тут же, оглянувшись вокруг, тихо сказал:
– Всех пленных расстреляют, ищи возможность бежать. Лучше всего в Голландию, навстречу союзникам, – тут прямо через речку. А потом где-нибудь переждете.
И вот их последняя встреча на чужбине. Иван продумал, как им найти друг друга после войны. Что бы ни случилось, Таня ждет его в Минске по адресу, который он запомнил наизусть.
– Я буду ждать тебя после войны сколько угодно, – твердо сказала она. Но я тебя обязательно дождусь.
Когда из бараков выводили на дорогу очередную партию пленных, Иван со всем вниманием прислушивался к разговорам эсэсовцев. Он легко перевел их разговор, подтверждавший сообщение Ганса. Оказывается, что партии формируют по сто человек, ночью выводят к реке, где сгоняют на плоты и те самосплавом идут вниз по течению. На каждом – по нескольку эсэссовцев-автоматчиков. На середине реки фашисты по команде открывают огонь. Потом плоты снова подтягиваются к концлагерю катерком-буксиром – и так до полного уничтожения пленных. К этому времени от обитателей концлагеря уже не осталось и половины. До остальных эта жуткая правда по цепочке тут же Иваном была доведена. Бежать он предложил – также по цепочке – с плотов.
Очередь Ивана не заставила себя долго ждать. В следующую партию затолкали и его. Пока брели к реке, он передал из уст в уста:
– Всем на плотах слушать мою команду «г-ха!». По ней каждый бьет ближайшего эсэсовца и ныряет в воду. Под водой плыть, кто сколько может, к противоположному берегу и только тогда выныривать. Все же кто-то спасется.
Ивана, кстати, втолкнули на средний из трех больших плотов, предусмотрительно снабженных дощатыми барьерами в половину человеческого роста. На одной стороне, большей, – пленные, на другой, меньшей, – расстрельная команда. Звезды тускло мерцали в подернутом ночной дымкой небе, безучастно наблюдая эту картину. Буксир неторопливо вывел плоты на стремнину и, отцепившись, ходко направился вниз по течению. Но уже через минут пять прозвучала команда «ахтунг», фашисты взяли автоматы на изготовку. Следующей должна стать команда «файер!». Иван не стал ее дожидаться – будет поздно. Над плотами пронеслось его гортанное «г-ха!» – и несколько эсэсовцев рухнули в воду с противоположенной стороны плотов. Раздался гулкий всплеск взбудораженной сотней человеческих тел воды, пленные устремились к голландскому берегу, до которого было каких-то метров 50. Спасительных метров 50! Сбросив с плота одного из фашистов, Иван нырком выбросился в воду. Даже под водой был слышен гул пальбы, и он как бы подгонял пловца к противоположному берегу. Иван вынырнул только тогда, когда уперся руками в крутой берег с опускавшимися к воде ветвями каких-то деревьев. Не торопясь выходить из воды, наблюдал, как тьма поглощает уже далекие, но все еще изрыгающие огонь плоты.
Их собралось 32. Мокрых, голодных, дрожащих от холода, но счастливых. Каким-то чудом с ними оказался чужой: эсэсовец с погонами фельдфебеля. Выяснилось, что он стал жертвой чьего-то удара, выбившего его с плота. Не сориентировавшийся во тьме и еще находящийся в нокдауне, немец тоже поплыл к голландскому берегу. А затем, оценив ситуацию, сдался недавним военнопленным. Его даже не стали связывать. Вот так они и шли по дороге на запад: 32 «интернационала» и один фашист. В «интернационале» в основном были советские солдаты, хотя за длительное время общения в концлагере многие из иностранцев неплохо освоили русский язык. В свою очередь, русские легко общались с югославами, сносно – с англичанами. Иван в этой группе оказался старшим по званию, ему и доверили командовать спонтанно сколоченным многонациональным взводом.
Той же ночью по проселочной дороге двинулись на запад. К утру попалась деревенька, но ее обошли стороной, чтобы не нарваться на немцев. Оказалось – напрасно: последние части гитлеровцев под натиском союзников уже покинули Голландию. Об этом им сообщил погонщик арбы, везший с поля сено в соседнюю деревеньку. Здесь он и дал беглецам возможность расположиться в его большом амбаре, разбросав на дощатом полу отходы сена. Он неплохо говорил по-немецки и обрадовал Ивана:
– С часу на час сюда придут англичане!
И действительно, к обеду в деревню вступила колонна союзников. Наверное, полк. Сначала прошли танки, машины с пушками, а следом – пехота. Танки сходу форсировали реку, завязав бой уже на немецкой территории. Пехотинцам брод указали местные жители, и они вскоре тоже перебрались на другой берег. Штаб полка оставался в деревеньке, сюда и прибыл Иван с двумя сопровождающими, бывшими военнопленными из Британии. Английский майор подробно опросил их о концлагере, они сообщили ему о «языке», чему тот очень обрадовался, приказав доставить фельдфебеля в штаб. Допрашивали его уже без Ивана: он устраивал в быстро разбитом палаточном городке поредевший без английских военнопленных «интернационал». Отсюда, как ему сообщили союзники, русских заберут в сортировочный лагерь, где и определят их дальнейшую судьбу.
И вот снова эшелон. С такими же грузовыми вагонами, набивавшимися на каждой остановке новыми «бывшими». Почти все – в гражданском прикиде из немецкого старья. Стало быть, мытарились в плену многими месяцами, а то и годами. Через трое суток их выгрузили в бывшем концлагере. И почти сразу же начались допросы. Ивана допрашивал капитан НКВД с уставшим лицом и тремя медалями на гимнастерке. Выслушав его: где и кем воевал, историю пленения и обстоятельства побегов, он ухмыльнулся:
– Ну это ты, гад продажный, заливаешь. Чего же ты целым тогда остался? Тебя же, такого прыткого, в Бухенвальде или в Освенциме сожгли бы! Давай, колись, как сдался фашистам, как служил им!
«Колоться» Ивану было не в чем. Другой правды у него для капитана НКВД не было и не могло быть. Капитан дал знак – и дюжий сержант-охранник, выбив из-под него табуретку, наступил сапогом на горло.
– Ну, будешь говорить правду? Честно признаешься – меньше получишь! Тебя так и так ждут в России лагеря, так смягчи же себе наказание…
Сапог все глубже вгрызался в горло, Иван захрипел и потерял сознание. Второй допрос прошел через пару недель. Капитан сразу же показал Ивану справку из воинской части, где он начал воевать. Там его считали пропавшим без вести, что, видимо, на языке энкэвэдиста означало добровольную сдачу в плен. Иван попросил мучителя сделать запрос в архив партизанского отряда, в котором воевал после пленения под Любанью – уж там-то точно знали, как он оказался в плену, ведь хоть кто-то из разведки вернулся в отряд. Но капитан, стукнув пистолетом по столу, взъярился:
– Ты мне сказочки-то не рассказывай. Какой еще такой партизанский отряд под Ленинградом? Это тебе не Белоруссия или Украина – ты что меня за дурака держишь? Мы тут на фронте кровь мешками проливали, а такие, как ты, отжирались на немецких харчах.
Услышав позади стук сапогов сержанта, Иван вдруг через стол кинулся на капитана и, ухватив его обеими руками за горло, стал душить.
– Я тоже не одну каплю крови в боях и фашистских пытках потерял, – кричал Иван, – да ты хуже фашиста…
Он еще хотел сказать капитану, что был советским офицером и остается им, и чести своей ничем не замарал, но сержант ударил сзади Ивана по голове табуреткой, с которой тот вскочил, напав на капитана. Очнувшись, он увидел сочувствующее лицо капитана, сержант проспиртованным бинтом вытирал на его лице потеки крови.
– Посади его на табуретку, – приказал капитан помощнику. И, обратившись к Ивану, вдруг сказал:
– А вот теперь я тебе верю. Почему-то верю. Запросик такой мы сделаем. Так повтори, как фамилия, имя-отчество командира партизанского отряда.
Вскоре пришел документ за подписью Егорова. В нем полностью подтверждались обстоятельства пленения Ивана власовцами: в плен попал в результате тяжелого ранения в бессознательном состоянии.
– Ладно, – подытожил капитан, наконец представившийся по имени-отчеству: Александр Васильевич. – Буду тебя реабилитировать. Счастливчик – домой к матери поедешь. И звание тебе вернут, и орден Красной Звезды продублируют. А на меня не обижайся: вас, таких, пожалуй, сотни тысяч будут после войны, нелегко разобраться, кто наш, а кто прихвостнем фашистским оказался.
– Да я и не обижаюсь, – возразил Иван. – Сам в плену насмотрелся таких тварей, я их теперь нутром чувствую. У кого глазки бегают, кто чепуху плетет, небылицы рассказывает…
Но Ивану не суждено было сразу же отправиться на родину. Неожиданно капитан дал ему прочитать приказ по Первому Белорусскому фронту о назначении его в войска НКВД с возвращением звания лейтенанта.
– Будешь работать со мной здесь, на сортировке. Ты мне понравился даже просто по-человечески, но главное, твой опыт поможет нам быстрее и лучше разобраться с побывавшими в плену. Понимаешь, тут нельзя промахнуться. Пиши домой письмо, объявись матери живым и сообщи ей, что на неопределенное время задерживаешься в армии. Кстати, не один ты такой, многим еще служить и служить, пока обстановка в мире не стабилизируется.
Почти год Иван служил на сортировочном пункте, помогая родине спасать от репрессивной машины невинных и предавать закону преступников. За это время через него прошли тысячи бывших русских военнопленных, большинство из них, благодаря лейтенанту Рудю, возвращались домой чистыми перед Отечеством. За это время Иван несколько раз списывался с Таней и получал от нее ответные «треугольники». Она ждала его в Минске. В один из дней марта 46-го, едва Иван зашел в свой кабинет, в него влетел улыбающийся капитан, который уже знал про его сердечную тоску:
– Ну вот и дембель – прямо сейчас собирай чемодан, оформляй в штабе проезд в свой Минск и к дорогой! И прими от меня большое спасибо за помощь в работе, не гневайся, что на долгое время задержал твое счастье.
Только и улыбнулся Иван в ответ, благодарно пожал протянутую капитаном руку. До счастья, к которому он шел два года, оставалось всего двое суток. И теперь именно это было главным в его жизни.
Таня ждала его на вокзале. Опустив на землю чемодан с нехитрым солдатским скарбом, Иван обнял ее, приподняв в воздухе, закружил, зацеловал. И лишь потом, опустив, заметил рядом немолодую уже женщину. Понял: Танина мама Евдокия Семеновна. От вокзала они жили недалеко и домой пошли пешком. Евдокия Семеновна, потерявшая на войне мужа и жившая теперь с двумя взрослыми детьми, согласилась на переезд дочери в Благовещенск.
– Таня много мне о вас рассказывала, – говорила мама. – Ведь вы спасли мою дочь от смерти в неволе, большое вам за это материнское спасибо. Вам я и вверяю судьбу моей Танюши, благословляю вас на счастливую семейную жизнь!
В Благовещенске их встретила мама Ивана – Степанида Савельевна. Она обняла Таню и, поцеловав ее, сказала:
– Ну, здравствуй, доченька, я давно уже все знаю и ждала вас обоих с нетерпением. Еле дождалась, думала, что из-за болячек своих уже не увижу, а вот и дождалась. Ваня-то у меня – единственный.
Степанида Савельевна не сдерживала и не вытирала счастливых слез. Дома для молодых уже была приготовлена горенка с комодом, на котором сидела самодельная модница-куколка.
– Мама, это намек, что ли?
– Да, милые, хочу, чтобы первой у меня была внученька!
Перед Новым годом у Ивана и Тани родилась дочь Ирина. Ее рождение было самим торжеством их светлой любви, которую они пронесли через всю жизнь.
