«Память хранит накопленный материал.
Она задерживает, как волшебное сито, всё
самое ценное. Пыль и труха просыпаются
и уносятся ветром, а на поверхности
остаётся золотой песок».
/ Констатин Паустовский/
В памяти моей «золотым песком» хранится многолетняя дружба с удивительной женщиной... Перебираю в памяти все эпизоды общения с ней, первые встречи, случившиеся ещё в пору моей молодости, в начале семидесятых годов уже прошлого столетия...
С чего начать? И в памяти всплывает мемориальный музей В.И.Даля в Луганске, промышленном городе Донбасса, в который мы приехали докладчиками на двухдневную научную конференцию по медицинской ферментологии. Она из Киева, я - из Донецка. Она всемирно известный профессор, биохимик-ферментолог, Громашевская Любовь Леонтьевна, я - рангом ниже, Гринис Геннадий Петрович, клинический доцент.
Пленарное заседание под её председательством закончилось и мы, выходя из университета, останавливаемся перед огромным, мелко набранным мозаичным полотном на фасаде стены, изображавшем эскулапов с медицинскими атрибутами - от фонендоскопа до рентген- и компьютерных приборов.
- Какая красивая мозаика! - произнесла она, добавив: - Жизнь человека – та же мозаика, состоящая из разноцветных камешков. Как вы думаете? – обратилась она ко мне.
- Так же, – коротко ответил я, хотя, наверное, мы вкладывали в это каждый свой смысл, исходя из жизненного опыта и возрастной, двадцатилетней разницы между нами.
Мемориальный музей Даля располагался в старой части города, на одноимённой, бывшей Английской улице, в небольшом, чудом сохранившемся в течение двухсот лет одноэтажном домике. Так вот, где родился великий Владимир Иванович Даль! Здесь прошло его детство, здесь зародилась любовь к отчему краю, которую он пронёс через всю свою долгую жизнь, выбрав себе впоследствии литературный псевдоним Казак Луганский. Внутри музея - стенды с описанием его жизненного пути и мебель того времени. Но пианино, стоящее в самой большой комнате, – Даля, его семейная принадлежность. На нём играла еще его мама, на нём сыграл и я - ноктюрн №20 Шопена, любимый моей спутницей. Надо же – более 200 лет инструменту, а какое звучание!
- Что заставило образованнейшую семью Далей покинуть европейскую Данию и забраться в такую глушь по тем временам? - подумал я вслух.
- А вот тургеневский Базаров считал, что нет глухих мест, Геннадий Петрович, а есть глухие люди, - иронично заключила Любовь Леонтьевна.
Прочитал на одном из стендов: «...всегда нам в укор будет то, что одиночка Даль свершил труд, равный труду многих десятилетий иного гуманитарного института с его могучим коллективом и современными средствами науки и техники. А это и 200 тысяч обработанных слов, и 37 тысяч пословиц, и Толковый словарь, и литературное наследие».
- Да, мифическая трудоспособность! - воскликнул я
- Резервные возможности гениев вне анализа, - откликнулась Любовь Леонтьевна.
В двухгодичную клиническую ординатуру Киевского НИИ урологии и нефрологии я приехал из Херсона с одной единственной потаённой мечтой – выполнить кандидатскую диссертацию, которая бы явилась «пропуском» в медицинский институт, где бы я мог совмещать врачевание с преподавательской работой и научной деятельностью.
Тема диссертации была определена и касалась сложной проблемы состояния печени у больных с почечной недостаточностью при лечении их диализами и пересадкой почки. Помимо других биохимических методов исследования, ферментам печени отводилось основное значение в трактовке полученных результатов. И поэтому требовался руководитель из числа авторитетных ферментологов. Поиск такового пал на профессора Громашевскую Л.Л., фамилией которой пестрели научные статьи отечественной и зарубежной печати. Наведя справки о месте её нахождения, в силу своей молодости и «неотшлифованной» воспитанности на то время, без предварительной договоренности, утром я уже стучал в дверь руководителя лаборатории клинической биохимии НИИ инфекционных заболеваний в здании, расположенном на территории Киево-Печерской Лавры. Удивительно, но никакого возмущения «пришельцем», появившимся неизвестно от кого и откуда, не последовало. За столом сидела очень милая блондинка, похожая на довоенную героиню киноэкрана Любовь Орлову, не соответствующая моему представлению об образе профессора. На приглашение присесть, я сразу же выпалил, что хотел бы просить её согласия стать моим руководителем диссертации. Невнятно бормотал что-то о ферментах и ещё о чем-то, почерпнутом из справочников и «неглубокой» литературы, не преминув к тому же сказать и о моей любви к науке, и жажде скорейшего выполнения диссертации за время моей двухлетней ординатуры. Профессор, слушая мою «тираду-увертюру-микс», что-то записывала. После окончания моего бреда, не задав мне ни единого вопроса, протянула мне лист бумаги, сказав:
- Здесь перечень литературы, который вы должны проработать, и месяца через два-три, как подготовитесь, приходите.
Окрылённый успехом, сразу же в этот день побежал в библиотеку. «О, ужас - ничего себе списочек литературы! Два месяца?! Это что – из двух-то лет ординатуры?!! Нет, уж...» - бубнил сам себе. И потянулись «ночи безумные, ночи бессонные», но через две недели я уже снова был в точке моего восхождения на «научный олимп».
- Что, уже овладели клинической биохимией?! За две недели?!!
- Проработал всё, – громко проскандировал я.
Продолжаю стоять в ожидании экзамена. Голова «напичкана» формулами ферментов, научными статьями. В общем - биохимический «калейдоскоп» в мозгах. С чего она начнёт? Как отвечать? Подумаешь, экзаменатор – что я, студент? – «хорохорюсь» и одновременно, успокаивая себя, настраиваюсь.
Но случилось невероятное:
-Хорошо, приходите ко мне домой к пяти часам. Сможете? Вот адрес. И, кстати, у вас будет ещё несколько часов к тем двум неделям, за которые вы так лихо овладели ферментологией. Там и побеседуем. .
Иронию я «проглотил»... А надо сказать, что в то время дистанция между профессором и студентами, аспирантами, молодыми сотрудниками была, ох, как велика. Поэтому ситуация для меня стала загадочной. Зачем это? Что, дома больше времени для развёрнутого опроса? Или «выпендривание» знаменитости? С такими мыслями я с неохотой шёл «на эшафот», прикупив по пути букет из пяти роз. И вот наступило это «невероятное». Робко входил я под светлые своды высокой, просторной, пятикомнатной, академической (муж - Громашевский Лев Васильевич, академик, всемирно известный учёный) квартиры. На столе и на стульях масса папок, журналов, копии статей, портативная печатная машинка. Моё внимание задержалось на старинном, с подсвечниками и резными ножками, пианино.
- Играете? - заметив моё внимание к инструменту, спросила Любовь Леонтьевна, опуская розы в тёмно-синюю, граненую, из богемского стекла вазу с орнаментом.
Я не ответил, весь в ожидании биохимической «инквизиции». За окном осенний, оранжево-жёлтый октябрь. И вдруг... совсем не по-профессорски (в моём понимании) Любовь Леонтьевна начала читать стихи – то ли свои, то ли чьи-то:
Чайковского «Осеннюю песнь» играю часто я.
В ней грусть и жёлтый лист, тенистая аллея.
И осени прозрачное дыханье, и неба синева.
Воспоминания о музыке, связавшей нас...
- А Вы играете, – делая снова ударение на слове «играете», - что-нибудь из Чайковского? - и, не дожидаясь ответа, - вижу, что играете.
Боже мой, как «карта ложится». Конечно, играю и именно «Осеннюю песню»! Отказываться уже было неуместно, и я сыграл эту пьесу с такой проникновенностью, что после последнего тишайшего «ля» ненадолго воцарилась тишина. Помолчав, профессор добавила:
Осень... осень... осень, с неё и началась
Искра счастья нашего от музыки зажглась.
Конечно, в такую «лирическую палитру» моя биохимическая «инквизиция» уже не вписывалась – «не страшна смерть, как её ожидание». Психологический баланс установился, а конечная строка прочитанного стихотворения стала уже отсчётом начала нашей последующей дружбы! А в заключение визита выяснилось и ещё более невероятное. Оказывается, детские годы она также провела в Херсоне, училась в средней школе и жила также по ул.Суворова через восемь домов от меня. Трудно поверить в правду вышеописанного, но, вероятно, «выскакивающие величины» (не поддающиеся логике в математике), встречаются и в жизненно-человеческих ситуациях! Вот уж, действительно, - «мир тесен»!
Характерной особенностью Любовь Леонтьевны был присущий ей «научный азарт». Так, в паре с каждым молодым диссертантом они вместе достигали высокого научного результата именно за счёт совместной работы и фанатичного интереса к ней обоих. Никакого диктата профессора над учеником, никакого безапелляционного навязывания своего мнения. Только совместный научный поиск и результат! Безусловно, руководство многочисленными диссертациями отнимало у неё драгоценное время, необходимое в каждодневной её многогранной деятельности. Но, с другой стороны, я понял - научные темы диссертантов являлись как бы «подпиткой» для её экспериментальных и клинических исследований биохимических сдвигов в организме при различных патологических состояниях. Так, относительно моей диссертации, полем наших биохимических исследований активности печёночных ферментов была абсолютная почечная недостаточность. Ей, ферментологу, самой было безумно интересно поведение ферментов при такой патологии. То есть, существовал принцип обратной связи – её научный интерес и, в данном случае, мои исследования.
Вообще, колоссальная работоспособность её меня поражала. Создавалось впечатление, что она всё время куда-то спешит – «ни минуты покоя». Она могла работать сидя, стоя, лёжа, на ходу, в гостиницах, поездах, в гостях и даже на отдыхе. Так, выезжая с ней и её мужем Львом Васильевичем на отдых в лес на их чёрной «Волге», я всегда держал наготове блокнот и авторучку. Потому как в любую минуту могло последовать: «Так, Геннадий Петрович, записывайте...» Или: «Так, Геннадий Петрович, пересаживайтесь и берите руль. Здесь мне надо подумать...»
Она была образованной, грамотной, высококультурной, честной, принципиальной, думающей, инициативной, ответственной... Но все эти качества, в той или иной степени, присущи многим людям, добившимся карьерных успехов в своей профессии. И со стороны, их внешние приметы успеха всегда весомей для окружающих, чем истинные достоинства их личности. Но в жизни они часто ничем не выделяются. Любовь Леонтьевна же, помимо профессиональных качеств, была ещё и блестящим, разносторонним, ироничным, лиричным, с тонким юмором собеседником. К тому же - добрая и красивая! Если писать её портрет, то элегантная шляпа с широкими полями, фасона типа «севилья» или «берсалино», была бы главной деталью картины. Такие шляпы она носила всегда, и это придавало ей какую-то драматическую театральность. «Женщину в шляпе забыть нельзя!» - как кокетничала в одном фильме Софи Лорен.
Диссертация моя быстро набирала ход, а Любовь Леонтьевна своим неоценимым «золотым» словом подсказывала возможные направления в ходе исследований. По каждому ферменту, а их у меня было уже восемь, она собирала у себя в отделе научных сотрудников и проводила обсуждения. Причём, она умела придать этим обсуждениям непринуждённость, раскованность, «свободу научного слова». Вспоминаю - я должен был отчитаться о только что с трудом налаженной методике определения активности аргиназы в крови. Профессор представляет меня аудитории четверостишьем:
Пришёл, увидел, победил!
Ах, не было бы сглазу,
Он мановеньем победил
Младую нимфу АРГИНАЗУ.
И затем: «Генадий Петрович, слушаем вас». Раскованность присутствующих для дискуссии достигнута. Это один из её педагогических приёмов, которым я также пользовался позднее при работе со студентами.
Наше научное общение после защиты диссертации закончилось. Но только научное. Дружба, доверительная близость остались на многие годы, хотя мы и были разделены географически – она в Киеве, я в Херсоне, а позднее в Луганске, куда судьба занесла меня уже доцентом на кафедру терапии медицинского университета. Луганск она посещала часто, поскольку была членом его Учёного совета по внутренним болезням, и в каждый приезд всегда была нашим семейным гостем. И всегда просила сыграть меня что-нибудь, но ноктюрн №20 Шопена, её любимый, обязательно! Любовь Леонтьевна, до страсти любившая всё смешное, всегда потешалась над моими историями, которых, к своему удивлению, оказалось неимоверное количество. Так, однажды листая наш семейный альбом и увидев меня молодым, облаченным в рыцарский костюм, спросила:
- А это что за маскарад?
- О, это смешная история моей юности.
Работая на херсонском судостроительном заводе, после первой неудачной попытки поступления в мединститут, случайно получил «горящую» путёвку в Пицунду, от которой отказались все сотрудники по случаю зимнего времени. Там, в Пицунде на то время как раз проходили съёмки фильма «Начало». Перезнакомившись со всей съёмочной группой, включая тогда ещё молодых артистку Инну Чурикову и режиссёра Глеба Панфилова, начал сниматься в группе рыцарей в массовке картины. Ох, до чего же приятно было дефилировать в перерывах съёмок вдоль набережной моря в доспехах средневекового рыцаря! Но как хотелось выделиться из массовки и сняться крупным планом в кинокартине! Срок путёвки заканчивался, и накануне отъезда домой решился упросить-таки режиссёра снять меня в кадре крупно.
- Хорошо, снимешься крупным планом в образе палача, – после моего канюченья сдался Глеб Панфилов. - Так, задача твоя такова - вот от этого дерева, «места казни Жанны Д’Арк», подойди ко мне, «Епископу Кошену», и скажи пять слов: «Она просит крест, Ваше величество». Сможешь? Давай пробуй.
Удивительно – но я сделал это, и он остался доволен. Назавтра, облачившись в костюм палача и загримировавшись, снялся за один дубль! А вечером, удовлетворённый своим «творческим успехом», отбыл в Херсон. Только через два года, будучи уже студентом второго курса мединститута, увидел афишы долгожданного фильма. Все мои друзья, предупрежденные о моём «дебюте» в кино, ждали моего появления на экране. И... вот ужас! Палач на экране делает всё, что делал я... Но это же не я!! После сеанса выдержал все шуточки типа – «здорово тебя загримировали, не узнать». На лекциях в аудитории кто-нибудь из студентов подсаживался сзади меня и шептал соседу, рассчитывая на мой слух:
- Смотрел кино «Начало»? Что, нет? Ты что, весь курс уже смотрел. Там же наш Генка играет палача. Посмотри обязательно. Загримирован, правда, классно, – не узнаешь! Но это он!
Любовь Леонтьевна смеялась от души и подколола:
- А вы уже, наверно, готовились к встрече со зрителем?
Но позже, находясь как-то в Москве, подождав Чурикову у выхода из театра “Ленком”, я выяснил у нее причину подмены меня в фильме. При монтаже в кадре оказалась крыша с антенной. Фрагмент пришлось переснять, а «палача» сменить.
А вот эту невероятную историю Любовь Леонтьевна просила повторять многократно, потому как рассказывал я её с элементами моих театральных возможностей.
- Ну это же сюжет для юмористического рассказа! - восклицала она.
В пансионате «Марат», в Крыму, где я отдыхал, все пользовались переполненным неухоженным пляжем, в то время как рядом располагался отгороженный высокой оградой вип-пляж правительственного санатория Совета министров. Оставляя вещи на пляже пансионата, со стороны моря я ежедневно проникал на этот фешенебельный, свободный пляж. А через несколько дней проходил, уже не таясь, через проходную санатория. Меня считали там уже «своим» и, перезнакомившись с отдыхающими на пляже, я играл в карты с моим случайным постоянным партнёром Борисом против другого постоянного дуэта. Несмотря на разницу в годах, с Борисом и другими партнёрами мы были на «ты» и играли довольно с азартом. Игра «клеилась», поэтому мы были довольны друг другом. Где-то к концу моего отдыха прихожу на пляж для очередной картёжной баталии, а моего партнёра нет.
- А где Борис? - спрашиваю у противника по картам. Ответ поверг меня в ужас:
- Академик наш сегодня улетает, пойди попрощайся с ним.
Сначала я подумал, что слово «академик» шуточное, но после краткого «ступора» спрашиваю:
- А в какой области знаний он академик?
-Ты что, не знаешь академика Петровского, бывшего Министра здравоохранения СССР?
Я в полном ступоре! Выйдя из него, пытаюсь узнать номер его люкса. Это оказалось нетрудно. Повстречавшаяся на кипарисовой аллее стройная блондинка в сияющем белизной халате указала корпус и даже комнату №24 на втором этаже. Стучусь. Открывается дверь, и передо мной в костюме с Золотой Звездой Героя Социалистического Труда на лацкане пиджака стоит сам академик Петровский Борис Васильевич, пионер пересадки почки в СССР, организатор Всесоюзного центра трансплантации почки и бывший министр здравоохранения СССР - знакомый мне портрет с первых страниц его монографий, использованных мною в работе над диссертацией. Академик, увидев мою растерянность и, видимо, угадав причину её, разрядил обстановку:
- Гена, проходи. Ну что, в отсутствие партнёров будем играть тет-а-тет?
А ведь на пляже я называл его Борей!.. Сколько творческих научных возможностей открывало бы это фантастическое знакомство! В общем, беседовали не только о медицине вообще, но и о проекте моей докторской диссертации. Ведь проблема моих исследований состояния печени у больных при диализах и трансплантации почки соприкасалась с его направлением в науке на тот период. Академик сам предложил мне произвести набор клинического научного материала в его отделе. И где-то недели через две на институт пришёл вызов - командировать меня в НИИ трансплантологии в Москву. И снова встреча с Борисом Васильевичем, и снова разговор о плане докторской и организации её выполнения в его отделе. Боже – какая удача! Но только – «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». По ряду причин, задуманное не трансформировалось в реальность.
Насмеявшись вдоволь над первой частью рассказанной истории, она «понегодовала» над второй частью её – не реализованной мной возможностью научного контакта с академиком.
- А знаете, Борис Васильевич - большой любитель классической музыки, - перевёл я беседу в другое русло. - В кабинете его и даже в операционном блоке, в котором он оперирует, звучат Бах, Моцарт. Он утверждает, что музыка способствует эффективности исхода операций у больных. Кстати, на советско-шведском симпозиуме в Москве по проблемам гемодиализа, устроенном шведской фирмой «Гамбро», участником которого я был, также приглушенно звучала классическая музыка, которая никак не отвлекала ни докладчиков, ни слушателей в аудитории.
- Нет, меня бы музыка отвлекала точно. Люблю работать только в абсолютной тишине. Хотя лечебные свойства музыке приписывали издавна. Ещё в Парфянском царстве (3 век до н.э.) был выстроен специальный музыкально-медицинский центр, где с помощью подобранных мелодий лечили от тоски, нервных расстройств и сердечных болей, – заключила Любовь Леонтьевна.
А вообще, если говорить об отношении Любовь Леонтьевны к классической музыке, то она больше ограничивалась камерными формами её. Пристрастия к определённому композитору у нее не было - слушала всё, что предлагали. Как-то в Риге нас свела Всесоюзная конференция по гепатитам, и она приняла моё приглашение в филармонию, где исполнялись два великолепных фортепьянных концерта Бетховена - №3 и №5. К моему удивлению, она их ранее не слышала. Но - как слушала сейчас! Её взгляд был устремлён на солиста, и она замерла, растворившись в гениальной музыке. А на следующий день в перерыве секционного заседания конференции известный рижский профессор-гепатолог Александр Яковлевич Бреер, страстный любитель классики, весь воплощение благородства и элегантности в своём тёмно-синем костюме-тройке, с коротко стриженной бородкой, подошёл к нашему столику в буфете и галантно поклонился:
- Любочка, - они - многолетние соавторы совместных исследований, друзья, и поэтому обращались друг к другу на «ты», – видел тебя на вчерашнем концерте. А сегодня разреши пригласить тебя с твоим спутником на ужин и камерный концерт в моей обители.
В его «обители», большом, красного кирпича доме, нас действительно ожидал сюрприз. В просторной комнате, уставленной вдоль стен мягкими кожаными креслами, стоял кабинетный рояль фирмы «Bechstein».
Семья, жена с двумя детьми, отбыла в отпуск на крымское побережье, и Александр Яковлевич обеспечивал гостеприимство сам. А великолепный «сюрприз» заключался в приглашении хозяином студента консерватории, пианиста, который, в предверии ужина, заполнил вечер двумя ранними сонатами Шумана и Моцарта.
- Я бы и сам сыграл эти сонаты, – музыкальность Александра Яковлевича была известна в медицинских кругах, - но Гарик, со своей юношеской эмоциональностью, эквивалентной молодости их создателей, исполнит это более нежно и одухотворённо.
И снова Любовь Леонтьевна слушала, не отводя взгляда от исполнителя. Создавалось впечатление, что она внимала глазами, как у Шекспира в сонете – “To hear with eyes belongs to love’s fine wit” (Глазами слушать – тонкий дар любви).
В этом месте своих воспоминаний правомерно рассказать и о курьёзном случае несостоявшегося моего музыкального «сюрприза» для Любовь Леонтьевны.
Знаменитая итальянская пианистка Марчелла Круделли в сопровождении переводчицы, нашей доброй знакомой, гастролировала в Луганске. В день выступления Круделли Любовь Леонтьевна как раз находилась в Луганске и, конечно, была нашей гостьей. Моя супруга Лара развлекала её, а я решил преподнести им музыкальный сюрприз. После сольного концерта итальянки пригласил её и переводчицу к нам в гости. Приглашение было принято, и примерно где-то около 10 часов вечера я привёз их в нашу квартиру. «Увертюра» сюрприза прекрасная - удивление, восхищение, неожиданность знакомства, итальянская громкая словесная «трескотня» и ожидание музыкального наслаждения. Но только Круделли села за накануне настроенное пианино «Рёниш» и прошла начальный виртуозный пассаж «Экспромта» Шопена... Боже мой... сосед этажом выше устроил имитацию закулисного театрального раската грома, колотя по батарее и покрывая своим зловещим «форте» божественную музыку. А затем ещё, выскочив на балкон и перегнувшись через перила, стал истошно вопить:
- Прекратите сейчас же безобразие!.. Подняли здесь шум...
Опрометью я побежал к соседу:
-Дорогой, у меня в гостях лауреат международных конкурсов... ну, прошу полчаса потерпеть, не так уж и поздно.
Жена его, не отрываясь от телесериала и не поворачиваясь, сказала:
-Толя, пусть играют, – тем сразу же умерив пыл экспансивного мужа.
-Ладно, играйте, только что-нибудь весёлое.
В общем, музыкальный сюрприз не удался, но зато дал тему для весёлого разговора и повод для более близкого знакомства. Через месяц Круделли прислала гостевое приглашение посетить её в Риме. Но воспользоваться этим случаем нам с женой не пришлось. Отказ! Слишком открыто я контактировал с иностранкой, что в то время – не приветствовалось!
А вот в чём Любовь Леонтьевна глубоко разбиралась из искусств, так это в балете. Знала всех знаменитых артистов балета, была истым балетоманом и ярым патриотом отечественных исполнителей. Если мы встречались на каком-нибудь учёном форуме, и в это время в городе шёл балетный спектакль, то она его непременно посещала.
В 1994 г. я отдыхал в Афинах в семье брата знаменитого греческого композитора Теодоракиса, и представился счастливый случай побывать на балетном спектакле «Маргарет и Арман» с участием Нуриева, гастролировавшего в то время в Греции. Возвращаясь в Луганск через Киев, естественно, посетил Любовь Леонтьевну. Впечатления о Греции слушала внимательно. А вот о Нуриеве дискутировать категорически отказалась, сказав возбужденно:
-Я не хочу быть причастной к охватившей мир «рудимании», к этому балетному спортсмену, «раскрученному» в период «холодной» войны, жалкому перебежчику наряду с Годуновым, Барышниковым и другими искателями банкнотного счастья за рубежом. Я ставлю его ниже Васильева, Лиепы, Чабукиани и др. В «Спартаке» его бы и не было заметно.
Вполне согласен с нею, потому как у меня была возможность сопоставить танец Нуриева с солистами балетных спектаклей Большого или Мариинского театров не по восторгам в печати или балетным ТВ-фрагментам, а реально виденным. На том спектакле оркестр не следовал за сюжетом, а как бы «показывал» Нуриева. Так, перед любым выходом или «выбегом» на сцену оркестр делал паузу, зрители замирали, вылетал Нуриев - несколько оборотов в прыжке, и зал ревёт от восторга. Впечатление, что сюжет балета никому и не нужен - только ожидание прыжков звезды. Техника, конечно, у него безупречная, если смотреть спектакль с позиции спортивного болельщика. Но это всё же балетный спектакль с сюжетом!
С мужем, Львом Васильевичем, академиком АН СССР, Героем Социалистического труда, эпидемиологом, ученым с мировым именем, у Любовь Леонтьевны разница в годах была довольно значительной, где-то в районе сорока лет. Подробности биографии Льва Васильевича я нашёл в книге П.М.Лернера и К.Г.Васильева. Ими же опубликована переписка его с научными коллегами, друзьями и... с его «милой Любочкой», как он начинал свои письма к Любовь Леонтьевне Громашевской. И с такими удивительно тёплыми, образованными, мудрыми, высокоинтеллигентными супругами я встречался! Иногда, выезжая с ними «на природу», я бывал благодарным слушателем Льва Васильевича и его многочисленных воспоминаний. Удивительно, в общении с ним сразу же попадаешь под его покоряющее влияние. Мягким, иногда несколько ироничным голосом, он рассказывал об участии в Первой Мировой и Великой Отечественных войнах, своей революционной деятельности, ссылках, борьбе с чумой в Манчьжурии и других исторических событиях, свидетелем которых он был. Не могу не согласиться с Борисом Акуниным, писавшим как-то, что «на свете нет ничего интереснее, чем смотреть и слушать, как достойный и мудрый человек откровенно рассказывает про свою жизнь». Да, Лев Васильевич был исторической личностью 20 века!
И как-то в Тбилиси, где проходила научная конференция по проблеме гепатита, мы с Любовь Леонтьевной, любительницей древности, посетили древнюю часть города - «Старый город» - находившуюся у подножия горы Мтацминда. Был жаркий, томный летний день. Мы бродили по сохранившимся узким, мощённым кирпичем улочкам, убегающим то вверх, то вниз, на которых видели развалины средневековых построек – крепости Нарикала, храмов и других сооружений 3-4 веков. Устали, но перекусив в кафе ткартуликули (подобие больших пельменей с перцем) с пивом, «возродились» для желания подняться ещё и на гору Мтацминда, или гору Давида, как её ещё называют, в честь святого апостола Давида-отшельника. Прекрасная панорама, открывшаяся на весь Тбилиси, захватывала и была компенсацией за повторную нашу усталость. Отдых располагал для бесед и откровений. И тут я осторожно спросил её о «неравном браке».
Ответ был расплывчив, но, в общем, понятен.
- Была у меня возможность по-другому выстроить жизнь. Мой сын – результат скоропостижного студенческого брака, который продержался несколько месяцев, после которого так называемый «муж» сбежал в неизвестном направлении... Не буду об этом... Всё сложилось так, как сложилось. Я всегда держалась установленного и естественного моего образа жизни и мысли. Моё рабочее расписание не оставляло и не оставляет достаточного места для какой-либо жизни, кроме научной. Наука для меня главное! И я не могла бы быть хорошей женой, какой заслуживали бы мои претенденты на замужество. Перефразируя пушкинскую Татьяну, - она рассмеялась, – «но я науке отдана и буду век я ей верна». Наука - смысл моей жизни, как искусство у художников, композиторов, артистов и др. творческих профессий. Не у всех - я говорю об одержимых. Понять их простому обывателю - чрезвычайно непросто. Как, скажем, коллекционера, готового отдать за редкую копеечную монету большие деньги. Понятие «неравный брак» (в возрастном аспекте) у людей творческих профессий совершенно отлично от обывательской модели образа жизни, отношения к общепринятым стандартам и общественному мнению. Для меня и мне подобных главное в семье – общность научных интересов. Она играет главенствующую роль. Мой сын не пошёл по проторенной мною и Львом Васильевичем дороге в науку. Это его выбор...
И спохватилась:
- Ой, пора возвращаться. Должны прийти две докторантки на консультацию.
Необязательная и не совсем тактичная тема, спровоцированная мною, была исчерпана.
По освещённой Руставели-авеню, заполненной модными молодыми людьми, мы шли вдоль многочисленных витрин с неоновой подсветкой и, подойдя к гостинице «Иверия», увидели у входа уже поджидавших нас двух молодых особ с увесистыми сумками в одной руке (с плодами научной продукции, подумал я) и букетами цветов в другой. Жизнь в науке моего профессора продолжалась!
Один из разделов научной деятельности Любовь Леонтьевны посвящен ошибкам в медицине, точнее, в лабораторной диагностике, ведущим, как правило, к ошибочным диагнозу, лечению, и, нередко, к трагическому финалу. Конечно, ошибки - это неизбежные и печальные издержки лечебной работы, и чаще всего источником их является человеческий фактор. А вспоминаю я дружеский ужин в один из дней конференции врачей-лаборантов в Луцке, на котором профессор вдруг неожиданно провозгласила меня тамадой.
Когда ужин перешёл в фазу непринуждённого общения с коллегами после достаточной уже алкоголизации, коллективное веселье подпитывалось иронией по поводу медицины. Пирующие раскованно, один за другим брали слово, иронизируя по поводу медицины, и иногда очень едко. В этот «авантюрно-шуточный перепляс» включилась и Любовь Леонтьевна:
- Щабельский, герой пьесы Чехова «Иванов», не верящий в медицину, сказал, что «доктора – те же адвокаты, с той лишь разницей, что адвокаты только грабят, а доктора и грабят, и убивают».
Благодарное шумное одобрение - лучшая награда выступающему.
- Кто продолжит? – как на торгах, выкрикнул я.
Продолжил профессор Жильцов Илья Алексеевич. Несмотря на свои 70 лет, отличался утончённой стройностью и не по годам пышной шевелюрой:
- А вот Бернард Шоу считал, что «в могущество врачей верят только здоровые. Репутацию врачу создают знаменитости, умершие под его наблюдением».
Эта цитата Шоу настолько рассмешила подвыпившую медицинскую публику, что в общем шуме трудно было завладеть вниманием к себе. Завладела, наконец, рыжеволосая, полная, средних лет врач. Она хотела что-то сказать смешное, начав с шутки «иных уж нет, а тех долечат», но:
-Знаете, что такое заботливость?..
Что она хотела сказать - неизвестно, потому как маленькая изящная женщина с большими карими глазами, с причёской под Матье, ухватившись за слово «заботливость», перебила:
- Кстати о заботливости, - одна женщина застрелила мужа из лука, чтобы только не разбудить детей. Вот пример заботливости.
Зал грохнул от смеха. Наконец и я, пользуясь своим правом тамады, с трудом успокоив публику, внёс свою лепту в медицинский «капустник»:
- В 17 веке французский поэт Виньон был повешен за свои едкие стихи в адрес французского королевства. А как бы мы, медики, покарали поэта за такую эпиграмму?
Как-то раз палач с учеником
Чучело связали из соломы
И свои обычные приёмы
Стали отрабатывать на нём.
Вслед за палачом, не без волненья,
Наблюдал уроки новичок,
Но никак по робости не мог
Выполнить простое упражненье.
Лопнуло терпенье палача:
«Знаешь, если в нашем деле
Столь не поворотен ты доселе,
Tак иди учиться... на врача!»
Вот, таково отношение Виньона к врачам. Так что, коллеги, тема ошибок в медицине, которые мы обсуждаем на этой конференции - очень актуальна!
Ох, лучше бы я это не говорил, потому как Любовь Леонтьевна, постучав по стакану и добившись тишины, наверное, забыв, что это не зал конференции, начала официально:
- Дорогие коллеги, этот шуточный «акварельный мазок» в общую картину проблемы ошибок в медицине внесли вы, – начала она, – а если серьёзно... В США, в самой технически оснащенной медицине в мире, с самой высокооплачиваемой врачебной специальностью, число медицинских ошибок в год достигает 300 тысяч! Обеспокоено государство, обеспокоены страховые компании, которым приходится покрывать врачебные ошибки многомиллионными компенсациями пострадавшим. Если основная причина ошибок кроется в человеческом факторе, значит какой-то процент поступающих на медицинские факультеты – не профпригодны к врачебной деятельности? Поэтому в США, к примеру, в настоящее время действует «фильтр с мелкой сеткой» отбора в медицинские школы университета...
Я видел, что публика, жаждущая весёлого и непринуждённого продолжения вечера, выслушивала этот монолог без особого интереса и, наклонившись к Любовь Леонтьевне, прошептал ей:
- Сообщите об этом на завтрашнем семинаре.
- Да, действительно, – также шёпотом согласилась она и, громко засмеявшись, сказала, – извините, я попутала аудитории. Об этом, дорогие мои, поговорим завтра. А сейчас – танцуем все!!.
Проходя назавтра мимо полуоткрытой двери аудитории, в которой проходил семинар, услышал знакомый голос:
- Ошибки встречаются как в природе, так и во всех сферах человеческой деятельности. Ошибка в науке не позор, а лишь повод к поиску причины. Ошибка же в практической деятельности врача, будь то халатность или непрофессионализм, – преступление...
Научная конференция, посвященная медицинским ошибкам, продолжалась!
С Любовь Леонтьевной нас связывала дружба, основанная на бескорыстии, доверии, искренности, взаимной симпатии, общих интересах. Иногда она вновь возвращалась к теме - почему я не работаю над докторской диссертацией. Очень уж ей хотелось видеть меня профессором, памятуя экспресс-выполнение мною кандидатской всего за два года! Я объяснял – фанатичного интереса, с которым я работал над кандидатской в НИИ урологии и нефрологии, уже быть не может. Работать над научной темой, далёкой от нефрологии, только ради карьерного роста мне, лишённому «помпадурства», было неинтересно. Хотя общеизвестно – если хочешь достичь цели, ищешь возможности для реализации её; если хочешь оправдать свои неудачи в достижении цели – ищешь причины. Следует сказать, что набранного ещё при работе над кандидатской диссертацией материала вполне хватало для представления её фрагментов на различных научных кворумах. Благодаря съездам, конференциям, симпозиумам, я посетил множество городов и почти все столицы бывших республик СССР. Каждая поездка была событием для меня, и я мысленно благодарил Всевышнего, пославшего мне удивительных людей, таких как Любовь Леонтьевна, определивших стереотип моей интересной жизни! Я не касаюсь научной деятельности проф. Л.Л.Громашевской – её значимость оценена государством, званиями и орденами. Для меня Любовь Леонтьевна, прежде всего, умный, добрый друг или проще – правильный человек!
Позже, с возрастом, она - профессор-материалист, бывала немного суеверна. Так, вспоминаю её просьбу перед моим отлётом на конференцию в Иркутск:
- Геннадий Петрович, возле озера Байкал существует дерево, и если на ветку его привязать кусочек материи, то сбудется желание. Ну, такое поверье... Привяжите от меня.
Конечно, привязал, и желание её, а, кстати, и моё, исполнились.
Или, отправляясь в Ташкент на съезд нефрологов, решил на неделю задержаться в древнем Самарканде.
- Геннадий Петрович, после осмотра усыпальницы Тимура, Регистана, мечетей и др. достопримечательностей, после опробования местных лепёшек и плова, вы, конечно, посетите восточный базар. Постарайтесь найти и привезти мне исирик-траву, или священную гармалу (трава бессмертия).
Она любила слушать впечатления от моих поездок, я охотно «питал» её ими. А однажды пошутила:
- Вы столько путешествуете и рассказываете невероятные истории, что пора писать очерки типа, скажем, «Похождения бравого доцента».
Последний визит к ней был в конце 1997 г., перед моим отъездом в США, который она не могла оправдать, несмотря на уже очевидный распад государства, а вместе с ним и её знаменитой научной лаборатории. На стене её дома - мемориальная доска в память акад. Л.В. Громашевского. В рабочем кабинете - по-прежнему всё завалено папками, журналами, книгами, рукописями. Шла интенсивная работа над томом научного наследия мужа...
Конечно, мы переписывались, отдавая дань уходящему в небытие эпистолярному жанру, перезванивались по телефону, затем всемогущий интернет расширил наше общение. Любовь Леонтьевна не менялась - бодрый голос, вся в работе - «издаю сборник», «корректирую выход очередного номера журнала «Ферментология», «еду на защиту» и т.д.
Но пришло время, когда на мой вопрос о её самочувствии – отшутилась:
-Хуже, чем было, но лучше, чем будет. Выпадают цветные камешки из мозаики моего организма.
А где-то в феврале 2009 г. позвонила:
-Посмотрела оскаровский фильм «Пианист».
-Ну и как? Понравился?
-Не очень. Понравился лишь в нём «Ноктюрн №20» Шопена, напомнивший вас. А как вы?
- Нормально. Смотрели в который раз фильм «Моя прекрасная Леди», и Хепберн напомнила о Вас.
Больше мы не перезванивались. Милая Любовь Леонтьевна, если бы «священная» гармала оправдывала своё назначение «травы бессмертия»...
В холле Метрополитен Опера, куда я пришёл за билетами на «Травиату» с восхитительной Анной Нетребко, неожиданно встретился взглядом с полной, довольно преклонного возраста, невысокой женщиной, опиравшейся на трость. Ба, да это же старший лаборант Любовь Леонтьевны и моя помощница в исследовании ферментов в годы работы над диссертацией - Софья Аркадьевна! Я подошёл к ней, уверенный, что не ошибся.
- Да, это я, - мы обнялись, – и я также копила уверенность издалека, что это вы, Геннадий Петрович. Вот приехала к сыну, теперь навсегда, - в мой последний приют.
Вот она-то, Софья Аркадьевна, и резюмировала окончательным аккордом тему «вызревания» конца жизни фанатично преданного науке профессора Л.Л.Громашевской. Сотрудники биохимической лаборатории разбежались в голодные годы «перестройки», отдел ферментологии за ненадобностью закрыли. Да и здание, в котором размещалась знаменитая лаборатория, передано во владение Украинской православной церкви Московского Патриархата. Документы на выдвижение Любовь Леонтьевны в академики оформить не успели. Подготовка полного собрания сочинений мужа, которым занималась супруга, не завершена, как и мечта её - преобразить свою квартиру в мемориальный музей академика Л.В.Громашевского. Но мемориальная доска «Здеcь жил акад. Л.В.Громашевский» ещё остаётся прикрепленной к стене дома. Надолго ли?
Вся сумма прожитых счастливых и трудных, и несчастных, и ярких, и блеклых мгновений, вся совокупность минут, часов, дней, лет - и есть «мозаика» нашей жизни. А воспоминания о дружбе с дорогим мне человеком и известным учёным останутся в памяти навсегда.
Нью-Йорк, 2014 г.
Валерий Козырь - кандидат мед.наук, доцент, врач-нефролог. Свою жизнь и профессиональную деятельность провёл в городе Луганске, в настоящее время находящемся в огне гражданской войны. Результаты его научно-педагогической и врачебной работы отражены в статьях /около 100/ и монографиях в научной печати. Наблюдения из собственной врачебной практики явились темами его рассказов, опубликованных в российско-украинских и американских художественно-литературных журналах.
