О стихотворении И. Бродского "Бабочка" *0

И. Бродский ни в каких восхвалениях, ни, тем более, в какой-либо защите не нуждается. Говорить о его технике в таком ключе – оскорбительно. Если Набоков в русской поэзии насчитывал триста безупречных стихотворения, то Бродский к этому списку добавил еще несколько. «Несколько» - это я себя сдерживаю, на самом деле, мне хотелось сказать «много». Большей величины в конце прошлого века в русской поэзии не было. Я думаю, что он стоит, как минимум, вровень не только с китами серебряного века, но – дерзну – и века золотого. Следовательно, эти записки я пишу только: (1) для себя, чтобы самому разобраться в этой махине, (2) для своих детей, а вдруг они все-таки когда-нибудь приобщатся к Слову и начнут читать, (3) для тех, кто уже заразился ядом поэзии, или, если хотите, вкусил из этого источника – кому как больше нравится, - но еще не достаточно узнал гений Бродского. * * * У меня есть знакомый композитор, который, если писал музыку с текстами, – романсы, например, кантаты, - то использовал исключительно стихи Мандельштама. Потом наступил у него период, когда он перестал писать музыку. Пауза тянулась несколько лет. И тут он, в общем случайно, познакомился со зрелыми стихами Иосифа Бродского. Ранние стихи Бродского он знал давно. Любил и даже знал наизусть Рождественский романс, помнил Пилигримов, Большую элегию и пр. Эта поэзия ему очень нравилась, и сама фигура поэта чрезвычайно импонировала. Но, повторяю, музыку он писал только на тексты Мандельштама, а в данное время и вообще свое сочинительство прекратил. Новые стихи Бродского его ошеломили. Никогда ничего подобного в русской литературе он не знал. Он читал и перечитывал потрясающие по новизне и силе, по мощи стихи, и через какое-то время твердо решил, что в музыку он обязан вернуться, чтобы сделать какую-либо работу уже с текстами Бродского. Он решился написать цикл романсов и выбрал для этого довольно большое стихотворение «Бабочка». Это удивительные стихи, и я сейчас попытаюсь их разобрать, расчленить, препарировать – называйте, как хотите. Я попробую объяснить, чем они так хороши, и, если удастся, рассказать, в чем заключается их новаторство. Такую работу я делаю первый раз. Это не работа с произведениями классиков, о которых все есть в интернете, а еще раньше все было в школьных учебниках, из которых кое-что застряло в памяти. То есть я могу быть неубедительным. Вначале часть идейная Общее впечатление: изумление, восторг, с первых же строк улыбка – чувство радостной, но очень мягкой, и несколько ироничной улыбки. Какие средства выбирает поэт для достижения этого впечатления – он говорит о смерти! О смерти, о бренности мира, об иллюзорности существования. И когда это замечаешь, тебя просто сбивает с ног. Я знаю, меня упрекнут в том, что я в детстве начитался Выготского с его теорией катарсиса. Это так, но это так и есть! Бродский в качестве материала для гимна жизни берет труп бабочки. Более того, уже в первом двенадцатистишии он говорит: «…когда ты в моей горсти рассыпалась…», и все время он будет разговаривать не с бабочкой и даже не с ее трупом, но только с горсткой праха. Разглядывая бабочку, вернее, вспоминая, как она выглядела, поэт задумывается о вещах совершенно философических. Я специально употребил здесь старую форму, сейчас говорят философских. Мне кажется, что Бродский, высказывая свои мысли по поводу бренности существования – а стихотворение приводит именно к этому общему выводу, - иронизирует… Стихотворение разбито на четырнадцать одинаковых частей по двенадцать стихов в каждой. Смыслово они связаны друг с другом, и каждая вытекает из предыдущей. Части поменять местами нельзя – нарушится единая линия развития. Но при этом каждая часть достаточно самостоятельна. То есть, обладает своей законченной мыслью, своим микросюжетом. В музыке это называется сквозное развитие. И все стихотворение мне напоминает симфонию. Я говорю здесь не об эмоциях, а о способе изложения или развертывания материала. Может быть, мне удастся во время разбора это показать. Части своего стихотворения Бродский соединяет по-разному. Так первая строфа заканчивается словами «…в пределах дня», а вторая сходу подхватывает: «Затем, что дни для нас – ничто» Третья часть ни словами, ни смыслом со второй непосредственно не связана, но сюжетно напрямую перекликается с первой. Начало: «Сказать, что ты мертва?». Третий отрывок: «Сказать, что вовсе нет тебя?». То есть возникает арка между первой и третей частями, которая обрамляют вторую и все три, сцементированные столь плотно, создают единое монолитное начало, или, я бы сказал, экспозицию. В музыке это - показ главных тем. Следующие три части тоже выделены достаточно четко. В них поэт скрупулезно рассматривает внешность бабочки и сравнивает ее с… Копилка сравнений и метафор Бродского неисчерпаема и непредсказуема. Непредсказуема и неожиданна. Позволю себе простое перечисление. Крылышки бабочки это: зрачки, ресницы, красавицы, птицы, обрывки портретов мимолетных лиц, частицы или крупицы натюрморта из вещей или плодов, рыбы, пляски нимф на пляже, ночь или день, солнце или луна, фигуры, звезды, снова лица, предметы – и это все на ограниченном пространстве из 36 стихов, каждый в две-три ямбические стопы. (Большая элегия Джону Донну начинается так: «Джон Донн уснул, уснуло всё вокруг», после чего поэт перечисляет это «все». И состоит это «все» из… ста пятидесяти четырех!.. - не знаю, как назвать, - объектов, что ли. Но это к слову. Вернемся.) Седьмая строфа тематически опять перекликается с первой – короткая жизнь бабочки, - но сцеплена с восьмой. По принципу вопрос – ответ. Седьмая: «Скажи, зачем…»; восьмая: «Ты не ответишь мне…». По смыслу и девятая к ним примыкает. В ней объясняется, почему бабочка не может ответить на вопрос из седьмой строфы. Самое, наверное, поразительное и неожиданное сравнение возникает в одиннадцатой строфе. Здесь Бродский сравнивает полет бабочки (часть десятая) со скольжением поэтического пера по «расчерченной тетради». Эти два отрывка я выделяю в четвертую часть. 12 -14 части – это явный финал. 12 – смысловая кульминация: «…мир создан был без цели, а если с ней, то цель – не мы». 13 и 14 – спад-завершение. Таким образом, мы видим пять четко выделенных, но, в то же время, крепко спаянных частей одного цикла. Таково смысловое выстраивание стихотворения «Бабочка». Теперь посмотрим, как формально строит свою конструкцию Бродский И, на мой взгляд, это еще, чтобы не сказать, гораздо, интереснее. Стихотворение написано двух- и трехстопным ямбом. Каждое двенадцатистишие разбито на три катрена. Рифмы – охватные. По краям - мужские, внутри женские. Количество стоп в стихах катренов почти не меняется. В основном это: 3-2-3-2. Сбоев (так я назвал отклонение от нормы) – всего три (на протяжении 168 стихов - !). В седьмой строфе третий катрен выглядит так: 2-3-2-2. В двенадцатой тот же третий катрен: 2-2-3-2. И, наконец, в первом куплете первые два катрена построены так: 3-3-3-2. Имеет ли это какой-либо смысл, то есть, можно ли рассматривать эти сбои как некую акцентировку, я судить не берусь. Но, если уж совсем «заформализоваться» (или высасывать из пальца), то: первая часть, понятно, выделена как начало всего цикла. Если разбить все стихотворение чуть иначе, не на пять частей, а на четыре, (или даже на три), то второй сбой приходится на начало второго построения – второй части симфонии (помните?). Или на начало разработки (главных тем). Тогда третий сбой, который находится в начале кульминации, одновременно акцентирует начало Финала нашей с Бродским симфонии. Впрочем, вероятно, эти домыслы есть только домыслы. Как мы помним, речь в стихотворении идет о скоротечности жизни бабочки. Да и нашей, конечно, тоже. Так сказать, на полях. Не выписанное сравнение. И Бродский ограничивает свои стихи двумя и тремя стопами. Как же виртуозно нужно владеть техникой стихосложения, чтобы суметь втиснуть в столь короткие стихи свои мысли без потерь. Не могу удержаться и не процитировать – для подтверждения – одну фразу из стихотворения. Это и есть та самая кульминация. Такая красота и срок столь краткий, соединяясь, догадкой кривят уста: не высказать ясней, что в самом деле мир создан был без цели, а если с ней, то цель – не мы. Первые пять стихов из этой цитаты могут служить эпиграфом ко всему творчеству Бродского. Я знаю еще одно стихотворение (на самом деле, их больше, но это из любимых и тоже очень убедительных), где автор – тот самый любимый нашим композитором, Мандельштам – пользуется такими же короткими стопами. Здесь лирический герой, обращаясь к возлюбленной, задыхается, «выдыхает» слова любви. Позволю себе, для сравнения, процитировать и часть этого стихотворения. Цитирую по памяти, возможны ошибки. Вероятно, седьмой и восьмой стихи не разделены: Нежнее нежного Лицо твое, Белее белого Твоя рука. От мира целого Ты далека, И всё Твоё От неизбежного. К сравнению этих отрывков мы еще вернемся, а пока пошли дальше. Мне кажется, что основная заслуга Бродского в том, что он внес в поэзию прозу. Когда-то я прочел, что Пушкин в описании грозы и страшного наводнения использовал фразы из газетных отчетов. В этой статье (как жаль, что я не помню, чья она) были приведены отрывки журналистских заметок, которые сопоставлялись со стихами. Пушкин действительно сконструировал свое описание бури из готовых штампов, лишь кое-где подправив их рифмами. Вот это место: Ужасный день! Нева всю ночь Рвалася к морю против бури, (…) Но силой ветров от залива Перегражденная Нева Обратно шла гневна, бурлива, И затопляла острова, Погода пуще свирепела, Нева вздувалась и ревела, Котлом клокоча и клубясь, И вдруг, как зверь остервеняясь, На город кинулась. (…) воды вдруг Втекли в подземные подвалы, К решеткам хлынули каналы… У Пушкина это эпизод. Возможно, единственный. Но сами стихи – гениальные, конечно – прозу не напоминают. Заметьте, я еще и вырываю из текста обрывки фраз. Смотрим Бродского. Если когда-нибудь мне доведется эти заметки читать вслух, я сделаю так: вначале прочту несколько строф, не выделяя рифмы и не подчеркивая ритма. Потом из этого извлеку голые рифмы. Уверен, что если прочесть несколько предложений, скажем три первые строфы, рифмы, проговоренные отдельно от текста, потеряются, с самим текстом не свяжутся. Только после этого я прочту стихи так, как, по моему мнению, они должны звучать. Здесь третье прочтение невозможно, поэтому я покритикую самого Бродского. Я слушал в интернете несколько стихотворений в авторском чтении, и это было очень интересно. Но читает Бродский, как очень многие поэты, заунывно, пытаясь подчеркнуть ему слышимую музыку. Мне, рядовому потребителю поэзии, это не нравится. Читать его стихи следует, повторяю, как мне кажется, балансируя между прочитыванием вполне прозаических сложноподчиненных предложений и трудноулавливаемыми среднестатистическим ухом рифмами. А говоря проще, читать его стихи, кажется, очень трудно. Однако начнем. Вторая строфа: «Затем, что дни для нас ничто. Всего лишь ничто. Их не приколешь и пищей глаз не сделаешь: они на фоне белом, не обладая телом, незримы. Дни, они как ты, верней, что может весить уменьшенный раз в десять один из дней». Мне трудно судить, я знаю эти стихи, но если верить моей теории, услышать здесь можно, и то с напряжением, разве что рифмы «белом – телом» и «весить – десять». И на стихи это совсем не похоже. Не забывайте, что вы всем предыдущим уже подготовлены, и рифмы и ритмы уже выискиваете. А попробуйте прочесть эти слова с естественной для прозы интонацией, со смысловыми цезурами и дыханием на запятых и точках. Вот, что получится: Затем, что дни для нас ничто.// Всего лишь ничто.// Их не приколешь и пищей глаз не сделаешь:// они на фоне белом,// не обладая телом незримы.// Дни, они как ты,// верней, что может весить,// уменьшенный раз в десять один из дней? Где рифмы, где стихи? Рифмы вот: «нас – глаз», «всего лишь – приколешь», «они – дни», «белом – телом», «верней – дней», «весить – десять». Найдите и расставьте их в предыдущем. Получились стихи? Да. И какие! Затем, что дни для нас – ничто. Всего лишь ничто. Их не приколешь, и пищей глаз не сделаешь. Они на фоне белом, не обладая телом, незримы. Дни, они как ты, верней, что может весить уменьшенный раз в десять один из дней? Теперь сами (вместо меня) прочтите это стихотворение, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Пардон, и рифмы были слышны, и смысл за рифмами не потерялся. Еще пример? Глаза разбегаются. Ну, вот – строфа одиннадцатая – одно предложение: «Так делает перо, скользя по глади расчерченной тетради, не зная про судьбу своей строки, где мудрость, ересь смешались, но доверясь толчкам руки, в чьих пальцах бьется речь вполне немая, не пыль с цветка снимая, но тяжесть с плеч». Что первоначально услышал я? Думаю, что и вы. «Так делает перо, скользя по глади Расчерченной тетради, Не зная про судьбу своей строки, Где мудрость, ересь смешались, Но доверяясь толчкам руки, В чьих пальцах бьется речь вполне немая, Не пыль с цветка снимая, Но тяжесть с плеч». Немножко верлибр, но тоже ничего. Правда, стихотворение сократилось на пять стихов. А вот они – рифмы: «перо – про» - !!! (Ах, а я и не заметил!); «глади – тетради», «строки – руки», «ересь – доверясь» (Ух ты!.. ); «речь – плеч» (Опять?) Перед тем как, не доверяя вам, я сам перепечатаю бродский вариант, приведу, чтоб окончательно вас добить, еще маленькую фразу, даже не полную строфу: «Ты не ответишь мне не по причине застенчивости и не со зла, и не затем, что ты мертва». Предложение несколько растянуто, немного коряво, но… абсолютно прозаично, на рифмы и намеков нет. Но вот за дело берется Бродский: Ты не ответишь мне не по причине застенчивости и не со зла, и не затем, что ты мертва. А добивать я вас хотел третьим и четвертым стихами, которые одинаково заканчиваются – «и не». Но что это? Они не рифмуются! Рифмы здесь другие: «причине – И не» и «ответишь мне – со зла и нЕ» (большие буквы – это ударение). Виртуоз! И вот одиннадцатая строфа: Так делает перо, скользя по глади расчерченной тетради, не зная про судьбу своей строки, где мудрость, ересь смешались, но доверясь толчкам руки, в чьих пальцах бьется речь вполне немая, не пыль с цветка снимая, но тяжесть с плеч. Сложноподчиненность этой фразы такова, что, запутавшись, мы не сразу улавливаем смысл: «Так делает перо, не пыль с цветка снимая, но тяжесть с плеч». Все остальное – нанизанные в три яруса придаточные предложения. Бродский родился в 1940 году, когда еще работал Томас Манн, который в свои гигантские, на полторы-две страницы предложения старался втиснуть едва ли не общую картину мироздания и уж точно суть всей главы; который мог в середине фразы написать: «… Иосиф, седьмой и восьмой раз употребляем мы это имя…» - и мы, остолбенев, дочитываем предложение до конца, после чего перечитываем его, чтобы подсчитать, сколько раз повторено было имя главного героя, и Бродский, в юности, несомненно, проделывал это также, и также восхищался поэтичностью Томаса Манна, а если брать пример поближе, то можно быть уверенным, что и этими строчками: «Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие из окна почти в одно время два лица: женское, в чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красоту и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего, и посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихострунного треньканья», или – оттуда же: «Черные фраки мелькали и носились вровень и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движением жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостью старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски, где вразбитную, где густыми кучами», а здесь мы потихоньку уже возвращаемся к нашей теме, потому что мухи тоже, как и бабочки, насекомые; так вот Бродский, как и Томас Манн или Гоголь, в одну сложноподчиненную фразу сумел вложить очень много сложности и подчиненности, но в отличии от них сделал это не просто поэтично, а именно стихами. (У меня получилось корявее, чем у всех вышеназванных, но суть вы уловили.) А если, не шутя, то посмотрите, в предложении из двадцати девяти слов, не считая предлогов и союзов – как для поэзии, то, конечно, огромное – Бродский рифмует двенадцать. То есть, больше сорока процентов текста срифмованы. Я прошу у вас прощения, я не «поверяю алгеброй гармонию», эти проценты, мне кажется, хорошо иллюстрируют тонкость и скрупулезность работы Бродского. В приведенном отрывке из Мандельштама процент срифмованости (еще раз прошу прощения) выше – больше пятидесяти. Но в стихотворении Мандельштама всего шестнадцать строчек. А здесь сто шестьдесят восемь! Заметьте, все рифмы – внутренние. И это тоже изобретение Бродского. Знаю, знаю, сколько существует поэзия, столько и существуют внутренние рифмы, но у зрелого Бродского это поставлено во главу угла. Знаю, знаю, без Цветаевой не было бы Бродского, но у зрелого Бродского это поставлено во главу угла. То есть, в принцип возведено постоянное несовпадение длин фразы (а значит мысли, ибо по школьному определению: «Предложение есть законченная мысль» - во, память!) и стиха. В этом стихотворении особенно. Здесь внутренняя рифма создает ажурность, легкость, капризность, некое мерцание – придумайте любой эпитет, характеризующий бабочку и ее полет, - все это будет относиться и к стихотворению Бродского. И трудноуловимость его рифм тоже от бабочки. Или наоборот? А кроме того речь идет о прозе в поэзии. Не о поэзии в прозе, там у нас есть и Томас Манн, и Гоголь, и несть числа, вплоть до Тургенева, - а мы говорим именно о прозе в поэзии. И в русской поэзии я такого не знаю. А знаете, почему я не доверил бы вам печатать эту строфу в том виде, в котором ее задумал автор? Побоялся бы. Вполне вероятно, что вы ошиблись бы и сделали это так, как всегда печатают стихи, выравнивая их по левому краю. Почти всегда. Иногда по правому. И уж совсем редко, как Бродский – по середине строки. А зачем он так сделал? Присмотритесь. Сама графика каждой строфы, здесь можно увидеть две полные и кусочек третей, не напоминает ли вам что-то? Ну, конечно! Вы догадались! Это же бабочка! Четырнадцать строф – четырнадцать бабочек. Этот абрис (контур), вероятнее всего, и послужил Бродскому еще одним аргументом для выбора двух- и трехстопного ямба. Удивительнейшее стихотворение! Нам надо заканчивать, потому что каждый день я добавляю в эти заметки по одному предложению, и конца и края этому не видно. Заслуга в этом не моя, а Бродского. (Про то, что каждое «предложение есть…» и т.д., см. выше.) Значит, ставим здесь точку. Остается читать и перечитывать стихотворение, открывать в нем все новые и новые пласты и оттенки, ожидать, что получится у нашего композитора... Напечатано в журнале «Семь искусств» #11(57)ноябрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=57 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer11/LShulman1.php