Драгоценный читатель, с дрожью и надеждой на снисхождение представляю на твой суд несколько глав из нового романа «Космоногий», в котором излагается история необычайной судьбы крестьянки по прозвищу Божий Одуванчик и ее верного козла Мэйсона. Сочинение сие предназначено как для простого и наивного уха, так и для людей искушенных в искусствах. В представленных главах мы застаем Божьего Одуванчика в ее родной деревне Опухлики, пока она еще ни сном ни духом не ведает, что неминуемая судьба сорвет ее с печи и забросит в дикие столичные джунгли, где ей вместе с козликом придется вмешаться в события немалой государственной важности… Всегда Ваш, автор. Глава 2. Где мы попадаем в деревню Опухлики Наглый ветер играл дюжиной голубых с проседью подштанников немалого возраста и размера. Под его озорными ударами мокрые подштанники нервно хлопали в воздухе и норовили сорваться с веревок. Хозяйка их, не обращая внимания на ветер, продолжала развешивать белье. Она представляла собой женщину крепкую и совсем не старую, шестидесяти с гаком, в наше время в таком возрасте только невестятся. Напомню, кто забыл, двадцать первый век на дворе. Но, увы, только не на дворе у Одуванчика, а Одуванчиком за пушистый шар на голове ее прозвали еще в детстве, когда она, приплясывая, ковыляла по деревне на кривых от голодухи ножках. Так и привыкла с малых лет к этому имени, но в какой-то момент оно показалось ей несолидным и неподходящим к годам. Сменить его полностью на Евдокия Петровна, как в паспорте, было уже невозможно, и тогда она решила называться Божьим Одуванчиком. Сама себя Божий Одуванчик считала старухой – древней, но мощной. Иногда вдруг просыпалось в ней женское кокетство и тогда ночь напролет бродила она по горнице, меняя разные бюстгальтеры, привезенные еще батей в виде трофеев. Она жила одна, и опеки ниоткуда не ждала. Сама вела хозяйство, жизнь свою отделила плотно от государственной, собственную голову от главы правительства, - ровно настолько, конечно, насколько, может это себе позволить крепостной человек. Любила земельку свою, козла своего Мэйсона, и что говорить, на ней земля держалась и держится; какие бы катавасии не заваривались вокруг, какие бы катаклизмы не сотрясали одуванчикову избушку на курьих ножках, - избушка вместе с хозяйкой отряхнется и дальше пойдет. А из этого что следует? А то, что жалеть ее не надо, чего ее жалеть? Она крепкая, ничего с ней не станется, на полном своем обеспечении, панталоны подштопаны, носочки подвязаны. Пока Божий Одуванчик метала белье на веревки, около ее забора, чистыми банками из-под огурчиков утыканного, остановился грузовик. Из окна грузовика высунулась молодецкая морда незадачливого фермера Григория. Гришка поглядел на Одуванчика, подумал чуть-чуть, и решившись, выпрыгнул наружу. - Вот не ждал тебя здесь увидать… - Чего это? - удивилась Одуванчик, - где ж ты меня хотел увидать, по телевизору, что ли? - Да ведь сегодня все в райцентр рванули, глянь вокруг, тишина, как на похоронах. Говорят, пиво будут давать, и певцы приедут. А ты здесь колупаешься! - Чего я там не видала, в этой вашей Санта-Барбаре! Ты что думаешь, я бабка бездельная? У меня делов полные штаны. С утра гоняюсь, не присевши... Одуванчик зацепила прищепкой длинную простыню, протянула Гришке другой конец, глянула неодобрительно, - мол, чего стоишь, помоги. В Гришкины планы развеска белья не входила, и он рубанул рукой в воздухе. - Ша! Я, между прочим, тороплюсь, но раз уж я тебя увидел, - скажу. Он остановился. Одуванчик переспросила, чуя недоброе. - Ну, чего скажешь-то? - Скажу. - Да говори ты… тоже боец против овец. - Так, - да? Ну, хорошо… Гришка выпрямился. Сколько он не готовился к этому моменту, но сердце дятлом заколотило, пульс зашкаливал, давление вообще рвануло черт знает куда. - Бабуся Одуванчик, Клавдии передай официально, уезжаю я, - отчеканил по-военному Григорий. Глаза Одуванчика округлились, но она, словно не слыша, крикнула ему как глухому. - Чего? - Скажи Клавдии - отбываю, - уже смелей, двум смертям не бывать,- повторил Гришка. - Чегооо? – со скрытой угрозой опять гаркнула Одуванчик. - Ну чего зачевокала, чевока, старая карга… «чего? чего?», ты еще глухая вроде не была. Клавке передай, что тю-тю, пролетаю я фанерой над Парижем. Одуванчик рванула простыню, другой край которой держал Григорий, и так ловко замотала в нее добра молодца, что он спеленутым чурбаном, упал на землю. -Ты чего там прогундосил? - спросила бабка свысока. Гришка не сдавался. - Не твое, между прочим, дело, это промеж нами дело! - Промеж, промеж… а промеж глаз не хочешь? – И Одуванчик стукнула изменника по лбу, чувствительно, но не слишком сильно, она меру знала, два мужа у нее было, и ничего – все остались довольны. Оглушив врага, Одуванчик вцепилась в засупоненного Гришку и начала трясти его как грушу, аж зубы застучали. Трясла она не без жалости, но Клавку ей было жальче, она всегда особо заступалась за бабское сословие, и если бы феминистки знали о существовании Одуванчика, то все их проблемы были бы легко решены. Природная скромность не позволяла Одуванчику лезть в первачи и потому она боролась, как могла, на местном уровне. Обессилевший от тряски Гришка что-то мычал, но бабка, не слушая, продолжала делать ему внушение, чтоб навсегда запомнил. - А что ты сам-то не скажешь ей, тля беспризорная?! Стисняешсся?! Как мозги девке крутить, он бежит, забыв портки, а как отвечать, так у него все члены трясутся! Однако делу время, потехе час. Отсчитав, сколько по ее мнению было положено, Одуванчик оставила Гришку, и, пригорюнившись по девичьи, села в углу двора на бревнышко. Гришка же, освободившись от тряпок, сиганул за ограду и, отойдя от нее на несколько метров, прокричал: - Черт тебя задери! Ты слова сказать не дашь, а я к ей с объяснениями, понимаешь … не люблю я просто все эти бабьи сопли! Я ведь серьезно. В Норвегию завербовался лес рубить. Осточертело мне тут, понимаешь? В Европу потянуло. Не все мне навоз таскать. В дерьме этом околачиваться. А Клавка, сама знаешь, тут задницей приклеенная... глаза на мокром месте... а мне жизнь решать надо. Жизнь, понимаешь?! Гришкина речь опять завела Одуванчика. - У тебя, вишь, жизнь, а у нее не жизнь? Она тебя, сопляка такого, холила, лелеяла, за уши из пьяни тащила... Глаза на мокром месте... Да уж, знаю Клавку, если б она здесь счас стояла, от тебя б самого мокрое место осталося, она бы тебя колом-то так вытянула! Жаль, у меня уже силы не те. Тьфу на тебя, нечистая! Одуванчик схватила полено и метнула в Гришку, он лишь покачнулся.и жалобно крякнул. Не самая он большая сволочь, другой бы уж давно умчал и следов не оставил, а Гришка все колебался, рвалось сердце. Часть его прилипла к мягким Клавкиным телесам - молочным морям и кисельным бережкам, а сердца вторая часть звала к жизни неизведанной, веселой, пусть где-нибудь за бугром, с худощавой, - а почему бы и нет, - иноземкой с хлыстом из «Плэйбоя». Что делать-то, и-эх! двигаться надо. - А что я? - простонал Гришка. - Она не убогая, вон пусть на конкурс красоты идет... попой повертит, может, что и вывертит! Я не смеюсь, может, мне ее попа всю жизнь перед глазами стоять будет... Но я ведь жизнь решаю, а не хиханьки. Ты вот собакой на меня кидаешься, а весь век на карачках и Клавка твоя тоже будет... Одуванчику надоело, и с криком «Кыш, кыш, насекомая!» она метко зафинтилила во вражину тряпкой в козьем навозе. Враг отступил с позорным визгом. Долго еще в кабине железного коня умывался молодец горькими грязными слезами. Фотография милой Клавы в узкой купальной ленточке на чреслах, вид сзади, светила ему со стекла. Но надпись «I love you. Верному другу Григорию от Клавдии», то и дело расплывалась в его скорбных глазах. Нехорошо вышло прощание, и только мудрые козы нежно блеяли вслед пылящему грузовику. Глава 3. Рука провидения. На главной площади райцентра Кастрюля, Ленин, которого местный председатель в редкие минуты просветления выкрасил в цвет небесной голубизны, смотрел вперед с характерным добрым прищуром усталых, все повидавших глаз. Вот ведь умер давно тот председатель, а Ленин жив, всегда голубой, и шелуха от семечек везде, как будто время остановилось в дреме, потягиваясь от сонного удовольствия. Население, сгрудившееся вокруг вождя, жевало воблу, семечки и несколько расстраивалось, так как обещанное начальство: то ли кандидаты, то ли олигархи, то ли африканские уполномоченные, да бес их знает кто, опаздывало уже на час. С минуты на минуту мог пойти дождь, небо хмурилось, а Федя, местный блюститель порядка, смотрел мрачно. Рядом с ним стояло шестеро приезжих лбов для «мало ли чего», хоть Федька клятвенно уверял начальство, что народ у них мирный, и «мало ли чего» не ожидается. На площадь были демобилизованы сливки, снятые с местного населения. Мотались самодельные плакаты. Все волновались, - что дадут, что пообещают, кого урежут в правах. Оператор, протухнув от ожидания, пытался в который раз камерой изобразить энтузиазм мающегося жаждой народа. Он наехал на колоритное лицо бородатого мужика с пустой сеткой в руках и сердито надвинутой зимней шапке, несмотря на лето. Крупный план… неплохо. Ну, хоть Стеньку Разина сейчас с него ваяй, только нос немного на сторону. Мужик ухом почувствовал внимание и резко подскочил к оператору. - Мужик, е-кэлэмэнэ, ты че тут снимаешь, а, может, ты из этих, из иностранцев? Ты меня сотри, давай, с пленки, под суд у меня пойдешь! Светка, смотри, он нашу власть хочет скапрамитировать, снимает тут! - Та че он снимает? - спросила без особого интереса Светка. - Тааа че снимает?.. – передразнил мужик. - Меня снимает! Я, блин, не брился, не стригся, я, может, пятую неделю в бане не был! А он тут в засаде, с вражеской стороны! Федька, проверь его! - Ну, чего ты, Тимофеич, бузишь? Он с нашей телестудии местной, дай человеку работать. - О, так бы и сказал, а чего он сам сказать не может? У тя язык отнялся, парень? – прицепился Тимофеич к оператору. – Значит, ты это че, в телике работаешь? Молодец! Так скажи мне, пиво давать будут? Ты хоть мне правду скажи. У тебя глаза чистые… В прошлый раз наврали, кока-колу выбросили. Никакого почета нашему продукту! Ну че ты молчишь? Федька, блин, че он молчит, у меня нервы не железные! Оператор, почуяв беду, открыл, наконец, рот. - Пиво дадут, «Балтику». - «Балтику» под каким номером? - Номер не знаю. - Что ты врешь?! - Четверку дадут. - Ааа… ладно, четверку так четверку, только не кока-колу эту их… «Нужно держать оборону, - подумал оператор,- если пиво не дадут придется быстро рвать когти», - и он по-тихому начал продвигаться к тылам. В массах наводила порядок немолодая женщина в золоченых очках по прозвищу «училка», своей костистостью напоминающая драгоценные останки мамонтов, найденные неподалеку в местных землях. - Тихо, товарищи, умерьте свой пыл. Тот, кто еще не успел, регистрируемся по списку. Ставлю плюсики, уходить будем тоже организованно по списку. Экологический центр: «Летите голуби!» Ответственный Пирожков! - Я, - скорбно отозвался юноша, с глазами больного ежа, зажавший под мышкой клетку с двумя зачуханными голубями. - Ааа, появился, наконец. Распишитесь, голуби. Училка подсунула Пирожкову бумагу. - Голуби писать не умеют, - обиделся Пирожков. Училка нахмурилась. - При чем тут голуби? Я пошутила… - А если вы издеваетесь, я точно ничего подписывать не буду. – побелев от упорства, заявил Пирожков. - Пирожков, вечно вы с партийными разногласиями! Я за вас крестик поставлю. - Вот, смотрю, и общество «Свобода пола», наконец, прибыло. Ответственный - Остроух! Маленькая храбрая девушка с синими волосами, в картузе и в галифе протолкнулась, не обращая внимания на сальные ухмылки, и дерзко поставила свою подпись. Училка с недоверием изучила закорюку. - Расписались, да?... Угу.. будем считать… и я вас попрошу без самодеятельности. Иначе вы будете выведены за рамки. Девушка Остроух встала на цыпочки и прямо в ухо Училке проскандировала: - Мы! И так! За! Рам! Ка! Ми! Училка поморщилась. - Значит будете поставлены в рамки. Ну, беспокойное у нас население! Да что у нас, по всему земному шарику в этот век двадцать первый - растревожились, кораблей летательных настроили, на месте родном не сидится, свободу им подавай, снуют туда-сюда как муравьи. Вот писатели раньше, они учителями жизни были. Маяковского помните, - «что такое хорошо и что такое плохо»? А сейчас и понятий таких нету. Вчера была одна линия, назавтра другую загнут. Вырастет из сына свин, ну и что? Права свиньи тоже нужно уважить. Так что пишу и лавирую, тут объеду, там пригнусь. Но это минус, конечно, потому что при такой позиции, как тут нобелевку получить? Скажете, зачем она нужна? Во-первых, нужна, имею такое личное к ней, интимное пристрастие, а во вторых, плох тот писака, который к нобелевке не тянется… Но там без морали не обойдешься. А какая она эта мораль? Предположим, найду мораль, постараюсь, а мне в ответ - не та мораль, нам получше нужна. Вот тебе и все, дрянь, по секрету скажу вам - ремесло, да другого не знаю. От толпы отделился человек, неприметный такой, в штатском платье, и с заботой подошел к ответственной Училке. - Звонок был, срочный. Мать найдется? - Какая мать? – вскинулась Училка. Заботливый учтиво, но твердо, взял Училку под ручку и отвел в сторону. - Живая, - принялся терпеливо объяснять он. - Живая, причем срочным образом, вынь да положь, мать эту так и так, многодетную, причем. Ну, есть идеи? А то мне самому рожать придется. - Что вы, Иван Палыч, - заворошилась Училка. - Сейчас поищем, поразмыслим… - Мыслить нету времени, требуют сейчас. - Ну, не надо волноваться, вы вон в народ пойдите. Каждая женщина – мать. Хотя бы потенциально. Училка попыталась оторваться от Иван Палыча, но он быстрым движением ухватил ее за серый рукав. - Каждая... так, может, вы подойдете? - засветилась надежда в его серых щелястых глазах. Училка возмущенно отмела такую мысль. - Какое там подойду, меня тут все знают. Кроме того, мой потенциал давно исчерпан... Взгляд Училки зацепился за унылый женский силуэт: длинная плоская верзила с белесыми ресницами в длинной юбке, в простецком деревенском жакете, и драной кошелкой яблок в руках. Видно, что она какая-то никакая, безответная, - вот матерью и будет. Училка подскочила к ней. - Женщина, это вы детям яблочки несете? Где брали? Женщина, видимо, заподозрив недоброе, молчала. Училка бодро крикнула: - Поздравляю, вы выиграли приз! «Будете матерью, понятно», - шепнула Училка женщине на ушко: «Это так надо. Многодетной. Всего на пятнадцать минут. И вам хорошо, и общество выигрывает. Все поняли?» Женщина с кошелкой, не мигая, смотрела на нее, но согласия не выражала. Училка вышла из себя. - Что непонятно?! Выйдете из рядов, когда, вот, мужчина вам скажет,- она ткнула пальцем в заботливого Иван Палыча, - получите, что полагается и свободны. Тем временем, народ тихо волновался, бродил, и опоздание начальства грозило перерасти в нехорошую драку… Кое-где уже начали сыпаться искры от проходящих мелкой рябью задиристых оплеух, когда в небе показался начальственный летающий объект. Следует уточнить, что главная площадь с голубой ленинской фигурой по центру располагалась совсем рядом с полем, на которое могли спускаться с неба важные транспортные средства, так как с путями земными в области дело обстояло похуже. Известный нам уже, Михайло Славослович, претендующий на место нового барина, под вопли и улюлюканье занял место на трибуне, позади его установились пара мордатых охранников и подлипала-помощник. Михайло Славослович неодобрительно посмотрел поверх голов, но не плюнул пока, а начал нехотя зачитывать приветственный текст. - Дорогие Кастрюльчане! Без предисловий хочу сообщить вам прекрасную новость. В это вечно кризисное время, я готов возложить на себя единолично всю тяжесть ответственности! Я беру на себя все - дороги, лекарства, деньги, свободу слова. Граждане! Вы, наконец, сможете по ночам спать спокойно, а еще лучше активно заняться воспроизводством населения! Народ глухо молчал, ожидая чего–нибудь по сути. Но тут ужом провертелась к оратору пожилая женщина со строгим профилем. - Это мы все слыхали, а идеалы у вас товарищ имеются? Михайло Славослович посмотрел с изумлением на нее, а потом на своих охранников. - Сколько тебе лет, добрая крестьянка?– спросил барин, прищурившись. Голубой Ленин наблюдал за этой сценой с довольной усмешкой. - Семьдесят три, и все мои. С пяти лет на земле... Михайло не дослушав, громко захохотал. - Ой, не могу, да тебе не сюда, бабка, очки протри, тебе на кладбище надо вперед галошами. Николай! – он кивнул охраннику, - проводи старушку. Вот путаница какая! Он ржал, как от забавной шутки, которая уморила его до слез, и в толпе тоже начали хихикать, смех ведь он заразный. Тем более смешно было наблюдать, как по-рыбьи трепыхалась старушенция, когда охранник проводил ее сквозь строй. Пакость прошла бы как всегда, но… тут такое случилось, что народ ахнул и понял: Бог на небе все видит, и кара его неминуема. После этого дня все жители райцентра, и еще в радиусе ста километров вокруг, поверили в Провидение, и даже кривая преступности временно пошла вниз. А случилось вот что: из толпы в сторону трибуны взметнулся предмет, похожий на большое красное яблоко, раздался взрыв и… кандидат в Спасители был поражен стрелой небесного возмездия, что не вызывало сомнений у свидетелей, хотя бестолковые средства массовой информации пытались связать происшествие с бандитскими разборками. В суматохе никто не заметил (а если и заметил, промолчал), как в сторону вертолета кинулась длинная женская фигура. Эта была та самая тупая и глухая женщина с кошелкой яблок, на которую пал выбор недогадливой Училки. Еще больше удивилась бы Училка, увидев с какой легкостью, вскочила деревенская клуша в вертолет и подняла его в воздух. Отдышавшись, таинственная незнакомка резко стянула с головы платок прямо вместе с волосами, обнажив крупную бритую голову. Волосы полетели в угол, туда же отправилась юбка в горох. Под юбкой вместо подсушенных женских прелестей открылись клевые штаны, и… пуговки-то нету от левого кармана! кто бы в этом сомневался*, а из глубин штанов колом торчал пистолет беретта американского завода. Новоявленный мужик поднял глаза и гавкнул по-английски: «О май год! Фак! Шит! Шит!!!» Короче, нашему искушенному читателю объяснять не надо, что эта бесцветная простушка, избранная на почетное место многодетной матери, оказалась типичным западным киллером, на которого некуда клеймо было ставить. Вертолет хрипел на лету как перед смертью, но киллера это не смутило. У них там, у гадов, тренировочные базы специально укомплектованы списанной российской рухлядью. Собирают у нас, будто бы на металлолом. И что еще возмутительно, в первую очередь этот американский диверсант сорвал со стекла фотку нашей Настёнки Заворотнюк и, вынув из-под языка фотографию покойного Майкла Джексона размером с марку, прилепил ее перед собой. Летит, летит вертолет над полями, над лугами, трясется всеми своими хлипкими поджилками, а в полях что? Опять целуются до одури, опять секут виноватого сына, опять выпивают… Суета… Но все-таки вертолетное жужжание заставляет их отвлечься и взглянуть ненадолго на смутное помятое небо. Тревожно становится на душе. И правильно, кстати, потому что вертолет стал вдруг крениться на бок, мотор задурил окончательно. Эх, американчики, враги наши родненькие, как вы не пытайтесь моделировать российскую действительность, фига у вас получится. Даже киллер, бедняга, вот те на, - изменился в лице, а говорят, у них нервы железные... Глава 4. Подарок с неба. То, что называется дорогами, существовало в Опухликах в виде непролазной грязи. Впрочем, жители деревни прекрасно научились по ней лазать, для порядка костеря невиданное в глаза начальство. А начальство ведь, ничего кроме добра для них не хотело. Грязь – дело здоровое, та же земля, а дороги пойдут, так бензин начнется, химические отходы, астма, аллергия и тому подобные нехорошие болезни. Божий Одуванчик, утопая по колено в жирной грязи, брела к дальнему полю, прихватить сена для хозяйства. На ногах у нее были длинные сапоги-бахилы, а сзади тянулась самолично сбитая волокуша. По здешним дорогам, где любое колесо после маленького дождичка затягивало в яму, без волокуши, похожей на бесполозные сани, в хозяйстве никто не обходился. Одуванчик впряглась в нее, благополучно замещая тягловое животное, в руках она крепко держала своего козла Мэйсона, чтобы он не утонул в грязи. Мэйсон всегда был рядом, как верная собака. И охранник при рогах, и поговорить можно. - Вот скажи, Мэйсон, есть ли в мире чудеса? Богоматерь на сундуке я видела перед пожаром, ничего не могу сказать. Леший полотенце спер с забора, да. Но вот сколько живу, - дорогу обещают строить и не строят. И я тебе больше скажу - и не построят! Смотришь телевизор - сплошные дороги, что в Америке, что в Москве и хоть бы одна из них к нам повернулась. Я вон видела по телевизору, старик из одного села додумался Лизе Тэйлор написать, пожалиться. Так она ему ответила: я животным помогаю, потому что они безобидные, а не вам чувырлам. Вот, Мэйсон, ты бы к ней и обратился, пусть невесту тебе пришлет из Америки. Зря, что ль, тебя Мэйсон зовут? Молчишь. Дурная твоя голова... да не дурней других, - нет, чтобы в школу пойти. Вот бы все смеялись, козел, а грамотный. Так и было бы чудо. А то думают, небось, что деревня наша Опухлики, раз на отшибе стоит, так никаких нам и чудес. Ничего нам убогим с неба за просто так не валится. И тут сверху, - прости нас грешных!.. - прямо в жирную мягкую слякоть с грохотом свалилось нечто… Одуванчик вытаращила глаза - перед ней лежал огромный бритый мужик с парашютом. Внял Бог ее просьбам. Увы, как догадался уже проницательный читатель, не чистый ангел, упал к ногам Одуванчика, а заморский убийца, несколько минут назад сотворивший свое черное дело в райцентре Кастрюля. Не успела Одуванчик и глазом моргнуть, как неподалеку раздался адский грохот впилившегося в землю вертолета. Она с трудом удержалась на ногах, но за Мэйсоном не уследила, он с перепугу рванул вперед, да так и завяз в грязной жиже. Киллера, которого злая судьба, - а так ему, подлюге, и надо! - закинула в дебри российских земель, куда даже звук автобуса не донесется, звали Билл. Надо сказать, что у киллеров, даже грязных, есть имена и застарелые детские привычки. Вот наш, к примеру, в те нечастые ночи, которые ему удавалось проводить дома, нежно обнимал во сне плюшевого мишку. Но сейчас ему было не до сантиментов, Билл поднялся и начал медленно отстегивать парашют. Одуванчик стояла совсем рядом, и что удивительно, несмотря на весь ее многотрудный жизненный опыт, совершенно не чувствовала, исходящую от него волну вражеской угрозы. Прямо страшно, граждане, делается, от такой несознательности населения. Вот Мэйсон, как здоровое животное, обладающее природной интуицией, не забитой химическими кормами, просто криком надрывался, глядючи на этого засланного богатыря, а Одуванчик хоть бы что. Глаза убийцы взглянули на нее в упор. Мужик промычал тоскливо: «ма-ма… си-ти… где?… куу-да?» Дело в том, что языками он владел тридцатью шестью, но только не русским, в России задерживаться не собирался, и в Кастрюлю попал буквально на пару часов из большого почтения к маме, которая просила его помочь какому-то придурку, чей папашка в юные годы оказал ей неоценимую услугу. Одуванчик, ничего не разобрав из его мычания, прикрикнула: - Напугал, бесина, до смерти, чушка окаянная! Чего городишь–то не понимаю! Напьются, совсем лыка не вяжут! Билл попытался объясниться с поселянкой жестами. Он показал руками на небо, потом на останки вертолета, и изобразил говорящего по телефону человека: надо позвонить, мол. Но Одуванчик поняла его манипуляции по-своему. - Что ты руками размахиваешь, не слепая! Ты-то хоть сам понимаешь, чего натворил, ты ж разбил механизм! Правильно трясешься, позвонят сейчас начальству, будет тебе деру, - на всю жизнь памяти хватит. Глаза залил и все вдрызг… хорошо хоть сам целый остался, верста безмозглая! Одуванчик резко остановилась, увидев, что разоряется зря, мужик никак не реагировал на ее старательную ругань. Он казался совершенно потерянным, и вроде как с напряжением пытался вслушиваться в слова, но смысла в них не находил. «Контуженный…» - подумала Одуванчик. Извергом она никогда не была, а нарушения дисциплины - они в жизни у всякого случаются… - Ну, не тушуйся так. Ты припрячься, а потом чай забудут. Эти начальнички и себя-то не помнят, а то этот хлам. – ободряюще сказала она и занялась увязшим в грязи Мэйсоном, которому тоже досталось на орехи. - Допрыгался, безобразник! Давай ногу тяни! Нечего было скакать, тут тебе ковры самолеты не расстелены. А мы-то с тобой рот раззявили - «чудеса, чудеса…»! Из-за таких чудес ты ж на чучело похож, а не на козла… Видишь, парень, - обратилась Одуванчик к Биллу - из-за тебя животное пострадало, Мэйсон мой… Американец, услышав знакомое имя «Мэйсон», встрепенулся: - «Мэйсон»?! - Ты чего? Да козел это мой. Как родился, - я его прям мокренького так и назвала, - по «Санта-Барбаре». - Санта-Барбара? Санта-Барбара? – взволнованно вцепился Билл в Божьего Одуванчика, пытаясь добиться объяснений. - Ну, давненько еще, помнишь, Санту-Барбару по телику каждый вечер гоняли, это не то что сейчас… Да ты, может, и не помнишь, а у меня оттуда они все в сердце застряли. Там еще парень был справный черненький такой – Мэйсон, и девка видная, блондинка с фигурой – Джулия. Вот Джульку я ему хочу купить, Мэйсону моему, но пока не могу. Капиталов не хватает. А с Мэйсона что? Как с козла молока. Но сказать стыд, привыкла к нему как собака. Да и он преданный. Таких сейчас не найдешь. Билл быстро связал в мозгу поступившие данные: некие «Мэйсон» и «Джулия», о которых твердит эта поселянка - ее родственники, покинувшие родину, ради лучшей доли в Санта-Барбаре. Но подтвердить свое открытие киллер не мог, так как зажиревшие на американских хлебах родственнички из Санта-Барбары, не поделились с крестьянкой даже азами международного языка. - Что опять мычишь, тюкнуло крепко? Прятаться тебе надо, пока не засудили. – забеспокоилась Одуванчик. - Или чего, негде схорониться? Ой беда с вами, алкашами… Пошли, давай, ко мне, пока не протрезвеешь. Шагай, шагай. Билл понял, что добрая крестьянка хочет пригласить его к себе в избу, попарить в русской бане, напоить теплым, прямо от коровьего вымени молоком и снабдить чистым бельем - они ведь тут в глубинах России щедрые души, все нараспашку, это не Москва распальцованная с мальчиками кровавыми в глазах… И потому, - подумал Билл, - уничтожать эту женщину с козлом, как лишнего свидетеля, ему нет никакого резона, а если надо будет, так это всегда успеется. Киллер сделал шаг вперед, приятно ухмыляясь. - А материю что бросил? – строго указала ему Одуванчик на оставленный парашют. - Все им лишь бы по ветру, ниче им не надо, а? Богатые слишком. Вон, мой сын тоже так... разбросался. Сын у меня есть в городе, так вот. А богатые тоже плачут. Слыхал? Бери, бери материю. Гладкая материя. Киллер понял, чего тут не понять, - и свалил парашют на волокушу, которая оказалась как нельзя кстати. Специально натренированной частью мозга Билл сфотографировал первобытное устройство. Такая конструкция ЦРУ и не снилась, просто и гениально. Одуванчик впрягла мужика в волокушу, и аккуратно сложила шикарную парашютную ткань. «Хоть замуж выходи и на платье и на рубаху хватит - подумала вскользь Одуванчик. - Мужик-то ничего, крепкий». Ой, стыдиться уже таких мыслей пора… а ее все несет, он ей в сынки годится, а мог бы и во внуки… не… во внуки не годится... - Поспешай – сурово кинула она Биллу, и он послушно потащил волокушу. Одуванчик двинулась за ним, прижав к себе довольного Мэйсона. С непривычки Билла кидало по сторонам, и крестьянка расстроено хмыкнула: - Да куда ж ты непутевый зигзаги наворачиваешь. Эх, сила вам мужикам дана немеряная, а вы ее пропиваете. Ничего, ты у меня поправишься… Давай-ка ухнем. Она сунула Мэйсона в руки мужика, а сама потянула волокушу, и завела ладным густым голосом: “Эх, дубинушка, ухнем, эх, зеленая сама пойдет, подернем, подернем, да ухнем!” Билл был поражен, впервые он слышал такую мощную песнь. Ее звуки могли дерево из земли выкорчевать, мертвого поднять, живого уморить… «Ой, ухнем! – вторил Билл Одуванчику. – Ух-нем!» Одуванчик остановилась отдышаться. - Вот, Мэйсон, а ты говоришь: чудеса, – сказала она козлу укоризненно. Глава 5. Любовь и смерть медсестры Клавдии Дома у Божьего Одуванчика пахло кислыми щами и свеженьким самогоном. Главными жителями избы, кроме, конечно, самой одуванчиковой персоны и любимого козла, был гулящий кот Пискля, да самогонный аппарат–батюшко, не какой-нибудь современный купленный, а собранный еще мозговитым ее мужем и хранимый бережней, чем хрустальная туфелька у Золушки. Аппарат стоял скромненько в уголочке, и был прикрыт нарядным красным знаменем, на котором сияла золотая надпись: “За высокую яйценоскость” . - Вот тут я и обитаю, – скромно сказала Одуванчик - Сын по городам укрывается. Только с друзьями запечными, таракашками, и болтаю. Погрейся давай, а то совсем задрог как бобик. Да вон тебе одежа, еще батина. Вишь, как одежу делали: не рвется не жмется. Пойду огурчиков наберу, зелени всякой. А ты вон тут располагайся, как удобно. Одуванчик вышла, вся в раздумьях: и чего это ее дернуло подобрать чужого мужика. Чахлый он какой-то с перепоя, слова не говорит, только мычит и глазами зыркает. А как его сейчас милиция искать пойдет? А ведь пойдет… и спросят тогда: кто вертолет угрохал? Ну, на нее не повесят, она и пальцем не трогала этот вертолет…хорошо… а зачем, тогда - скажут, - старая, ты этого элемента преступного прятала, отвечай!… опять, как всегда, влезла не в свое дело, человека пожалела. Спроси кого, - так дура скажут и дура, - вот и все дела… - Одувааанчик! Э-эй! Ты чего не отвечаешь? Кричу, кричу... - за забором стояла Клавдия-соседка собственной персоной. На груди высокой - брошка перламутровая, в ямке под горлом блестящий крестик, на ногах сапожки с каблучками, хоть резиновые, да под крокодилью кожу скамуфлированные, на голове платочек белый с китайским драконом золотыми нитками вышит, и глаза голубые натуральные без обмана. Вот она, Клавка, медсестра, вся здесь, но чтоб она лучше пропала, прям в воздухе испарилась, до того не хотелось Одуванчику черным вестником быть - пусть лучше девка от чужих все узнает. Да, кто видел-то ее беглеца? Козы. Дак они промолчат, мекалки, побоятся тяжелой Клавдиной руки. - А, Клав, да я и не слыхала тебя, чегой-то, задумалась… Подумать тоже иногда надо, а то язык мелет мелет… а муки и нет… - С кем ты мелешь не пойму, бобылихой сидишь… - Да, сама с собой, Клавка. Так сама себе надоела, больше сил нет терпеть. - Ой, ну и сказанешь, - хихикнула Клавка. – Ты чего ко мне сегодня в медпункт на забор крови не пришла? Я ж тебя на анализы записала. Опять прогуляла. А теперь только через месяц лаборатория приедет. Одуванчик спохватилась. - Правда, Клаша, позабыла совсем, - то в огороде, то за травой ходила... - Ладно, не последний день живем, на следующий месяц придешь. - Уж, постараюсь теперь, – обещала Одуванчик. «А дверь-то надо закрыть, нехорошо, что у меня этот посреди избы сидит»… - мелькнуло у нее в голове. Клава вздохнула – печально, жалобно, как будто глубоко в груди у нее долго копилась грустная длинная мелодия, которая вот-вот готова была выплеснутся заунывной песней. - Гришку-то не видела, по случаю, где бродит? – тихо спросила она у Одуванчика.. Одуванчик крякнула, как перед тяжелой работой, - как если хряка, к примеру, резать или бревна катать…ну что тут уже сделаешь: кому блины, а кому и теща, - не зря вздыхает девка, не зря. - Видела его? – повторила погромче Клавдия. - Ну! – полуутвердительно, на всякий случай, получше закрепив тело на месте, - ответила Одуванчик. - Ну?! – повышая постепенно голос, продолжила Клавдия. Одуванчик подняла кверху голову, тоненько подвыла, словно пробуя голос, и с разбегу начала причитать. Днем с огнем не найдешь теперь таких плакальщиц, - не зря ее звали и на свадьбы и на похороны, а девчонки из ученых экспедиций пытались подпоить, но Одуванчик даром своим не торговала, он ведь сам изнутри зарождается, ежели случай какой придется, вот как сейчас, например. Плач он так продерет, живого места не оставит, а поутру проснешься чист как стеклышко, и похмеляться не надо. - Ах ты, девка горькая, Клавка Володимеровна, на свет лютым горюшком зарожденная, и зачем ты только с ним связалась, с дуроломом этим, ни кожи ни рожи, только язык на ветру трепется… псины паршивые, твари приблудные, по дороге бежали… матушку его встречали... – причитала Одуванчик. Клава напряглась, словно сжатая пружина. Ей невмочь было слушать весь этот длинный зачин с его плавным течением и бурными порогами, и она крикнула навстречь, прервав Одуванчиков плач. - Говори!!! Что он наблудил? Одуванчик перестала причитать и ответила преспокойно. - Ничего, Клавочка, успокойся. Совсем ничего, девонька. Болтал только. - Что болтал? Ну, говори уж!. - Сказал: передай от меня Клавдии, что век ее не позабуду... Что всю жизнь на коленях проползаю, такой не найду, и только дубина стоеросовая может от такой девки ушлепать... Да, он говорил еще про... про…это… - Что?!! – крикнула снова Клавдия. Сердце щемило. А Одуванчик все тянула и тянула кота за хвост. - Про это самое… ну… Одуванчик повернулась к Клавдии мягким местом и хлопнула себя по попе. - Что это самое?! – опять крикнула Клавдия. Стало темнеть, и голос ее прозвучал как зов о помощи. «Вот несчастье - подумала бабка, - девку-то как ножом резать приходится, а я всегда в бочке затычка». - Сама не видишь что? Задница! - злясь на себя, вдруг резко отрезала Одуванчик. - Так вот он, какую мне характеристику выдал, милый мой...окаянный – Клавка, не разбирая ничего вокруг, села прямо на землю. - Ты чего, девушка, - испугалась Одуванчик, - здесь же грязно, тут и куры гадят, Клав, и козел трусится, ты чего? Сядь вон хоть на бревнышко, Клавдия. И чего ты подумала? Он вовсе и не то хотел сказать. Он в хорошем смысле, что эта… окружность задняя всегда, мол, в его мечтах. Ой, бабы, бабы, все у них в глазах мерещится. - В каких это мечтах? Сам-то он где? Да говори же ты, старая! Я сейчас разорвуся! Одуванчик не стерпела. Ты тут перед этой королевишной ковриком стелешься: Клавочка, да Клавочка – а она тебе такое уважение. - Старая я!.. Ты вон сопли свои подбери, а потом лайся. Я к тебе по-соседски, а то иди, давай, у меня по хозяйству дел хватает, нечего язык чесать. Клава закрыла лицо руками. - Ну, прости, я сама не своя, сердце трепется как сумасшедшее, в голове темнота, прости, коли чего не так. Что он еще сказал? - Ну, че сказал, че сказал, - вздохнула Одуванчик, - да что они могут сказать? До свиданья, Клава, и прощай. Судьба, говорит, моя такая, - поломатая. И тут плотину прорвало - Клавкины накипевшие слезы, которые ей удавалось до сих пор сдерживать, ринулись наружу. Плакала она взахлеб, сладко, с громкими стонами и всхлипываниями. Одуванчик стянула с веревки полотенце и выдала ей утираться, а сама уселась рядышком, тихонько приговаривая: «ну вот оно так лучше, детонька, горе свое выпусти, отдышись маленько, он и пальца на твоей ноге не стоит, а ты убиваешься».. - Да, куда его черта понесло? - послышалось между всхлипов. - В Европу, Клава, в Европу. Отплываю, говорит, в Норвежию, чтоб она провалилась совсем. Я аж язык прикусила от этой Норвежии вражеской. Я его чехвостить, а он меня, - вот оно как Клавка выходит. Да и нечистый с ним, и наплюнь на него. Клава начала осмыслять услышанное. Она вскочила и взмахнула полотенцем мокрым от слез, еле Одуванчик успела увернуться. Злодею Гришке, видно, крупно повезло, что прощание его состоялось только с соседкой. - Это что же мне за горе такое - Норвегию он удумал... Что это за мужик? На глаза не показался! Я ему покажу Норвегию! Я в город счас поеду, я ему такое устрою. Сама же его, поросячье рыло, газеты читать приучила на свою голову, телепрограммы про путешествия смотреть. Да он без меня и слова такого не знал – Норвегия! Английский мы с ним учили. Хелло, сенкью, гуд бай... вот тебе и гуд бай. Мозга ему за мозгу стукнула. Принц и нищий выискался!.. Внезапно Клава выдохлась и опять уткнулась лицом в полотенце. Боевой дух покинул ее, жизнь показалась черным закопченным дном кастрюли, с которого не выбраться, не подняться, и ее мечты о любви, о своем доме, в котором они с Григорием - мать и отец, а рядом дети, вечная их забота, - снова улетели в никуда, в Норвегию эту, к лесорубке какой-нибудь, чертяке двухметровой… Никак не решалась в Клавкиной жизни одна простая задачка. И ведь все есть - и ноги, и глаза, голова на плечах, по математике тоже была отличницей, профессия хорошая и вот тебе…нету настоящей любви. Кажется, ерунда это на фоне глобального потепления, да и вообще, куда ни глянь, страшное дело - мир к чертям летит, экономика просто трещит по швам, упыри на глазах кровь из живых сосут, проблемы атомной войны заедают, весь наш шарик голубой от стихий сотрясается. Шутки в сторону, надо прогресс всеми силами двигать, - а она вот такая дура-баба, уперлась в свое - подавай ей любовь! А что? Может, она-то и перевернет мир, наконец, дурында эта, так круто в землю рогом двинет: «подавайте-ка Гришку моего, такого-разэтакого!», - что все горы в море упадут. Но, думаю, вряд ли перевернет - зачем тогда нужно правительство? А если есть правительство, так зачем тогда Клавка со своими страданиями? Как-то оно все запутано, непонятно в мире устроено. Клава тихонько встала. - Пойду… Уехал, письма не оставил… Штаны драные только… Одуванчик, ну что мне теперь одинёшенькой делать? Что людям сказать? Это ж, как проклятье на меня, только кого на ноги поставлю, от сиськи отлучу, тут же сбегает к чертям собачьим... Буду лучше с пьяницей жить самым последним забулдащим... Вон их вокруг сколько. - Может, оно и лучше... Клав, ну подумай, не горячись, ты вон красавица... одного мужика унесет, другого принесет... - Ага... Откуда его принесет, из Норвегии что ли? А любовь-то, Одуванчик? Куда ее теперь деть - любовь мою горячую? За печь, что ли, сунуть? Может, он думает, собака такая, что я железная? Я ему трактор, что ли, а не человек... сердце так и жмет… - Клав, там медикаменты не привезли еще? Валерьяновку? Лицо Клавдии побелело, она опустилась на бревно, будто раненая, и проговорила жалобно. - Я не знаю, я как мертвая теперь. Ничего не вижу, и сердце, слышишь, не бьется совсем. Одуванчик засуетилась. - Подожди, живую водичку сейчас принесу, кровушку разгонит. В доме, уронив голову на стол, спал залетный гость. Мэйсон устроился в ногах – сторожил. «Молодцом, - похвалила его хозяйка, - получишь сладенького» Она схватила флягу свеженького прозрачного с синевой первача и побежала обратно во двор. Клава глотнула самогона, потом еще.. еще чуть чуть - и ожила. - Спасибо, Одуванчик Божий, чувствую все жилки раскрываются. А по медицине, вот странно, ничего такого у нас не написано. Ах да, мне ж на дежурство надо, побегу. Я тебе не рассказала еще, что в районе было. По дороге думала, как тебе всю картину опишу. Это же Гоморра какая-то, просто Гоморра! Но этот пес все из головы вышиб. - Иди, Клавдя, иди, а то крику будет. И, гляди, не убивайся так. - Да я убитая уже. Я к тебе потом загляну, расскажешь мне про Гришку еще раз. Клава постояла еще немножко, решительно сделала шаг вперед и заполошным голосом завела: «Ромашки спряталииись, поникли лютики, когда застыла я от горьких слооов… зачем вы девочкии красииивых любите, непостояаанная у них любовь»… «Вот именно, ешкин кот, зачем, а?» – спросила у неба Одуванчик, и не дожидаясь ответа, потопала к Мэйсону. Глава 6. Незваные гости Неисповедимы пути Господа и неисходимы пути российские. Только ноги упрямые, как у Одуванчика в бахилах, да портянках могут одолеть эту болотную топь, а механизмы бездушные только с лету, - земля их не пускает с их колесами, да парами вонючими. Даже джипы навороченные, на непролазных пустынях и горках натренированные, тоже буксуют и тушуются перед загадкой непроходимых земель. И нечего ездить, чему и ехать–то как не злу. Добро оно бежать поперед батьки не торопится. Вот и сейчас остановились на дороге двое. Кто они сразу видно: прощелыги. Не местные, это точно. Да и вообще люди пустяшные, даром что с оружием. Может, и хвостики у них где растут – да уже темнота опустилась на Опухлики - не видно. Рыскали они, вынюхивали, да грязища непролазная всех утопит, и с хвостиками и с крылышками засосет, если рыпаться не будешь. Крутись, вертись, пищи, может, и выпрыгнешь. Вот и эти двое запрыгали, завозмущались. Один из них – помладше, может, и тридцати нет, с лысой головой и круглый, но не толстый, а именно круглый, все у него какое-то сглаженное, даже нос и тот не торчком торчит, а выкругливается. У второго голова тоже лысая, но он не круглый, а длинный, и голова немного яйцо напоминает. Круглого Алексеем мама назвала, а длинного с головой яйцом - Владимиром, имя красивое, властительное, князя Красно Солнышко напоминает. Глаза у этих проходимцев, как на подбор похожие. Серые, с прищуром, начеку глаза, а в лицо тебе глянут, так и видно, - пустота, - аж не по себе сделается. Леха, по кличке Молоток, стоял пузком, еще небольшим пока, вперед, пачкал родной воздух иностранным табаком и недовольные речи говорил: - Как они ездят тут, эти уроды, а? Ну, темнота! Просто зоопарк какой-то! Во, где школу выживания надо снимать, а то острова необитаемые придумали… здесь вон своих обезьян полно, с деревьев еще не слезли! - Заткнись, – приказал длинный Владимир, которого среди своих кликали Горынычем. Он не курил, наркотиками не баловался, а, наоборот, в свободное от работы время посещал курсы здорового образа жизни. - Вернемся пустыми - голову снесут без дураков. Пешедралом двинемся. Потом с трактором договоримся, тачку вытянет. - И на кой он им сдался, этот спец, - Леха, с неудовольствием кинул на дорогу недокуренную сигарету. - Вот бы меня наполовину так уважали. Неуловимый говорят. Чего у нас своих нет неуловимых? - Ты ушами больше хлопай, это если по госзаказу грохнешь кого, так неуловимый. По носу у следака проползи, не увидит, - а увидит, так глаза прикроет. А если на частника работаешь… - А сейчас не разберешь где частник, где участник. - Меньше хохми, целее будешь. Двинули давай, пока другие желающие не подоспели. И еще, запомни: клиент наш в бабьем платье, но я тебя предупреждаю, если ты под это дело каждой телке будешь под юбку лезть... - Да нужно мне! Так что, ты всерьез, Горыныч? Почешем по этому болоту пешком? - Искусство требует жертв, Леха. И лучше, чтобы этой жертвой был не я. – отрезал Горыныч, засучивая штаны и бесстрашно бросаясь в грязь. Чуяла, чуяла Одуванчик, что не к добру она подобрала слетевшего с неба мужика. Кутался он теперь после баньки в теплый бабкин ватник, морда хитрая! Самогон огурчиками захрустывал! Думал небось отсидеться как на курорте в русской глуши, свежим воздухом продышаться. Ан нет - шла за ним охота. Вызвала заморского убийцу крыжовенская группировка, чтобы заказать ему своего соперника-бандита, - он же по совместительству депутат, он же большой местный начальник. Могли бы, конечно, они разобраться с врагом и без чуждого подкрепления. Но пахан крыжовенский, тоже большая губернская шишка, понты любил, и таким необычайным способом решил всех друганов и недругов поразить, - гляньте, с кем работаем, а будете рот разевать, так самого Бен Ладена с того света вызовем с атомной артиллерией. Вот она гордыня к чему ведет, на что деньги народные тратятся, наняли бы своего убийцу отечественного, так сколько б сэкономили, - может, курятник новый в Опухликах бы построили или аптечку… да ладно, чего зря мечтать. Думали крыжовенские: взорвет гость по-тихому кого-надо, сфотографируется на память с их паханом и слиняет, а уж по следам происшествия и слава за ними потянется… Но не учли, что есть люди и повыше их главаря, - там, куда вся информация стекается и где свобода слова и выстрела распределяется. Про явление такого мирового светила, как киллер Билл, ряженого в крестьянку, естественно, было пронюхано и наверх доложено, после чего с начальственных высот спустился приказ заманить заморского умельца в столицу лаской и пряником, а то и двумя. Родные-то убивцы от сохи уже обрыдли Высочайшему Повелителю, Пахану всех Паханов, Боссу, Начальничку, уж не знаю как его и назвать поуважительнее…может, Гарри Поттером или Чебурашкой? Чтобы на кого другого не подумали. А то любит у нас народ правду искать, ночами не спят, все ищут. Короче, для блага Отечества, Леха Молоток с Вовкой Горынычем, два отъявленных спеца и были отряжены на перевербовку всемирной знаменитости. А за Молотком и Горынычем, на всякий случай, еще и с небес приглядывали агенты-архангелы, готовые, если что, срочно заменить героически павших новым десантом и любой ценой взять стрелка-международника, гостя бабкиного в свои руки. Не зря уже который раз птичкой мелькал над полями вертолет, для конспирации сбрасывающий на поля вредные удобрения. Честно говоря, не люблю я эти слова – бандиты, группировки, не на войне ж пока, слава богу, да что делать, если их каждый младенец с пеленок учит. Все сгруппированы, как ни крути, а если нет, так пеняй сам на себя, вон как Божий Одуванчик. А Одуванчик, простая душа и ведать не ведала, что к ее избе, отмеченной на карте зловещим квадратом, приближаются гости. В печке у нее потрескивали дровишки, - хоть и лето еще, а прохладно по вечерам в доме. - Ухнем! – в очередной раз смачно возгласила хозяйка, и они с Билли еще по одной приняли за дружбу, - нашла дружка, нечего сказать! Нет, чтоб сразу заявление! А теперь, в бабкином ватнике и шароварах, распаренного в баньке, пропитанного самогоном до нутра, кто признает отъявленного убийцу? Раньше надо было думать. Одуванчик, однако, всегда при своем уме, она норму знает, и норма ее побольше, чем у другого мужика. Пила она не для тумана, а для веселья. И есть причина - трофеи сегодня завоеваны немалые, в парашюте этом сколько же материи… - Тут много чего выйдет, можно и Клавке на платье кусок отдать, вдруг, когда замуж выйдет, да и на пеленки, и мне на похоронное приданое. Буду как кукла в гробу лежать, сложа руки. – говорила она по привычке с Мэйсоном, притулившимся у печки. - А чего, я не заслужила? Всю жись батрачили. Траву жрали? Жрали. Веточки как зайцы глодали? Глодали. С утра до вечера носом в земле копались? Копались. Ну, вон, вишь Гришка теперича и в Норвегию, а что в этой Норвегии? Там свои хозяева на наш горб найдутся. Кто с горбом родится - тот им и пахать будет. Нет, вожжа ему под хвост попала! Все покидал, Клавку осиротинил. А Клавка, сестра медицинская и по вечерам дома, не то, что доярки целыми сутками с коровами целуются. Вот и дурак. Согласен? Мэйсон помахал бородой, Билл за компанию кивнул. - Был один немой, теперь другим обзавелась – проворчала Одуванчик, - а ну-ка парень, что ты все киваешь как китаец, скажи – да! - Да! - Ну вот, а то прям как не русский. Одуванчик в очередной раз деловито разлила самогонку на троих. Козел аккуратненько сунулся в отведенную ему плошку и зашлепал губами. Билли в умилении поцеловал козла в мокрую морду. - Хорош козлище! – загордилась Одуванчик, и нежно потрепала Мэйсона за уши. – Фуу, дурында, ты, дурында… Вот, когда ты у меня по-человечески говорить научишься? Попка глупый и тот говорит, а ты такой мастный да ладный, все мэ да мэ… Одно слово Мэээйсон! Билли захохотал и сполз под стол. Обстановка была самая идиллическая. Образцовая дружба народов, хоть в газету подавай, - а под каким заголовком: «Объединение прогрессивных сил человечества», или «Американские агенты сеют семена разврата в русской деревне», или «Русские спаивают американских граждан» - это уж они там, в газете перевернут, как им надо. «Им сверху видно все - ты так и знай», - как в песенке поется. Послышался осторожный стук в дверь. Одуванчик насторожилась, стук повторился. Она замахала Биллу рукой: тише мол, и подкралась на цыпочках к двери. Стучать стали сильней. - Че надо? - откликнулась Одуванчик. - Никакого покою нет. Из-за двери раздалось что-то непристойное. - Хау а ю? - Чего? Не слышу. Почта что ли? Я письма не жду, я уже голая, спать пошла. Одуванчик нарочито громко затопала по избе, шепнула киллеру: «Это тебя небось с кольем ищут. Сдался-то им этот вертулет. Припрячься давай». Она поднатужилась и потянула за неприметный выступ в полу. Из открывшейся дыры неприятно повеяло сыростью и квашеной капустой. Билл хоть и был пьяным пьянехонек, но многолетняя дрессировка сработала, он моментально все понял, сгруппировался и прыгнул вниз. Одуванчик бросила ему вслед парашют, стянула с сундука одеяло и послала туда же. Не застудился бы. Изнутри–то она гостя хорошо разогрела, да все-таки на земле сыровато. Одуванчик закрыла крышку подпола и по-стариковски зашаркала к двери, в которую не переставали стучать… - Ну чего ломитесь, завтра приходите. Вот мужики наглые пошли, одинокую женщину ночами будют. До утра обождать не могут, загорелось у них. Но там, на улице, не унимались, а наоборот принялись дубасить так, как будто собрались брать избу приступом. Матушки-светы, во, посдурели… Одуванчик не испугалась, только поджилки дрожали, а голова спокойная была. И не то видала. Когда после войны имущество за неуплату госналога выносили, - а платить-то чем было, голой задницей? - весь двор порушили, курей ногами топтали, отец миром отдавать не хотел, медалями брякал сдуру. Так, за упрямство, и уходили хозяина, после неделю кровью харкал и прожил недолго. Зато ей повезло, не видела всего этого, у бабки в Сычах козьим молоком отпаивалась, хлипкая была слишком. Не видела, а помнит, - столько раз было переговорено и слезами полито. И в другой раз посчастливилось - когда по пьяни первый муж проломил бревном окно, целехонька выкрутилась, только бровь зашили, до сих пор шрам виднеется. А раз Одуванчик и сама дверь в собственную баню выбила, с испугу и силенки откуда-то взялись да только все зря. Не успела Костика спасти, хороший мальчонка по соседству рос, нервный только, а каким тут станешь с запойными-то родителями. Сколько раз она его подкармливала и от страшного отговаривала, то он дом грозился им, извергам, поджечь, то в водку яду крысиного подсыпать. А решил, значит, вот так, в свои пятнадцать с хвостиком. Жаль, жизни не выдержал, а трехлетку-сестру, за которой только он и приглядывал – в детдом. Отцу с матерью чего? Денег на поминки перепало – и ладно. Как вспомнит все это Одуванчик - на душе кошки скребут. Из ночных ее плачей за всю жизнь можно было бы большую книгу сложить, и есть книжники, что складывают; да и я хочу, может, слезами вместе с нею обливаться, а вот вам – не буду! Это односторонняя картина, а я стараюсь, выписываю многослойно. Тут уж, наверняка, кто-то засмеется, скажет: «Да чего тут многослойно-то - это же смехотурная бабка! А на бандитов взгляни, что это за бандиты, а кровь, что за кровь! Надо такую кровь живописать, чтобы у того, кто прочтет, у самого кровь в жилах от страха пенилась, чтобы так проняло, хоть прямо сейчас иди и за нож хватайся!» Но тут уж никак мне на передовые позиции не выйти. И не то что бы не слышала стенания сироток, когда они с собачьей миски едят, или плач по кинутым в заключение, из которых цари зверей каждый час по куску мяса выдирают – но что же это будет, все слезы и слезы… А у меня товар другой, лубок разрисованный, слыхали? Скажете, лубок от дерева липового, так он погрубей всего и попроще будет? А он, может, от того самого слова идет, которое говорить неприлично, потому что у каждого на языке без дела трепется, а сдернешь с него кору - живой сок так и брызнет. Хоть картинки и немудреные, но для каждого дома, чтоб посмеяться над чем было, пока еще в нашу-то дверь не заколотили. Царь придет, уйдет, а нам все равно битыми быть. А колотили в дверь нешуточно. Одуванчик схватила здоровенный медный ковш, холодное оружие, которое не раз выручало ее в опасные моменты, вдохнула глубоко, резко открыла дверь и - хрясь, хрясь - огрела ковшом двух непрошеных гостей. Оторопь взяла ее при виде железных игрушек у них в руках. Знала бы, что чужие ломятся, да с такими подарками, так смелости бы не хватило и дверь-то отворить. Пистолеты Одуванчик тут же изъяла, пока мужики были в беспамятстве. Один сунула под сенцо в корзину, где обитала курица–несушка, временно определенная на житье в избу. А второй - в известное место, бюстгальтер, на что он одинокой женщине, как не для железного дружка, в любом кино наглядно объясняется, а Одуванчик их много насмотрелась. Пришлые лежали на полу смирно – один к одному, лица вроде как у святых… ага, знает она этих смирных – половником упокоенных, - у одного голова какая-то вытянутая, небось щипцами из мамки тянули, и лысые оба, чтобы за вихры, наверное, не трепали. И чего с ними делать… или водой плеснуть, чтоб очухались, или связать, да в тот же подпол кинуть… Ну а дальше? Не морить же их голодом, она не лиходей какой, разве что на развод пустить, бабам по десятке билеты продавать. Глава 7. Вербовка Леха Молоток открыл глаза. Над ним стояла деревенская баба в белом платочке с ковшом под мышкой и голосила. - Вот беда на мою голову, одинокую бабку грабют, никому зла в жизни не сделала, в доме покати шаром, один козел, и тот голодный, ни листочка с утра, а тут такой разбой. Караууул!.. Леха окончательно очнулся. Сразу в голову стукнуло, - баба-то это вовсе и не баба, вон плечи какие накачанные, - а наемник из Штатов, ну артисты они там, чего выкомаривают! Хорошо, что сразу не уложили. Вернее, это он их чуть не уложил. Кстати, Вован-то где? Леха оглянулся: лежит голубчик рядышком, а на голове вздулась огромная шишка, таких Леха никогда и не видывал. Да жив ли? Все-таки небольшой, а начальник, руководящие указания дает. Леха, он больше по убойной силе. Молоток приложил ухо к Вовкиному сердцу – стучит милое, стучит злобное, и еще постучит… - Может, водички на него брызнем… - робко предложила Одуванчик. - Водки лучше плесни. - Немного подлечиться найдем. Одуванчик достала из шкафчика почти пустую бутылку покупной водки, которую сама не уважала, налила все, что было, в стакан и подала Молотку. Молоток сдержался, сам не пил, влил живительные капли в рот друга. Сработало! Горыныч со стоном вскочил на ноги. - Садись, Владимир Горыныч, ой извините, сбился - Мироныч, - сказал Леха официальным тоном, - а мы тут знакомимся. Я Алексей, вот Владимир наш – а вот товарищ... Горыныч взглянул на представленного товарища и присвистнул даже: чистая работа! Вот где грим-то, пластику, что-ли, делали! Правда, если лучше приглядеться, морщинка у правого века как-то ненатурально смотрится, и подбородок все-таки, как ни крути, мужской волевой, но, в целом, конечно, молодца! - Есть выгодное предложение – тихо, но твердо, сказал Горыныч и взглянул киллеру, то есть Одуванчику в глаза, - И не будем дурочку строить. Мы все знаем. Одуванчик опешила. - Чего это вы знаете? Вы что из органов? - Да нет же, мы свои. - Фууу… А свои, так чего пришли? Что с меня взять, я всю жизнь втихаря, у меня везде шиш. Все хозяйство козел, так с него, что с козла молока. Тут Леха Молоток, у которого никогда не хватало терпения выслушивать явную туфту клиентов, за что он не раз был наказан, рявкнул: - Ну что ты гонишь?! Тебе ж сказали - мы все знаем. Одуванчик вздрогнула, грешки ее, подкопленные за всю жизнь, пронеслись в памяти чередой, - что делать, двум смертям не бывать... Она молчала минуты две, но потом решительно махнула рукой и достала спрятанную бутыль, из которой она только что наливала приблудившемуся вертолетчику. Не торопясь, подала стопки, плеснула каждому прозрачной слезы самогона. Потом поставила перед мужиками миску с вареными яйцами. - Ну что сказать, гоню, сынки, и вправду гоню. А как жить-то еще, чтобы с голоду брюхо не свело? А вас могу просто по дружбе угостить. Вижу, люди хорошие. И у кого язык повернуться мог, что я кому продаю, пусть его перекорячит всего - не было такого! Может, про свадьбу забирохинскую, так помогла по-соседски, денег не брала, а если видел кто, так это он мне за яички отдавал! Куры у меня. - Ну чего время тянем – вздохнул Молоток, выпить хотелось, но пока дело не кончено, инструкцией запрещено. – Не надо нас на понт брать, не проканает. - Молчи, - одернул его Горыныч и обратился к Одуванчику. – Слушай, брат, давай без базара - мы тебе работу предложить хотим. По твоему профилю. - Мне? Работу? Какую? – поразилась Одуванчик. - Вот это разговор. Почистить надо. Убрать кой-кого. - Убрать-то я могу, дело нехитрое, где же убрать-то? - Где? В столице нашей родины, а то что-то много мусора там развелось. Странным это показалось Одуванчику, подозрительным. - А чего там местные уборщицы не справляются? – спросила она. Мужики заржали. - Ну ты и скажешь – «уборщицы». Таких не хватает, как ты. Дело тонкое, понимаешь. - Не пойму только, как моя слава до столиц донеслась. Гришка, что ли, натрепал? Молоток даже обиделся. - Как донеслась? Мы тут тоже не совсем темные, не в лесу живем, следим, что в мире делается, какие авторитеты… Одуванчик задумалась. Вот он – шанс. Жар-птица, матушка, за ее дом наконец-то хвостом зацепилась!.. Ну а если обман, вдруг жулье городское, пока она в городе, всю хату по бревну раскатает, как у Жорки глухого, и будет она тогда, как Жорка в сарае зимой и летом ютиться… - Ехать-то когда ж? – спросила Одуванчик, наперекор своим мыслям. - Сегодня, – ответил Вован Горыныч. - Нет уж, мне на зимушку капусту порубить надо. - Да нарубаешь ты капусту, – встрял Леха Молоток. - Ты на этих на своих не смотри, сколько они тебе заплатили за этого упыря, мы в два раза больше платим! Полмиллиона зеленых! Горыныч больно толкнул напарника в бок. - Кочанов что ли? – не поняла Одуванчик. Парочка покатилась со смеху, даже Горыныч не удержался. -Ха-ха... кочанов. Ну, вы там полиглоты! Мне бы так на инглише хохмить. Научишь? – попросил Молоток. Выгнать бы их уже к черту, летчик там, в подполе, как бы не заледенел, да неудобно как-то, не по человечески, и потом, если подумать, так Мэйсону коза нужна, да что коза, - в хозяйстве тоже все соплями приклеено, сигнализацию на огурцы пора оборудовать, пока совсем не обанкротилась, и еще хорошо бы на курорт поехать… Клавка все твердит: едь на курорт, едь на воды, в эти… Карловы Вары… тоже придумала, а все-таки если подработать… да ну их вары эти, она и дома себе сварит чего надо, зато наймет кого-нибудь на тяжелые работы, не будет сама вот так с волокушей таскаться, и мазь вот надо купить змееву, а она, змея, сколько стоит! Никто ведь не позаботится. Спину разобьет, будет валяться, так только Мэйсон слово доброе и промекает. - Так чего скажешь? – прервал ее мысли Горыныч. - Не бежи поперед кобылы, голова на то чтобы думать. Не сегодня еду и не завтра. Через два дня дам ответ. Ясно? А пока обмоем предложение. Пейте не бойтесь, главное, закушивать не забывайте, здоровее будете, - вон, чеснок засоленный, от него все микробы шарахаются. - Что ж, можно, если в основных пунктах сошлись… Надо доложить, вы тут по уму сработали, конспиративную избу так подготовили, комар носу не подточит, навозом только сильно воняет, но так натуральней, понимаю.- Горыныч поднял стопку. – Выпьем на брудершафт…как тебя называть-то? - Все зовут “Божий Одуванчик”, так и вы зовите. - Ой, не могу, Одуванчик! Клейма негде ставить! Ваше здоровье, Одуван Иванович! – заржал Молоток и вцепился в бабкину юбку - Да ты стряхни тряпье это бабское, и не противно? - Ишь чего! Руки распустил! – охолонула его строгим подзатыльником Одуванчик. - Вот еще вам мое условие, во-первых, без этого чтобы, - без интима, и козла моего с собой беру. - Шестеру, что ли?- удивился Леха. - Откуда ты его здесь взял? - Какую Шестеру? Его Мэйсон зовут. Горыныч вздохнул, про еще одного америкашку не предупреждали, тут с этим бы разобраться. Эх, ему бы, Горынычу, такие деньги платили, быстро бы капиталец сколотил, да в управленцы подался, - коктейли-крабы-галстуки, а навоз строго по регламенту. Одуванчик, как принято, подливала одну за другой, и у гонцов в голове зазвенело, словно сосульки из самогона ударялись друг об друга, все казалось неимоверно смешным, на глазах баба в платке вдруг становилась то бородатым охотником с ружьем, то красавицей Аленушкой в узорном кокошнике из кабацкого кордебалета. Леха Молоток внезапно захрапел, положив голову в аккурат на чесночок. «Вот, салага, - обиделся Горыныч, - больше не пойду с ним в разведку». А Одуванчик подливала. Она была женщина закаленная, не богатырь, конечно, у нее и желудок не очень, если вот кислое какое, или химия в томате, но на самогонку натуральную никакой реакции. У летчика в подполе забегала, заволновалась крыса, он ткнул ее ногой и она, злобно заскулив с обиды, убежала. Хоть Горыныч и пил, но себя еще не потерял, и услышав возню, насторожился. - Крысы обнаглели, – спокойно объяснила Одуванчик. - А кот, сволочь, зажрался, вон, сидит ворюга… И правда, на полу сидел толстый котяра и усмехался прямо Горынычу в лицо. Вован озлился. - Не хочет работать - на шапку! Кот аж пошатнулся от таких слов, но с места не сошел. Одуванчик заботливо подала Горынычу огурец. - На–ка, захрустни огурчиком. Вечер приятно продолжался. Ворочался в подполе иноземный летчик, поеживался шпион, следивший за компанией через дымовую трубу, дико и глухо звучали в ночи пьяные голоса: И я не понимааааю иногда,где первое мгновенье, где последнее!.. *Приметы диверсанта подробно описаны в премудром русском фольклоре: «А пуговки-то нету от левого кармана И сшиты не по-русски короткие штаны, А в глубине кармана — патроны от нагана И карта укреплений советской стороны». Напечатано в журнале «Семь искусств» #11(57)ноябрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=57 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer11/Solovej1.php
