* * *
Река в феврале, как рубец шва белёсого,
Взбухшее чрево города обезобразила.
Шубы неба облезли, всё голо.
На всенощной запели «Покаяния отверзи ми».
Глухой водою набряк снег венозный.
Осторожно ногу ставь! Утробный треск.
Отчуждённая ворона поодаль:
Батюшка на требу идёт через лёд.
Боязно по льду, но так короче.
Батюшка в мёрзлый шарф молитв надышал.
Зима почернела, ввалилась, рычит, скалит зубы.
На том берегу деревья черны.
Это не к смерти, это зима болеет родами,—
Бодрит себя батюшка, прибавляет шаг;
Не так ли и наша болезнь грехов, смертей —
Роды и роды, тесным путём?
Сумерки стылы. Зяблые руки
Батюшка о парчовую сумочку греет:
Это, как второе сердце, дароносица
Пульсирует на груди тяжестью и теплом.
К 90-летию убиения Григория Распутина
1.
Раденье крови, правды кровоток,
Дух-голубица, мать-сыра калека,—
Пророк в России больше чем пророк,
Но уязвимее и смертней человека.
На персях крест, в устах смертельный мёд:
Русь кончена, прикончена, пропнута,
Огромной шубой втянута под лёд
И никогда не выплывет оттуда.
Как маятник, небес качнулся груз,
Над полыньёй комета повисает,
И чёрных льдин неправильный прикус
От плоти душу отстригает.
2.
Так Церковь Божию отстригли от земли.
И се сиротствует, плывёт в межзвёздном дыме
И плачет о России, о вдали
Покинутом, как труп, Ерусалиме,
А Церковь изрыгнувшая земля
Недвижна, непроходна и безводна,
Самой себе равна, с собой несходна,
Господня вся, и исполнение ея.
И Кто родил тебя, и Кто оплакал — Тот
Суставы рвёт твои, хребта ломает звенья,
И, в смертный шар тебя катая, мнёт,
И месит глину нового творенья.
* * *
Ты этой ночью претворил в святыню
Всё бессловесное, всё косное доныне:
Простую воду, хлеб, вино.
Монах-молитвенник, поёт огонь в камине,
Как очи мученика, в ночь глядит окно,
И скатерть-исповедница легла
На грудь дубового апостола-стола.
О вещный мир, творение святое!
О дом, сияющий Божественным покоем!
Единство кладки и стропил,
Земною плотностью венчая неземное,
Для сына блудного в ночи Ты возводил.
С конька петух вдогонку пропоёт —
И сердце беглое навскидку полоснёт.
Рыдающей, завшивевшею мразью
Вернусь в ночи, найду тебя, со страстью
Отринутый когда-то кров.
Как смею наследить житейской грязью
На девственной тиши половиков?
Но где я был, не спросят у меня,
Лишь передвинут кресло у огня.
На исповедь солнечным ранним утром
Они идут сдавать пустую стеклянную тару —
бутылки до дна выхлебаны, ими заполнен дом,
не повернуться в кухне, балкон подобен кошмару —
надо сдавать. За прилавком — приёмщик в епитрахили с крестом.
Тремор, стенокардия, брыла в щетине колючей;
отчёт о проделанной пьянке очередной;
перед прилавком искренен всяк и плачет слезой горючей,
твёрдой морскою клятвой в скрип завязав запой.
Идут как на виселицу, трясущиеся, никакие,
отходят — сморкаясь слёзно в занюханный свой рукав,
потом — вздыхают от счастья, лёгкие и прямые,
златые монетки милости в потных ладонях зажав.
Выйду и Я за вами, возлюбленные, родные!
Так Я и думал: только с паперти шаг — и вот
налево к пивному ларьку несёте монетки златые,
ведь надо вам кружечкой пива обмыть удачный поход...
Ну что же — значит, Я с вами. И водка, и правда до воя,
и снова Меня убьёте... но Мне иначе нельзя.
Я вытираю слёзы, глаза прикрывая рукою,
и вижу низкое солнце сквозь дырочку от гвоздя.
Весна
«Кто отвалит мне камень от гроба?» — воскликнула
горестно ты,
И, хрустя, остеклила хрусталик слезою зима,
Но понтифик-ниссан надо льдами содвинул мосты,
Смерть ребёнка баюкала, пока не уснула сама.
Ты потрогай меня: мы на санках, в луче, на лету,
Я и дети; и смерть — не кончина, а только
причина; гурьбой;
Под сугробом — багульник и примула, посмотри —
наши дети в цвету!
И я буду стремительно двигаться, чтобы остаться
с тобой.
