Шпион Его Величества, или 1812 год. Историко-полицейская сага в четырех томах0

Том второй МОСКВА. ОХОТА НА ФРАНЦУЗОВ (конец июня – июль 1812 г.) (продолжение. Начало в №6/2014 и сл.) Три эпизода Предисловие ко второму тому. Несколько слов от автора читателям дневника Якова Ивановича де Санглена Сейчас, по прошествии нескольких лет, ушедших на эту работу, мне, пожалуй, уже трудно в точности определить, что именно было почерпнуто из источников, а что пришлось додумать самому, так сказать, реконструировать. В 1812-м году и вообще в царствование императора Александра I происходило много фантастического, и личности на политическом небосклоне тогда были зачастую нереально яркие, крупные, оригинальные, каждая из которых обладала своей индивидуальной стилистикой, четко выраженным творческим почерком, сильной характерологической отметиной и вместе с тем резким индивидуальным своеобразием. Можно считать, я придумал некоторые события и сюжетные ходы, но они при этом, как мне представляется, полностью согласуются с логикой поведения моих персонажей, существовавших на самом деле, от императора Александра I до ротмистра Савана и поручиков Шлыкова и Ривофиналли, реальных сотрудников Высшей воинской полиции Российской империи. Если они всего того, о чем я написал, вдруг, как окажется, не совершили, то вполне могли бы совершить, просто по каким-то причинам не довелось. Моя версия событий 1812-го года не надуманна и не произвольна. Просто она пропущена через восприятие Якова де Санглена, писателя, профессора Московского университета, военного советника, возглавившего незадого до начала войны тайную полицию Российской Империи, а затем вступившего в единоборство с разведкой самого Наполеона Бонапарта. Естественно, у этого человека, обладавшего тогда недюжинной властью, был свой особый взгляд на все то, что происходило в 1812-м году. И по роду своей деятельности знал он обо всем том, что имело место в этом весьма драматичном году, гораздо более, чем другие. И вообще у него было свое восприятие тех событий, замешанное на его опыте, темпераменте и воображении. Взгляд Якова де Санглена на войну России с наполеоновской Францией и на разного рода закулисные политические тайны того времени я и попробовал воссоздать в предлагаемых вниманию читателя московских частях этой военно-полицейской саги. Ефим Курганов. Париж. 24 декабря 2006 г. Эпизод первый. Путешествие в Москву Дорожный дневник военного советника Якова Ивановича де Санглена, директора высшей воинской полиции*. (28.6 – 6.7 1812-го года) От публикаторов В последних числах июня 1812-го года Император Александр I направил в Москву Директора Высшей Воинской полиции военного советника Я.И.де Санглена, дав ему при этом особое поручение. В чем в точности заключалось это поручение, до самой последней поры оставалось лишь гадать. Мемуары де Санглена ответа на этот вопрос не дают. Там вообще ни слова не сказано о поездке в Москву летом 1812-го года. Но знакомство с тайным дневником де Санглена, фрагмент из которого мы сейчас предлагаем вниманию читателей, позволяет пролить свет на многие обстоятельства его необычной служебной командировки, состоявшейся в конце июня 1812-го года. Теперь, основываясь на данных дневника, можно с большою долею точности утверждать, что российский император дал Директору Высшей Воинской полиции задание очистить Москву от французских шпионов. Однако утверждать так мы можем лишь в том случае, если мы верим Я.И. де Санглену. А можно ли ему до конца верить? Насколько он был правдив и искренен, когда делал записи в своем тайном дневнике? На эти вопросы ответа у меня пока нет, и он даже не предвидится. Но в любом случае обвинения целого ряда современников, упрекавших Я.И. де Санглена в фанфаронстве, легкомыслии, хлестаковщине, никак не следует сбрасывать со счетов (основания для таких заявлений, судя по всему, были и не малые). Но точно так же не следует сбрасывать со счетов и то весьма существенное обстоятельство, что эти обвинения, как правило, явно исходили от лиц, весьма недоброжелательно настроенных к нашему герою. В общем, до разгадки этой удивительной личности, сложной, противоречивой и таинственной, еще очень и очень далеко. Но изучать, заниматься ею, разгадывать ее все равно стоит. В череде тех ярких, богатых фигур, которые составляли русский культурный фон первых десятилетий XIX столетия, де Санглен отнюдь не теряется: по-своему он характерен для эпохи и одновременно стоит особняком. Если же говорить о службе безопасности в российской империи, как она стала формироваться в девятнадцатом столетии, то это именно он ее фактически создал, заложил ее модель. В общем, как бы ни оценивать эту личность, внимания потомков она, без всякого сомнения, заслуживает. Рукопись дневника Я.И. де Санглена (это кипы отдельных листков, разложенных более, чем в двадцати папках) хранится в муниципальном архиве города Ош, департамент Жер, Гасконь, Франция. Готовя настоящее издание, я не раз консультировался с крупным историком и архивистом Арсением Тарталевским (Москва) и рядом других исследователей. Николай Богомольников, профессор. (Москва) 24-го марта 2007-го года. От историка Следует предупредить читателя, что Яков де Санглен (1776 – 1864) был одной из зловещих фигур времен Александра I. В восприятии современников эта личность явно подверглась определенной демонизации. Он стяжал устойчивую неприязнь как фактический руководитель тайной полиции накануне Отечественной войны 1812-го года. Это именно он по желанию российского императора следил за государственным секретарем М.Сперанским, а затем арестовывал его и отвозил в ссылку. Именно участие в деле Сперанского, выдающегося российского реформатора, сильно повредило репутации де Санглена. Достаточно резкую характеристику де Санглена можно найти в мемуарах писателя и журналиста Н.И.Греча: авантюрист и «фанфарон» без серьезного образования, но нахватавшийся где-то поверхностных сведений, профессиональный шпион и доносчик, втершийся в доверик императору и в конце концов изгнанный с позором; предаваший всех, в том числе и начальника своего министра полиции А.Д.Балашова[1]. Кстати, вероятнее всего, Н.И.Греч, говоря о Санглене, заимствовал краски едва ли не от управляющего третьим отделением фон Фока, некогда протеже Санглена и даже креатуры его по министерству полиции. «Весьма умный, весьма пронырливый человек», литератор с «бойким пером», – корректирует характеристику, сделанную Н.И.Гречем, декабрист С.Г.Волконский, – но лишенный «стыда и совести», «sans foi ni loi»[2]. Известный мемуарист Ф.Ф.Вигель вспоминал, что, несмотря на страх, который наводил Санглен на окружающих, с ним демонстративно избегали встреч и разговоров[3]. Поэт-партизан Денис Давыдов, имевший в 1830-м году столкновение с Сангленом, заявляет в письме о своем «презрении» «к его отвратительной особе»[4]. Подозрительное и недоброжелательное отношение к Санглену разделяли, кажется, и высшие чины жандармского ведомства. В частности, шеф корпуса жандармов А.Х.Бенкедорф писал московскому военному губернатору кн. Д.В.Голицыну: «г. де Санглен столь известен, что я никак не могу предположить, чтобы он мог быть употреблен вашим сиятельством»[5]. Противоположные оценки личности Санглена встречаются реже, но, надо признать, что они все же встречаются. По-видимому, гораздо снисходительнее А.Х.Бенкедорфа был к Якову де Санлену писатель, издатель и историк Н.А.Полевой, которого Санглен в записках даже причислял к своим друзьям. Вообще надобно признать, что негативная репутация Санглена во многом исходила из российского жандармско-полицейского мира николаевского времени и, может быть, даже во многом формировалась в пределах этого мира. Это, видимо, объясняется тем, что Санглен был личным шпионом Александра I, знал множество государевых тайн, и, соответсвенно, в царствование Николая I он оказался совершенно не ко двору. Можно даже сказать, что его побаивались, побаивались того, что он может рассказать. В 1840-е годы Санглен был принят в доме Пассеков, где с интересом слушают его рассказы о временах Екатерины и Павла. А.И.Герцен отдает должное «болтовне де Санглена» как «живой хронике за последние 50 лет»: «Поверхностный и малообъемлющий ум, но большая живость, своего рода острота и бездна фактов интересных»[6]. Наконец, известный историк и журналист М.П.Погодин после сорокалетнего литературного знакомства с нашим героем склонен был говорить о порядочности и бескорыстии Санглена. Факт этот, несомненно, заслуживает внимания. Как видим, отзывы становятся лояльнее по мере удаления их автора от политической жизни столицы 1810-х годов; заставшие это время еще не могут побороть в себе боязни и отвращения. «Люди сороковых годов» уже с любопытством смотрят на свидетеля и участника новейшей истории. Впрочем, даже в 60-е годы М.П.Погодин ощущает, что бывший начальник тайной полиции «никак не мог освободиться от того страха, который прежде наводил на других...»[7] Однако как бы ни оценивать в высшей степени противоречивую личность Я.И. де Санглена, он был одним из тех, кто делал русскую историю в 1812-м году, и он заслуживает самого пристального внимания. При этом не следует забывать, что страх людям 1810-х годов де Санглен внушал именно как человек, от которого в годину испытаний довольно многое зависело и многие зависели. Действительно, было несколько лет (уже в 1816-м году ему пришлось уйти в отставку), когда власть которою он обладал, была огромна. Этого Санглену современники и не могли простить. А.Зурин, профессор (Москва). 1 апреля 2006 года 1812 год. 28.6 – 6.7 Один, стихий в грозящем споре, Не зрю ли я вселенной горе? Не се ль ее последний вздох? Не бойтесь, смертны, грозной бури. Ничем не движим свод лазуриП Превыше грубых облаков. На все страны, на все творенья Отверсто око провиденья. 1778 г. М.Н.Муравьев Дрисский лагерь – Велижская крепость – Смоленск – Вязьма – Москва Этот лагерь был выбран изменником или невеждой. Маркиз Паулуччи, генерал-адъютант Его Величества Императора Александра Павловича. Наконец, после долгого отступления, преследемые силами всей Европы, достигли мы до Дриссы, где на берегу реки Двины сделан был большой укрепленный лагерь, построенный поступившим в нашу службу из Прусской армии генерал-майором Фулем. Краткие записки адмирала А.Шишкова Господи, наступит ли тот несравненный день, когда радость осветит наши лица, или же мы просто не созданы для счастья?! Слова Государя Александра Павловича, сказанные Его Величеством июня 13-го дня года 1812-го в разговоре с А.Д.Балашовым, министром полиции. Первопрестольной столице нашей Москве Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество. Мы не умедлим стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими путь врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратиться погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России! Император Александр. Июля шестого дня 1812-го года. Июня 28-го дня. Одиннадцать часов утра Прибыли мы в Дрисский лагерь около восьми часов утра. Государь со свитой уже были тут, но основные военные силы еще не подошли. Александр Павлович поместился в маленьком домике, при коем не было никаких иных строений, кроме нескольких амбаров и житниц. Министру полиции Балашову и государственному секретарю Шишкову был отведен дом по другую сторону реки, в расстоянии около двух верст от главной квартиры. Расположился я по совету полковника Арсения Закревского, заведующего Особой канцелярией при Штабе Главнокомандующего Барклая де Толли, в двух комнатенках, что примыкают к трактиру с замысловатым названием «Пылающие угли Жозефины». Трактир же находился почти сразу за домиком, в коем поселился Государь. Я совершенно не жалею, что прислушался к словам мало симпатичного мне в общем-то Закревского, человека пронырливого и хитрого, начисто лишенного совести, способного на всякую пакость. Камердинер мой Трифон внес мои вещи и тут же принялся их распаковывать. Вещей же было не мало, но более всего места занимали книги и бумаги. Коллежский секретарь де Валуа, из моей канцелярии, снял комнату в этом же трактире. Трактир немыслимо грязен, но зато содержит его в высшей степени соблазнительная Жозефина Мале, обладающая столь аппетитными формами, столь волнующим задом, что у меня просто сразу слюнки потекли. И в душе я сердечно поблагодарил Закревского. Только что увидев сию Жозефину, я тут же понял многообещающий смыл названия трактира и возликовал. Тут-то название сие мне и полюбилось, и как еще полюбилось. Сильно рассчитываю, что «Пылающие угли Жозефины» в самом ближайшем времени не оставят меня голодным и холодным. Во всяком случае, хозяйка лагерного трактира, беря два рубля серебром – по рублю за комнату – , глядела на меня весьма ласково и даже призывно. Хочу надеяться, что я истолковал взгляд хозяйки «Пылающих углей» отнюдь не ошибочно. Впрочем, она и другого постояльца своего – коллежского секретаря де Валуа – не обошла вниманием, но я не в обиде, скорее напротив, рад, что и де Валуа не будет мерзнуть[8]. Июня 28-го дня. Четыре часа пополудни Настроение препаршивое, и есть от чего, хотя я со своими людьми весьма удачно вернулся из нашего похода. Мы были нагружены ворохом ценнейших бумаг, кои были добыты через пленных французов во время нашего пребывания в Вильне. Настроение же испорчено общим состоянием военных наших дел. Сего дня, как и было ранее предначертано и Высочайше утверждено, 12 наших дивизий под началом Михаила Богдановича Барклая де Толли вошли в укрепленный Дрисский лагерь. Началось какое-то безумие, и самое ужасное, что оно явилось не результатом неожиданного взрыва, а было, так сказать, заранее подготовлено. Ждать тут Бонапарта – это форменное самоубийство, это самих себя загнать в ловушку («Дрисский лагерь – это западня», – повторяет на всех углах бесстрашный и горячий маркиз Паулуччи), но Государь по-прежнему требует неукоснительного исполнения сего безрассудного плана и отмахивается от правдивых слов маркиза. Барклай, со всем свойственным ему прямодушием, уже не раз пробовал убедить Его Величество в крайней опасности и даже гибельности диспозиции, составленной военным теоретиком-идиотом Пфулем[9], но, увы, усилия главнокомандующего успехом не увенчались. Барклай еще говорил, что, лишь уходя от Бонапарта, мы продвигаемся к победе, но Государь посмеялся, и только. Сколько я знаю, Барклай как мог пытался воздействовать и на заведующего ныне военными делами графа Алексея Андреевича Аракчеева, который находится в сильнейшем фаворе. Однако и тут успеха, увы, добиться Барклаю никак не удалось. Граф Аракчеев, имея на то свои резоны, отвечал Барклаю довольно строго, почти выговаривая ему: «Моя забота – охранять жизнь Государя, а оспаривать план боевых действий – это не моего ума дело». Вот так-то, милостивые государи. Но ежели его забота заколючается лишь в том, чтобы охранять жизнь Государя, зачем он согласился исполнять обязанности военного министра? Зачем? Военный министр (а Аракчеев фактически ныне находится на положении военного министра) – не начальник караула, отнюдь. И ведь взявший в свои руки все дела военного управления граф Аракчеев, говоря это, был явно горд собой и не находил в своем утверждении никакого противоречия! Он выговаривал Главнокомандующему и полагал, что он прав, и это совершенно ужасно. Барклай чуть не рыдал, услышав сии слова новоиспеченного главы военного ведомства. Я даже скажу так. Главнокомандующий Первой Западной армии не то, что был расстроен – он был в бешенстве, самом настоящем бешенстве. В таком состоянии я его и не видел никогда. Но ничего не поделаешь. Послушавшись идиота Пфуля (с ним еще всюду ходит другой идиот – его переводчик Вольцоген, ибо «великий теоретик» говорит только по-немецки), мы сами заперли себя в мешок. Таковы нынешние весьма печальные обстоятельства; не только печальные, но еще и бесконечно глупые, нами же созданные, от чего, действительно, хочется плакать. Господи! Почему наша власть зачастую бывает столь близорука? Почему она с такой легкостью вверяет себя лицам и идеям, идиотизм коих для окружающих совершенно очевиден? Почему она вверяет себя лицам и идеям, которые сами по себе, может, и хороши, но к нам совершенно не применимы? Это непостижимо для меня. Доверенность к идиоту, которую выказывает умный, проницательный и достаточно подозрительный Государь, я ни как и ни чем не могу объяснить. Буквально теряюсь в догадках. Ежели Государь не образумится и будет продолжать верить этому горе-теоретику, то Империю нашу ожидает весьма нерадостное будущее или радостное, если, конечно, стоять на позиции сторонников этого изверга Бонапарта. Так что нам только остается уповать на то, что Александр Павлович отшвырнет прочь губительнейший план, чем спасет и себя и Отечество. Но, увы, пока этого не предвидится. Пока что побеждают совсем иные настроения, хотя перемены все еще возможны. Я не оставляю надежды, ибо верю в нашего Государя, хотя личности, коими он зачастую окружен, вызывают у меня острейшее чувство самого несомненного омерзения. Впрочем, сколько я мог заметить, я им тоже не слишком нравлюсь, а вот Государь меня явно выделяет – сомнений тут быть не может. Более того, Император доверяет мне, хотя и видит недоброжелательное отношение ко мне своих клевретов. Во всяком случае, в некоторых щекотливых и явно не простых обстоятельствах Его Величество продолжает рассчитывает на мое содействие, прибегая к моим советам и используя мое знание жизни. Но это-то как раз и вызывает бешенство многих лиц из его окружения. Не нравится то, что я стал необходим Александру Павловичу. Что ж! Тут ничего не поделаешь! Мне придется смириться с завистью, а им с тем, что я необходим Государю. Июня 28-го дня. Полночь Стараясь не расстраиваться из-за общего состояния дел, вместе с верным моим коллежским секретарем Валуа готовлю подробнейший отчет о пребывании нашем в Вильне (сей труд уже занимает без малого 29 страниц, исписанных убористым и яснейшим его почерком) и жду, когда Государь призовет меня. Генерал Аракчеев, коего я видел нынче днем, полагает, что это произойдет уже завтра. Дай-то Бог! В свите Государя, обретающейся с Его Величеством в Дрисском лагере, насчитал я следующих особ: курносого уродца Великого Князя Константина Павловича, канцлера Румянцева (он в глубокой опале, но вместе с тем Александр Павлович намеренно никак не соглашается отпустить графа Николая Петровича в отставку), обер-гофмаршала графа Толстого, графа Аракчеева, государственного секретаря Шишкова, адмирала и литератора, генерала Беннингсена (как всегда заносчивого и самоуверенного), шведского авантюриста и бонапартова ненавистника графа Армфельта, барона Штейна, генерал-адъютантов Балашова, князя Трубецкого, князя Волконского (ныне он заведует Императорским Генеральным Штабом), графа Комаровского, бесстрашного и пылкого маркиза Паулуччи (он выходец из Сардинии[10]), флигель-адъютанта Чернышева и некоторых других, не столь значительных особ. Прогуливаясь сегодня поутру в скучнейших окрестностях Дрисского лагеря, пересекся я на узкой тропочке сначала с канцлером Румянцевым. Завидев меня, граф Николай Петрович тут же повернул в противоположную сторону – он меня явно побаивается, и это совершенно понятно: это я ведь вывел на чистую воду его противузаконные сношения с извергом Бонапартом. А затем столкнулся я с Александром Дмитричем Балашовым, своим бывшим благодетелем, а ныне заклядым врагом своим и яростным хулителем и ниспровергателем в глазах Его Величества персонально моей особы и ведомства Высшей Воинской полиции. Как же я ненавижу это животное, безжалостное и коварное! И еще: не могу без омерзения глядеть на бородавку на его левой щеке, проросшую рыжими волосками. Так что при виде Балашова мне всегда хочеися отворотиться в сторону. Нынешняя встреча наша, надо сказать, была не из радостных, но ожидать ее в любом случае следовало (рано или поздно мы все равно встретились бы в Дрисском лагере, но так сразу – это было чересчур; кажется, судьба поторопилась: видимо, она спешит, для чего, может быть, и есть основания). Министр полиции поглядел на меня насмешливо, неодобрительно, а затем саркастически, с совершенно не скрываемой издевкой молвил, ухмыляясь в хитрющие и нахальные свои усы: «Ба! Санглен! А я думал, ты еще в Вильне? Как там? Надеюсь, твои орлы из военной полиции прикончили Бонапарта? Не зря же ты там сидел?!» Я рассмеялся и тут же выпалил в ответ, нимало не задумавшись: «Господь с Вами, милейший Александр Дмитрич! Коли прикончить Бонапарта, так ведь мир тут же станет оплакивать мерзавца. Так что пусть живет! Имейте в виду, любезнейший: надобно, чтобы Бонапарт сдался нам в плен.И у меня есть к Вам вопросец. Государь, сколько мне известно, посылал Вас с мирными предложениями к Бонапарту? И что же – Император Франции принял их? Поделитесь, любезнейший, ежели это, конечно, это не секрет». При этих словах моих министр полиции зло вспыхнул, отвернулся и тут же довольно сердито зашагал прочь. Вот такая у нас состоялась встречка. Быстро обменялись колкостями и быстро разошлись. Александр Дмитрич Балашов меня ничуть не удивил. Уже не первый месяц он в своем отношении ко мне проявляет крайнее недоброжелательство. Собственно говоря, как только Государь стал благоволить к моей особе, Балашов, прежде покровительствовавший мне, начал сердиться и даже вредить. Правда, рассорить Александра Павловича со мной ему так и не удалось до сего времени, хотя как всегда неугомонный в интригах Балашов, судя по всему, так и не теряет надежды. Граф Аракчеев с весьма ядовитой усмешкой поведал мне, что Александр Дмитрич буквально каждодневно доносит на меня Государю, что делать ему чрезвычайно легко, ибо на правах генерал-адъютанта он все время крутится близ Его Величества. Ну и пусть! Подведомственная мне Высшая Воинская полиция, как следует из общего числа пойманных к настоящему моменту шпионов, далеко опережает деятельность министерства полиции. Именно так, милостивые государи: далеко опережает. Таково общее мнение. Это признает и Аракчеев, и сам Александр Павлович. Я верю в нашего Императора, в его чувство справедливости и в мою судьбу, в мое предназначение, ибо ощущаю, что должен принести пользу моему страждущему Отечеству. Генерал-адъютант Балашов, при всей своей близости к Александру Павловичу, не смог меня одолеть до сих пор – не одолеет и впредь: не сомневаюсь в этом. У меня нет других защитников кроме моей правоты, но правота – всенепременно со мною. И вообще сейчас не до ссор и не до амбиций – надвигается страшный враг: бешеный, коварный и умный. И ежели мы друг с другом сейчас начнем выяснять отношения, то с Бонапартом нам никак не справиться. Так что не стоит мне впредь думать, писать и говорить о Балашове. Право, не стоит. Есть дела поважнее! Попробую совладать с собой и не обращать на этого фанфарона внимания. Да и не стоит он того. Ей-Богу! Пусть Балашов и вообще все мои недруги (а среди них на втором месте, несомненно, стоит другой генерал-адъютант Императора – князь Волконский, в прошлом опять-таки бывший моим шефом) образуют одну большую и аккуратнейшим образом огороженную и тщательно охраняемую территорию молчания.Удастся ли мне это? Попробую. Надобно мне вообще научиться не замечать врагов. Пускай себе шипят... Идея верная, конечно, даже очень, но как ее претворить в жизнь?.. Человек так слаб... А я вмего лишь человек... Господи, как бы научиться не думать о Балашове и прочей швали, окружающей нашего Императора! Как?.. Ума не приложу. А ведь надобно все-таки научиться. В противном случае, мысли о Балашове и ему подобных просто съедят меня. И тогда настане момент, когда я буду способен думать лишь о них и о своем единоборстве с ними. Но я ни в коей мере не намерен становиться с Балашовым и такими, как он, в одну позицию. Тяжелые мысли и мрачные предчувствия, одолевающие меня, сглаживает лишь одна особа – пышнотелая, отзывчивая, податливая дрисская трактирщица Жозефина Мале.[11] Господи! одно лишь прикосновение к ее волшебному заду, один лишь вид ее огромных волнующихся, вздымающихся как море грудей заставляют меня забыть обо всех военно-политических неприятностях, переживаемых нами тут, в лагере. Так что могу смело сказать, что мадемаузель Мале – мой лагерный лекарь, не иначе. Кстати, поговаривают, что одним из гостей прелестной Жозефины вчера явился сам Государь, явившийся с одним из своих генерал-адъютантов (уж не Балашов ли это был? Все может быть – Балашов готов отправиться с Александром Павловичем куда угодно). Не успел я расстаться с мерзавцем Балашовым, не успел перевести дух и отбросить неприятные воспоминания, как столкнулся с генерал-адъютантом Василием Трубецким[12]. Это, как мне представляется, одна из самых приятных личностей в окружении Государя, хотя, надо признаться, чересчур уж носат. Князь отменно образован, получил отличное французское воспитание, является тончайшим ценителем живописи, и главное он совершенно лишен какого-либо искательства перед вышестоящими особами. Правда, князь, при громадном росте своем, на редкость безобразен, но разговор его чарующе приятен. В придворных летописях сей Трубецкой прославлен скандально-громким разводом с герцогиней Катариной Бирон, говорят, изменявшей ему неустанно, но теперь он снова молодожен и, кажется, счастлив. Мы говорили о дрисской мышеловке, в которую сами себя загнали. Князь горячился и, поминутно раздражаясь, дергал себя то за предлинный свой нос, то за огромные бакенбарды. Я держался спокойнее, но был объят сильнейшим внутренним жаром. Для нас обоих дрисское сиденье подлинно непереносимо. Но я мучаюсь и размышляю, ищу выхода из сложившегося положения, а вот князь, будучи натурой горячей, сильно и тяжело страдает; кажется еще немного, и он заревет от отчаяния. Июня 29-го дня. Одиннадцать часов утра Мне не спалось, и в шестом часу утра отправился я на прогулку. Спустившись по лестнице (у меня был отдельный вход) и оказавшись во дворе, я заметил, что из дверей трактира вышел какой-то человек и тут же узнал его – эту громадную, статную фигуру ни с какой другой не перепутаешь: то был Император. Да, значит, правду поговаривали, что Его Величество не остался равнодушен к пышным прелестям Жозефины Мале. И я его понимаю, еще как понимаю[13]. Его Величество шагал бодро и весело. Чувствовалось, что он находится в отличном расположении духа. Да, Жозефина, исполняя долг приютившей ее Империи, видно, старалась и ублажала как могла нашего ласкового и нежного Государя. С девяти утра, по зову императорского камердинера Зиновьева, явился я с докладом к Александру Павловичу. Его Величество остался необыкновенно доволен действиями наших отрядов в окрестностях Вильны, и заверил меня, что непременно представит к награде отставного гусарского ротмистра Давида Савана и коллежского секретаря Валуа. Вообще мысль, что существует боевой отряд, состоящий из коренных французов и ведущий борьбу с Бонапартом, в высшей степени занимает воображение Государя. В глазах Его Величества данный факт в высшей степени отраден, симпатичен и заслуживает самого широкого поощрения. Более того, Императора Александра Павловича интересовали буквально все подробности, даже самые мельчайшие, связанные с кабаком Бауфала (именно там, у старого лютеранского кладбища, скрывался я, коллежский секретарь Валуа и вверенные моему попечению отряды, в том числе и отряд отставного ротмистра Давида Савана). Поджог кабака Бауфала со всеми содержавшимися там французскими пленными, совершенный по моему приказанию, Император Александр Павлович, правда, не одобрил, но при этом Его Величество все-таки добавил, и это чрезвычайно существенно: «Впрочем, имей в виду, Санглен: то, что все пленные подверглись истреблению, полностью оправдано законами военного времени». Государь вызвал к себе государственного секретаря Александра Семеновича Шишкова, адмирала и писателя, и стал при мне рассказывать ему, что в Виленских лесах супротив Бонапарта действует отряд французов и действует с самым несомненным успехом. Адмирал Шишков не хотел верить ушам своим и все услышанное готов был принять за шутку. Александр Павлович заметил ему, что он отнюдь не шутит и даже не собирается этого делать. Упрямец Шишков все не верил. Тогда Алексагндр Павлович стал искать поддержки у меня как у очевидца событий. Тут я стал подробнейшим образом расписывать, как оставной гусарский ротмистр Давид Саван (Sаvant) со своим отрядом, полностью состоящим из его соотечественников, выезжал на рассвете с Виленского протестантского кладбища, рядом с которым как раз и находился дом Бауфала, и уже к полудню, как правило, возвращался с добычей, неизменно богатой – солдаты, курьеры, офицеры, генералы армии Бонапарта, с находившимися при них бумагами. Вообще сей Саван – весьма интересная личность. Он участвовал в боевых действиях против турок, штурмовал Очаков, а в 1794-м году вместе с Суворовым брал Варшаву, за что и был произведен в ротмистры и прикомандирован к варшавской полиции. Выйдя в отставку, он поселился в Варшаве, стал агентом польского Генерального штаба и одновременно добровольно обратился с предложениями сотрудничества в нашу Высшую воинскую полицию. Поведал я и о том, как коллежский секретарь Валуа переводил, описывал, сортировал достававшиеся нам при обысках документы, а работенка эта была совсем не из простых. Александр Семенович был совершенно потрясен услышанным. Он стоял растерянный и недоумевающий, а Государь заливисто смеялся и довольно потирал руки. Когда мы с Шишковым вышли из Государева кабинета, адмирал ворчливо сказал мне, весьма сердито морща нос: «Ваш ротмистр Саван, конечно, молодец, да мы с вами не молодцы. Пока Государь остается в армии, а армия остается в Дрисском лагере, дело для нас идет к верной и несомненной гибели. Я уже говорил обо всем этом Императору Александру Павловичу, но мои доводы на Его Величество решительно не действуют. Попробуйте теперь Вы. Вам следует поговорить с Государем с точки зрения безопасности нашей Империи. Попробуйте, голубчик, иначе – смерть, верная смерть. А ежели Императора нет возможности уговорить, сделайте что-нибудь, придумайте. Сейчас нельзя сидеть на месте». Адмирал Шишков говорил чрезвычайно резко и запальчиво, но, как мне кажется, совершенно справедливо. Конечно, надежды нет почти никакой, но все-таки я попробую хоть что-то предпринять. Есть у меня идея одной интрижки, рискованной и дерзкой. Но выхода нет – придется попробовать. Вообще я уверен, что ради спасения Отечества можно стать и интриганом. Наше великое Отечество стоит того. По-настоящему без интриги дело у нас просто не сдвинуть. Так что выхода иного просто нет. Интрига – это толчок, стимул, совершенно необходимый для того, чтобы расшевелить инертную массу, называемую человечеством. Сам Государь не раз повторял что-то в этом роде. Он сам – великий мастер интриги, замысловатой, ловко отточенной, оригинальной (интрига должна быть непредсказуемой). Я кратко изложил Александру Семеновичу Шишкову возникший у меня замысел одной интриги, к участию в коей надо было при влечь целый ряд лиц, мне весьма неприятных, но пользующихся доверием у Государя. Однако, главное, надо решительно и скопом насесть на «цербера» Аракчеева, личность, надо сказать, для меня мало симпатичную – хитрую, малоуступчивую и грубую. Александр Семенович сразу же согласился с моим планом. «Надо попробовать – у нас нет выхода», – сказал он, почти повторяя мои мысли. Так что начинаем готовить интригу. Кажется, это последний шанс, ежели хотим выжить, ежели желаем нашей великой Империи спасения и процветания. Бонапарт наступает неумолимо. Понятное дело, он чрезвычайно торопится, дабы мы не успели выйти из западни, которую сами себе приготовили. Он хочет уничтожить нас одним ударом, рванув петлю, которую мы сами затянули. Так что, ежели не уговорим сейчас Государя, погибнем все – погибнем на радость извергу Бонапарту, будучи при этом увенчаны собственной глупостью. Мы тоже должны спешить. Июня 29-го дня. Восьмой час вечера Мне вдруг пришла в голову мысль, что, может, и зря сняли мы наблюдение, установленное за графом Николаем Петровичем Румянцевым. Наблюдение снято было после того, как было неопровержимо доказано, что канцлер Румянцев состоит в тайной и противузаконной переписке с Наполеоном Бонапартом. И вот меня как пронзило: а вдруг изменническая переписка продолжается? Незамедлительно я вызвал к себе квартального надзирателя Шуленберха, полицмейстера Вейса, моих помощников еще со времен житья в Вильне, и приказал им неустанно следить за домиком, в коем в Дриссах квартирует канцлер Румянцев, не оставляя без внимания ни одного посетителя. Шуленберх и Вейс, прихватив с собою парочку полицейских, тут же кинулись исполнять мое указание. Обедал я у Барклая де Толли[14]. К столу был приглашен знакомец мой швед граф Армфельдт (в марте месяце мы вместе «валили» Сперанского), законченный авантюрист и бешеный враг Бонапарта[15], а также сардинец маркиз Паулуччи, упорно не желающий молвить об императоре Франции буквально ни одного доброго слова и не желающий признать в нем совершенно ни одного достоинства[16]. Это – человек чрезычайно умный, рассудительный, но одновременно необыкновенно пылкий. Паулуччи недавно назначен начальником штаба Первой армии. Иными словами, ныне он находится в подчинении у Барклая, но при этом его расположением почему-то упорно не пользуется (но ведь и сам Главнокомандующий сейчас не особенно в фаворе, а вот то, что от маркиза не в восторге Аракчеев, это гораздо опасней). Впрочем, Барклай не очень-то жалует и графа Армфельта: кажется, оба они для него слишком светские, слишком остроумные. Барклай, надо сказать, – человек совершенно не салонный, но я его разговор и ценю и люблю. Кстати, говорят, что на днях маркиз Паулуччи, с присущей ему дерзостью – и на это способен был решиться лишь он один – , будто бы бросил в лицо генералу Пфулю, творцу идеи запереть русскую армию в Дриссах: «Этот лагерь был выбран изменником или невеждой – выбирайте любое, Ваше Превосходительство». Сии заслуженные слова были звонче любой оплеухи, и они вызвали самые настоящие рукоплескания. Стоявший рядом с Пфулем его переводчик и секретарь Вольцоген высокомерно отвернулся, а сам Пфуль лишь усмехнулся и ничего не ответил (да он и не понял, ибо не владеет не только русским, но и французским). Канцлера же графа Николая Петровича Румянцева маркиз Паулуччи совершенно открыто именует на публике «соглядатаем Бонапарта». И канцлер теперь, завидя маркиза, точно так же бросается прочь, как при виде меня. Еще интересный штришок. Маркиз, в 1811-м году покоривший Дагестан, тут смело стоит против всесильного Аракчеева, в то время, как остальные генералы жмутся перед всесильным фаворитом. Во время обеда граф и маркиз неутомимо злословили насчет Бонапарта. Но досталось еще кой-кому. Армфельт и Паулуччи изощрялись в колкостях как могли. А вот Михаил Богданович Барклай де Толли был даже не то, чтобы грустен, а мрачен, страшно мрачен, особенно мрачен. Взор его был крайне тяжел и неподвижен, что почти пугало. Вообще это крайне неприятно было наблюдать. Барклай сидел, подперев виски руками, и мысли, одна безотраднее другой, бороздили его чело. Узкий лысый череп главнокомандующего весь как-то страдальчески сморщился. Мне даже почудилось вдруг, что Барклай подумывал о самоубийстве. Я же боролся с уткой, сухой, жилистой и малосъедобной. Было заметно, что Главнокомандующему было непрятно видеть, что я трачу серьезные усилия на то, чтобы заполучить кусок утиного мяса. – Санглен! – сказал вдруг Барклай, когда граф Армфельт и маркиз Паулуччи, отговорив и закончив свое единоборство с уткой, покинули нас. Говорил Барклай, четко отделяя каждый слог (мы беседовали всегда по-немецки). – Нужно что-то делать. Голубчик, придумай же что-нибудь! Не отрываясь от злополучной утки, я рассказал, что у меня есть в уме одна рискованная комбинация, к исполнению которой я завтра же собираюсь приступить, не медля, прямо с утра. Барклай ухмыльнулся и крайне недоверчиво поглядел на меня, но тоже приступил к одолению утки. Сие означало, что Главнокомандующий все-таки верит в меня. До этого на протяжении всего обеда он явно ни к чему решительно не мог притронуться. Можно сказать, что Барклай ожил, и взор его не был таким глубоко потухшим, как при начале обеда: начинался он совершенно траурно, а закончился, можно сказать, почти весело. Да, обрабатывая утку, Барклай спросил у меня: «Что же вы думаете предпринять, Санглен?» Мой ответ поверг Главнокомандующего в состояние крайнего изумления. Я сказал следующее: «Нам одним не одолеть Александра Павловича. Для хорошего исхода дела хочу использовать генерала Аракчеева и генерал-адъютанта Балашова и еще кой-кого». Две эти личности пользовались безграничным доверием Государя, но и ко мне и к Барклаю относились из рук вон плохо (при этом Балашов особенно был не хорош со мною, а Аракчеев – с Барклаем). Использовать в благих целях врагов своих, – для Барклая это было бы не то, чтобы неприемлемо, а немыслимо, это не укладывалось в его голове бравого служаки. Когда до Главнокомандующего дошло то, что я сказал, он остолбенел, а потом даже как-то не очень прилично захихикал, достал платок и дрожащей рукой начинал вытирать слезы. Так что обед закончился вполне в мажоре, чем более всего был удивлен сам Барклай, настроившийся было совершенно меланхолически. Да, видно поразил я его сильно. Это было заметно и невооруженным глазом. То, что я собираюсь использовать своего недруга и яростного гонителя Балашова – поразило и развеселило Главнокомандующего. Он стал поглядывать на меня с большим интересом. Я пошел на это токмо ради Отечества, токмо ради победы над Бонапартом! Полагаю, что Барклай это понял и оценил мое самоотвержение. Когда мы расставались, граф подошел ко мне, приобнял (тут я увидел, что глаза его вдруг радостно заблестели) и, с присущей ему исключительной честностью, молвил: «Санглен, я верю в вас, голубчик. Действуйте. Помните только, что меры надо принимать безотлагательно. На Государя необходимо повлиять, иначе будет беда». Июня 30-го дня. Девятый час утра Поразительное известие! На рассвете, а именно в шестом часу, канцлер граф Николай Петрович Румянцев был замечен выходящим из трактира Жозефины Мале. Вот так-то! Алесандр Павлович, как оказывается, делит грудастую резвушку Жозефину со своим опальным канцлером. Сведение сие было мне доставлено за завтраком квартальным надзирателем Шуленберхом. Ай да граф! Он, как я вижу, не теряется. Интересно, знает ли о проказах своего канцлера Государь? И знает ли канцлер, что прелестная трактирщица пользуется благосклонностью ГосударяЬ Поглядим – увидим. Скоро все выйдет на чистую воду – в этом нет ни малейшего сомнения. Так что остается только чуть-чуть подождать и мы все сможем лицезреть, как далее разворачиваются весьма не простые отношения Его Величества и канцлера. Июня 30-го дня. Четыре часа пополудни Ужасная новость разнеслась здесь, в Дриссах и повергла меня в состояние уныния. Первым мне рассказал о сей новости мой всезнающий де Валуа (или как тут говорят: «Виктор Петрович Валуа») – не зря он все-таки числится в штате Высшей Воинской полиции, а ныне представляет собою всю мою канцелярию. Маркиза Паулуччи, блистательного военачальника, под предлогом болезни удаляют из армии. Он всего неделю успел проходить в начальниках штаба Первой Западной армии. Одну недельку. А ведь на маркиза возлагалось столько ожиданий. Заменяют же пылкого и дерзкого Паулуччи склочным и задиристым Алексеем Петровичем Ермоловым, который более всего знаменит тем, что, будучи чуть ли не мальчиком, успел побывать в любовниках престарелой государыни Екатерины Алексеевны – сие, конечно, есть великая заслуга для боевого генерала, коему надлежит бороться с Бонапартом. За такого рода прикосновенность к императорской фамилии можно назначить и начальником штаба. Несомненно, под болезнию маркиза Паулуччи разумеют его дерзкий, открытый ум. Конкретных же причин, как я полагаю, может быть две: первая – недовольство графа Аракчеева, перед коим Паулуччи (кажется, один из всех военных) отказался гнуться; вторая – жалоба Пфуля, коего он обозвал изменником и невеждой. Но есть и третья причина. Маркиз, при всех исключительных дарованиях своих, – итальянец, а в должности начальника штаба армии желают видеть русского. Вот Государь и принес жертву общественному мнению. Невыразимо грустно! Удаление маркиза есть обезглавливание нашей армии, совершенное в тяжелейшую для нас пору. Каждое русское сердце должно скорбеть об этом! Как смеет Аракчеев, не выигравший ни одного сражения, убирать с театра военных действий замечательного боевого генерала? И как Государь решился потворствовать гнусному желанию своего клеврета? Это, наверное, очень странно, но мною вдруг начинает овладевать все разрастающееся острое чувство стыда за других. Всем у нас тут памятно, как в 1811-м году генерал Паулуччи воевал одновременно и против турок и против персиян и одолел и тех и других, как имея с собой всего 800 человек, он напал на десятитысячный турецкий отряд и захватил город Ахалкалаки, как он завоевал Дагестан. Много еще громких дел совершил новоиспеченный генерал-лейтенант Паулуччи. И теперь, в эту суровую пору испытаний, мы сами лишаем себя такого человека и лишаем только потому, что он умен, смел и прям, что он имеет собственные мысли и решается их выражать! Непостижимо! Поистине непостижимо! И еще одно неожиданное известие, доставленное мне всезнающим квартальным надзирателем Шуленберхом. В домик, снятый канцлером Румянцевым, регулярно захаживают французы, явно имеющие военную выправку. Выйдя от графа, они покидают затем Дрисский лагерь. В первую минуту я совершенно опешил. Как же это может быть? В Дрисский лагерь, в коем находится Первая армия и Государь со свитой, беспрепятственно и безнаказанно проникают подданные враждебного России государства! И второе. Как осмелился канцлер Российской Империи продолжить сношения свои с нашим противником? Возмутительнейшая наглость! Я приказал Шуленберху и Вейсу проследить за «гостями» графа Николая Петровича, а когда они покинут пределы лагеря, не производя лишнего шума, арестовать их и тайком доставить ко мне. Не сомневаюсь – Шуленберх и Вейс справятся. С раннего утра пришло донесение от ротмистра Винцента Ривофиналли из Москвы (вообще за эти дни скопилось множество донесений от агентов высшей воинской полиции, так что коллежский секретарь Валуа буквально утопает в работе; впрочем, мне также достается), весьма любопытное и совсем не бесполезное. Сей проворнейший итальянец в Москве сдружился с целой кучей французов и сообщает мне, что первопрестольная столица наша буквально кишит бонапаристами. Любопытно, что там уже крутятся и наши виленские французы; при этом особенно активничают давние мои знакомцы по житью в Вильне граф де Шуазель и аббат Лотрек, а они, надо сказать, есть хитрейшие бестии и вполне заслуживают быть посаженными под замок. Записку Ривофиналли я немедленно переслал Государю через генерала Аракчеева. Александр Павлович, в свою очередь, через своего военного министра передал мне самую искреннюю благодарность. Граф Аракчеев сообщил мне также, что копия с записки ротмистра Ривофиналли была вручена для ознакомления и министру полиции Балашову. Говоря об этом, граф добавил, что Император, самолично передавая своему министру полиции донесение ротмистра, пожурил Александра Дмитрича за то, что он до сих пор так ничего не знает о наличии французских шпионов в Москве. Балашов, конечно, отговорился чем-нибудь – он на это мастер; возможно, что и сослался на меня, что именно я как Директор Высшей Воинской полиции должен заниматься такого рода делами. Завтракал я у адмирала Шишкова, в его маленьком одноэтажном домике. Во время сего завтрака, обсуждая текущие проблемы и в особенности гибельность решения нашего любимого Государя соперничать с военным гением Бонапарта. Мы решили что самым лучшим будет написать откровенное письмо к Государю, но при этом вполне осознавали всю рискованность сей затеи. Последнее нас, однако, не остановило. Тут же нами и было сочинено письмо, изъясняющее необходимость и неизбежность отъезда Императора Александра Павловича из действующей армии. Шишков самолично потом переписал письмо набело. Оставалось придумать средство, каким образом доставить эту дерзостную бумагу в руки Императора, доставить так, дабы нашему делу был обеспечен успех. Не успели мы с Шишковым закончить нашу работу, как явился флигель-адъютант Чернышев. Он привез приказ войскам, который Государь приказал просмотреть и исправить. Этот приказ, составленный от имени Государя, оканчивался словами: «Я всегда буду с вами и никогда от вас не отлучусь». Это выражение сначала привело меня и Шишкова в совершеннейшее отчаяние, а затем воспламенило дух твердости. И тут меня осенила одна догадка, и я нашептал на ухо Шишкову свою мыслишку. Шишков, посовещавшись со мной, подчеркнул привлекшие наше внимание слова из приказа и сказал при этом флигель-адъютанту Чернышеву: «Передайте Его Величеству, что это будет зависеть от обстоятельств, и что он не может сего обещать, не подвергаясь опасности не сдержать данного им слова». Мы зашли за Балашовым и двинулись затем к графу Аракчееву, дабы всей гурьбой его уговаривать. Граф Алексей Андреевич сильно колебался и был явно недоволен нашим появлением. Когда Балашов, со своей хитровато-сладчайшей ухмылкой, сказал ему, что отъезд Его Величества в Москву представляется единственным средством спасти отечество, Аракчеев, используя старые свои доводы, возразил: «Александр Дмитрич, Господь с вами! Что мне до отечества! Скажите-ка мне лучше, не в опасности ли Государь, оставаясь дольше в армии?!» Я, при полном одобрении адмирала Шишкова, и не давая рта раскрыть Балашову, быстро отвечал военному министру, сколь можно спокойно и четко: «Конечно, граф, Государь наш находится в опасности, ибо ежели Бонапарт атакует нашу армию и разобьет ее, что тогда будет с Государем нашим?! А ежели Бонапарт победит Барклая, то беда еще не велика». После этих решительных и прямых объяснений граф Аракчеев, ни слова ни говоря, подписал бумагу, написанную мною и Шишковым, пошел и положил ее на письменный столик Его Величества. Так что первый, подготовительный план задуманной интриги прошел успешно, но главное было впереди. Было совершенно непонятно, как прореагирует Император на письмо, нарушающее все правила дворцовой иерархии – давать прямые советы Государю не позволено никому... Вся наша надежда была на то, чтобы под письмом стояла подпись Аракчеева, верного императорского пса. Именно аракчеевская репутация охранной собаки и могла спасти дело. Полагаю, что нам Государь такого письма никогда и ни за что не простил бы, а вот Аракчееву вполне может простить. И надеюсь, что и в самом деле простит. Должен простить. Иначе будет худо. Кстати, Аракчеев дав нам согласие, подошел ко мне и шепнул: «Санглен, будьте другом, сделайте милость. Было бы хорошо, ежели бы вы раздобыли для Государя какую-нибудь польскую красавицу, а то его Величество тут скучает. Придумайте что-нибудь, вы ведь на эти штуки мастер. У меня, голубчик, вся надежда на вас – Александр Павлович ужасно тоскует без дамского общества». Естественно, я, не медля, кивнул в знак согласия и, расставшись с Аракчеевым, сразу же написал записку к полицмейстеру Вейсу, в коей приказывал ему отправиться в Вильну и привести в Дриссы графиню Червинскую, даму темпераментную, умную и небезразличную к прелестям жизни (красоты же она совершенно неописуемой, чисто польской). Несомненно, Государь оценит графиню по достоинству. Правда, у нее есть муж, но это такая мелочь по сравнению с тем, чего требуют интересы одной из величайших империй, а интересы сии требуют, дабы владыка оной империи был покоен и мог бы, не хандря, заниматься делами государственного значения. Июня 30-го дня. Первый час ночи Составленное мною и Шишковым письмо было прочитано Императором в этот же день, и при докладе Аракчеева Его Величество сказал графу Алексею Андреевичу следующее (так рассказывал потом сам Аракчеев – свидетелей не было): «Граф, я читал ваше послание» и сделал легкий кивок головой – как бы в знак согласия. И все. Эти нейтральные как будто слова, с учетом всего, что мы знаем о характере Государя Александра Павловича, означают нашу полную победу: Александр Павлович, я уверен, бросает бессмысленное свое соперничество с Бонапартом и покидает Дрисский лагерь, а с ним и армию. Задуманная мною интрига была рискованной, конечно, но она, Слава Богу, удалась. Мысль использовать подпись Аракчеева былы бесспорно счастливой. А Аракчеев все-таки сдался на наши уговоры именно потому, что на него одновременно насели представители разных и даже враждебных друг другу дворцовых группировок. Так что и этот ход был верный. Уверен, что ежели бы я один заявился к графу, то они бы только рассвирепел, и этим все кончилось. А если бы мы все вместе зашли к Александру Павловичу с нашим письмом, то он был бы в бешенстве и явно почувствовал бы себя оскорбленным, и был бы прав. В общем, все было сделано правильно. Государь отнюдь не рассердился на то, что кто-то смеет советовать ему оставить действующую армию, он все-таки поверил верному своему Аракчееву и спас этим свою честь и честь Империи. Да здравствуют интриги во славу Отечества! Но только я за продуманные интриги, ибо непроуманные интриги грозят катастрофами и, как правило, оканчиваются ими. Ежели интрига задумана и проведена правильно, – она не может не привести к успеху. И история с письмом это полностью доказывает. Но искусству интриги надобно учиться. Само собою оно никак не дается. Вот я и учусь, тем более, что род моей деятельности буквально требует совершенного владения искусством интриги. * * * Барклаю я не буду ничего сообщать, пока не узнаю наверняка, что отрадная перемена и в самом деле свершилась. Ежели вдруг я ошибся в своем выводе относительно того, что именно вытекает из последнеей аудиенции, данной Императором Аракчееву, то разочарование Главнокомандующего будет чистой катастрофой, настоящей трагедией для этой прямой и честной натуры. Было бы очень не благородно с моей стороны заронить в Барклае надежду, которая потом не оправдается. Так что лучше подождем, хоть я и уверен в положительно совершившемся исходе сего рискованейшего и важнейшего для судеб нашего Отечества дела! Михаил Богданович, граф Беркли, то-то вы порадуетесь! Это |я уж точно знаю. Конечно, с русским языком у вас серьезные нелады, но большего российского патриота, чем вы, шотландец немецко-ливонского извода, сыскать, кажется, трудно. Граф, скоро одной серьезной заботой у вас станет меньше, и вы сможете спокойно заманивать Бонапарта далее, как и были решено по предначертанному Вами плану - отступать вглубь, перерезая коммуникации противника, ослабляя и истощая великую армию. Ежели наша Первая Западная армия остается в Дриссах, то Императору угрожает возможность истребления, а Ваш план рушится, и Бонапарту, еще сильному и могучему, тем самым дается возможность уничтожить нас в Дрисском мешке. Так что без этой маленькой интриги с письмом все могло сильно и даже трагически осложниться. Граф, поздравляю, хоть вы еще этого и не знаете – наша взяла! Мы начинаем выходить из проклятой Дрисской западни, говоря словами бедного маркиза Паулуччи. Надобно только сделать это до появления здесь Бонапарта. Июля 1-го дня. Полдень Еще не было шести часов утра, когда ко мне на квартиру явился Зиновьев, хорошо известный мне камердинер Государя. А ровно через тридцать минут я уже беседовал с глазу на глаз с Александром Павловичем (позже, правда, к нам присоединился Великий Князь Константин Павлович, но он все молчал и, в основном, слушал, поглядывая на меня с несомненным поощрением). Ура! Оказывается, задуманная мною интрига, действительно, удалась и Император, действительно, оставляет действующую армию. Не зря мы корпели над письмом, не зря наседали на упрямца и хама Аракчеева, который, надо сказать, весьма долго артачился и отнюдь не собирался подписывать нашей рискованной бумаги! Но есть еще одно в высшей степени отрадное и даже спасительное для всех нас известие. По указу Императора армию нашу начнут выводить из Дрисского лагеря, а затем она двинется в направлении Витебска на соединение со Второй армией князя Багратиона, упрямого, вспыльчивого, ненадежного, слишком уж амбициозно-самолюбивого, но дело все-таки знающего. В любом случае, соединение армий необходимо. С преступным замыслом горе-теоретика генерала Пфуля, Слава Богу, покончено. Государь, со свитой, выедет из лагеря, а за ним двинется и Первая Западная армия. Только Его Величество направится в Москву, а она продолжит отступление, заманивая Бонапарта далее и далее, в полном соответствии с гениальным планом Барклая. Разойдутся Государь и армия по разным направлениям, и это совершенно замечательно и очень правильно. Не следует мешать Барклаю работать. Он знает, что делает! Между прочим, Александр Павлович выразил желание, дабы первым Дрисский лагерь оставил я – представляю, как будет беситься министр полиции Балашов, с его стремлением лезть всегда вперед и с его бешеной (и все более возрастающей) завистью ко мне. Ну да Бог с ним, с Балашовым! Пускай неистовствует! Его Величество отправляет меня спешно в Москву. Слишком уж много там развелось агентов Бонапарта – надобно с этим кончать, и незамедлительно. Сам же Государь выедет по направлению к первопрестольной столице нашей июня 6-го дня и прибудет туда числа 11-го, когда я уже наведу там порядок. Так что, строго говоря, времени у меня совсем мало. В обрез, можно сказать. Когда я шел от Государя, мне встретился генерал-адъютант Волконский, ныне заведующий Императорским штабом. Надо сказать, он становится все более и более влиятелен. Наши отношения давно уже основательно испортились (еще с той поры, как я был прикомандирован к нему, уйдя из университета в военное министерство), но тут князь Петр Михайлович сам подошел ко мне, ласково улыбнулся и посоветовал быть в Москве как можно осторожнее и пожелал, чтобы удалось оберечь нашего Государя от всех опасностей, подстерегающих его. Так что расстались мы почти дружески. Вот такие происходят чудеса! Да, во время сей беседы князь даже оставил обычное свое высокомерие. Хоть один из генерал-адъютантов Государя по отношению ко мне на время сменил гнев на милость! Но где уж Балашову до Волконского! Мелковат министр полиции, мелковат, и ничего тут не поделаешь. Кстати, князь Волконский доверительно сообщил мне одно весьма любопытное известие, признаюсь, не мало меня удивившее и даже, пожалуй, озадачившее вначале, но в итоге многое прояснившее. Оказывается Государь (уже здесь, в Дрисском лагере) просил графа Аракчеева, дабы тот регулярно уведомлял меня относительно доносов, делаемых на мой счет министром полиции Балашовым. Иными словами, Аракчеев делился со мной сведениями о балашовских доносах по личному желанию самого Государя! Поразительно! Видимо, Александр Павлович до сих пор боится моей с Балашовым дружбы. Его Величество как и прежде, оказывается, страшится соединения усилий наших ведомств. Между прочим, Император прав: слишком сильная власть тайных служб (а ведь если мне дозволят сдружиться с Балашовым, то я подомну его под себя – это Государь понимает, и значит, Высшая воинская полиция станет над министерством полиции) для Империи опасна. Кстати, я думаю, что Государь самолично попросил генерал-адъютанта своего князя Волконского, дабы он все это рассказал мне. Князь не решился бы без соизволения свыше разглашать приватные беседы с Государем, тем более, что отношения мои с Волконским носят ныне совершенно враждебный характер. Зачем же Александру Павловичу понадобилось, чтобы я знал – Аракчеев меня уведомляет о балашовских доносах по желанию Его Величества? Зачем Государь попросил, дабы князь Волконский рассказал мне об этом? На самом деле то был message, переданный мне Государем через князя Волконского, который подошел ко мне совсем не случайно, совсем не по позыву души. «Господин военный советник, имейте в виду: вам ни в коем случае не следует возобновлять дружеские отношения с генерал-адъютантом Балашовым» – таков был смысл этого весьма неожиданного для меня послания. Ваше Величество, Message получен. Я все понял и принял к сведению. Будет исполнено! Не беспокойтесь с Балашовым – вражда навек. Что же касается руководства моего Высшей Воинской полицией, то буду держаться в рамках – в политику ни ногой! Никогда и ни при каких обстоятельствах. Свое место я знаю. И никакого альянса с министерством полиции не будет. Это совершенно определенно! Меня интересуют только шпионы; обязался их ловить и буду ловить. Сыщем всех до одного, не сомневайтесь, Ваше Величество. От этого добра я Россию как-нибудь избавлю. А ежели Вы хотите, чтобы обнаруженных шпионов было больше, – наготовим, а потом поймаем. Да, нынешняя беседа с моим давним знакомцем князем Волконским была весьма полезной – и ему, и мне. Он в точности выполнил поручение Государя Александра Павловича, а я образцово исполню свои обещания, о чем ясно намекнул князю, и он передаст. Уверен, что мы вполне поняли друг друга. И еще – новость, и немаловажная. Флигель-адлъютант Чернышев (я с ним встретился во время прогулки на берегу Дриссы) рассказал мне, что графиня Ханна Червинская уже находится в Дриссах, и Государь необыкновенно ею доволен. Да, прелестная Ханна, обладательница двух огромных, сверкающих глаз-изумрудов, – явно моя должница теперь. Это ведь я на самом деле ее выбрал, и вот теперь она – фаворитка нашего Императора. Не исключено, что Его Величество возьмет графиню с собою в Москву, а, может, даже и в Санкт-Петербург, и тогда ее звезда наконец-то заблистает в полную силу. Аракчеев благодарил меня, наградил тремя тысячами рублей серебром из сумм военного министерства и обещал произвести в следующий чин полицмейстера Вейса за молниеносную доставку графини в Дрисский лагерь. Вообще видно было, что Алексей Андреевич мною совершенно доволен, и все это при общей нерасположенности его ко мне. Так что дела мои, можно сказать, идут совсем не плохо. Июля первого дня. Шестой час вечера Перед обедом пришло новое донесение из Москвы от ротмистра Ривофиналли. Он – молодец. Поручику удалось перехватить письмо к графу де Шуазелю от самого Бонапарта, что, конечно же, является огромной удачей. Но самое удивительное все-таки заключалось в самом письме, в содержащихся в нем сведениях. Император Франции предупреждал графа де Шуазеля, что скоро в Москву прибудет российский Император Александр Павлович и настоятельно советовал готовиться к этой встрече. Непостижимо! Но ведь решение это нашим Государем, видимо, было принято только сегодня. Значит, Император Франции может превидеть ход событий?! Значит, Бонапарт догадался, что мы оставим Дрисский лагерь и что Государь покинет действующую армию? Генерал Аракчеев чрезвычайно встревожился, когда я показал ему письмо от Ривофиналли, в коем пересказывалось послание Бонапарта к графу де Шуазелю. Генерал подошел ко мне, помолчал, а потом, внимательно глядя мне в глаза, строго и торжественно сказал: «Господин военный советник! Имейте в виду: от вас теперь зависит судьба нашего Государя и всей Российской Империи». Аракчеев в послании Бонапарта увидел намек на то, что на нашего Государя готовится новое покушение, но только теперь уже оно готовится в Москве, однако не исключено, что при участии тех же лиц, которые месяц назад готовили первое покушение в имении Беннингсена «Закрет», под Вильной. И Аракчеев, видимо, прав. Бонапарт не успокоился и по-прежнему жаждет смерти нашего Государя, жаждет обезглавить Российскую Империю. В самом деле, необходимо спешно собираться в Москву, дабы предотвратить назревающие там события, дабы можно было дать ответ наглым проискам Бонапарта. Граф Алексей Андреевич высоко оценил работу поручика Ривофиналли. Еще одна новость, и немаловажная. Явились квартальный надзиратель Шуленберх и полицмейстер Вейс. Они привели с собою двух «гостей» канцлера Румянцева. Беседовать со мною «гости» отказались, но их гвардейская поступь говорила сама за себя. Мне доказательств не требовалось. При обыске у «гостей» были изъяты письма графа Николая Петровича, адресованные лично Бонапарту. В письмах сих подробнейшим образом описывалось местоположение наших войск в Дриссах и детально пересказывался план этого идиота Пфуля. Приказав Шуленберху посадить «гостей» канцлера под замок, я тут же кинулся к Государю, естественно, захватив с собою оригиналы писем. Его Величество принял меня незамедлительно и тут же просмотрел письма. Руки Императора Всея Руси дрожали, и как дрожали. Еще Государь решительно потребовал, что самолично хочет допросить пленных. В голосе его стальные нотки переплетались с нетерпением, коего он и не собирался скрывать. В лице Александра Павловича ясно прочитывались два настроения – крайнее изумление и бешенство, но на меня он смотрел в высшей степени ласково. Прощаясь, Государь заметил, что Шуленберха следует представить к награждению. Еще Его Величество спросил, чего хотелось бы мне. Я решительно отвечал, что более всего мне хотелось бы возвращения в действующую армию маркиза Паулуччи. Государь засмеялся и сказал, что пока сие невозможно, но что маркиз в будущем получит назначение, вполне соответствующее его способностям и чину. Уходя, я слышал, как Александр Павлович приказывал, дабы к нему незамедлительно явился канцлер граф Румянцев. Интересно, отправят ли сегодня канцлера в отставку, или же Государь по-прежнему будет дожидаться победы над Бонапартом?! А может, канцлера посадят даже под домашний арест? Впрочем, мне представляется, что Государь Александр Павлович покажет графу Николаю Петровичу письма, изъятые у арестованных, и этим все пока ограничится. Наш Император никогда не был сторонником быстрых, скоропалительных решений. Еще есть новость, и небезинтересная. Недавно доставленная сюда графиня Ханна Червинская уже находится в самом несомненном фаворе, но пригожая Жозефина Мале при этом отнюдь не отставлена: Государь, по моим наблюдениям, все еще наведывается в «Горячие угли», наравне с другими обитателями Дрисского лагеря. Любопытно, что произойдет, когда Государь уедет из Дрисс?! Жозефина двинется вслед за ним или вслед за армией? Боюсь все же, что она выберет армию. Но пока Александр Павлович остается завсегдатаем дрисского трактира, что совершенно не преуменьшает триумфа графини. Ревность не культивируется и тем более не афишируется в придворной жизни. И потом прелестная Жозефина и изумрудоокая Ханна существуют для Императора в разных плоскостях, никак не соотносимых друг с другом. Я уверен, что для графини Червинской совершенно не имеет значения то обстоятельство, что Александр Павлович заглядывает глубокой ночью или даже на рассвете в трактир «Горячие угли». А для Жозефины присутствие в Дриссах графини Червинской и отношение к ней Императора совершенно ничего не определяет и ничего не меняет. Так что, судя по всему, в амурной жизни Дрисского лагеря нет особых конфликтов и противоречий. И Слава Богу! Июля первого дня. Одиннадцатый час ночи Обедал я у Барклая ле Толли. Среди приглашенных к Главнокомандующему Первой Западной армией были Великий Князь Константин Павлович, неудержимые приступы бешенства коего сильно напоминают убиенного его родителя (впрочем, когда бушующие в нем бури утихают, он может быть вполне любезен и остроумен), канцлер граф Николай Петрович Румянцев, все время отворачивавшийся от меня, генерал Армфельт, чрезвычайно умный, но слишком уж пронырливый и хитрый, генерал Беннингсен, всегда надутый и брезгливый, особенно по отношению к Барклаю (вообще любезен он лишь в присутствии Государя и своей красавицы-супруги), и некоторые другие, менее значительные особы. Среди всех присутствовавших на обеде своим замечательным умом и тонкостью замечаний выделялся барон Карл фон Штейн[17]. С ним был его секретарь некто Эрнст Мориц Арндт; человек, видимо, в высшей степени интересный и незаурядный, но слишком уж сильный охотник до всего германского. Барон говорит, что у Арндта всякий раз появляется нюх охотничьей собаки, когда необходимо определить чть бы то ни было принадлежность по части крови. Сей Арндт едва ли не каждый день строчит хлесткие трактаты, направленные супротив Бонапарта. Еще мне известно, что он состоит в большой дружбе с нашим адмиралом Шишковым и даже имеет на него влияние. Барон Карл фон Штейн уже в Вильне неизменно находился в свите нашего Государя, но прежде мне как-то не доводилось слышать его речей, а точнее не получалось прислушиваться к ним. Вообще я как-то на личность этого незаурядного человека не очень прежде обращал внимание, а зря. Меня, например, более интересовал британский агент бригадный генерал Вильсон, все время крутившийся в Вильне. Между тем, фон Штейн, как выясняется, гораздо крупнее и интереснее, во всяком случае для ведомства Высшей Воинской полиции и для меня лично. Оказывается, барон создает Российско-германский легион, в составе коего уже насчитывается не одна сотня человек. Легион сей призван оказывать сопротивление силам Бонапарта на территории королевства Пруссого, но он может действовать и в пределах Российской Империи. Барон рассказал, что в легион у нас вступают офицеры – выходцы из Германии, находящиеся на русской службе. Вообще фон Штейн является давним поборником тайных обществ, которые, по его словам, должны способствовать ниспровержению бонапартовой тирании, ибо только на полях сражений ее никак не одолеть. Это уж точно! Барон – умница. Не зря Бонапарт его преследовал и фактически изгнал из Пруссии. «Теперь настала пора», – запальчиво сказал барон всем присутствовавшим на обеде, – «создавать тугенбунд на бескрайних российских просторах. Бонапарт хитер, изворотлив, жесток, и чтобы победить его, надобно тоже быть хитрым и жестоким. Для борьбы с ним необходимы тайные союзы сопротивления». Арндт понимающе кивнул при этом. Барклаю же речь барона показалась чрезвычайно неожиданной, но весьма полезной, и директор канцелярии Барклая хитрющий полковник Закревский выглядел в высшей степени заинтересованным. Я же просто-напросто млел от восторга, слушая Штейна: его слова лили бальзам на мою душу. Кажется, сегодня нежданно-негаданно я обрел потрясающего единомышленника. Высшей Воинской полиции, без всякого сомнения, весьма пригодятся услуги Германо-российского легиона и лично барона фон Штейна, теоретика и тактика тайной борьбы с Бонапартом. Я прикомандировал к особе барона двух сотрудников Высшей воинской полиции – полковников Розена и Ланга, о чем тут же сообщил фон Штейну. Барон необычайно обрадовался этому известию и назвал сию меру чрезвычайно отрадной. Расстались мы несомненными приятелями; во всяком случае, людьми понимающими друг друга. Так что обед у главнокомандуюшего Первой Западной армии не был обилен, но он был весьма полезен и многообещающ. Придя к себе, я тут же призвал коллежского секретаря Валуа – он квартировал в соседнем доме – , полковника Розена, вернувшегося несколько дней назад из Риги, и полковника Ланга, коих я отлично помню еще по работе в министерстве полиции, у Балашова, а также ковенского полицмейстера майора Бистрома. Я разъяснил полковникам Розену и Лангу, что отныне они будут находиться в распоряжении барона Карла фон Штейна и явятся связующей ниточкой между Немецко-русским легионом и Высшей воинской полицией. Однако при этом оба они остаются в моем подчинении. А майору Бистрому, вынужденному покинуть Ковно в связи с приходом туда войск Бонапарта, я приказал безотлучно находиться при особе барона фон Штейна. Кроме того, я оставил распоряжение (Валуа тут же заготовил соответствующий указ), что пока я буду пребывать в Москве, делами Высшей Воинской полиции будет ведать полковник Розен. Одновременно я строжайше потребовал, дабы полковники Розен и Ланг ежедневно мне присылали донесения. Мы договорились, что связь меж нами будет осуществляться чрез надежнейшую и быстрейшую «жидовскую почту» – учеников Старого Ребе (Шнеура Залмана). Они все станут доставлять лично мне в руки. Сам же Старый Ребе со своим многочисленным семейством движется в обозе нашей армии – Бонапарт приказал поймать его и казнить. Все,теперь можно ехать. На шесть часов утра у меня назначена аудиенция с Государем, после коей я тут же и отправлюсь в путь (коллежский секретарь де Валуа, квартальный надзиратель Шуленберх, виленский полицмейстер Вейс, охрана и камердинер мой Трифон, да еще кучер из штата Высшей Воинской полиции – таковы лица, сопровождающие меня). Да! И еще мы сошлись с бароном Штейном на любви к Шиллеру, старому и неизменному моему кумиру. Барон, выдающийся политический деятель, оказался вместе с тем необыкновенно тонким и глубоким ценителем великого немецкого барда, а моих обожаемых «Разбойников» он просто знает наизусть. Фон Штейн с необыкновенным воодушевлением прочел мне несколько монологов Карла Моора – прочел звучно, выразительно, с воодушевлением. Я же, в свою очередь, поведал о своем знакомстве с Шиллером и обещался подарить барону фон Штейну некоторые собственные разыскания, касающиеся бессмертных творений автора «Разбойников». В общем, мы сошлись не на шутку. Я сильно рассчитываю, что Империи Российской будет от этого немалая польза, а негодяю Бонапарту – серьезный урон. Ура! Да здравствует союз Высшей Воинской полиции и Немецко-русского легиона! Вообще в Высшей воинской полиции немало соотечественников барона, так что, я уверен, совместную работу с легионом будет наладить не сложно. Он, между прочим, придерживается того же самого мнения. Еще барон предложил прислать ко мне в Москву своего постоянного представителя. Конечно, я тут же согласился. Обидно только одно, как же я прозевал фон Штейна?! Мы ведь могли сойтись гораздо ранее – он прибыл в Вильну еще в апреле сего года, вместе с Государем, и находился при особе Его Величества неотлучно! Досадная оплошность! Но, конечно, барон еще пригодится. Надо хотя бы теперь не терять его из виду. Такими союзниками не бросаются. Мы явно необходимы друг другу. И Императору. И России. И грядущей победе над этим извергом Бонапартом. Июля второго дня. Первый час ночи Ровно в шесть часов утра камердинер Зиновьев ввел меня в кабинет Государя. Александр Павлович сидел и просматривал текст воззвания к первопрестольной столице и манифест о созыве народного ополчения, сочиненные государственным секретарем Шишковым. Увидев меня, Государь протянул мне бумаги и молвил: «На, Санглен, взгляни». Когда я ознакомился с документами, Его Величество спросил теня: «Ну, что скажешь?» Я сделал несколько дополнений, которые Государь тут же принял, а потом Его Величество стал подробнейшим образом очерчивать передо мной главные цели моей поездки в Москву. Вошел граф Аракчеев и присоединился к нашей беседе. Алексей Андреич отметил, что к моменту приезда в первопрестольную столицу Государя, все агенты Бонапарта, действующие в Москве, должны быть подвергнуты аресту. Государь же поведал мне, что московский главнокомандующий граф Федор Васильевич Ростопчин пишет ему какие-то совершенно безумные письма, из коих следует, что едва ли не все жители Москвы являются агентами Бонапарта. Александр Павлович добавил: «Ты уж все в точности проверь». Я, естественно, обещал исполнить. Государь настоятельно потребовал, дабы я каждый день посылал ему донесения на адрес смоленского губернатора (он сообщил мне, что 6 июня выедет в направлении Смоленска). Граф Аракчеев, стоявший позади Государя, согласно и как-то строго кивнул головой, как бы подчеркивая важность императорских слов. Аудиенция была заканчена. За дверьми императорского кабинета меня ждал секретарь барона Штейна Арндт, с коим я давеча познакомился на обеде у Барклая. Арндт пожелал счастливого пути и вручил мне весьма любезную записку барона, в коей, кстати, были указаны имена и адреса секретных чиновников Германо-российского легиона, пребывающие в Москве. Вообще сей Арндт как-то разговорился. Он люто ненавидит Бонапарта и ради нрспровержения его готов всемерно содействовать нам, хотя выше всего на свете ставит германцев. Провожали меня также полковники Розен и Ланг, жаждавшие получить последние инструкции. Особенно, конечно, был внимателен Розен, который в мое отсутствие будет заведовать делами Высшей Воинской полиции. Кроме того, с букетиком роз прибежала Жозефина Мале, прелестная дрисская трактирщица. Глазки у нее были заплаканы. В восьмом часу утра я уже был в пути. В карете (за нею следовал конный отряд, состоящий из нескольких рядовых секретных чинов Высшей воинской полиции) вместе со мной сидели коллежский секретарь де Валуа, квартальный надзиратель Шуленберх (он – умница и человек в высшей степени занятный), виленский полицмейстер Вейс (служака многоопытный) и верный мой камердинер Трифон, многолетний спутник во всех моих походах, даже самых рискованных, таящих несомненную опасность для жизни. Трифон не мог себе позволить страшиться, в то время, как я ничего не боялся. Я сначала просматривал деловую корреспонденцию, а затем взялся за чтение любимого моего Шиллера. В это время де Валуа, Шуленберх и Трифон перекидывались в картишки. Впрочем, довольно скоро де Валуа отстал от них и занялся бумагами. В три часа пополудни я проголодался и приказал остановить карету. Мы все вышли и не успели пройти и десяти шагов, как очутились у жидовской корчмы. У дверей ее на лавочке сидел старичок. Был он росточка совсем махонького: этакий гномик. На редких белесых волосиках его покоилась огромная мохнатая черная шапка. Завидев нас, старичок с необыкновенной проворностью вскочил, растворил дверь, а потом подбежал к нам, жестом приглашая войти, что мы и сделали. Он был чрезвычайно забавен в своей любезности. К нам подошла неописуемой красоты девица. Огненный взор ее буквально прожигал меня насквозь. Девица наклонилась ко мне. Я весь зарделся. Но она отнюдь не собиралась амурничать – увы и ах! Девица шепнула мне: «Господин военный советник! Я сестра Меера Марковского. У меня для вас есть письмо от него. Обождите. Я сейчас – мигом». Девица опрометью бросилась вон из залы. Вскорости она вернулась – в ладошке ее был зажат крошечный квадратный пакетик. Пока все обедали, я углубился в чтение. Оказывается, Меер прислал мне подробнейшее описание самой последней дислокации французских войск – вот молодец! Меер – замечательный мальчик, сообразительности неслыханной. Он несколько лет учился у Старого Ребе, а теперь вот по указанию своего учителя служит переводчиком при штабе маршала Бертье. Подозвав полицейского (одного из тех, кто сопровождал нас), я вручил ему письмо Меера и велел срочно доставить сие письмо Барклаю де Толли, главнокомандующему Первой Западной армией. Ночевать мы остаемся в крошечной гостиничке при Свято-Троицком Герасимо-Болдинским монастыре. Монастырь был основан преподобным Герасимом Болдиным, который поставил здесь первый деревянный храм в честь Святой Троицы. Во время обильной вечерней трапезы ко мне подошел весьма молодой монашек с бравой офицерской выправкой и передал письмо от барона Штейна, моего нового приятеля и единомышленника, великого реформатора и теоретика партизанской войны. Монашек поведал немало интересного. Он рассказал мне, что, окромя Германо-российского легиона, барон возглавил особый Комитет по немецким делам, который будет заниматься ниспровержением Бонапарта и значит станет содействовать работе нашей Высшей Воинской полиции. В своем письме барон весьма любезно сообщал мне, что Бонапарт, сколько ему известно, направил в Москву двух своих личных агентов. Но они пока еще, видимо, не прибыли в первопрестольную столицу нашу, а скорее всего находятся в пути, и что ежели я встречу их, то мне следут немедленно подвергнуть их аресту. Однако имен вышезначенных агентов фон Штейн мне не сообщил; видимо, они пока остались ему неизвестны. Монашек также рассказал нам, что поблизости от городка Рославля находится замечательный Спасо-Преображенский монастырь, в коем хранится образ великомученицы Варвары. Места тут весьма любопытные, но своеобразные и, как мне кажется, мало веселящие душу: сплошные холмы, овраги, частые озерные впадины и гибельные, топкие болота. Печальные, тяжелые места – вынести их не так-то просто. Да, забыл сообщить. Проезжали мы сегодня через городишко Велиж, примостившийся на берегу Западной Двины. Местечко весьма занятное. Но главное достоинство Велижа – остатки крепости, когда-то, судя по всему, мощнейшей (говорят, что в ней было аж девять башен). В Велиже ныне складировано продовольствие для российской армии. За этим следит 20-й егерский полк генерал-майора Горихвостова. Я имел с с сим Горихвостовым довольно-таки продолжительную беседу: это – умный и дельный человек, чрезвычайно широко образованный и вдобавок – занимательнейший рассказчик[18]. Я его заслушался, честно признаю это! А ведь меня самого принято аттестовать как завзятого говоруна и краснобая. Не понимаю только, зачем такого умницу держать в такой глуши, пусть и романтической? Генерал Горихвостов поведал мне немало интересного о здешних местах: то была целая комическая летопись велижской жизни. Знает он досконально и богатую, древнюю историю сего города, некогда большого и многолюдного. Горихвостов говорит, что на следы былого величия указывают обширные рвы. Кроме того, генерал-майор делает и любопытнейшие этимологмческие выкладки. Пл его словам, в основе названия лежит корень «вел» в значении «великий, большой». Рассказал мне генерал Горихвостов и легенду об основании крепости, которая, правда, очень мало согласуется с его же собственными этимологическими выкладками. Вот что это за легенда (передаю вкратце). Неведомый русский князь разгромил отряд, охранявший безымянное некогда селение. Когда после битвы женщины вышли, чтобы оказать помощь раненым, князь спросил их: «Как называется это селение?» Поселянки молчали. Тогда князь обратился к своей дружине: «Как назвем это селение – славное место победы?» Дружина ответила: «Как ты велишь, князь!» Велишь (ж)... Велижская крепость!.. Кто знает о ней теперь из читающей публики? Почитай, что никто! Надо будет потом записать рассказы генерал-майора Горихвостова или даже роман сочинить – давненько я не сочинял романов, а страсть как хочется. Собрать бы вместе таинственные присшествия и загадочные события, связанные с несколькими столетиями Велижской крепости, и тиснуть в печать!.. Вот было бы здорово. В жидовской корчме, расположившейся на холме, почти что у самой Велижской крепости, ждала меня почта. Содержал ее необыкновенно худой и столь же необыкновенно подвижный старик, маленькие прищуренные голубые глазки которого излучали лукавство и веселье. Помогал старику сын, за вычетом седины, всеми своими повадками необыкновенно напоминавший отца своего. Мальчишка все время крутился около меня, но я углубился в чтение почты и особого внимания на него не обращал. Тут я почувствовал, что кто-то дергает меня за рукав. Гляжу – это он. Увидев, что я, наконец, обратил на него внимание, сын корчмаря наклонился и шепнул: «Вы что не помните, господин военный советник?» Ба, да это же приятель Яши Закса Гирш Альперн, один из учеников Старого Ребе (Шнеура Залмана), проклявшего Бонапарта и предрекшего его судьбу, того самого Старого Ребе, без коего деятельность Высшей Воинской полиции нашей Империи была бы совсем не так успешна. Знаю, что сей Альперн жил сначала в Белостоке, а потом в Вильне. Изумлению моему не было предела: «Что ты делаешь сейчас в этой глуши? Как же ты попал в Велиж?» Мальчишка отвечал, что Старый Ребе поручил ему дождаться, пока по пути в Москву буду проезжать через Велиж, дабы получить у меня указания. «А что за указания тебе нужны?» Гирш разъяснил мне, что, по словам Старого Ребе, я должен рассказать, какие именно сведения сейчас более всего важны для Высшей Воинской полиции и могу даже отправить письма с вопросами. «А где же сам Старый Ребе?» Гирш сказал, что учитель движется вместе с нашими войсками, ибо Бонапарт приказал поймать его и повестить. «Слушай, Гирш, объясника-ты мне, наконец, почему вы все настроены так против Бонапарта, он ведь уравнял вас с правами с французами?» Гирш лукаво, совсем по-отцовски улыбнулся, и тут же, не задумываясь, выпалил: «Господин военный советник, я повторю лишь то, что сказал мне мой учитель. Уравнивая нас в правах, Бонапарт лишает нас наших преимуществ, таких преимуществ, потеряв которые, и жить дальше не стоит. У каждого народа есть собственные преимущества. Преимущества моего народа – это Закон. Прежде всего мы предназначены для того, чтобы изучать Тору и Талмуд, а он объявляет нас гражданами, такими же, как и все. Это означает конец Израиля. Пусть мы лучше будем угнетены, но останемся с Торой и Талмудом, с нашими ешивами и нашими цадиками. Поэтому мы выбрали императора Александра и благословляем его. А Бонапарт – наш заклятый враг на веки вечные, он хочет, чтобы мы исчезли, растворились среди других. Господин, военный советник, отправляя нас в армию Бонапарта, Старый Ребе привел слова Якова Ицхака из Люблина (его называют Хозе, что на нашем языке означает Ясновидящий): Чтобы победить, надо было Бонапарту вести войска на наших цадиков, а не на армии противостоящих ему стран». Вот такой притчей попотчевал меня мальчишка в жидовской корчме на окраине Велижа, у старинной, видавшей виды русской крепости. В этой истории было не одно только хвастовство. Старый Ребе ведь проклял Бонапарта. Всерьез проклял. И, думаю, что навсегда. Бонапарту не сбросить с себя сего проклятия. Да, Гирш Альперн поведал мне еще одну историю, не менее любопытную, чем первая. В отличие от цадиков, настроенных против Императора Франции, к Бонапарту относился более или менее благожелательно ребе Исраэль из Кожениц. И, находясь на территории Герцогства Варшавского, Бонапарт явился к ребе Исраэлю за благословением. Когда Бонапарт входил к ребе Исраэлю из Кожениц, тот как раз читал строки из Свитка Эстер: «Napol tipol» (неминуемо падет). Ребе увидел в этом совпадении указание на гибель Бонапарта (Наполеон падет), о чем и не приминул тут же сообщить императору Франции, который остался без благословения. Это пророчество весьма любопытно. Старый Ребе давно был супротив Бонапарта, а вот ребе из Кожениц искал с ним примирения, но даже и он кончил тем, что стал пророчить гибель супостату рода человеческого. Два пророчества. И противник, и союзник свидетельствуют о неминуемом падении величайшего полководца. И еще Гирш Альперн живо набросал мне хронику слов и деяний Старого Ребе за протекшие недели. Как только враг и всеобщий губитель вступил в польскую окраину, Ковну и Вильну, Старый Ребе стал совещаться с друзьями и учениками о возможности ухода вглубь России. Старый Ребе говорил, что ежели Бонапарт устоит супротив своего безумного самомнения и не двинется в пределы самой России, то, может быть, удержит за собою польский край и тем спасет себя. В том же случае, если Всевышний не затмит ум императора Франции и он не пойдет далее, настанет великое белствие для евреев. Коли Бонапарт останется в польском крае, ни один из евреев не будет ни при своей вере, ни при своем достоянии. Старый Ребе ежечасно сокрушался, неустанно читал псалмы и возносил молитвы Господу, чтобы Он проявил свое милосердие и отвратил зло. И еще учитель деятельно заботился о засылке разведчиков в стан неприятеля. Видя, что Бонапарт подвигается вперед, Старый Ребе твердро решил удалиться из Ляд, говоря так: «Мне милее смерть, нежели жить под его властью». И учитель со своими близкими отправился в путь, не взирая на свою старость, крайнюю слабость и холод. Гирш Альперн не был в числе тех, кто провожал Старого Ребе. Но он встретил своего учителя в Вязьме, куда тот прибыл в сопровождении могилевского губернатора Толстого. Старый Ребе подозвал Гирша и сказал ему, что двинется далее, минуя Москву. «Отчего же так?» – спросил Гирш. «Да смилостивится Всевышний! Враг берет верх, и я думаю, что он овладеет и Москвою» – отвечал учитель и залился слезами. Но затем он радостно улыбнулся и сказал: «Хотя враг и возьмет Москву, но он не удержится и мы буцдем спасены. Но, увы, при отступлении будет разорена вся Белоруссия». Присутствовавший при нашей беседе сын Старого Ребе изумленно спросил: «Отец, но Бонапарт еще не вступил в Москву, а если возьмет ее, то, может быть, отступит совсем по другому направлению». Старый Ребе возразил на это так: «Москву всеобщий губитель вскоре возьмет, но это и будет началом его погибели. Он не удержится в Мосеве и отступит именно по Белоруссии, а не по Малороссии. Вот увидите, дети»[19]. Да, Гирш Альперн. Интересные истории ты рассказываешь, чрезвычайно интересные. Я их все запомню, как и эту мимолетную встречу. Я надеюсь, что мы еще не раз повидаемся. Но, главное, Гирш Альперн, умный и занятный мальчик, ты мне очень и очень нужен и понадобишься впредь, во вском случае в течение ближайших месяцев, пока не одолеем Бонапарта. Когда мы выезжали из Велижа, мое внимание привлекла группа людей, таращивших на нас глаза. Они были одеты в крестьянское платье, но крестьянами явно не были – их выдавали холеные, откормленные физиономии. Надо было срочно выяснить, что это за маскарад. У меня стали роиться всякого рода подозрения. «Я уверен, это балашовцы», – шепнул мне квартальный надзиратель Шуленберх. «Надо еще убедиться в этом. Поди проверь», – приказал я. Шуленберх тут же бросился к группе мнимых поселян. Вскоре он вернулся, торжествующий и радостный. Можно было даже и не расспрашивать его о том, что он узнал: это были, действительно, балашовцы. «Необходимо всех их связать и запереть, дабы они не узнали, по какой дороге мы выедем», – сказал я Шуленберху. Квартальный надзиратель, кликнув рядовых чинов Высшей Воинской полиции (из тех, что сопровождали нас), двинулся к ничего не подозревавшим балашовцам. Переговоры были короткими. Балашовцев основательно отдубасили и заперли в хлеву. Увы, мера эта была совершенно неизбежною (запереть) – догляд балашовских агентов был мне совершенно не нужен. Да и вообще это был мой привет любезному моему Александру Дмитричу. От Велижа мы спешно – пока балашовцы не выбрались из хлева – двинулись в сторону местечка, именуемого Рудня. Название свое оно получило от речки Рудня, дно которой покрыто глиной красноватого цвета. Вода в речке ржавого цвета. Так что это как бы река Красная и, соответсвенно, местечко Красное. Неподалеку от Рудни есть большое село Любавичи. Видел его лишь издали, а страсть как хочется там побывать! Говорят еще, что в близлежащем крае есть тут город Белый (сейчас мы не заезжали туда). А направляемся мы в губернский город Смоленск. Не образовано ли название последнего от слова «смола»? Во всяком случае, это первое, что приходит в голову. Ежели мое предположение верно, то второе название города должно звучать так: Черный. Так что на самом деле слово «Смоленск» отнюдь не ласкает слух, отнюдь. И стоит Смоленск на реке Смольня (Черной). Страшное дело. Смоленск на Смольне. Черное на черном. Говорят, тут жило когда-то племя «смолене» – черные люди. Миновав город Белый, проехав местечко Красное (Рудня), мы едем в город Черный. Чую, быть ему скоро покрытым пеплом пожарищ. Стоит, впрочем, – как рассказал мне вездесущий де Валуа – всего в нескольких десятках верст от Смоленска, на старой смоленской дороге, (он гораздо ближе, чем Рудня) крошечный городок, который так и называется – Красный[20]. Рудня (красное). Белый. Красный. Смоленск (Черный). Красный. Белый. Красный. Черный. Страшноватая цветовая гамма получается. Пророческая. Как будто дававшие эти названия уже знали о Бонапарте или хотя бы предчувствовали его появление, предчувствовали грозящую моему Отечеству страшную беду. Ой! Гореть Смоленску, гореть едва ли не дотла, обуглиться ему, почернеть под пеплом. Увы, будет так. Быть ему полным Смоленском. От судьбы не уйдешь. Да и не станет Бонапарт жалеть русской славы, русской истории и русских жизней. А мы?! Бонапарт-то не пожалеет, а мы-то сами как?! Мы себя пожалеем? Побережем себя? От этих вопросцев у меня самого волосы встают дыбом. И ответ неудержимо (и, надо сказать, что это грустный ответ) просится, но страшно его произнести. Кроваво-пепельная гамма (красный, белый, черный) названий некоторых смоленских городов и местечек навевает на меня тоску и уныние, такое уныние, что и передать невозможно. Кошки скребут на сердце. По русской земле движется неисчислимое воинство Бонапарта, и я должен что-то сделать, дабы остановить его, должен противодействовать замыслам сего супостата. Кажется, это невозможно, ибо враг многочислен, коварен и жесток, но как Директору Высшей воинской полиции мне нужно что-то делать. Июля третьего дня. Одиннадцатый час ночи Утро. Мы в Смоленске, по-своему живописном, уютном, но слишком уж пыльном и душном. Трифон начал распаковывать вещи. Я же и де Валуа тут же побежали осматривать город (Шлыков, Шуленберх и Вейс устали и легли отдыхать), пока изнуряющий зной не вступил в свои законные права. Побывали мы в церкви Петра и Павла на Городянке и в церкви Иоанна Богослова на Варяжках, на Соборной горе и, конечно же, осмотрели смоленскую крепостную стену. Потрясающе! Всего сохранилось аж целых 17 башен. Мы влезли на Костыревскую (Красную), Заалтарную (Белуху) и Волкову (Стрелку)[21]. Более пока не успели, но мы еще наверстаем упущенное. Я надеюсь. Страшные предчувствия, касающиеся судьбы города, на время, кажется, оставили меня. Прогуливаясь после обеда в сопровождении де Валуа, Шлыкова, Вейса и Шуленберха по Богословской улице, запруженной колясками и телегами, я обратил внимание на расположившуюся в маленьком палисадничке совсем небольшую группу молодых людей (кажется, их было всего трое), смуглых, носатых, обладавших живыми, темными глазами, активно жестикулировавших. Вдруг один из них отделился от своей компании и стремительным, даже каким-то летящим шагом подбежал ко мне, сияющий и радостный. Удивлению моему не было предела, когда в подошедшем я узнал сына виленского аптекаря, моего доброго знакомого и отличного помощника, оказывавшего немалое содействие Высшей Воинской полиции. Яша Закс (а это был именно он, сын виленского аптекаря) чрезвычайно обрадовался моему изумлению, да и мне самому, хотя, епе выяснилось, он ждал встречи и даже рассчитывал на нее. Между прочим, Закс сообщил мне: «А я тут поджидаю вас, Яков Иваныч. Мне необходимо сообщить вам важное известие. Агенты, посланные Бонапартом с особым поручением, находятся сейчас в Смоленске». Я даже вздрогнул, услышав это, и выкрикнул, не переводя дыхания: – И кто же это? Ты их знаешь? Закс улыбнулся моей нетерпеливости и молвил: – Естественно, знаю, Яков Иваныч. – И кто же это? Говори же – не томи, – выпалил тут же я. – О, Яков Иваныч, – отвечал мне весело Закс, – это ваши старинные знакомцы, коих вы не так давно даже приютили у себя, в вашем чудненьком кабачке Бауфала, что у кладбища: я имею в виду графиню Коссаковскую и полковника Андриевич. – Ты уверен? Закс кивнул головой. – И где же они находятся? Местонахождение их известно? Если нет, надобно непременно узнать. – Известно, известно, Яков Иваныч. Они остановились в гостинице «Золотая корона». Я даже скажу вам более, ибо слежу за бегоецами со вчерашнего утра: поселились Коссаковская и Андриевич под именем супружеской четы Корсаковых. Тут я бросил Шуленберху и Вейсу: «Не медля бежим в Золотую корону». И мы тут же ринулись. Закс с приятелями указывал нам путь. Однако все было напрасно. Хозяин гостиницы, толстый и неповоротливый господин, некто Васильевский, флегматично сообщил нам, что с час назад супруги Корсаковы все сполна уплатили и съехали. Я тут же хотел продолжить поиски, но Закс резонно сказал мне: – Яков Иваныч, кажется, нет смысла бежать сейчас вслед за ними. В самое ближайшее время вы повидаете их в Москве: они ведь именно туда направились. Так что не волнуйтесь: встретитесь. И то правда, подумал я и пошел заказывать номер в «Золотой короне». Гостиница оказалась преотличной – она была даже более или менее чистой. Устроившись на месте, я тут же принялся писать донесения заведующему военными делами графу Аракчееву и Главнокомандующему Первой Западной Армией Барклаю де Толли. Кроме того, я написал письмо барону Штейну, майору Бистрому и несколько записок с распоряжениями для коллежского ассесора Розена и капитана Ланга. Потом я, в сопровождении коллежского секретаря Валуа, отправился к смоленскому военному губернатору и поручил ему подготовить все для приема Государя Александра Павловича, который может появиться здесь буквально уже через пару дней. Особо я попросил губернатора позаботиться о надлежащей охране нашего Императора. Губернатор обещал составить план действий и завтра с утра показать его мне, после чего мы покинем Смоленск и двинемся в Москву. Ужинали мы в трактире «Смоленское веселье», совсем не веселом и даже не совсем чистом; при этом вино было чересчур кислым, картошка недожареннной, а телятина пересоленной. Ежели бы не колкие остроты, в коих искусно упражнялся Валуа, мы бы все увяли, припудренные обильной смоленской пылью, рыжей и густой и отмываемой отнюдь не с одного разу – смоленская пыль прилипчива. Когда после ужина мы возвращались к себе, было слышно, как в каком-то переулке бьют французов, а на Леонтьевском проспекте мы обнаружили груду тел – то ли это были лежавшие в бкспамятстве пьяные, то ли избитые, или даже убитые, патриотами до полусмерти загулявшие французы. Теперь же Трифон читает очередной готический роман, Валуа возится с бумагами, Шуленберх и Вейс перекидываются в картишки, а я вот делаю очередные записи в своем тайном дневнике. На улице раздаются истошные вопли на французском: кажется, опять кого-то бьют, и сильно. Де Валуа рвется спасать несчастных, Трифон мой, видно, совершенно спятив, хочет идти с ним, но я категорически запрещаю им выходить из «Золотой короны». Да и что тут обсуждать? Патриоты Трифона и де Валуа уложат вместе с французами, да де Валуа-то и есть самый несомненный француз, при всем своем росссийском подданстве. И Трифона за компанию прибьют. Что же делать? Что же тут можно делать? Стихию народного гнева, организованную городскими властями, окриком «разойдитесь, мерзавцы!» не одолеешь. Под эти непрекращающиеся крики, к моему величайшему сожалению, придется скоро идти спать. Вот и все. Грустно. Июля четвертого дня. Полночь В семь часов утра примчался адъютант губернатора полковник Ростиславлев. Он принес мне план мероприятий по встрече и охране Государя. Все было составлено толково и дельно. Я сделал все-таки ряд замечаний, но они были частные и не затрагивали вопроса по существу. Счастливый полковник убежал докладывать по начальству, а мы пошли завтракать в «Смоленское веселье». Улицы были усеяны телами избитых и убитых французов. Валуа и Трифон шли, прикрыв глаза руками. К концу завтрака опять прибежал адъютант губернатора – он доставил мне перебеленный уже писарем, с учетом моих исправлений, план мероприятий по встрече Государя. Проглядев бумагу и не найдя в ней больше ничего такого, что требовало бы исправления, я спросил: «Полковник, а знаете ли вы, что всю ночь в Смоленске творились бесчинства, что устраивали расправы над французами?» В ответ Ростиславлев молча кивнул мне. Тогда я спросил вот что: «Но почему властями не было ничего предпринято, чтобы предотвратить это самоуправство?» Полковник потупил голову и ничего не отвечал мне. Тут я задал еще один вопрос: «А известны ли вам хотя бы имена зачинщиков? А если известны, то будут ли они наказаны?» Лицо полковника покрыла смертельная бледность. Он вплотную приблизился ко мне (я увидел, что все лицо его усыпано мелкими бисеринками пота) и шепнул мне на ухо: «Господин военный советник, то было решение губернатора». Тут настала моя очередь бледнеть, и как еще бледнеть. Я отодвинул от себя стакан чая и тарелку – мне было худо. Ничего не понявший Валуа смотрел на меня с крайним изумлением. Из «Смоленского веселья» я уходил, понурив голову. В ответ на предложение полковника Ростиславлева встретиться еще раз с губернатором, я отрицательно мотнул головой. Мы вышли из трактира и не спеша шли в направлении нашей гостиницы. Де Валуа, отнюдь не догадываясь о причине охватившей меня печали, тем не менее пытался меня утешать. Полицмейстер Вейс и квартальный надзиратель Шуленберх вторили ему, и так же безуспешно. Тут навстречу нам выскочил полковник Ростиславлев, с которым мы, казалось, только что расстались. Полковник шел, вытянув руку со сжатым кулаком и радостно улыбаясь. Подойдя ко мне, он разжал кулак: на огромной квадратной ладони свернулся калачиком маленький конвертик. «Это вам», – сияя сказал мне Ростиславлев. То была записка от барона фон Штейна. Барон писал мне, что в Москве, на случай занятия ее Бонапартом, мы должны оставить небольшой отряд, состоящий из верных людей. Это была дельная мысль. Нам нужен наш троянский конь, а мне, видно, суждено быть российским Одиссеем. Не иначе. Еще барон сообщал мне, что наконец-то образован Комитет по немецким делам, а он избран его председателем. Барон присовокупил написанное им воззвание к германцам, оказавшимся волею судеб в армии Бонапарта: «Германцы! За что воюете вы с Россиею, за что проницаете через границы ее и нападаете с вооруженной рукою на народы, кои в течение нескольких веков состояли с вами в приязненных сношениях, принимали в недры свои тысячи соотичей ваших, даровали талантам их награждение и оределяли занятие трудолюбию их?» Он так же поведал мне, что уже около шестисот германцев перешли на нашу сторону и вступили в Германо-российский легион[22]. Я тут же написал ответную записку к барону и вручил ее полковнику, который обещал ее переправить по назначению. Вечером принесли мне донесение от поручика Ривофиналли из Москвы, в коем последний, среди ряда известий, сообщал мне следующее. В одной из модных лавок на Кузнецком мосту он встретил случайно графиню Коссаковскую и пана Андриевича, но проследить за ними, увы, не удалось – коварная парочка улизнула, как сквозь землю провалилась. Но хотя бы мы доподлинно знаем теперь, что они уже находятся в Москве и, значит, прибыли к месту своего назначения. Я отправил поручику Ривофиналли записку с нарочным, в коей указал – постоянно и неутомимо рыскать по Москве и искать пропавшую парочку– графиню Коссаковскую и полковника Андриевича. Кошмарнейшее битье французов в Смоленске продолжается, при полнейшем попустильстве и даже одобрении местных властей, что кажется мне противозаконным и совершенно не вызывает моего одобрения. Но сделать я тут ничего не могу. Сие не в моей власти. Так что, видимо, придется мне помалкивать и искать настоящих шпионов, коих тоже тут хватает. Буду заниматься тем делом, что мне поручено,хотя вид бессудных расправ печалит и жжет мне сердце. Думал ли я, живя в великой Империи, что доживу до лицезрения такого ужаса? Да мне и в голову такое никогда не могло прийти. На глазах происходит нечто совершенно невозможное. Подданные оказываются чистыми зверьми, и представители власти не останавливают, а наоборот – способствуют этому, ища какую-то выгоду в пролитии крови, в смертоубийстве. И я тоже тут представитель власти. Так что же мне теперь предпринять? Дать пощечину губернатору? Вызвать его на дуэль? Арестовать? Что-то нужно делать прямо сейчас, но что именно?! Я не понимаю, что же можно в такой ситуации предпринять мне. Но далее терпеть то, что власть оказывается организатором беспорядков, уже просто невозможно. Июля пятого дня. Одиннадцатый час ночи Еще не наступило пять часов утра, как Трифон начал укладывать наши вещи. Квартальный надзиратель Шуленберх и полицмейстер Вейс содействовали ему. Полицейские из нашей охраны в несколько приемов перетаскали в карету всю поклажу – одни только книги да бумаги составили три весьма поместительных тюка. Около шести часов утра явился к нам в гостиницу Яша Закс – он принес список надежных московских адресов и последние донесения, доставленные «жидовской почтой» (большое письмо прислал майор Бистром с обстоятельнейшим рассказом о Германо-российском легионе). Я же написал несколько записок (к Государю, к графу Аракчееву, к Барклаю де Толли и барону Штейну, а также к Розену и Лангу), вручил их Заксу и отправил его в расположение наших войск, в Дрисский лагерь – армия должна покинуть лагеро после отъезда Александра Павловича и его свиты. А ближе к семи часам утра прибыл с прощальным визитом полковник Ростиславлев, передавший, кстати, записочку от губернатора, весьма милую и любезную. Но эта записочка, при всей ее корректности, с губернатором меня отнюдь не примирила, хотя на дуэль, конечно, я его не вызвал. Еще полковник Ростиславлев ознакомил нас с манифестом о всеобщем ополчении. Манифест сей уже дошел до Смоленска (прежде я читал черновую рукопись; ее показывал мне в Дрисском лагере адмирал Шишков). Все вместе мы (Ростиславлев особенно сдружился с де Валуа) отправились завтракать в трактир «Смоленское веселье», а затем погрузились в карету и двинулись в направлении Москвы. Вот и остался позади Смоленск, пребывание в коем было не столько работой, сколько передышкой, правда, тяжелой передышкой: слишком много грустного нам довелось там увидеть. Мы еще сделали короткую остановку в близлежащем уездном городке Духовщина[23] (он возник на месте Духовского монастыря и прилепившейся к ней Духовской слободы) – надо было забрать в жидовской корчме почту. Шел девятый час утра. Шуленберх и Вейс сначала переговаривались о чем-то, но довольно-таки быстро оказались в объятиях Морфея, который, между прочим, довольно долго не отпускал их. Де Валуа все возился с бумагами, а я в это время изучал и обдумывал список, оставленный мне Заксом, и выстраивал план дальнейших своих действий. Спать совсем не хотелось. На душе у меня было очень не спокойно. Одолевали мрачные предчувствия, причем, все сильнее и сильнее. Бонапарт – противник, мало расположенный к шуткам. Дьявольски умный и не знающий пощады. Многознающий барон Штейн, вынашивающий идею заговора как главного средства борьбы с тиранией, советует мне заранее подготовить надежных людей, которые останутся в Москве в том случае, если ее займет Бонапарт. Значит, барон предполагает такую возможность? Предполагает, что мы может отдать Москву? Да, судя по всему, предполагает и не собирается этого скрывать. От меня во всяком случае. Что греха таить! Я ведь и сам не очень-то и верю, что мы сейчас удержим первопрестольную столицу нашу. Уж больно противник надвигается серьезный, а мы слишком уж легкомысленны. Обедали мы (было это в четвертом часу пополудни) в придорожном трактире, грязном немыслимо и провонявшем, кажется, совершенно до основания, но еда была довольно вкусной и, главное, сытной – теперь нам не до разносолов. Потом, чтобы хоть немного размяться, мы прошлись по лесочку, понежились в прохладе, попробовали дикой малины (чуть, было, даже не увлеклись ее дальнейшими поисками – я с трудом удержал всех), вернулись к нашей карете, расселись по местам и двинулись далее в путь. Москва становилась все ближе и ближе, а на сердце у меня становилось все тревожней и тревожней, чего спутники мои (да, я забыл сказать, что в дороге к нам присоединился бежавший из варшавского плена поручик Степан Григорьевич Шлыков, который столь претерпел в прошлом от разыскиваемой ныне нами графини Алины Коссаковской), кажется совсем не замечали. Сами они были страсть как довольны, что расстояние между нами и Москвой неудержимо сокращается. Все дело в том, что ни квартальный надзиратель Шуленберх, ни полицмейстер Вейс, ни надворный советник Шлыков (я уже не говорю о слуге моем Трифоне, который, кроме готических романов, знать ни о чем не хотел) никогда не состояли в переписке с редкостным умницей бароном Штейном, никогда не переговаривались с ним. Где же им было знать, что Москва запросто может стать добычею французов?! Под вечер мы прибыли в Вязьму. Городишко этот довольно-таки любопытен[24]. Я с де Валуа и Павлом Александровичем Шлыковым еще даже успели осмотреть некоторые достопримечательности: Иоанно-Предтеченский монастырь шестнадцатого столетия, Собор Троицы и Спасскую башню семнадцатого столетия и кое-что еще, весьма любопытное. Кстати, Спасская башня – это единственное, что осталось от древней вязьминской крепости. Да, посетили мы еще Аркадьевский монастырь. Во время прогулки нашей по Вязьме я познакомился с Алексеем Федоровичем Грибоедовым (как впоследствии выяснилось, это был родной дядюшка полномочного министра и литератора Александра Сергеевича Грибоедова: бессмертного творца «Горя от ума» – позднейшее примечание Я.И. де Санглена), местным помещиком, владельцем чудесного имения Хмелита, расположенного не такм далеко от Вязьмы. Алексей Федорович долго расписывал нам красоты речки Хмелянки и зазывал в гости, на что я отвечал, что мы непременно посетим его, но лишь после того, как одолеем Бонапарта. В ответ Грибоедов оглушительно захохотал, вытаращив черные навыкате глаза и дергая себя за громадные усы. Такая реакция мне не очень понятна – он что не верит в нашу победу над Бонапартом? Надо будет разобраться в этом как следует. Еще Грибоедов рассказал нам, что несколько окрестных помещиков (им были названы несколько фамилий; мне запомнились следующие: Небольсин, Муромцев, графиня Ливен, князь Баратаев) перевешало у себя в своих имениях гувернеров-французов, да и поварам французского происхождения досталось: кого не повесли, того подрезали ножичком. «Крестьяне, – присовокупил Грибоедов, сладостно улыбаясь,– были в совершеннейшем восторге. Говорят, заливались со смеху и аплодировали». Местным полицейским властям сие кроважадное самоуправство отличнейшим образом известно, но к последствиям это никаким не привело – виновные, увы, отнюдь не подвергнуты какому-либо наказанию; они даже не были ни разу вызваны к исправнику и им не было поставлена на вид предосудительность их поведения. Будучи вынуждены отклонить любезное предложение Алексея Федоровича Грибоедова посетить Хмелиту, заночевали мы в Вязьме. Название сего места, как объяснили мне старожилы, происходит от слова «вязь» (топь, болото). Да, в этом краю за-вязнуть легко. Край совершенно вязь-минский. Прбираться по нему следует с немалой осторожностью. Вязьминский городничий, в благодарность за то, что я оставил ему копию манифеста о созыве всеобщего ополчения, и вообще в знак уважения, выделил нам в своем особнячке целый этаж и угостил отличнейшим ужином. Угостил на славу! Правда, мне показалось, что Городничий избегал говорить о Бонапарте и как-то все поглядывал в тарелку свою, стараясь не подымать глаз. Все это поначалу показалось мне довольно странным и даже подозрительным. Да и не только мне показалось. Де Валуа игриво шепнул мне на ухо: «Яков Иваныч, обратите внимание – городничий явно не в своей тарелке». Уже не из сочувствующих ли он Бонапарту?» – подумал я о городничем. Но кажется, он был просто смущен тем обстоятельством, что имеет честь вести беседу с самим Директором Высшей Воинской полиции. Так во всяком случае считает поручик Шлыков. И, по всей вероятности, поручик прав. Отужинав, мы решили между собой, что с самого утра двинемся в путь как можно ранее, чтобы еще засветло прибыть в Москву. Особенно, кстати, рвется Шлыков (и я его понимаю): уж очень ему хочется побыстрее отведать кровушки графини Алины Коссаковской, по милости коей он попал в плен и едва не расстался с жизнью. Да и я, надо сказать, с нетерпением жду встречи с графинюшкой – мне тоже есть что ей припомнить, да и со спутником ее, полковником Андриевичем, тоже поквитаться охота. Только боюсь теперь заранее загадывать исход нашей новой встречи, которая несомненно состоится. Уж слишком часто им удавалось улизнуть от нас. Но надеюсь, рано или поздно, удастся одолеть сих демонов, сих ловких и бесстрашных пособников супостата Бонапарта. Вообще, после того, как Государь из Москвы отправится в Санкт-Петербург (пока же он еще и Дрисского-то дагеря не покинул, а может уже и выкахал из него, только что) и после того, как я отправлюсь из Москвы, видимо, на театр военных действий, полагаю, надворного советника Шлыкова стоило бы оставить в первопрестольной столице нашей – пускай вместе с ротмистром Ривофиналли дожидается тут Бонапарта. Да, быть по сему! Глубокой ночью прибыл посыльный от барона Штейна – корнет Ламсдорф. Он вручил мне записку, в коей барон сообщал, что Государь со свитой выехал и что войска Первой Западной армии начали оставлять Дрисский лагерь. То-то радуется Главнокомандующий Барклай де Толли (я же радуюсь за него и за нас)! А он ведь к моменту моего отъезда настроился на худшее и никак не ждал такого исхода, стоически готовясь к гибели вверенной ему армии! Слава Богу! Мы спасены! Петля, которую мы сами собирались затянуть над собой, сброшена. Да, собственная дурость страшнее и опаснее любого коварного умысла противника. Но мы, кажется, начали умнеть. Это – хороший знак. Взбудораженный радостной новостью, я никак не мог заснуть, послал за Павлом Александрычем Шлыковым, и мы пошли вдвоем гулять по Вязьме. Было довольно темно, фонари почти нигде не горели, и мы довольно часто спотыкались о распростертые прямо поперек тротуаров тела – то были (как искренне разъяснил один из редких, встретившихся нам прохожих) «французские шпионы», уничтоженные вязьминскими патриотами. Полиции не было видно совершенно нигде. Она напрочь исчезла, хотя днем город был буквально забит служителями порядка. Такая перемена объясняется очень просто. Видимо, власти не хотят мешать здешним патриотам наводить законность в крае, в коем столь легко у-вязнуть и исчезнуть, раствориться в местной болотистой почве. Несчастные «шпионы», прибывшие сюда в поисках лучшей жизни, несомненно будут отправлены в «вязь». Исчезновения изрядной порции французов, ясное дело, никто не заметит. Французов проглотит русская «вязь». И мне и надворному советнику Шлыкову как-то стало не по себе от увиденного зрелища. Фантастический рассказ Алексея Федоровича Грибоедова о бессудных расправах в окрестных имениях получил, увы, весьма весомые дополнения, обрел, так сказать, плоть и кровь. Гулять расхотелось. Мы вернулись в благополучный и уютный особнячок вязьминского городничего. Я только попросил поручика ничего пока не рассказывать о виденном коллежскому секретарю де Валуа, дабы не раастраивать его. Попробуем теперь уснуть, коли удастся. Я, впрочем, спать скорее всего не лягу, ведь скоро нам уже собираться в дорогу. Попробую-ка лучше сейчас предугадать – что же нас ожидает в Москве?! Кстати, вездесущий коллежский секретарь, не выходя из дому, уже все знал. Де Валуа, когда я и Шлыков вернулись с прогулки, сидел и работал с бумагами. Завидев нас, он стал расспрашивать, не заметили ли мы на улицах города следы бессудных расправ. Однако вездесущий де Валуа не только знал о происходящем, он рассказал еще такое, во что и я и Шлыков отказывались поначалу верить. Складывается забавная, но оновременно и грустная ситуация, из которой надо будет делать выводы: полицейские ищейки оказались намного более наивными и менее наблюдательными, чем ушлая канцелярская крыса. От рассказа коллежского секретаря у нас волоса стали дыбом. Да, да, в прямом смысле слова. А лицо Шлыкова еще и стало белым как лист бумаги. Затем он дернулся, и его как будто вымело из комнаты. Де Валуа же , как ни в чем не бывало, продолжал рассказывать. Он утверждал, ссылаясь при этом на абсолютно достоверные, как он говорил, источники, что расправы осуществляются вязьминскими полицейскими, переодевшимися в гражданское платье. Коли это и в самом деле так (все еще не верится, не хочется верить), то дела обстоят совершенно ужасно. Беззаконные деяния слуг порядка возмутительны и страшны по своим нравственным последствиям для нашего общества, которое и так нельзя назвать совсем здоровым. Обдумывая вязьминские события, я пришел к твердому убеждению: необходимо немедленно сообщить Государю о тех безобразиях, что творятся в ведомстве Александра Дмитрича Балашова, министра-царедворца. Как только доберемся до Москвы, я тут же сажусь за письмо к Александру Павловичу. Вначале я думал, что делать такие разоблачения не совсем прилично – Государь это воспримет как продолжение моих ссор с Балашовым. Но преступники зашли слишком далеко, и это напрочь лишает меня какой бы то ни было возможности выбора. Полицейские никак не могут принимать участие в самовольных расправах, ни тем более организовывать их – Боже упаси! Ежели виновных не постигнет кара, жизнь в нашей Империи сделается совершенно невозможной, и мы превратимся в Империю беззакония. Надеюсь, что последнего никогда не произойдет. Строгие меры, касающиеся деятельности министерства полиции, дожны быть приняты со всею неизбежностью, и личные мои отношения с Александром Дмитричем Балашовым, действительно, далекие от дружеских, тут совершенно не при чем. Исхода нет. Государь Александр Павлович должен все узнать. Сего требует безопасность Российской Империи. Полицейский не имеет права уподобляться разбойнику. Так что Александру Дмитричу Балашову придется всерьез отвечать за безобразия, совершаемые в его ведомстве. Поглядим, что он сможет представить в свое оправдание. Конечно, в силу прирожденной ловкости, Балашов оправдается пред Государем, но меры по министерству полиции принять ему надо будет, всенепременно – голубчику никак не отвертеться. В общем, Де Валуа говорил, а я слушал и делал свои выводы. Так продолжалось часа два, не менее, хотя за временем я не следил. Вдруг раздался тяжелый топот шагов, а вскоре моему взору предстало довольно-таки необычное зрелище. Впрочем, может быть, зрелище это и было вполне обычным, но просто я в данной ситуации его никак не прогнозировал. Четыре солдата полицейской службы вошли и что-то аккуратно положили на ковер. Это «что-то» было бесчувственным телом надворного советника Павла Александрыча Шлыкова. Но последний отнюдь не был избит бесчинствовавшими патриотами, как я поначалу решил. Все объяснялось гораздо тривиальней: он был просто мертвецки пьян. Да, интересно получается. Шлыков не побежал останавливать полицейских, пошедших на смертубийство, как собирался сделать, – нет, он побежал с отчаяния пить в кабак. Это, конечно, весьма неожиданный способ обращения с реальностью, неожиданный и одновременно глубоко показательный для нас. Любопытно реагировал и де Валуа. Видно было, что он смотрит на распростертого на полу нашего сотрудника взором, полным самого настоящего ужаса. Трифон же мой был совершенно спокоен и никакого изумления ( а тем более ужаса) не выказывал. Он довольно-таки ловко перетащил Шлыкова на кушетку, стал раздевать его и обтирать мокрой, но тщательно отжатой тряпкой. Де Валуа закрыл лицо руками. Ясное дело: ему было стыдно. Вот такую ночь мы провели в Вязьме – чудном городке, о коем я, видимо, сохраню самые прескверные воспоминания, если более ужасные, более душераздирающие события их вскоре не перекроют. Да, лучше бы мы съездили в очаровательную Хмелиту, к коллежскому советнику Алексею Федоровичу Грибоедову. О! как же сильно он зазывал меня. В Хмелите точно нет истерзанных и убитых французов. Может, тогда воспоминания о здешнем крае были бы у нас чуть отраднее. Так что зря я отказался от любезного приглашения коллежского советника, как мне кажется, тайного поклонника Бонапарта. И в таком случае можно было бы сохранить идиллическое, незамутненное представление о Смоленской земле. Но этого, увы, не случилось. Но были все же признаюсь,и весьма приятные мгновения. Рискну по секрету поделиться одним весьма приватным воспоминанием. Пока вязьминский городничий хозяйничал, а точнее разбойничал на улицах объятого страхом ночного города, я мял телеса его дебелой женушки (в пылу любовного восторга она кричала так, что, кажется, слышал весь дом – может, доносилось и на улицу, но явно терялось в воплях терзаемых несчастных французов). А потом за госпожу городничиху принялся и де Валуа, удовольствовав ее дочиста. В общем, и коллежскому секретарю, воплощающему собою всю мою канцелярию, досталось толику радости, а не только мне одному. Госпожа городничиха сердечно благодарила потом и меня и де Валуа, и спрашивала, не найдется ли еще желающих. К моменту возвращения душегуба-городничего (он явился весь в поту, волоса спутаны, глаза горят), мертвецки пьяный Шлыков спал, а я, де Валуа и городничиха покойно и чинно пили чай в гостиной, ведя ничего не значащую беседу[25]. Июля шестого дня, а точнее, седьмого. Шестой час утра Все. Путешествие закончилось. Мы наконец-то в желанной Москве, прекрасной, блистательной, шумной и одновременно очень родной – я ведь именно тут появился когда-то на свет. В седьмом часу утра наша карета подъехала к Тишину переулку, тому, что расположен близ Драгомиловского моста. Отставной ротмистр австрийской службы Винцент Ривофиналли стоял у порога деревянного флигелька и приветственно махал рукой, расплываясь в счастливой улыбке, – он уже ждал нас. Да, поручик был не один. Рядом с ним стоял генерал-адъютант Василий Трубецкой[26]. Его громадная лошадинообразная фигура узнавалась издалека. Оказывается, прибыл два часа назад, привезя с собою Государев манифест об ополчении и обращение Его Величества к Москве. Позднейшая вклейка: Первопрестольной Столице Нашей Москве Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное Наше Отечество. Хотя пылающее мужеством ополченное Российское воинство готово встретить и низложить дерзость его и зломыслие, однакож, по Отеческому сердоболию и попечению Нашему о всех верных Наших подданных, не можем Мы оставить без предварения их о сей угрожающей им опасности: да не возникнет из неосторожности Нашей преимущество врагу. Того ради имея в намерении, для надежнейшей обороны, собрать новые внутренние силы, наипервее обращаемся Мы к древней Столице Предков Наших, Москве. Она всегда была главою прочих городов Российских; она изливала всегда из недр своих смертоносную на врагов силу; по примеру ее, из всех прочих окрестностей текли к ней, наподобие крови к сердцу, сыны Отечества, для защиты оного. Никогда не настояло в том вящей надобности, как ныне. Спасение веры, Престола, царства того требуют. И так да распространится в сердцах знаменитого Дворянства Нашего и во всех прочих сословиях дух той праведной брани, какую благословляет Бог и православная наша церковь. Да составит и ныне сие общее рвение и усердие новые силы, и да умножатся оные, начиная с Москвы, во всей обширной России! Мы не умедлим Сами встать посреди народа своего в сей Столице и в других Государства Нашего местах, для совещания и руководствования всеми Нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными, на поражение оного везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую мнит он низринуть нас, на главу его, и осовобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России. Александр. Июля 6-го дня 1812 Между прочим, особенно обрадовался князю Василию полицмейстер Вейс, кинувшийся ему навстречу и даже облобызавший его. Вообще молчаливый, насупленный обычно Вейс был страшно расстроган встречей – он чуть не рыдал от радости. Все дело в том, что в мае месяце сего года в Вильне генерал-адъютант Трубецкой, обладающий уродливо длинным носом, обвенчался на семнадцатилетней дочери полицмейстера Софии Андреевне Вейс, девушке совершенно волшебной красоты. Трифон тут же отправился готовить завтрак, Шуленберх вместе с сопровождавшими нас полицейскими занялся распаковкой вещей, а поручик принялся рассказывать мне, де Валуа, Шлыкову и Вейсу о последних московских событиях и о самой обстановке в первопрестольной столице. Она была весьма тревожной, но тревога, главным образом, исходила не столько от шпионов, сколько от московских властей. Из рассказа ротмистра Ривофиналли странным образом следовало, что бороться следует не столько со шпионами, сколько с нашими неуемными администраторами. Это казалось мне невероятным: Москва все-таки – не провинциальная Вязьма. Во всяком случае верить в правоту такого рода утверждений нам совсем не хотелось, хотя Ривофиналли, пусть он и итальянец, человек трезвый, рассудительный и совсем не фантазер, не создатель воздушных замков и не безумец, одержимый манией преследования. Ротмистр – отличный офицер, я ему в высшей степени доверяю (скажем, намного более, чем Шлыкову), и все-таки… На вопрос мой о графине Коссаковской и полковнике Андриевиче, Ривофиналли ответил, что следов их пока отыскать не удалось: они, как сквозь землю провалились. «Но мы непременно разыщем их», – добавил ротмистр. – «Ныне же могу заверить вас, господин военный советник, что в тех местах, где бывают французы, ни графиня, ни полковник ни разу замечены не были». Вот такой состоялся разговор. Потом мы с удовольствием позавтракали (Трифон поработал на славу). Причем, в особом восторге от искусства моего Трифона были Ривофиналли и князь Трубецкой. После чего князь лег соснуть часок, а я и коллежский секретарь де Валуа принялись разбирать почту. Ротмистр же Ривофиналли и надворный советник Шлыков отправились на прогулку по Москве – Ривофиналли показывал Шлыкову наиболее подозрительные места, и, как выяснилось потом, не без успеха. Собственно, Шлыков успел оглядеть основные шпионские гнезда, кои были размещены в чудесных московских особнячках (между прочим, особенно роскошно устроился мой старый виленский знакомец граф де Шуазель). В это же самое время я послал Шуленберха и Вейса по адресам, которые оставил мне барон Штейн, дабы наладить связь между Высшей Воинской полицией и Германо-русским легионом. Особенно был важен один адресок, на что мне в минуту нашего расставания указал барон, коему, строго говоря, как раз и принадлежит счастливая идея ведения с Бонапартом партизанской войны. В районе Сретенской полицейской части, на углу Малой Дмитровки и Успенского переулка (рядышком с церковкой Успения Богородицы) находится дом нумер двенадцать, принадлежащий капитану Ивану Александровичу Уварову[27]. Это – обширное деревянное строение. На заднем дворе расположен большой запущенный сад. К дому же, отделенному большими воротами, примыкают два каменных двухэтажных флигеля, в коих поселились не так давно офицеры вышеозначенного Германо-российского легиона. Всего их там наберется до тридцати человек, а командует ими отлично мне известный своими многообразными военными дарованиями подполковник связи фон Карл Клаузевиц [28], о чем сообщил мне в письме своем барон фон Штейн. Как только прусский король заключил союз с Бонапартом, подполковник фон Клаузевиц перешел на российскую службу. Но еще в феврале месяце 1812-го года он составил трактат «Три символа веры», в коем доказывал, что Бонапарт может быть побежден лишь в союзе германского и русского народов, – именно народов, а не одних лишь армий. Я читал сей трактат. Подполковник – редкостный умница. Как-то я встретился с фон Клаузевицем в Вильне за обедом у Барклая (он привез командующему Первой армией и военному министру письмо от своего корпусного командира генерала Витгенштейна). Надо бы мне еще и тут повидаться с фон Клаузевицем. Это будет совсем не бесполезно для меня. Если получится, наведаюсь-ка я завтра на Малую Дмитровку. Там у меня должна состояться еще одна встреча, важность коей трудно переоценить. Дело все в том, что подполковник Егор Кемпен, принадлежащий к штату Высшей Воинской полиции, некоторое время тому назад по моему распоряжению был отозван из Мозыря . Поручик же Иван Лешковский (полицмейстер городишка Гродно) вынужден был оставить вверенный ему попечению Гродно по случаю занятия его французами. Кстати, я знаю Лешковского еще по службе в министерстве полиции, при Александре Дмитриче Балашове, и знаю с самой наилучшей стороны. Собственно, я и умолил Государя перевести майора из балашовского министерства в Высшую воинскую полицию, под мое начало. И я никогда не жалел об этом. Надеюсь, что не пожалею и впредь. И Кемпен и Лешковский, по договоренности моей с бароном Штейном, прикомандированы ныне к Германо-российскому легиону, точнее к московскому отряду сего легиона. И они оба находятся как раз в распоряжении подполковника Клаузевица. Надеюсь, что парочка сия прибыла уже в Москву и поселилась в доме капитана Уварова, в одном из поместительных флигельков. Во всяком случае так было условлено с ними обоими. Для подполковника Кемпена и поручика Лешковского, личностей исполнительных и одновременно отчаянно смелых, я и барон фон Штейн, во время нашей последней встрече в Дрисском лагере, определили в качестве главной задачу готовить покушение на Бонапарта, ежели сей изверг займет Москву. Я привез Кемпену и Лешковскому подробнейшую инструкцию, которую мы составили с бароном и его секретарем многоопытным и многомудрым Эрнстом Морицем Арндтом, давним и последовательным ниспровергателем злодея Бонапарта. Ежели сей Арндт не говорит о превосходстве немецкой расы, его замечания всегда необыкновенно умны и точны. И он очень помог нам в составлении инструкции, как прежде помогал Шишкову в составлении Государевых манифестов. В числе обитателей примыкающих к дому капитана Уварова двух флигельков, помимо офицеров Германо-российского легиона, между прочим, находятся и чиновники Высшей Воинской полиции Второй армии, которые бежали от произвола генерала Багратиона, как известно, не терпящего иностранцев: это – Экстон, Пашинский и некоторые другие офицеры (и могу заверить, что среди них нет ни одного изменника). Так что все оказались у дел – и Шуленберх, и Вейс, и Шлыков. У каждого в этот первый наш московский день было свое особое задание. Между прочим, надворный советник Павел Александрыч Шлыков, предводительствуемый ротмистром Винцентом Рифофиналли, успел сходить даже в Дворянский клуб, на углу Большой Дмитровки и Охотнорядной площади, почти у самого Кремля. Здание, правда, не особенно высоко, но огромно, и по обоим углам его находятся ротонды, украшенные колоннами. Шлыков в московский Дворянский клуб попал впервые, и восторгу его не было предела. Сошлись мы все только к обеду, на протяжении коего каждый рассказал, что он смог увидеть и узнать. Новости раздобыть удалось, хотя и самого разного свойства, подчас весьма неожиданные. Де Валуа в точности записал все, что поведали Шлыков, Шуленберх и Вейс. Оказывается, Шуленберх и Вейс имели довольно-таки продолжительную беседу с группой офицеров, членов Германо-российского легиона. Те рассказали, что в случае занятия Москвы французами, они останутся в городе и будут заниматься сбором сведений о неприятеле. Я же, присовокупив свою краткую записку, сложил сии бумаги в довольно объемистый пакет и отправил его с нарочным на имя генерала Аракчеева. Да, два слова о полученной почте. Барон Штейн сообщил известие, совершенно потрясшее меня и заставившее на какие-то мгновения даже начисто забыть о Москве и даже о поручении Государя. Вот о чем написал мне барон. Генерал от инфантерии Петр Иваныч Багратион, командующий Второю армиею, арестовал и выслал в Пермь подполковника де Лезера[29]. Я отлично знаю сего подполковника – он возглавляет во Второй армии Высшую Воинскую полицию и зарекомендовал себя отличным работником, бесконечно преданным интересам Российской империи. Так вот Багратион, по словам барона, вдруг заявил, что де Лезер является агентом Бонапарта. И не только заявил, но и арестовал де Лезера, а затем отправил его из армии. Ей Богу, генерал просто спятил, не иначе. Никакого иного объяснения, кажется, тут нет. Я понимаю, что Петр Иваныч не любит отступать (наступать и побеждать, нет сомнения, гораздо приятнее), но зачем при этом лишать свою разведку головы?! Это отнюдь не приближает к победе, скорее наоборот. Грустно, бесконечно грустно! И вот еще какая печальная мысль отравляет мое существование. В Высшей Воинской полиции Второй армии остались еще французы. Я знаю, например, поручика Жанбара. Это – толковый, дельный и в высшей степени предприимчивый офицер. Есть и другие. Неужто их всех ожидает расправа бешеного генерала Багратиона, который хочет доказать кому-то, что он более русский, чем сами русские?![30] Не хочется верить! А расправа, верно, будет и скоро, ибо нашего наступления в ближайшие недели никак не предвидится, так что нет сомнения – настроение у Петра Иваныча будет плохим. И главнокомандующим общими нашими силами, думаю, его тоже не назначат, а ведь только это и способно сейчас поднять его настроение. Так что тем французам, что находятся на нашей стороне, явно придется туго. Обидно! Прислал донесение Меер Марковский (ученик Старого Ребе; он служит переводчиком в штабе маршала Бертье). Меер сообщал, что июля первого дня корпус маршала Удино осадил крепость Динабург Еще одно письмо было от майора Бистрома – полицмейстера града Ковно, прикомандированного мною к особе барона фон Штейна. Барон же оставил пока майора Бистрома при штабе Первой Западной армии, для доставления сведений. И это было верное решение, как я теперь вижу. За штабом необходимо иметь свой догляд, и еще как надо! Сам же барон Штейн вместе с Государем Александром Павловичем покидает Дрисский лагерь. Рассчитываю, что в скорейшем времени мы встретимся в Москве Столице. Майор Бистром в своем письме сообщил мне, что хотя Государь покинул действующую армию, главнокомандующий Барклай де Толли свободы действий пока, увы, не обрел, отнюдь, ибо Великий Князь Константин Павлович и генерал Беннингсен до сих пор находятся при Штабе и не столько в качестве наблюдателей, сколько в качестве главных действующих лиц – во всяком случае они претендуют на это. Борьба идет не на жизнь, а на смерть. Сейчас совсем не до Бонапарта. И Великий Князь Константин Павлович и генерал Беннингсен всячески стараются решительнейшим образом ограничить права Барклая как главнокомандующего. Причем, если Беннингсен грязно интригует, то Великий Князь, одержимый часто приступами бешенства, с отъездом Его Величества просто не выходит из состояний совершенно бесконтрольной ярости. Его Высочество категорически запрещает отступать и требует от Барклая, дабы тот немедленно дал генеральное сражение Бонапарту. Барклай отказывается подчиняться, что в этих условиях, конечно, очень не легко ему дается, но он не хочет лишиться армии. Остались при военной квартире и императорские генерал-адъютанты и флигель-адъютанты, ежедневно строчащие доносы на Барклая. В общем, беда. Я даже думаю – не хуже ли стало?! Император всегда был отменно вежлив с главнокомандующим, и при Александре Павловиче ни Великий Князь, ни Беннингсен, ни генерал-адъютанты не смели столь нагло наступать и бесчинствовать, как это происходит теперь. Ужас! Целая свора безжалостно кинулась на графа Михаила Богдановича, а тут еще князь Багратион со своими истериками, считающий, видимо, что они помогут ему стать главнокомандующим. Бедный Барклай бьется с ними всеми, а я тут и ничем не могу ему помочь... Да и что я мог бы сделать супротив Великого Князя и высокомернейшего генерал Беннингсена?! Да даже и супротив Багратиона?! Князь Петр Иваныч старше чином не только что меня – он старше чином и самого Барклая. Ну, хотя бы советом я мог бы поддержать. Надобно написать ему. В общем, оба полученных письма (одно от барона фон Штейна, а второе от майора Бистрома) весьма сильно меня расстроили и выбили, так сказать, из колеи. Кстати, Бистром присовокупил к своему письму копию из послания князя Багратиона к генералу Аракчееву (адъютант Багратиона передал ему черновик письма). Там были следующие слова: «Ради Бога, пошлите меня куда-нибудь хотя полком командовать, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно, и толку никакого нет. Я думал, истинно служу Государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу». Вот умница Бистром, однако Багратион-то каков! Нет, князь Петр Иванович, вы ошибаетесь. Мы, может, потому и живы еще, что главная квартира немцами наполнена. Но хватит о Багратионе и об его малопочтенных доносах, совсем не достойных его седин и царского его происхождения. Не понимаю – и как только не стыдно ему! Он же унижает сам себя – и чин свой и предков славных своих. Все-таки перехожу к событиям московской жизни, к первым своим впечатлениям от нее и совсем, надо сказать, не утешительным. Расскажу о первых своих московских открытиях, имеющих явный привкус загадочности. По завершении обеда и послеобеденных разговоров, я, взяв с собой коллежского секретаря де Валуа и генерал-адъютанта князя Василия Трубецкого, отправился представляться к московскому военному губернатору графу Федору Васильевичу Ростопчину. Вернулись мы во втором часу ночи, перегруженные впечатлениями и со слегка сдвинутым рассудком. Спать решительно не хотелось. Надо было обсудить события всего сегодняшнего дня и, в особенности, то, что происходило ночью на генерал-губернаторской даче в Сокольниках, где мы провели вечер и добрую часть ночи. Де Валуа по моему распоряжению пошел будить Шлыкова. И уже через какие-то пятнадцать минут мы втроем сидели в гостиной флигелька, который снимал поручик Ривофиналли, и пытались сообща разобраться в том, что же тут сейчас происходит. Да. С нами был еще генерал-адъютант Трубецкой, но он более слушал, чем говорил; слушал и молча страдал, сердито подергивая себя за предлинный свой нос. А происходило что-то странно непонятное, не совсем постижимое. Объяснения подошедшего ротмистра Ривофиналли, на самом деле, мало что объясняли, как он ни старался. Мы все равно многого не понимали. Картинка московской жизни пока что у нас никак не складывалась. Пребывая в совершенейшем расстройстве чувств, мы проговорили до третьих петухов. В совершенно особое недоумение поверг наш рассказ о вечере у генерал-губернатора надворного советника Шлыкова. Поначалу Павел Александрыч даже отказывался верить. Проснулись Шуленберх и Вейс и тоже приняли участие в разговоре, правда, ничего путного к нему не прибавив: они, в основном, зевали. Даже Трифон, идя готовить завтрак, ненадолго подключился к беседе, но он все пытался воспринятъ сквозь призму загадочных и таинственных происшествий, присущих готических романам, что было довольно-таки смешно. Особенно заливался смехом Шлыков, не смотря на укоризненные взгляды, которые бросал на него де Валуа. Вейс и Шуленберх окончательно проснулись и сдержанно хихикали. Ривофиналли и я весьма скептически улыбались. Хотя на самом деле, кто знает. Есть ведь еще и френетеческая готика, под коей подразумевают литературу ужаса, живописующую насилия, кровавые преступления, гниющие саваны и скелеты. Не ожидает ли все это в скором времени Москву?! Сей вопрос отнюдь не является риторическим. Не зря ведь умнейший барон Штейн считает, что нам не удержать первопрестольную столицу. Об этом же свидетельствует и проклятие Старого Ребе в адрес Бонапарта. Вроде бы там сказано (знаю только в пересказе его учеников), что падение корсиканского супостата начнется как раз после взятия Москвы. Французы, предводительствуемые столь жестоким деспотом, как Бонапарт, с нами церемониться явно не будут. А ежели они возьмут Москву, то для нас как раз и настанет эпоха самой настоящей френетической готики. Эпоха ужаса! Не дай Бог, конечно, но грядущая московская готика – это, к величайшему сожалению моему, вполне реально, и степень этой реальности все нарастает, причем, с неумолимой и необратимой быстротой. Так что, может быть, смеяться над моим Трифоном и рановато еще. Да, иногда, может, стоит прислушаться и к камердинеру Директорора Высшей Воинской полиции. Тем не менее реплики Трифона, преисполненные всякого рода готических тайн и ужасов, у всех вызвали улыбку, в том числе, каюсь, и у меня самого. Однако мы ведь сами, чиновники Высшей воинской полиции, ничего положительного пока предложить не смогли, а скорее находились в состоянии какого-то сплошного недоумения. Как ротмистр Ривофиналли ни старался, понимания нынешней московской жизни у нас в результате пока так и не прибавилось. Я бы позволил назвать обстановку в первопрестольной столице довольно-таки загадочной. Для меня – во всяком случае. Почему-то московские власти, сужя по всему, находятся в сосотоянии какого-то мистического ужаса. Но как и чем его можно объяснить? И, главное, как его преодолеть? Нам ведь нужно действовать быстро, решительно и даже молниеносно (при этом мы совершенно не имеем сейчас права на промахи), ведь уже через несколько дней Москву должен посетить Государь Александр Павлович. Его Величество не без моей помощи покидает наконец-то, проклятый этот Дрисский лагерь, оставляет действующую армию и возвращается, наконец, в Санкт-Петербург, с остановками в Смоленске и Москве. Причем, в Первопрестольной Александр Павлович пробудет хотя бы дней десять. Еще я подумал, улыбнувшись про себя: «А не послать ли всю мою замечательную команду (Шлыкова, Шуленберха, Вейса, в общем всех – за вычетом необходимого мне де Валуа, сотрудника совершенно бесценного, без коего мне не справиться никак) на кухню, а Трифона моего вернуть в кабинет и с ним обсудить как следует ситуацию в Москве? Полагаю, что мы справимся. Мои-то голубчики читают только приказы да доносы, а Трифон регулярно заглатывает книжки, когда не надо кормить иеня завтраком, обедом или ужином. Трифон, сильно поднаторевший в хитросплетениях готических тайн, я уверен, чем-нибудь да поможет в раскрытии загадок нынешних московских событий». Но это все так, в шутку, дабы хоть на миг отключиться от тяжелых мыслей и дурных предчувствий, одолевающих меня. Между тем, дела в первопрестольной столице нашей нынче обстоят, судя по всему, более, чем серьезно. Москва в опасности. Ее как-то странно лихорадит, от чего мне уже становится совершенно не по себе, хотя я едва-едва успел прибыть сюда. Шпионов-то мы разыщем, в конце концов, но что же делать с властями, кажется, совсем потерявшими голову?! И более всего меня смущает военный губернатор и московский главнокомандующий граф Федор Васильевич Ростопчин. Я побывал у него давеча и пришел к неоспоримому заключению (коллежский секретарь де Валуа полностью согласен со мною – он даже высказывается еще резче), что граф находится в состоянии перманентной болезненной горячки. Его сиятельство постоянно бредит и потому представляет самую несомненную опасность для окружающих. Горячечное воображение слишком уж увлекает его. Когда-то Государыня Екатерина Алексеевна окрестила Ростопчина «сумасшедшим Федькой». Но, думаю, Императрица тогда все-таки не подозревала, насколько она права. Что же будет с нашей Москвой? ! И что же в такой ситуации следует предпринимать мне как Директору Высшей воинской полиции? Посадить губернатора под замок? Отменить все его постановления? Это совершенно исключается, ибо намного превышает те полномочия, коими я облечен. Ежели я сейчас арестую губернатора и московского главнокомандующего, каким бы помешанным он ни был, то потом непременно засадят меня, и с полнейшим на то основанием. Государь назначил его, Государь его и снимет. Более того, Его Величество произвел обер-камергера Ростопчина в генералы от инфантерии – штатский человек, который, кажется, не был ни в одном сражении, получает высший генеральский чин! Это, конечно, неслыханно. Но все мои обвинения в адрес Ростопчина будут тем самым метить в Государя, ведь это именно он превратил обер-камергера и светского шаркуна в главнокомандующего. Писать же Его Величеству, что военному губернатору Москвы – место на самом деле в Желтом доме, а не в губернаторском особняке, для меня тоже несподручно. Более того, это было бы неслыханной наглостью. Тогда выходит, надо содействовать графу Федору Васильевичу в исполнении его явно безумных предначертаний, порожденных его сиятельными страхами? Это тоже невозможно, это совершенно исключается. Между тем, граф сильно обрадовался моему появлению и сразу же дал понять мне, что желает, дабы я помогал ему, ибо он ничуть не доверяет своим полицейским чиновникам, «продажным и ленивым» (это – его собственные слова). Прощаясь, Ростопчин взял меня под руку, отвел в сторонку и стал, сверкая глазами, горячо шептать мне на ухо, что рассчитывает на мое содействие, от коего, как он сам выразился, многое теперь зависит в судьбе Москвы. Меня аж в жар бросило от этих страстных нашептываний, но виду я, конечно, не подал – сладко улыбался и радостно кивал, ничем не выдав обуревавших меня чувств. Без всякого сомнения, граф решил, что я буду с ним заодно. Вот такие дела. Не было печали, так черти накачали, ежели вспомнить любимую приговорку Павла Александрыча Шлыкова. Как же мне теперь быть? Ума не приложу... А нужно ведь что-то решать. И незамедлительно. С Москвой, а точнее с Ростопчиным нужно что-то решать. Ох, Федор Васильевич, не во-время судьба определила тебя в московские главнокомандующие. В тихое, спокойное время может и пронесло бы, но теперь наделаешь ты бед Москве – не иначе. По-другому, увы, не выйдет. Ну и вляпался я в историйку! Это называется – угораздило! Именно так! Впрочем, ежели бы даже я и знал, что меня тут ожидает, отказаться от этой поездки я все равно не смог бы и, главное, сам не пожелал бы, ведь речь идет о жизни нашего Государя! о судьбе великой Империи! Не знаю пока, какое в точности решение я приму, но при любом возможном раскладе графу Федору Васильевичу Ростопчину[31] я не помощник, да и никак не могу им быть, ибо прибыл сюда с личным поручением от Государя нашего Александра Павловича и генерала Аракчеева, в руках коего сосредоточены теперь все наши военные дела. Исполнением этого поручения мне и надобно ныне прежде всего озаботиться. Так что под начало к московскому губернатору я, даже если вдруг и захотел бы, никак попасть не могу, никак, чтобы его сиятельство ни думал на сей счет. Это не-воз-мож-но!!! Пусть-ка граф сам справляется со своими страхами, а я буду ловить шпионов, настоящих, и вообще всех, замышляющих против жизни нашего Государя. Но участвовать в бредовых затеях его сиятельства я не намерен. Быть посему. Принято безоговорочно. Но как мне сказать все это графу Ростопчину, этому неуравновешеному самодуру, помешанному на своей власти Московского главнокомандующего, обидчивому, капризному, взбалмошному, всегда неумеренному в изъявлении своих чувств?! Вот еще проблема! А сказать мне все-таки придется, как это ни не приятно. Понятное дело, он взбесится, и как еще, но ничего не попишешь. Объяснение неотвратимо. В общем, голова идет кругом. А ведь я только-только прибыл в Москву и не успел ее, как говорится, даже понюхать. А помешательство уже налицо. Оно сразу же проявилось. Нет, вернее началось оно с появления нашего, моего, де Валуа и князя Трубецкого, на губернаторской даче в Сокольниках, когда тут же и открылась во всей красе безумная московская круговерть. Держись, Санглен, держись! Тебе в скором времени придется пережить весьма неприятные минуты объяснения с военным губернатором первопрестольной столицы нашей, одержимым самой несомненной горячкой. Один Бог ведает, как он поведет себя, что именно выкинет, а что-нибудь да выкинет – это уж точно. Да я ведь и не ожидал никакой легкости от сей поездки. Действительно, не ожидал. Готовился к тому, что все тут будет очень не просто. И граф Аракчеев меня о том же предупреждал, и начальник Императорского Штаба князь Волконский, и умница Барклай, хотя он и лишен начисто какой бы то ни было житейской хитрости. И все-таки я совсем не был уверен, что еду на сплошные неприятности, и совсем не ожидал, что встречу сумасшедшего губернатора, который непонятно кого более страшится – французов или возмущения народного. А теперь сомнений у меня никаких нет: неприятности будут и в большом количестве. И явно будут очень скоро, может быть, даже быстрее, чем я сейчас предполагаю. По прибытии сюда все стало ясно. Думаю, конечно, я о лучшем, но готовлюсь-то к худшему. Готовлюсь к беде. В нынешнем московском бушевании явно отзывается грядущая трагедия, близящаяся трагедия. И по мере ее нарастания граф Ростопчин все сильнее безумствует и бесчинствует. Ужас! Просто невыносимо сознавать это! Господи! Поскорее бы уже произошло то, что должно произойти, чтобы можно было начинать жить заново. Москва, первопрестальная столица, слава и гордость наша, должна пасть теперь, но это отнюдь не послужит к возвышению супостата Бонапарта. Грандиозная победа обернется для него еще более грандиозным поражением, обернется подлинной катастрофой. Так что рано ему радоваться! Именно с падения Москвы и начнет закатываться звезда Бонапарта! Да быть по сему! Император Франции уйдет из первопрестольной столицы нашей по разоренной им самим же дороге и уйдет он ни с чем, уйдет на верную и неминуемую погибель свою. Так сказал величайший мудрец, преданный друг Российской империи, коего не случайно страшится сам всесильный еще пока Бонапарт. Господи! Хоть бы так и произошло – именно так; не иначе. Ежели и в самом деле сбудется это удивительное пророчество, то тогда торжество нашего Государя и торжество всей России над страшным и безжалостным врагом не за горами. А Москву мы непременно отстроим. И станет она еще краше, еще великолепней. И жизнь в ней потечет разгульнее, ярче, богаче. Господи! Дай мне когда-нибудь своими глазами увидеть это! Я ведь родился в Москве и хочу в ней умереть, но только в Москве процветаюшей и счастливой, а не напуганной и ропщущей, как сейчас, в эти темные, смутные, несчастные для нас дни. Теперь же передо мною стоит одна задача – спасти Императора Александра Павловича, доверившего мне заботу о своей венценоснеой особе. Да, явившийся в Москву чуть прежде меня генерал-адъютант князь Василий Трубецкой был первою ласточкой. А несколько часов назад Государь уже со всею своей свитой, включая столь обожаемого мною барона фон Штейна, должен был оставить Дрисский лагерь и двинуться в направлении Смоленска, а потом уже и сюда, в первопрестольную. Так что времени для раздумий у меня уже больше нет – буквально ни единого мгновения. Пора, наконец, приниматься за дело. И в самом деле, пора! * Публикация, подготовка текста и примечания Николая Богомольникова и Андрея Зурина. Перевел с французского Сергей Глазкин. Научный консультант профессор Михаил Умпольский. Научный консультант профессор Андрей Зурин (Кембридж). Примечания [1] См.: Греч Н.И. Записки о моей жизни. М. – Л., 1930, с. 561 – 563. [2] Волконский С.Г. Записки. Иркутск, 1991, с. 183. [3] Вигель Ф.Ф. Записки. М., 1892, ч. 3, с. 15. [4] Письмо Д.Давыдова к генерал-лейтенанту Волкову. 5-го ноября 1830 г. // Русская старина, 1898, N 6, с. 561. [5] Письмо А.Х.Бенкендорфа кн. Д.В.Голицыну. 18-го ноября 1830 г. // Русская старина, 1898, N 6, с. 563. [6] Герцен А.И. Собр. соч. в 30 т. М., 1954 г., т. 2, с. 314. [7] Погодин М.П. Сперанский // Русский архив, 1871, стб. 1101-1102. [8] Эта запись была заклеена белой полоской бумаги. Андрей Зурин.. [9] Офицер прусского Генерального Штаба барон Карл Людвиг Август Пфуль был принят на русскую военную службу в чине генерал-майора. Впоследствии Александр I произвел его в генерал-лейтенанты и назначил посланником в Гаагу. Позднейшее примечание Я.И. де Санглена. [10] По матушке маркиз Паулуччи происходит от пармского рода графов Кастелари. Позднейшее примечание Я.И. де Санглена. [11] Эти и следующие слова в рукописи тщательно перечеркнуты, но их удалось восстановить при помощи специальной лазерной аппаратуры, предоставленной нам мэрией города Ош (департамент Жер, Франция). Примечание Николая Богомольникова. [12] Князь был адъютантом Багратиона и за Аустерлиц получил золотое оружие. В войнах 12 – 13-го годов отличился в сражениях при Дрездене, Лейпциге, Бауцене. Является кавалером Георгия 4 и 3-й степененй. Позднейшее примечание Я.И. де Санглена. [13] Последняя фраза перечеркнута. Примечание Андрея. [14] Граф Михаил (Михаил Андреас) Барклай де Толли (Беркли) в 1812-м году командовал Первой Западной армией. В будущем – князь и фельдмаршал Россиийской Империи. Позднейшее примечание Я.И. де Санглена. [15] Барон Густав Мориц Армфельт, родом из Финляндии, перешел на русскую службу в 1811-м году. В 1812-м году он получил чин генерала от инфантерии, титул графа и вошел в Государственный Совет Российской Империи. Позднейшее примечание Я.И. де Санглена. [16] Филипп Осипович Паулуччи в 1807-м году вступил полковником в русскую военную службу. В 1811-м году командовал Отдельным Кавказским корпусом. 7-го июня 1812-го года он был произведен в генерал-адъютанты. 17-го октября 1812-го года Ф.О. был назначен Рижским, Лифляндским, Курляндским и эстляндским генерал-губернатором. С 12-го декабря 1823 года – генерал от инфантерии. Впоследствии, после оставления им русской службы, был генерал-губернатором Генуи, государственным министром Сардинского короля. Позднейшее примечание Я.И. де Санглена. [17] Барон Генрих Фридрих Карл фон Штейн (1757 – 1831) в 1804 – 1807 годах был министром прусского правительства. В октябре 1807-м года он возглавил прусское правительство, провел ряд крупных реформ. В ноябре 1808-го года под давлением Наполеона был уволен в отставку. Барон фон Штейн вынужден был покинуть Пруссию. Он поселился в Праге, но в мае 1812-го года по приглашению императора Александра I прибыл в Россию. Штейн является автором плана всеобщего восстания против наполеоновского господства в Германии. В 1813-м году барон руководил центральной комиссией по управлению освобожденными территориями Германии. Примечание Николая Богомольникова. [18] Между прочим, сей генерал Горихвостов принадлежит к старинному боярскому роду. Он является автором трехтомного сочинения «Письма россиянина, путешествовавшего по Европе с 1802 по 1806 год», вышедшего в Москве в 1808-м году. Позднейшее приимечание Я.И. де Санглена. Де Санглен ошибся: «Письма россиянина» принадлежат другому Горихвостову. Примечание Андрея Зурина. [19] Так все и произошло. Яков де Санглен. [20] Город Красный потом прославился, войдя в летописи 1812-го года. Отряды генерала Неверовского тут не позволили французам прорваться в тыл Первой и Второй русских армий. Позднейшее примечание Я.И. де Санглена. [21] В конце октября 1812-го года по приказу Бонапарта были взорваны 9 башен. Взрывы остальных башен были предупреждены нашими войсками. Таким образом, часть строений старинной Смоленской крепости была спасена. Позднейшее примечание Я.И. де Санглена. [22] Впоследствии численность легиона возросла до 8 000 тысяч человек. Я.И. де Санглен. [23] В конце октября 1812-го года уездный город Духовщина был сожжен. Позднейшее примечание Я.И. де Санглена. [24] Г. Вязьма вошел в историю войны с Бонапартом. 22 октября 1812-го года под Вязьмой произошло сражение между авангардом графа Милорадовича и казаками атамана Платова с 4 французскими корпусами. Отрезав у Вязьмы путь к отступлению корпусу маршала Даву, Милорадович и Платов попытались его уничтожить. На помощь Даву пригли корпуса маршалов Богарне и Понятовского. В итоге Даву удалось прорвать кольцо окружения. Французы отшли к высотам у города, где находился корпус маршала Нея и начали организовывать оборону, но в бою с нашим авангардом потерпели поражение. Под вечер горящая Вязьма была взята штурмом. От полного разгрома 4 французские корпуса спасла оплошность адъютантов Милорадовича. Донесение об атаке Вязьмы забыли вложить в конверт, и он был доставлен в штаб армии Кутузова пустым, что не позволило основным силам подоспеть к сражению. Позднейшее примечание Я.И. де Санглена. [25] Настоящая запись в рукописном оригинаде заклеена полоской белой бумаги. Примечание Андрея.Зури на. [26] Князь Василий Трубецкой впоследствии стал сенатором и членом Государственного Совета. Яков де Санглен. [27] Ныне это улица Чехова. Примечание Николая Богомольникова. [28] Он вступил в русскую службу в 1812-м году, а покинул ее в 1814-м. Впоследствии Карл фон Клаузевиц стал знаменитым прусским военным теоретиком. Его перу, в частности, принадлежит ценнейшее сочинение «1812 год». Позднейшее примечание Якова де Санглена. [29] См. : Виктор Лебедев. Русская разведка в Отечественной войне 1812-го года // Независимое военное обозрение, 23 декабря 2005 года, N 49. Примечание Николая Богомольникова. [30] Петр Багратион был смертельно ранен во время Бородинского сражения. Мир праху его ! Ежели бы генерал не был столь неумеренно вспыльчив и самолюбив, из него, несомненно, вышел бы выдающийся военачальник. Позднейшее примечание Якова де Санглена. [31] 30-го августа 1814-го года генерал от инфантерии граф Федор Васильевич Ростопчин был уволен от звания московского главнокомандующего и назначен в в члены Государственного Совета Российской Империи. Позднейшее примечание Я.И. де Санглена. Напечатано в журнале «Семь искусств» #11(57)ноябрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=57 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer11/Kurganov1.php