Бывает так, что простая история, услышанная тобой вроде бы случайно, не растворяется в памяти, как это обычно происходит с тысячами подобных историй, а, напротив, начинает расти, приобретая новое содержание. Ты всё чаще возвращаешься к ней, пытаясь её переосмыслить, и наступает день, когда, наконец, понимаешь, что в жизни нет ничего случайного.
…Со времени очередной поездки в Кенозерье думаю о судьбе иконописца Фёдора Захарова Иока. Имя мастера, расписавшего часовни Кенозерья в XIX веке, было недавно обнаружено сотрудницей Кенозерского национального парка Мариной Гусевой на одной из граней «неба» Никольской часовни в п. Усть-Поча. Вообще небеса подписывать было не принято, но трудно юноше исполнять строгие каноны. Из молодого дерзостного порыва, наверное, и родилась эта надпись: «Писаны сии небеса въ 1881 живописцомъ Федоромъ Захаровым Iокомъ, уроженцомъ Олонецкой гу.[бернии] Каргопольского уезда Мишковской волости дер.[евни] Большого Конева. Отроду 17 летъ масте.[р]».
В Усть-Поче я услышала и о судьбе иконописца. В течение трёх лет юный Фёдор Иок обучался живописи в художественной мастерской Санкт-Петербурга. В Кенозерье им было расписано четыре часовни, также он работал и в церкви с. Бережная Дуброва. Из Конёва вскоре после завершения этих работ живописец перебрался в Каргополь, где женился в возрасте семнадцати лет и девяти месяцев на каргопольской девице. В молодой семье пошли дети, нужен был постоянный доход. Заработок от живописи, видимо, случался редко — известно только об одном заказе от собора Рождества Христова города Каргополя. Сам факт такого заказа был, конечно, весьма почётен и означал признание мастера. Но единичный заказ ничего не решал, и пришлось живописцу в 1886 году обратиться к начальнику Почтовой части Олонецкой губернии с прошением о принятии на службу в почтовое ведомство. В течение 36 лет Фёдор Иок работал в различных почтовых конторах Олонецкой и Архангельской губерний — сначала он был простым почтальоном в Каргопольской почтово-телеграфной конторе, затем возил почту из Архангельска в Санкт-Петербург, возглавлял почтовые отделения в Прилуках, Нёноксе, Шенкурском, Холмогорском и Пинежском уездах. О занятиях Фёдора Захаровича живописью в этот период не известно ничего.
Знатоки искусства не слишком высоко ценят работы Иока, называя его манеру письма незамысловатой, подчёркивая, что талант художника ценился лишь в непритязательной крестьянской среде и заказы он получал именно из деревень, поэтому и не прижилось его искусство в городе. Не буду с ними спорить, хотя и представляется мне живописец, самостоятельно начавший работать в пятнадцатилетнем возрасте, похожим на Илью Шаронова, героя «Неупиваемой чаши» Шмелёва. Та же любовь к делу, миру, людям, Богу…
Не буду спорить, потому что думаю об ином: чем наполнена была душа иконописца, вынужденного не талантом своим зарабатывать себе на хлеб, а иным ремеслом? О чём думал он, проезжая с почтой по северным деревням, видя рассеянные по ним часовни и храмы? Действительно ли благополучная семейная жизнь заменила ему прежние сомнения и надежды, окончательно заглушила мучительную тоску в груди, известную всем пишущим — кистью ли, словом ли?..
И странным образом мысли мои прояснились после фильма А. Кончаловского «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына». И не только потому, что действие фильма в основном происходит в Кенозерье, а главный герой — почтальон.
Выхода фильма на экран, особенно после того как он был удостоен «Серебряного льва» на Венецианском фестивале, ожидали многие. Больше всех, наверное, сам Алексей Тряпицын и его земляки. Главный герой, как и остальные, не ведал, что должно получиться в итоге. То в Кенозерье, то в Мирном, то в Плесецке, то в Вологде снимали отдельные эпизоды, но как это будет смонтировано, каков замысел режиссера, не знал никто.
За последние десятилетия наше телевидение, чего там греха таить, порядком испортило вкусы отечественного зрителя. Помню, ещё в середине 90-х одна моя случайная собеседница вздохнула: «Смотрим всех этих роз и изаур… Привыкаешь, втягиваешься, хорошего-то смотреть сейчас нечего. А я вот всё думаю: а вдруг потом и не захочется хорошее-то смотреть?» Она оказалась права.
Многие, видимо, ожидали увидеть сказку. Удивительный мир Кенозерья сам по себе необычен. Озеро, глубиной до 120 метров, острова, на которых хочется остаться навсегда, затерявшись среди большой воды и бескрайнего неба, обернувшегося небесами в старинных часовнях, священные рощи по берегам… Немногочисленные жители Кенозерья — немногочисленные по сравнению с недавним прошлым — очень любят свой край. Да и можно ли не любить его, хотя бы раз увидав? Наверное, поэтому местным жителям, да и вообще значительной части зрителей думалось, что режиссёр представит миру именно красоты края: острова, озерной простор, часовни и на фоне этого хороших людей, их необыкновенные судьбы, мастерство и гостеприимство.
Хотелось сказки, а увидели иное. Читаю «Вконтакте» отзывы в группе «Кенозеро»: «Ужас, всех алкашей севера собрали, обидно за Вершинино, замечательная деревня, в которой много нормальных людей, а это ужас просто, а генерала так вообще выставили хрен знает кем, уже и аэродрома-то нет, а тут на вертолёте генерал летал к ним, ага, щас... а венецианским псам только повод дай поглумиться над отсталой пьяной Россией», «мне лично неприятно, что всех русских считают такими, как колобок, зачем это показывать? Алкаши всегда были и будут, зачем это показывать?» Возмущаются и беглым, поверхностным изображением жизни, и «неприличной» сценой с героиней, что довелось случайно увидеть главному герою. Упрёки, обиды, сожаление…
К счастью, есть другие отзывы: «Нет, не про алкашей фильм. Он о доброте и о преданности своей земле простых людей, которых эта земля и воспитала. У них у всех, у Колобка тоже, трепетная, живая душа. А что важнее: тело или душа?», «фильм снимался год назад, летом 2013 г. И не обличает он пороки, а просто показывает, и показывает то, что есть. Пустеют деревни... Умирают старики... Да, прикольно было бы, если бы Кончаловский снял Колобка на мерседесе, разъезжающего по дороге Вершинино, а Тряпицына — на яхте по Кенозеру», «А кто вам давал право назвать этих людей “алкашами” и судить их? А кто-нибудь, кто пишет комментарии, знает их жизнь, судьбу? Виктор-колобок вырос в детдоме, работал на ферме, был на хорошем счету, совхоз развалился, начал пить. Виктор “Матрос” — моряк, ходил в дальнее плавание, было всё, умерла жена, выехал в деревню, начал пить. Татьяна, жена “матроса”, — два высших образования...», «Наконец-то показали правду деревенской жизни в глуши, а то что ни фильм, то дворцы, коттеджи, миллионеры, одни герои», «не забывайте, что мы живем не в карликовом государстве, что у нас длинная история, традиции. У каждой семьи есть история и свои герои. С таким багажом аргументов с любым иностранцем можно разговаривать наравне, не оправдываясь, уверенно. И я бы не сказал, что алкоголя в этом фильме больше, чем в других наших фильмах».
В общем-то, и я, не чужая этому краю — живу от Кенозерья в часе езды, — с некоторой тревогой ожидала появления фильма: не будет ли он очередной «чернухой»? Сказки, немного зная предыдущее творчество Кончаловского, я не ждала. Переживала, расспрашивала подругу, посмотревшую «Белые ночи» чуть ли не месяцем раньше в кинотеатре города Мирного, сомневалась…
А начался фильм — села перед экраном и оторваться не могла до самого конца. Не увидела я в нём ни пренебрежения, ни очернительства. Отвергну сразу и обвинение в поверхностности. Здесь просто в очередной раз проявилось умение режиссёра тщательно отобранными, скупыми деталями представить образ, тему, идею. Кто-то проговаривает всё до последнего слова, рисует мельчайшую капельку, пылинку. У Кончаловского иной художественный метод. Он даёт зрителю возможность домыслить, додумать, продолжить тему. Многоточие — не самый плохой знак.
Хотя, как ни странно, при этой видимой недоговорённости всё равно понимаешь главное, заложенное автором, видишь его бережное отношение к людям. Да, именно бережное, человечное. Никто не осуждён, ни на ком не поставлено клеймо. Напротив, режиссёр пытается намёком ли, вскользь, искренним словом ли, — как, например, у Колобка невнятно рассказанная им история о матери, оставившей его в приюте, — слезой ли, текущей по щеке того же героя, — объяснить, понять, простить…
Нет, не так уж много пьянства и мата в фильме. И в жизни, и в кино его гораздо больше. Да, Кончаловский показал самое больное. Но есть оно, и никуда от него не денешься. «Стыдно робеть, закрываться перчаткою…» — помните?
И присутствие «неприличной» сцены тоже объяснить можно. Нам всё хочется увидеть любовь до гробовой доски, душу возвышенную, а о теле мы как-то по привычке забываем. Хотя нет, не так. Нас бы не покоробило, если бы Кончаловский показал, как героиня моется или купается, а герой застаёт её в обнажённом виде. — Да ведь было уже такое, и не раз. И раньше бывало, а теперь, что ни фильм…
Ни прекрасным женским телом хотел удивить зрителей Кончаловский, ни тем, что оно бьётся в оргазме, а беспросветное женское одиночество показать. Одиночество в эмансипированном мире. С радости великой приехала она с ребёнком в деревню? Дом продать? — Всего лишь предлог. Все мы куда бежим раны зализывать? К родителям, если они есть. В родной дом.
Героиня из породы тех людей, что от деревни отстали, а к городу ещё окончательно не прибились. Прибьётся, конечно, раз уж так радостно рванула туда в итоге. Но до этого колебалась, взвешивала. Не случайно и бывшего одноклассника при себе придерживала, примеряла: а может, тут её судьба? И ребёнок к нему потянулся, и не самый плохой мужик вроде — вон как заботится, и чувства были когда-то… Да вот беда: не похож на ту картинку, что уже в отравленной миром голове сложилась. Не мачо, не богат, да и деревенский. И тянется в ней прежнее к нему, и борется она с прежним. И цепляет из-за этого Алексея, и посмеивается над ним, как велит ядовитое эмансипированное нутро. И зубы у него не те, да и вообще придурок…
Мне в этот момент абрамовская Алька вспомнилась. Приезд её после смерти матери. Тоже ведь подумывала, не остаться ли, не осчастливить ли простого хорошего парня. Не осталась, как не осталась и эта — отстранила Алексея, взметнулась, точно испугавшись чего-то (настоящего?), мигом нашла работу в городе и уехала, отодрав с кровью отца от сына.
Да, отца, потому что по-отцовски полюбил его Алексей. И передавал-торопился ему своё: и как работать надо — «земли-то поменьше в ведро клади», и детское, потаённое рассказывал — к кикиморе-то зачем иначе плыли? И заботами делился — деньги на новый мотор добывать с собой брал. И по-отцовски защищал его от страшного, преждевременного — на лестнице придерживал, пока мать, обо всём забывшая, к ним не вышла как ни в чём не бывало.
Не поняла, не увидела в Алексее Ирина ни отцовского, ни мужского. А могла бы… Есть оно, сильное, надёжное. И правду может в глаза сказать, как сказал ей, когда она свои рыбнадзорские обязанности исполняла: чего, мол, с этих штраф берёшь, а генерал браконьерил — голову отвернула, будто не видела. И на колени Алексей не встанет: попрошайничать да унижаться не стал, когда до генерала не допустили, хотя крайняя нужда была, просто привет ему передал. И устоять может, если решение принял: даже когда тяжко было, поразмыслив, от стакана водки отказался. Ни разу на грубость Иринину не ответил, отшучивался в ответ — что возьмёшь с дуры-бабы. Даже на лестнице тогда мог бы повести себя иначе. Другой взял бы верх, увидев то, что скрывают обычно. А он попробовал спросить — да понял ли всё? — и не смог, махнул рукой… И когда уезжала, удерживать не стал. А ведь рад был её приезду. Помнил прежнее, иначе зачем бы каждый день приходил…
Умеет хранить верность герой Кончаловского — любви, людям, родной земле. Никто для него здесь не чужой. И, бросив пить, так называемых «алкашей» он ниже себя не ставит. И опекает того же Колобка, да и других, обокравших его, в конце концов прощает: «Разберёмся. Свои же люди». Людей он видит в них, а не «алкашей». Людей…
И лишь попытку делает, обидевшись на тех, кого он до этого защищал, уехать. Не стал отбиваться от них, когда полезли на него с кулаками, уличённые им, не обозлился, не начал мстить. Собрал сумки — уеду! А ночью уже, увидев качающуюся от проезжающего мимо поезда люстру, очнулся: куда от себя, от людей, от земли своей убежишь? Вернулся — и на вопрос, куда ездил, истину открывать не стал, устыдившись собственного минутного отступничества.
И пусть не избыть в родном краю одиночества — вот оно, мерещится в образе кота — «если до сорока лет дом не заполняется детьми, после сорока он заполняется кошмарами», пропадает, не появляется, когда ребёнок рядом с ним, а после отъезда уже неотступно бродит следом, и пусть тоска долго ещё будет жить в груди, но от главного Алексей отступиться не смог. Не смог бросить дом, землю, людей, которым помогал.
Знакомая, с которой обсуждали фильм, сказала: «Вот ты посмотри. Главный герой кто? — Почтальон. А друг и спутник его? — Колобок. Колобку он помогает, советы даёт. Ребёнок с ним, любит его. Кот рядом сказочный. А генерал? Ракеты? А на что они ему, когда у него есть Колобок, ребёнок, кот?..»
Да и правда. Герои не замечают запуска ракеты, думая каждый о своём у причала. Ракета поднимается выше, исчезает, и только огненное пятно, как несбыточная мечта, долго ещё виднеется в небе.
Два мира существуют рядом, даже в одном районе. Плохо ли это, хорошо ли, можно обсуждать долго. Многие уже ахают: как же живут люди, что скажет на это Запад.
Что касается иностранцев, то в последние месяцы, кажется, уже любому здравомыслящему должно стать понятно, что незачем оглядываться на чьё-либо мнение.
А люди живут. Трудно, как и многие поколения предков. Живут и любят землю, друг друга. Живут, как могут. Оступаясь, ошибаясь, с болью, но — не теряя веры и любви.
И почтальон — связующее звено между ними. «Он носит вести», — сказала моя знакомая. Не только вести, скажу я. А надежду, верность, любовь.
Человек, отдавший свою жизнь людям, несчастным быть не может. И талант человеколюбия — тоже не последний среди талантов…
