«Деревенской прозе» посвящены многочисленные работы (назову самых известных авторов): книги и статьи В. Кожинова, Ю. Селезнёва, В. Акаткина, В. Бондаренко, Г. Белой, А. Большаковой, В. Недзвецкого, В. Филиппова, Л. Вильчек, К. Гордович, И. Дедкова, В. Курбатова, Н. Лейдермана, М. Липовецкого, Т. Никоновой, В. Оботурова, Т. Вахитовой, В. Емельянова, Ф. Кузнецова, Е. Старикова, Г. Цветова, И. Золотусского, В. Камянова, Т. Андреевой, В. Гусева, А. Герасименко, В. Воропаева, М. Дунаева, И. Есаулова, А. Любомудрова, В. Непомнящего, Н. Скатова, Н. Крижановского, Ю. Павлова и др.
Из последних на сегодняшний день работ можно выделить следующие: Кожевникова С.В. Творчество Б. Екимова: динамика «деревенской» прозы последней трети XX века: диссертация ... кандидата филологических наук: 10.01.01. — Магнитогорск, 2002. — 209 с.; Мартазанов А.М. Идеология и художественный мир «деревенской прозы»: В. Распутин, В. Белов, В. Астафьев, Б. Можаев: диссертация ... доктора филологических наук: 10.01.01. — Санкт-Петербург, 2007. — 276 с.; Перепелицына Ю.Р. Художественная репрезентация национального характера в прозе А. Яшина: диссертация ... кандидата филологических наук: 10.01.01. — Ставрополь, 2009. — 230 с.
В последние годы в литературоведении все чаще говорят о «конце» «деревенской прозы», об исчерпанности ее художественных идей, о консервативности и даже «реакционности» некоторых ее представителей (Славникова О. Деревенская проза ледникового периода // Новый мир, 1999, № 2; книга американской славистки Катлин Партэ Русская деревенская проза: светлое прошлое. — Томск: Изд-во Томского ун-та, 2004; Быков Д. Телегия: русское почвенничество как антикультурный проект // Быков Д. Советская литература: краткий курс. М., 2013 и др.). Никто не спорит, кстати, о том, что эта выдающаяся литература стала фактом истории, классикой; но известная наша страсть все обобщать и преувеличивать привела критиков к совсем уж пессимистичным выводам. Так, Н. Ковтун в книге «”Деревенская проза” в зеркале утопий» (Новосибирск, 2009) переходит к прямым оскорблениям, называя эту прозу «бессознательно-утопическими текстами».
В статье И. Ивановой «Деревенская проза в современной отечественной литературе: Конец мифа или перезагрузка?» (Филологические науки. Вопросы теории и практики» (Тамбов). 2013. № 6(24). Часть 1. С. 88–94) говорится: «А вот с тем, что “деревенской прозы в России сегодня практически нет”, согласиться трудно. Это справедливо, только если считать таковой лишь прозу Шукшина, Распутина или Белова, о которой шла речь выше. Но если правомерно распространение этого понятия на любое адекватное произведение на сельскую тему, то можно назвать целый ряд произведений последних пяти лет, которые, несомненно, связаны, пусть даже полемически, с традицией деревенской прозы: “Лада, или Радость” Т. Кибирова, “Позор и чистота” Т. Москвиной, “Крестьянин и тинейджер” Андрея Дмитриева, “Елтышевы” Р. Сенчина, «Псоглавцы» Алексея Иванова».
Думается, что за исключением Р. Сенчина, все остальные авторы, представленные в этом списке, довольно сомнительны. У Павла Басинского подобный ряд более реалистичен — он видит следы деревенской прозы в произведениях Захара Прилепина, Романа Сенчина, Михаила Тарковского и Алексея Варламова. С нашей точки зрения, более пристального внимания заслуживают три писателя, продолжающие традиции «деревенской» прозы на новом этапе: Борис Екимов, Станислав Мишнев и Александр Киров.
Борис Екимов, современный волгоградский прозаик, лауреат Государственной премии РФ (1998 г.), пишет о судьбе деревни и человека-труженика, попавшего в нелёгкие условия перелома эпох. Наибольшую известность ему принесла повесть «Пиночет» (1999), в которой автор одним из первых поставил вопрос о необходимости не просто «выживания» в нынешних условиях, а о кардинальной смене идеологии жизни.
Местом его рождения является город Игарка Красноярского края, но «малой родиной» писателя стал Калач-на-Дону, в жизни которого отражаются все беды и горечи русской деревни. Увлечение писателя прозой В. Астафьева, В. Белова, В. Шукшина не прошло бесследно — Екимов старается следовать художественным принципам, сформированным «деревенской» прозой.
Творчество Б. Екимова опирается на «вечные» темы: детская тема (рассказы «Фетисыч», «Проснётся день»), религиозная (рассказ «Возвращение»), тема «малой родины» (повести «Высшая мера», «Наш старый дом»).
В книгах вологодского писателя Станислава Мишнева (Пятая липа: Рассказы. — СПб., 2005; Ангелы всегда босые. — Вологда, 2012) окончательно свершился переход от изображения автором социального времени крестьянства к переосмыслению его же, но с метафизических позиций.
Рассказы и повести Станислава Мишнева посвящены русской деревне, вот уже второй десяток лет стоящей на перепутье.
Крестьянство, выкошенное во время коллективизации, надорвавшееся в военные и послевоенные годы, успевшее спокойно пожить только при Брежневе, в новом лихолетье так и не нашло себя. Колхозы разрушены, фермерство оказалось мертворожденным, везде воцарилось мелкое торгашество. Доживают свой век пенсионеры, сельская интеллигенция, а крестьянин продолжает трудиться в какой-то полуфантастической действительности, где с одной стороны — властные фантазии высокого, чуть ли не марсианского полета, а с другой — «тайная азбука обнищания». Станислав Мишнев видит русского человека насквозь, со всеми его пороками и достоинствами; не идеализирует, не заблуждается на его счет, но твердо знает: Россия всегда стояла и будет стоять за справедливость. Если надо — умрет, но за либеральную чечевичную похлебку первородство свое не отдаст.
Борис Екимов пишет вроде бы о том же убитом горем селе, но его рассказы больше походят на физиологические очерки («Мишка», «На хуторе», «Тюрин»). У Станислава Мишнева, кроме повседневной жизни, есть философский подтекст, есть нечто более существенное и до конца не разгаданное — все то, что зовется поэзией.
Станислав Мишнев способен угадать типичное как в судьбе отдельного человека, так и в жизни нации; обыденное, мирское под его пером совершенно преображается.
«В уходящем дне, — признается писатель, — всегда есть что-то печальное, влекущее и чарующее, незаконченное, незавершенное, иконописное. Стою на росстани на краю поля — дорога на две руки… За спиной моя бедная, разоренная деревня… мои глаза становятся острыми и, словно впиваясь то в мелькнувший вдалеке свет, то в пролетающего жука, силятся на всю оставшуюся жизнь запомнить все, взять с собой все. Я жадный — все!.. В обмен на будущее — непознанное и светлое, забрать омытое слезами отжившее, лукавое и проклятое настоящее. В эту минуту душа переполнена особым чувством, нотой искреннего удовлетворения, любви к своей униженной России, и название этому — Вечность».
Еще одно отличие прозы Ст. Мишнева — живой язык, сквозь который нам, отвыкшим от подлинной русской речи, порой приходиться продираться. Путеводителем по страницам книг Ст. Мишнева может стать его словарь «Тарногский говор» (Вологда, 2013). Значимость этого словаря будет со временем только расти.
В прозе молодого архангельского писателя Александра Кирова (Митина ноша. — Архангельск, 2009; Последний из миннезингеров. — М., 2011), в его лучших рассказах и повестях используется преимущественно сказовый стиль, лирико-иронические отступления, есть в них и настоящий русский юмор, заставляющий смеяться до слез и сквозь слезы. Автор может воссоздать любую интонацию подлинной народной речи, которую придумать нельзя, можно только услышать и приблизительно воспроизвести. Способен он и фантазировать, используя юмористические и трагикомические парадоксы сегодняшней жизни.
Ирреальность происходящего сейчас — норма, но автор не дает читателю забыть, что действие происходит все-таки в литературном пространстве: «…Оказывается, что вся эта пьеса была прелюдией к одной маленькой прелюбопытной истории, которая на самом деле не имела ни начала, ни конца, существовала вечно и вряд ли когда имела место быть» («Троица»).
Повести и рассказы А. Кирова и по языку, и по манере изложения, и в самом дыхании прозы родственны классическим ее страницам, в которых присутствует высокий дух познания и преображения русского человека независимо от места его бытования.
Смерть для героев книги — явление обыденное, само собой разумеющееся. Страх смерти, конечно, есть в душе у каждого, но отношение к концу — совсем иное: семейное, домашнее, даже равнодушное:
« — Да ты не расстраивайся, бабушка, я и тебя закопаю в лучшем виде, — добродушно бурчит Гена, по-своему поняв Аннушкину ворчливость, плавно перешедшую в задумчивость».
Как тут не опереться на народную мудрость, — то ли пророческую в своем прозрении, то ли проповедническую — для слабых, то ли исповедническую — для всех:
«Не горюй, Сашка, — напоследок сказала она слабеющим голосом. — Человек-от родится на свет хорошим. Да-а… Потомока делается плохим… И движется в сторону лучшего до самой смерти».
В старших учителях у Кирова — Шукшин с неизменными и вечными чудиками; Чехов с его лаконичностью, недосказанностью и нелюбовью к авторским комментариям; Платонов со своей метафизической невозмутимостью и народной задумчивостью.
Киров усвоил не только шукшинскую манеру «брать быка за рога» — начинать рассказ сразу, без экспозиции, — но и шукшинское парадоксальное словесное рисование — даже в названиях: «Любовь, смерть и пара бордовых шерстяных носков». Ничего не напоминает? — Как же: «Космос, нервная система и шмат сала». Рассказ «Ласточка» имеет прямую связь с сюжетом новеллы Шукшина «Беспалый». Ну и, конечно же, восхищает замечательная речь, в основе которой — народный сказ.
Повесть «Троянос Деллас» заставляет вспомнить фантасмагорическую «Историю одного города» Салтыкова-Щедрина и безысходные, ирреальные, сиротские повести и рассказы Платонова, особенно «Чевенгур».
«Троянос Деллас» — не антиутопия. Ее главы выглядят жуткими и фантастическими, но реальность страшнее. Оказывается, от демократии до анархии — один шаг, а от анархии до бандитской Кущевки — и того меньше.
«Среди бела дня у пилорамы остановилась иномарка, из которой вылез Мирза и с ним крупные парни. Рабочих выстроили в шеренгу. Мирза громко назвал четыре фамилии. Мужики дружно сделали шаг вперёд. Мирза спросил у водителя, сколько человек влезет в машину, услышав ответ, ткнул пальцем во второго и четвёртого. “Джип” уехал, и вместе с ним уехала память о двух сгинувших людях. Жена одного из них ходила в город, пыталась что-то там узнать, а когда вернулась, увидела пепелище вместо своего дома. Поплакала и пошла… К Мирзе. Устраиваться на пилораму. Это была первая там женщина-работница».
Такую демократию хотели построить Гайдар с Чубайсом? — Именно такую, больше похожую на СС…
Все заканчивается предсказуемо, история ходит по кругу:
«Так умер Вольфрам фон Эшенбах, последний из миннезингеров. А сразу после него пришли мейстерзингеры, жирные, продажные, тщеславные, льстивые и тупые. И быстро нашли себя в новом времени…»
Трагический раскол (с одной стороны — основная масса народа, живущего в провинции, с другой — централизованная власть) продолжается и сейчас. Авторы современной прозы о деревне увидели здесь не просто издержки урбанизации, но продолжение трагического процесса «раскрестьянивания», теперь уже на новом его этапе. И усиление публицистичности, характерное для всей нашей прозы и всей литературы, в их творчестве имеет конкретное исходное начало. Равнодушие горожанина к деревенскому жителю, столичного жителя к «провинциалу» — эти внешние приметы чудовищного разрыва между деревней и городом, превращения русской провинции в безысходное, горькое захолустье, не могли не отпечататься и на литературной жизни. Не только равнодушие, но и высокомерие по отношению к провинциальной России, игнорирование ее интересов — главная причина неудач всех реформ, начинаемых «сверху». Но проблема не ограничивается «маргинальной» оппозицией «город — деревня». Наиболее талантливые авторы новой прозы о деревне не стремятся противопоставить город и село, их поиски устремлены не в прошлое или будущее, а к современности и к вечности, так как именно вечные, духовные начала определили (и определяют до сих пор) историческую судьбу народа: «Здесь русский дух в веках произошел. И ничего на ней не происходит" (Н. Рубцов). Их историзм особый — он выражен в понимании хода истории как единого в своей вечности бытия. Новая проза о деревне свидетельствует о драматическом возвращении к классическим традициям, о поиске духовной основы. Современную прозу о деревне можно с полным основанием характеризовать как литературу национального самосознания.
