То, чего не было0

В произведении использованы цитаты из интервью
и документальных фильмов российских
и зарубежных кинематографистов.

 

В человеке заложена способность к мифотворчеству. Поэтому люди, алчно впитывая в себя ошеломляющие или таинственные рассказы о жизни тех, что выделились из среды себе подобных, творят легенду и сами же проникаются фанатической верой в неё.

           Сомерсет Моэм. «Луна и грош»
 

Глава 1

Неповторимое

Тогда Алексей ещё не умел носить костюмы. Даже на собственную студенческую свадьбу, помнится, нарядился в обычную клетчатую рубашку и единственные чёрные брюки. Но не мог же он в подобном виде прийти знакомиться с Философом? Поэтому жарким июльским днём 1987 года в дорогом сером костюме с чужого плеча, чувствуя себя спеленатым по рукам и ногам, он шёл от станции метро «Библиотека имени Ленина» в удивительно тихий — для центра Москвы — переулок. Тогда Алексей ещё был худым, поджарым двадцатипятилетним парнем. Пиджак на его узких плечах болтался, но рукава были коротковаты, и их хотелось вытянуть, и брючины, тоже казавшиеся короткими, всё время хотелось одёрнуть. И он останавливался и одёргивал. Но при следующем же шаге вновь раздражался на свой неуютный нелепый наряд.

Алексей здорово нервничал перед предстоящей встречей. Ещё бы! И мечтать не смел о том, что когда-нибудь сможет войти в дом Философа. Он лишь зачитывался его книгами, но то были не толстые тома в твёрдых обложках с золотым тиснением, а подпольные перепечатки, полуслепые копии, которые удавалось достать, выпросить на день, на ночь... Учился по ним жизни, спорил, не соглашался, возмущался, благоговел, смирялся. И всё копились в душе его глобальные «вечные» вопросы, которые он мысленно задавал Философу, уже считая его своим Учителем, Духовным Отцом.

Энциклопедический словарь сухо сообщал: «Быков Георгий Семёнович (28 октября 1894, Новореченск), советский философ и филолог, профессор, доктор филологических наук. В 1916 окончил историко-филологический факультет Московского университета. В 1930–1935 гг. необоснованно репрессирован. С 1944 г. профессор МГПИ им. Ленина. В работах 20-х гг. под влиянием Платона, неоплатоников, Гегеля, Шеллинга и Гуссерля стремился построить методами идеалистической диалектики универсальные модели бытия и мышления, а также художественного творчества. В эти же годы исследует античное восприятие мира в его структурной целостности. В дальнейшем Быков переходит на марксистские позиции...»

Словарь был 1986 года издания, до развала Союза и отказа от коммунистической идеологии оставалась ещё целая пятилетка, и, конечно, без перехода на «марксистские позиции» обойтись было нельзя. На самом деле главнейшим направлением философии Быкова было христианство, православная религия. В миру он оставался обычным институтским преподавателем латыни, вёл семинары по античности, зарубежной и русской литературе. И студенты даже не подозревали, кто читает им лекции, посмеивались над тем, что он, престарелый, словно бы дремлет на занятиях, странно держит под пиджачком руку. Это потом они говорили: «Если бы мы знали, кто этот тихий полуслепой старик!» Под пиджачком у неофициального философа были приколоты крохотные яшмовые чётки; во время лекций, на учёных советах, на заседаниях он непрестанно мысленно читал Иисусову молитву...

В хрущёвские годы за посещение храма могли не только погнать с кафедры, а устроить настоящую травлю. Тогда ведь даже при крещении детей паспорт требовали, а потом, случалось, и доносили... И Быков ужасно страдал от того, что не может открыто ходить в церковь. Даже от родных он многое скрывал — что общается с монахами, старцами... Он никогда ничего лишнего не показывал, никаких бесед ни с кем не вёл, никому не навязывал своего мировоззрения. Только немногие самые близкие люди потом, уже после его смерти, говорили, что Георгий Семёнович сам был как старец, потому что давал такие советы, что невозможно было не послушаться.

Изучив историю мировых религий, общаясь с представителями других конфессий, Быков всю жизнь оставался строго православным человеком. Дед его был протоиереем, настоятелем Троицкого храма. В конце двадцатых, в страшное для российского православия время, когда разгоняли монастыри, закрывали храмы, когда тысячи монахов и монахинь отправляли в ссылки, когда мало кто спокойно мог умереть в своей постели,— именно в это время Георгий Семёнович и его молодая супруга приняли тайный монашеский постриг. С тех пор и всю жизнь Быков носил чёрную шапочку, которая считалась академическим атрибутом, но на самом деле являлась иноческой скуфейкой.

В тридцатом его арестовали по делу, в котором он фигурировал как «идеолог церковников». Сослали в лагеря, запретили заниматься философией. Но разве можно запретить человеку мыслить, молиться? Только одному Богу известно, какими молитвами он выжил, каким чудом его выпустили. Но именно в ссылке у него повредилось зрение. И к чёрной иноческой шапочке прибавились круглые очки с толстыми линзами, сделавшие образ философа Быкова таким, каким его будут знать и помнить в двадцать первом веке...

В том числе и благодаря Алексею. Но сейчас он стоял в ожидании зелёного сигнала светофора среди десятка людей на раскалённом июльским солнцем перекрёстке, глядя на несущийся мимо поток машин. И в эти недолгие минуты он вдруг взглянул со стороны на себя, на свой четвертьвековой жизненный путь, который и привёл его к этой встрече.

Ленинградец по рождению, но по сути выросший в провинции, Алексей обитал в Москве временно. Решил получить второе высшее образование и поступил на Высшие курсы сценаристов и режиссёров. Это был далеко не случайный выбор. Ещё мальчишкой он страстно увлёкся фотографией. Особенно любил выслеживать в лесу животных: ежи, белки, зайцы, лисицы, глухари получались на снимках совершенно живые, естественные в привычных условиях обитания. На всю жизнь запомнился случай, когда они с приятелем решили выследить лосей. Стащили с фермы коровьи лизунцы, разбили помельче и раскидали их на поляне в глухом лесу, через которую, по словам местных охотников, и проходила звериная тропа. Соорудили неподалёку шалаш, залегли и стали терпеливо ждать. Солнечный день сменился звёздной чернотой, хотелось есть, донимали комары. Страх вперемежку с ночной прохладой забирался под рубашки, щекотал спину между острыми мальчишескими лопатками, но пацаны лежали без сна, перешёптывались, напряжённо прислушиваясь к лесным шорохам и крикам. Уже на рассвете их сморило. И как раз в этот утренний час, роняя на седую от росы траву прозрачные капли с листьев деревьев, вышла из леса на поляну лосиха с лосёнком. Матка настороженно понюхала воздух, учуяла соль, несколько раз лизнула угощенье. Лосёнок, неотступно следовавший за ней, тоже попробовал белые холодные камешки на вкус. Но лосиху что-то необъяснимо тревожило на этой поляне, и она поспешила увести слабое дитя своё от неведомой опасности. Проснувшись часов в восемь, по следам мальчишки поняли, что упустили чудесную встречу с животными и все старания пропали даром. Дома обоим досталось за безрассудную затею: если бы лосиха встретилась с мальчишками, как говорится, нос к носу, то, защищая лосёнка, она могла бы их покалечить, а то и убить. Но, наверное, именно после той несостоявшейся встречи Алексей впервые понял: в жизни всегда есть то, что неповторимо, какой-то миг, который упустил сейчас, проспал, не сохранил на фотоплёнке, и его больше никто никогда не увидит...

Всё свободное время Алексей стал проводить в кинотеатрах на Невском — благо, от дома до Ленинграда на электричке ехать всего полчаса. По двадцать, тридцать раз смотрел понравившиеся фильмы. Денег едва хватало на дорогу и на один сеанс, и он перед концом картины прятался в тёмном зале под кресла, пережидая перерыв. А когда фильм начинался снова, выбирался из-под сидений и смотрел, смотрел, стараясь понять, почему его так покоряет эта игра света и тени, творящаяся на экране.

Дома ему влетало за безделье, он молча сносил крики и затрещины, а назавтра опять мчался в кино...

Неудивительно, что после школы он пошёл работать на Ленинградскую студию документальных фильмов и сразу стал жить отдельно от родителей. Понятно, что просто так мальчишку с улицы не взяли бы, помогли занятия в фотокружке при Дворце пионеров, точнее — преподаватель, оператор с этой самой студии. Трудиться Алексей начал в «высокой» должности мальчика на побегушках: принеси, подай, оттащи, подними, подержи, налей, выкинь, посвети, не мешайся! Постепенно осваивал и операторскую науку, и монтаж, и азы режиссуры. В семидесятых на ЛСДФ снимали кино такие люди, одно присутствие которых вызывало у мальчишки-ассистента трепет. Сами же режиссёры называли худенького, пытливого и немного странного юношу, говорившего детским, не сломавшимся голосом, «сыном полка». Очень скоро Алексей своей жизни без кино уже не мыслил. Поступил в институт киноинженеров на операторский факультет, и ему стали доверять на студии уже более сложную работу — самостоятельный монтаж, вторую камеру... Семейная пара именитых режиссёров особенно опекала его — своих детей у них не было. Они видели, что Алексей нередко ходит голодным, легко одетым — это при ленинградской-то погоде... Отеческую заботу режиссёров юноша принимал с осторожной благодарностью. Привязчивый и как-то по-девчоночьи сентиментальный, в житейских вопросах он всячески старался оставаться независимым от своих опекунов. Но до профессиональных отношений был жаден, буквально глотал любое слово, следил за каждым жестом, иногда осмеливался спорить и всегда убедительно отстаивал свою точку зрения. Всё чаще слышал он от них совет попробовать себя в самостоятельной режиссуре. Алексей и сам подумывал об этом, но со свойственным всякому молодому человеку максимализмом мечтал сделать что-то особенное. Он не мог ещё до конца понять, что именно, но просто снимать социалистическую действительность, как она есть, ему было неинтересно. Что-то неосознанное мучило его, бродило в душе до поры до времени, пока не попали к нему потрёпанные многими руками книги Философа. И тогда он понял, что хочет сказать этому миру о себе, о своём взгляде на жизнь, на мир, как если бы это был взгляд любого из нас, всегда одинокого и беспомощного перед злом и смертью. Тогда-то он и решил поступать на режиссёрское отделение.

Курсы славились своей свободой. Там говорили о вещах, которые ещё были официально запрещены. Лекции читали совсем недавно опальные режиссёры и сценаристы, чьи фильмы лежали на полках по двадцать и больше лет, и лишь перестройка открыла их зрителям. Только на курсах можно было увидеть отечественные и зарубежные картины — и классику, и современные, восемьдесят процентов из которых рядовые зрители не увидели бы никогда. Там Алексей и сдружился с одногруппником, оказавшимся племянником жены Философа.

Сошлись они странно, почти анекдотично. В свободный от занятий зимний день гуляли по городу небольшой компанией — четверо молодых амбициозных мужчин. Один позднее станет известным кинематографистом. Второй через три года погибнет в автомобильной катастрофе. Третий снимет пару хороших фильмов, попробует писать сценарии, но потом сопьётся и исчезнет — если не с лица земли, то из памяти своих более успешных коллег. Четвёртый, поняв, что творческая удача — дама весьма капризная и разборчивая, займётся бизнесом, имеющим к кино самое отдалённое отношение, у него будет крепкая многодетная семья. Через много-много лет после той прогулки Алексей задумается о судьбах своих однокашников, о себе и в отчаянную минуту решит, что тот, четвёртый, оказался самым счастливым из них.

А тогда они, подвыпившие, заспорили о классиках мирового кинематографа — прекрасная тема для компании начинающих режиссёров, в которой каждый — конечно, втайне от товарищей,— уверен в своём великом предназначении. Яростный спор мог быть бесконечным — каждый отстаивал взгляд любимого творца, считая его гениальным, и фыркал в ответ на восторженные высказывания приятелей об иных. Племянник неосторожно прошёлся по Тарковскому, точнее, по его «Андрею Рублёву», и Алексей так вспылил, защищая своего кумира, что первый и последний раз в жизни ударил человека. Он, который не мог раздавить мухи, который плакал над умершей кошкой, не ел мяса из соображений защиты животных... Замкнутый, молчаливый, нервический, не переносивший домашних скандалов и агрессивно-пьяных людей... Он, который однозначно струсил бы перед бугаём с кулаками и вряд ли смог защитить девушку, внутренне томящийся своей позорной немужской слабостью, но никогда не желавший её преодолеть, вдруг шарахнул кулаком в нос человеку за резкое высказывание.

Их быстро растащили, заставили выпить мировую. А через пару дней однокашник уже в трезвом виде извинился перед Алексеем и отчасти признал свою неправоту. До этого случая они общались только потому, что вместе ходили на лекции, а тут сблизились, подружились. Узнав о страстном увлечении друга трудами Философа, племянник пообещал при удобном случае познакомить их лично.

Боясь даже думать о таком невероятном подарке судьбы, Алексей всё-таки терпеливо ждал исполнения обещанного. Ждал долго. В свои девяносто три года Философ был в абсолютно ясном уме, но совершенно слеп. Практически не выходил на улицу. Даже в церковь. Причащался и исповедовался на дому. Мало кого допускал до себя. Только избранных людей...

И вот вчера — какой подарок ко дню рождения! — друг сообщил, что их будут ждать в доме Философа к обеду...

Алексей зашёл в просторный двор, затенённый густыми кронами серебристых тополей, увидел сидящего на лавочке товарища, помахал ему.

Они вошли в подъезд, в котором благодаря толстым каменным стенам сохранялась прохлада. У подножия широкой беломраморной лестницы, за столом, покрытым зелёным сукном, освещённым лампой под стеклянным абажуром, сидела старинная московская дама. Ей было лет восемьдесят, но, собираясь на работу, она не позабыла припудрить носик и кривенько подмазать усохшие губы.

Консьержка спросила посетителей о цели визита и согласно закивала, услышав знакомую фамилию. Алексей был совершенно очарован этим эпизодом и, поднимаясь по лестнице, подумал, что старушка вполне могла бы стать героиней курсовика — десятиминутного фильма, который требовалось снять по окончании первого года обучения. Но вот уже открылась высокая дверь заветной квартиры, на пороге возникла хозяйка, и он отложил эту мысль на потом, а точнее — навсегда...

Супруга и главный помощник Георгия Семёновича — сильная, крупная шестидесятипятилетняя женщина с яркой, броской внешностью, доставшейся ей от отца-грека,— принимала гостей в просторной светлой кухне.

Они довольно долго разговаривали, пили чай. Быков к ним не выходил, сидел в кабинете. Потом неожиданно пригласил ребят, попросил племянника познакомить с другом, а затем оставить их вдвоём. Философ взял руку Алексея, долго держал её в своей сухой, с пергаментной кожей и мелкими старческими пигментными пятнами ладони. И тихо сказал:

— Вы можете приходить, молодой человек...

Алексей приходил, помогал жене Быкова разбирать архив, читал бесценные книги, замечательные книги, с дарственными надписями авторов: «Гера, дорогой мой Гера...», «Другу моему, Георгию-Победоносцу...», «Милый Гера...». Эти автографы близких Философу людей вызывали в Алексее трепет. Иногда он просто тихо сидел в кабинете рядом с Георгием Семёновичем, просто дышал с ним одним воздухом, словно пытался надышаться его вековой мудростью. Он понимал, что его допустили до чего-то высшего, что дано единицам на этой земле, что он не сможет после этого жить как раньше, оставаться прежним.

До смерти Философа оставалось два года. Всё, что видел и слышал Алексей, было неповторимо и невозвратимо. Молодой режиссёр понимал, что он должен сохранить всё это на плёнке, но Георгий Семёнович категорически не хотел сниматься, даже просто фотографироваться.

— Ты можешь приходить, читать, вот книжки, можешь бывать здесь, но кино снимать не будешь.

Алексей ходил год. Второй...

Они разговаривали очень мало и кратко. Алексей был ещё слишком молод, и, конечно, его мучили глобальные философские вопросы. Например, почему Бог допускает существование зла, зачем Богу нужна смерть. Тогда Алексей понимал зло как войну, как человеческие страдания, а физическое небытие — как вопиющую несправедливость. Георгий Семёнович объяснял смерть как естественный переход к иной жизни, как благо, как вечное движение. Всё к лучшему в этом мире. Незрелая душа Алексея протестовала. Но он понимал, что в этих философских формулах нет пошлого самодовольства, вся жизнь этого человека есть трагическое христианство, подвижничество.

Однажды Алексей, зная, что Георгий Семёнович сластёна, привёз какие-то невероятные конфеты. То было время повального дефицита. Они вошли в кабинет вместе с супругой Философа, и та радостно сообщила мужу:

— Алексей привёз конфеты. Халва в шоколаде, очень много!

Георгий Семёнович улыбнулся и весело ответил:

— Халвы много не бывает!

И замурлыкал мотивчик из какой-то оперетки. Живой, по-настоящему живой человек...

Супруга Философа понимала и разделяла желание Алексея снять фильм о её муже. И в тот вечер они всё-таки уговорили Георгия Семёновича на десятиминутный разговор перед камерой. Это было чудо.

«Судьба... Я живу, страдаю, мучаюсь. Почему? Судьба! С понятием судьбы расстаться невозможно. Оно есть ещё с античности, но без понятия личности. Личность — это признак нового времени. Единое в античности личности не имеет. Что-то существует вне человеческой личности. А судьба — она и есть момент первоединства...»

«Судьба. Суд Божий. Ты не знаешь намерений Божьих. Потому что ты — дурак. А раз дурак — значит, не смеешь рассуждать о том, что что-то в этом мире устроено не так...»

«Я знаю, когда умру. Четвёртого декабря. Я верю, что Бог пошлёт мне эту радость... Смерть всегда рядом. Я уже вижу её. Мы с ней давно знакомы. Смерть рождается вместе с человеком... Как можно бояться того, кого ты знаешь всю жизнь? Смерть бережёт человека. Она знает свой час и никогда не даст ему уйти раньше...»

Ему было девяносто пять. Он уже мог не бояться смерти. Никогда больше человек так не боится смерти, как в юности. Он мог не бояться, но иногда Алексей, тихо читающий в кабинете книгу, слышал, как Философ разговаривает с Ней, как шепчет:

— Я уже не выйду... иди от меня. Иди от меня. Покинь меня. Покинь меня, ах, Господи...

Предчувствие и уже присутствие инобытия. Первоединство жизни и смерти.

Он умер, как и сказал, четвёртого декабря. На Введение Пресвятой Богородицы во храм...

Алексей снимал похороны. Когда гроб опустили в могилу и мёрзлые комья посыпались вниз, он встал у края с камерой и сквозь неудержимо струящиеся слёзы смотрел, как постепенно закрывается землёй крышка, заполняется яма. Комья падали, отскакивали, рассыпáлись, словно это был какой-то странный танец земли. Пляска смерти. Всё быстрее заполняется могила, всё ближе и ближе земля, вот — вровень с краями, вот — холмик. Человек девяносто пять лет жил — и вдруг за какие-то две минуты сравнялся с землёй. И уже земля осыпается с холмика, скатываются мелкие камушки, как слёзы...

«Почему вы, Алексей, думаете, что я могу ответить на все эти вопросы?.. Даже если я отвечу. Разве это убережёт вас от ошибок? Всё равно вам придётся всё постигать самому. Жизнь, любовь, Бога... Вы хотите подобрать один ключ ко всем премудростям... Думаете, я его подобрал? Нет... Вы будете его всю жизнь вытачивать... Да так и не успеете... Жизнь всегда слишком коротка... даже если ты от неё устал... Знаете, давайте выпьем чаю. Мне привезли отличный индийский чай...»

Режиссёрские курсы были давно позади. Алексей вернулся в Ленинград, на студию, но иногда навещал вдову Философа. Добывая по частям киноплёнку, подснимал недостающие кусочки для будущего дипломного фильма, сдачу которого он затянул уже до предела. Тихий московский двор в хлопьях тополиного снега. Пустой тёмный кабинет и бесконечные полки с запылёнными книгами. Старое кожаное кресло с навечно впечатавшимся в промятую спинку очертанием спины Философа — будто только что сидел, но вот вышел на минутку... Десятиминутный монолог вырос в картину об уходе великого старца.

Это был дебютный фильм молодого режиссёра-документалиста Алексея Данилова. Он принёс ему несколько призов на международных фестивалях, подогрел интерес критиков. Это был первый успех, с которого началось восхождение воспитанника Ленинградской студии документальных фильмов на кинематографический олимп.

Но после «Философа» Алексей дал себе слово никогда больше не снимать человека столь огромного масштаба, как Быков. Оказалось, что справиться с таким материалом невероятно трудно. Всё время в душе молодого режиссёра жила неуверенность, ему казалось, что он услышал, почувствовал, понял совсем не то, что говорил ему мудрый человек. Перед ним впервые стояла непосильная задача — не навредить, не испортить, не упустить главное и не выбросить то, что, кажется, выбросить можно. Или оставить всё, что снято, просто потому, что это уже история и не принадлежит ему. Да ещё умудриться создать иллюзию художественного произведения. Алексей всерьёз испугался такой ответственности. Долгие годы после он досадовал на свою первую работу и мечтал всё переснять, перемонтировать. Увы, это было невозможно, бессмысленно.

Он впервые столкнулся с проблемой, которую ему часто придётся потом решать: что и о ком снимать? Есть ли в окружающем мире люди, о которых он мог сказать, что действительно до дна понимает их? Если и себя порой было очень непросто понять и принять.

Три года Алексей не мог взяться за следующую картину. За это время развалился Союз. Родной Ленинград стал Санкт-Петербургом. В стране, собравшейся строить капитализм, не было денег ни на что, тем более на кино. У Алексея родился сын, нужно было как-то содержать разросшуюся семью, поэтому он хватался за любую работу. Платили мало и нерегулярно. В какие-то совсем уж чёрные осенние дни он поехал к родственникам в деревню за картошкой. А вернувшись, на следующий же день написал и подал на студию заявку на свою новую картину. Вымолил у своих учителей несколько коробок плёнки в долг и, не дождавшись утверждения, уговорив под личную ответственность свободную съёмочную группу, отправился снимать фильм про самую обычную деревенскую семью.

О чём был этот фильм? О пожилых брате и сестре, которые доживали свой век в заброшенной деревне. Изработавшаяся женщина трудилась на огороде и обихаживала скотину. Брат её — горький пьяница и запойный бездельник — не делал ничего, но любил под хмельком порассуждать об устройстве мира, поболеть душой о его несовершенстве. Не стесняясь понаехавших киношников, он задирался на сестру, привычно грозил убить... Но оба они так давно жили в этих кошмарных обстоятельствах, что вовсе не замечали убогости и ужаса своего существования. Дети их осели в городах. И связь с ними поддерживали лишь редкие письма да приезжавший на лето внук. Какую чернуху можно было склеить из подобного материала!

Алексей сделал потрясающе светлый фильм о крестьянском долготерпении, о прощении, об умении жить дальше даже тогда, когда жить, кажется, невозможно. Радость и полнота бытия в единении с природой, с родной землёй, домашней и лесной живностью, друг с другом, с Богом наполняли его картину. В ней были и влажный воздух, и запахи прелой осенней травы, и предзимняя лесная тишина, и сонные крики птиц, и твёрдая морщинистая кора старого дерева, и тёплое дыхание коровы, и печной дым, и слёзы, и крики, и мат, и частушки...

Долго потом восторженные критики пытались понять, как удалось режиссёру так приручить своих героев, приучить их не бояться камеры, вести себя перед ней совершенно естественно, так, что у зрителя создавалось полное ощущение личного присутствия там, в этом деревенском доме.

Алексей таинственно улыбался и, скромно потупив глаза, уповал на профессиональные секреты. Его учителя в ответ на чьи-то очередные восторги уверенно, спокойно и беззлобно говорили: «Просто Лёша очень внимательно смотрел наше кино». И в этом была немалая доля правды. Алексей Данилов вырос достойным продолжателем ленинградской школы кинодокументалистики. Тем, кто знает, что это была за школа, больше ничего объяснять не нужно.

Но были и те, кто впервые обвинил молодого режиссёра в провокативности, в вынуждении героев к «душевному стриптизу», в неумолимости и высокомерии авторского взгляда, в повествовании на грани болевого порога. Обвинения эти будут сопровождать все его последующие работы и создавать бесчисленные мифы вокруг его фигуры. Но это всё потом.

Возможно, и поклонникам фильма «Ковалёвы», и противникам было бы интересно узнать, что ближайшие родственники режиссёра, впервые увидев себя со стороны, на экране, были шокированы. Они-то точно не разделили восторгов большей части публики и критики, посчитав, что Алексей их просто опозорил. По-деревенски прямодушные люди — они бурно высказали обиду и пожелали больше не знаться со своим киношным родственником.

О, сколько творцов, осмелившихся снимать или писать о близком, кровном, реальном, испытали гнев родных или земляков на себе!

Но, несмотря ни на что, для режиссёра, которому только-только исполнился тридцать один год, наступил звёздный час. Призы различных мировых фестивалей, в том числе и самых престижных, посыпались на него словно из рога изобилия. За несколько лет триумфального шествия «Ковалёвых» по мировым экранам их набралось более тридцати. Эта документальная картина заняла своё достойное место в списке величайших кинематографических достижений, наряду с фильмами Чаплина, Эйзенштейна и Флаэрти. Алексея приглашали работать за рубеж, обещали поддерживать все его новые проекты, знакомства с ним искали многие именитые режиссёры. Он давал бесчисленные интервью, читал лекции в киноинститутах. Заработанных средств хватило на то, чтобы раздать долги и безбедно жить с семьёй пару лет, но главное — Алексей теперь мог смело приступать к съёмкам нового фильма, совершенно самостоятельно, независимо от пожеланий и требований Госкино или директора студии. Но...

Следующую картину он снял лишь через два года.

Глава 2

Жизнь — это кино без названия

На днях Алексей Кириллович Данилов получил очередную престижную кинематографическую премию. Это была вторая премия за его последний фильм «Без слов», не считая десятка уже полученных фестивальных призов. Алексей Данилов давно превратился из начинающего режиссёра в мэтра российского документального кино, а из худого длинного парня — в солидного мужчину. Летом ему исполнилось сорок два года, он располнел, но тщательно и умело скрывал проявившиеся вдруг недостатки внешности: носил длинные, до плеч, волосы, лёгкую бороду, дорогие, подогнанные по фигуре костюмы.

Алексей должен был бы привыкнуть к фестивальным наградам и премиям, но всякий раз сомневался, волновался и почти по-детски радовался очередной удаче. Кроме известности и престижа, это приносило солидные суммы, которые позволяли кормить семью какое-то время, а главное, спокойно снимать и монтировать своё кино. С некоторого времени он ценил полную независимость. А на последних двух картинах отказался даже от услуг оператора — всё делал сам, от начала до конца.

Снимал Алексей трудно. Хотя каждые два-три года старался выпускать в свет новый фильм, но кто бы знал, что это были за два года! Депрессия, страх, сомнения, ощущение, что больше никогда он не сможет создать ничего стóящего, и мысли, мысли, постоянно, круглые сутки, месяцами; даже во сне он словно из гудящего пчелиного роя пытался выхватить ту единственно верную пчелу-идею, которая ужалит его, с которой начнёт расти его новый фильм. Лишь бы началось! Но не приходило, и он проводил долгие нудные дни один в своей квартирке-кабинете, расположенной на тишайшей старинной петербургской улочке. Эту квартирку он специально купил и оборудовал под творческую мастерскую, где мог на безотказном компьютере днями и неделями неторопливо монтировать, бесконечно перекраивать новую картину. Но киномуза, эта сумасбродная крылатая дама, прилетать никак не хотела, и он тупо лежал на диване, щёлкая пультом от телевизора.

Собираясь как на работу — да, в общем-то, и в самом деле на работу — в свой кабинет, он давал ЦУ старшему сыну, целовал в душистую макушку младшего, говорил жене, чтобы не ждали к обеду, садился в свой новый тёмно-синий «Форд», махал им, наблюдающим в окно,— счастливый, красивый, благополучный. Он и сам каждое утро верил, или, по крайней мере, старался верить, что сегодня у него всё получится. Ведь невозможно было предсказать день, когда и при каких обстоятельствах вдруг сложится в голове остов нового фильма, и он сразу поймёт, что это оно, то самое! Так, наверное, оперному певцу нужно было взять верно и безупречно чисто первую ноту, чтобы от неё оттолкнулись, потянулись друг за другом следующие прекрасные звуки. Так и в кино: кадр рождал кадр, за частью следовала часть... Нет, он не думал в такие дни о будущем признании, премиях, беседах на телевидении, интервью в газетах. Он наслаждался процессом, взахлёб, наркотически пьянея от вида возникающих на экране компьютера кадриков будущего фильма, впадая в транс, в краткое помешательство. В голове звучали голоса героев, на разный лад, с актёрскими интонациями, плач, хохот, стоны, ссоры, взрывы, крики, скрип тормозов, лай собак, завывание ветра, скрежет железной двери... И музыка, музыка, которой ещё не существовало в мире нигде, кроме как в его душе. Он забывал о еде, сне. Ставил на автоответчик телефон. Занавешивал плотными гардинами окна. Не появлялся дома неделями. Это был самый настоящий творческий запой. И хорошо, если всё обходилось одним эпизодом — то есть зараз отстрелялся, отснял, смонтировал целиком то, что задумал. Тогда он приходит домой, в семью, тихий, худой, с синяками под глазами, но умиротворённый. Молча забирается в горячую ванну и спит в ней часа три. Потом съедает всё, что есть в доме, и на сутки ложится в постель. Проснувшись, начинает возиться с младшим, играет с ним, гуляет, нередко вывозит всю семью куда-нибудь. В общем — папа вернулся!

Гораздо хуже, если...

Алексей ненавидел дни, когда фильм неожиданно застревал. Непредсказуемая муза могла отвлечься на дамские бирюльки и позабыть о своём несчастном рабе напрочь! А он корчился, словно от внезапно нахлынувшей боли. Словно самая любимая, самая бесценная женщина бросила его, а он без неё не то что жить — дышать не может. И самое страшное, он не знал, даже не мог угадать момент, когда она вернётся. Может, через час, а захочет, так и через полгода. Что ей, бесплотной, до наших ли земных забот и страстей! Жди, терпи, надейся.

«Это непрофессионально!», «Ни дня без строчки!» — давили на психику менее успешные киноколлеги, когда он пробовал поделиться с ними переживаниями. После их советов и вовсе становилось тошно. Они-то не страдали от недостатка материала, снимали кино на злобу дня: инвалидов, бомжей, наркоманов, брошенных детей.

Во время работы над последним фильмом надменная муза покидала его раз пять. И Алексей вдруг панически подумал, что с каждой новой картиной этот разрыв только увеличивается, и растёт количество провалов в процессе.

«Старею...»

А впереди ещё был своеобразный юбилей — десятилетие «Ковалёвых». На него насела директор кинотеатра на Невском — они давно сотрудничают: мол, надо устроить ретроспективу. Это была почти обязаловка. С такой влиятельной дамой нельзя ссориться. Организация показа — дело не столько напряжное, сколько затратное и скучное. Алексей слишком хорошо знал, что из ста пришедших в лучшем случае десять искренне расположены к нему. Из десятка похвал хорошо, если одна имеет под собой серьёзную профессиональную оценку. Большинство же давно и терпеливо ждёт, когда Данилов поскользнётся. Когда же, наконец, пятнадцатилетнему триумфальному шествию его фильмов по мировым экранам наступит конец. Ведь спад должен быть у любого художника. Тем более такого расчётливого провокатора, как Данилов.

Полгода назад он снова взбаламутил общественность. «Без слов» называли «роскошной халтурой»: мол, режиссёр смонтировал материал, снятый из окна собственной квартиры. Полтора часа ремонтных работ. У каждого третьего под окнами творится то же самое. Но только Данилов умудрился слепить из российского разгильдяйства, из двух бед — дураков и дорог — произведение искусства. Точный, безошибочный расчёт на заграницу! Там любят видеть нас в дерьме... И это в год трёхсотлетия Санкт-Петербурга!

Собираясь на свой творческий вечер, Алексей морщился от этих навязчивых чёрных мыслей, словно от зубной боли. Но мероприятие нужно было пережить, а значит, он должен быть бодрым, уверенным, спокойным, безупречно одетым, аккуратно причёсанным, в общем — успешным и благостным. Ведь были и те, кто хотел видеть его именно таким.

На юбилейный показ «Ковалёвых» пришло много и знакомых, и чужих людей. То и дело к режиссёру подходили коллеги — поздравить, с кем-то он обнимался, благодарил, с кем-то официально здоровался за руку. В фойе перед зрительным залом дирекция кинотеатра с его согласия организовала продажу дисков с юбилейным фильмом, и режиссёр по желанию зрителей раздавал автографы: красиво и широко расписывался на обложке.

— Как вас зовут? Леночка... Леночке от автора... в память о встрече... Вы обворожительны,— Алексей протянул стройной юной блондинке диск и, передавая его, как будто бы случайно коснулся руки девушки. Пальцы её оказались холодными.

— Ах, Алексей Кириллович, я уже несколько лет нахожусь под впечатлением от вашего фильма «Понедельник. Утро». Это неподражаемо! Я была в шоке после премьеры, не спала несколько ночей, у меня мигрень разыгралась,— экзальтированная дама в чёрном наседала на режиссёра.

— Вы хотите сказать, что все предыдущие мои произведения кому-то подражают? — язвительно спросил Данилов.

— Ну что вы! Я совсем не то хотела сказать! Я имела в виду, что у вас свой, совершенно особый стиль...

— Давайте подпишу... Как ваше имя?

— Лилия Казимировна!

«Если бы этого не было на самом деле, решил бы, что это дурно сочинённый эпизод из дешёвой книжонки...» — подумал он, подписывая даме диск.

— Алексей Кириллович, там журналисты с «сотки» приехали,— отвлекли режиссёра от раздачи автографов.— Надо бы им уделить три минутки.

Добросовестный оператор с телевидения уже продрался сквозь толпу жаждущих подписанного диска и запечатлевал процесс общения живого классика со зрителями. Девушка с микрофоном сунулась было к Данилову с вопросами, но возня около стола мешала нормальной беседе.

— Друзья мои! — поднялся со своего места Алексей и громко, чтобы перекрыть гул, стоящий в фойе, повторил: — Друзья мои! Я прошу всех проходить в зал! Обещаю, что после встречи я подпишу всё, что вы захотите! А сейчас я должен дать интервью.

Толпа послушно стала просачиваться в зал, а он повернулся к девушке с микрофоном:

— Пойдёмте вон туда, за колонны... Я вас знаю. Евгения, кажется? Мне нравятся ваши репортажи...

Пока он отвечал на вопросы журналистки, люди всё прибывали и прибывали. То и дело Алексею приходилось кивать кому-то. Он сказал несколько дежурных тёплых слов в адрес тех, кто организовал эту творческую встречу. Соврал о том, что уже приступил к съёмкам новой картины, тему которой держит пока в тайне. В конце интервью жеманно поцеловал журналистке ручку, совершенно случайно и неприятно отметив, что у неё облезший розовый лак на ногтях.

Прозвенел звонок, Алексей двинулся к залу, но его снова задержала журналистка, на этот раз из газеты. Он отвечал на вопросы уже коротко, отрывисто, нервничая перед предстоящим выступлением, автоматически высматривая кого-то в редеющей толпе, ловя себя на мысли, что очень хотел бы оказаться сейчас в своём кабинете на тихой петербургской улочке...

Ксения Кузнецова пришла одной из последних. Алексей зорким взглядом выхватил её из толпы: эмоционально размахивая руками, она разговаривала с каким-то тщедушным парнем у входа в зал. Впрочем, парень, может, и нормальный, средний, но Ксения была девушкой дородной, крупной, русской. Ей бы, несомненно, пошла длинная русая коса, но это Данилов домысливал — когда они познакомились, она уже была коротко стриженой, в джинсах и водолазке, обтягивающих её крупногабаритные прелести. Алексей улыбнулся, припомнив трагикомические обстоятельства, при которых они встретились.

«Зачем она тогда не переждала этот дождь, дурочка!» — с нежностью подумал он, вполуха слушая бесконечное щебетание журналистки, кивая невпопад, а сам думал о том, что Ксения могла бы быть очень красива, если бы не была так по-мальчишески резка и несдержанна, если бы немного похудела, если бы была чуть женственней, чуть таинственней, если бы... Ещё он подумал, что она очень похожа на своего отца — знаменитого и недавно умершего поэта Сергея Кузнецова. Похожа даже в этих вот манерах, но, неосознанно копируя их, она забывала о своей женской сущности. Из чужих сплетен и домыслов Алексей знал непростую историю их семьи, что Кузнецов оставил жену с малолетней дочерью, что Ксения росла как трава во поле, рано проявила унаследованный от отца литературный талант. Хотя — что там может пописывать молодая девица? Так, какие-нибудь любовные историйки... Отец мало интересовался судьбой дочери, а уж над её творческими попытками и вовсе откровенно посмеивался. Пик его славы пришёлся на семидесятые-восьмидесятые. Как многие российские поэты, он часто заглядывал в бутылку, отчего и семейная жизнь не ладилась, и писалось всё хуже. В последние годы Кузнецов печатался скорее по инерции, пил всё больше и в конце концов три года назад отдал Богу душу.

Алексей извинился, оставил надоедливую журналистку и как бы невзначай прошёлся мимо Ксении. Он быстро и цепко рассмотрел её, примечая все детали: посверкивающую в ухе серёжку, линию стрижки по шейке, просвечивающую сквозь вязаный узор джемпера салатовую блузку, чуть забрызганные сзади понизу чёрные брюки — на улице осенняя слякоть, сапожки под ними на невысоком удобном квадратном каблуке. Всё устойчивое, добротное, сильное, молодое. Что с ней рядом делает этот полумёртвый бледный студент? Учатся вместе? Живут?..

Ксения вдруг перехватила взгляд Данилова и коротко кивнула ему. Как никак — давние знакомые. Его ответная улыбка и ленивый кивок головой показались ей снисходительными.

«Чеширский кот! — фыркнула она про себя.— Такое ощущение, что постанывает от осознания собственного величия. Стоит как мраморное изваяние. Белый, гладкий, с благородными прожилками. Ах, Алексей Кириллович, пиджачок-то на спинке помялся! Ах, батюшка, не доглядели...»

Она никак не могла забыть Данилову дурацкой истории их знакомства и всякий раз при виде благостного сытого режиссёра погружалась в поток внутреннего ёрничанья.

 

Несколько лет назад ей повезло стать координатором одного из питерских международных кинофестивалей — его президент был близким другом её отца и после смерти Сергея Кузнецова взялся опекать осиротевшую девчонку. Работа была сезонная — подготовка фестиваля длилась с февраля по июнь, и с приближением дня открытия заботы по организации нарастали, как снежный ком. Фильмы — документальные, анимационные и игровые короткометражки — прилетали в город на Неве со всего мира. Каждый год в отборе участвовали картины из пятидесяти-шестидесяти стран. Вся Европа, Южная и Северная Америка, Австралия... Разве что из Антарктиды не прибывали экспресс-почтой диски и кассеты. Все работы, а их бывало около полутора-двух тысяч, нужно было зарегистрировать, отсмотреть, отобрать конкурсную и специальные программы, связаться с авторами, сверстать и напечатать каталог, программку, организовать выдачу виз и приезд участников, размещение их в гостиницах, доставку кинокопий. Долгое время фестиваль показывал фильмы, снятые исключительно на плёнке, и порой в офис привозили по пятнадцать огромных коробок с бобинами одного полнометражного документального фильма. Одна коробка — одна часть, десять минут. А если фильм длится полтора часа? Всё это стоило серьёзных денег и больших нервных затрат организаторов фестиваля. А основная команда состояла из пяти человек. Президент, он же генеральный директор, добытчик, обиватель всевозможных порогов, в прошлом известный питерский режиссёр-документалист, лауреат Госпремии СССР — Виктор Лиговцев. Исполнительный директор Яков Борисович — шумный, упрямый, ленивый, стопроцентный гедонист, добиться от которого чёткого и быстрого исполнения чего-либо было довольно сложно. Чем ближе подходил день открытия фестиваля, тем громче орали генеральный и исполнительный директоры. Они запирались в кабинете шефа и самозабвенно драли глотки часы напролёт, что-то бесконечно и безрезультатно доказывая друг другу. Казалось бы, давно должны были разбежаться в разные стороны, однако вот уже десять лет с горем пополам делали этот кинофестиваль, и окружающим давно было понятно, что два директора срослись, словно сиамские близнецы.

Были ещё три координатора. Резкая, крикливая, много курившая Машка, которая с утра до вечера всех строила и впадала в полное отчаяние от самой незначительной неудачи. Тихая, трудолюбивая, терпеливая Вера, которой приходилось разгребать бесчисленную документацию, приходившую вместе с фильмами, заказывать визы, гостиницы, потому что этой рутиной никто заниматься не хотел. Машка в совершенстве владела английским и французским языками, Вера прекрасно знала английский, а в свободное время ещё и учила испанский. Ксения, на крепкую четвёрку владевшая только русским, с восхищением слушала иностранно-словесный щебет девчонок по телефону и краснела от стыда, мечтая когда-нибудь научиться хотя бы бегло читать по-английски. Впрочем, она заняла на фестивале свою нишу — место координатора российских программ. И довольно быстро освоилась. С каждым годом ей доверяли всё более ответственные задания и последний год даже допустили к отбору конкурсных фильмов, что было уж совсем почётно.

У Лиговцева был сын, который давно жил с семьёй в Италии. Один за другим у того рождались дети, было уже двое мальчишек трёх и пяти лет и семилетняя дочь. Но отношения между отцом и сыном как-то не сложились, и бедный седобородый дед, самозабвенно любивший внуков, видел их раз, в лучшем случае два в год, когда сын приглашал его на неделю в гости. Лиговцев рассказывал о своих внуках, сетуя, что они не хотят разговаривать по-русски и от приезда до приезда забывают дедушку, что подарки, которые он им привозит, родители прячут от ребятишек до Рождества, и глаза его округлялись совершенно детским отчаянием и потерянностью.

Наверное, фестиваль, который зачастую приходилось пестовать, как капризного своенравного ребёнка, относительно восполнял Лиговцеву недостаток общения с далёкими сыном и внуками. Это киношное детище требовало такой заботы, терпения, физических и душевных сил, что думать о чём-то другом, особенно весной, просто было некогда. Живи внуки рядом — скорее всего, он посвятил бы себя им и был бы потрясающим дедушкой.

Лиговцеву, пережившему пик своей славы ещё при советской власти, трудно приходилось в новейших капиталистических условиях. Поэтому фестиваль, который он волок на себе с 1989 года, последнее время хромал на обе ноги. Выделяемых Госкино денег катастрофически не хватало, а спонсоры находиться не спешили. Лиговцев рассылал бесчисленные письма в самые разнообразные учреждения, обивал порог мэрии Санкт-Петербурга, передавал через тайные лазейки письменные просьбы о поддержке президенту, но всё безрезультатно. Каждый год фестивальный разгул заканчивался, и на память о нём оставались лишь пяти-шестизначные цифры долгов: за гостиницу, за банкеты, за кораблик, за доставку-отсыл кинокопий и прочее.

Бросить всю эту затею организаторам не давала только бесконечная любовь к кино и осознание того, что фестиваль кому-то всё-таки нужен. Нужен студентам киношкол и просто дебютантам, которые рассылают свои первые работы по кинофорумам в надежде быть отобранными и оценёнными. Нужен профессионалам и простым горожанам, которые любят документальное и анимационное кино. Ведь из двух сотен картин, показываемых за фестивальную неделю, на российские телевизионные экраны попадали буквально один-два фильма. Нужен бедным российским режиссёрам-документалистам, которые работали, словно в подполье. Их фильмы кочевали с фестиваля на фестиваль, но никогда не шли широким экраном, не демонстрировались по ТВ. В России нет ни одного кинотеатра, где крутили бы документалистику. Только во время кинофестивалей и выпадала возможность авторам показать, а зрителям увидеть, что искусство кино в стране ещё существует.

Ну а если уж быть совсем объективными, то кинофестивали, наверное, делают одержимые люди, готовые работать за идею. А идея фестиваля, над организацией которого трудилась в том числе и Ксения, состояла в противостоянии насилию на экране, в пропаганде добра и человечности. В конкурс и для спецпрограмм отбирались фильмы, которые должны были пробуждать в зрителях сострадание, стыд, любовь, заставляли задуматься.

Конечно, впятером провернуть этакую махину работы было совершенно нереально, и ближе к событию фестивальная команда начинала разрастаться: приходили переводчики, художники-оформители, пиарщики, водители и студентки-волонтёрки, которые уж и вовсе работали просто за возможность «круто потусоваться». Были они большей частью бестолковы, безответственны, чрезмерно веселы и кокетливы. Вечно озабоченные координаторши ворчали и раздражались на них за пустую болтовню и невнимательность, но неделя-другая муштры превращала девиц во вполне сносных работниц службы аккредитации или видеотеки.

Вот благодаря таким «тёркам-волонтёркам», как называли они с Машкой и Верой между собой горе-помощниц, и было омрачено знакомство Ксении с культовым питерским режиссёром Алексеем Даниловым.

То, что это какая-то особая фигура в документальном кино, Ксения поняла сразу: имя Данилова и названия снятых им картин постоянно всплывали в разговорах, в обсуждениях и сопровождались раздражёнными репликами, усмешками, восторженным закатыванием глаз, влюблённым щебетаньем, хмурой завистью, дружеской улыбкой. Ни один человек, близкий к кино, не оставался равнодушным, если заговаривали об Алексее Данилове. Кто-то рассуждал, что молодому режиссёру повезло с первым фильмом «Философ», такой герой — просто подарок судьбы. Другие шептались, что на «Ковалёвых» у него был волшебник-оператор, а без лирического взгляда камеры фильм получился бы полной чернухой. Картина «Понедельник. Утро» вообще вызывала какой-то невероятный всплеск эмоций: мол, Данилов рассчитывал шокировать зрителя и сыграл на низших нотах. Физиологичные роды, смерть, какие-то пьяницы, сумасшедшие, маргиналы, какие-то чёрные дома, подъезды, судьбы. Будто он один такой получился позолоченный на фоне всех этих несчастных людей. Про «Понедельник...» даже какие-то жуткие вещи говорили: что Алексей денег давал центральной героине — наркоманке, чтобы та не делала аборт, оставила ребёнка, якобы надеялся, что урод родится. Да ещё и мать свою умершую, даже неостывшую, снял. Ни один здравомыслящий человек не пошёл бы на такое... а для Данилова люди, даже родные,— игрушка, материал, на котором он может прославиться и заработать. Примерно за то же ругали и «Неаполитанское танго»: дескать, снял ещё и своего умирающего учителя и не поперхнулся. Теперь вот «Без слов», чистейшая халтура. Данилова «кинули» с каким-то мощным проектом голландские продюсеры, и от безделья он решил снять кино из окна!

Ксения на тот момент никак не могла поучаствовать в этих спорах, так как не знала режиссёра и не видела ни одной его картины. И вот настал день, когда Лиговцев прибежал в фестивальный офис с горящими глазами и кассетой Betacam в руках:

— «Без слов» включаем в национальный конкурс! Жаль, что на видео, а то бы ему самое место в международном!

Ксения скептически пожала плечами, а Машка, барабанившая по клавиатуре компьютера со скоростью и силой отбойного молотка, косо посмотрела на шефа — Виктор Михайлович, в силу своей эмоциональности, любил преувеличивать. К тому же шеф в своё время тоже работал на ЛСДФ и тоже опекал юного Данилова, относился к нему как к сыну, как к ученику. Ученик давно перерос своих учителей, Лиговцев благоговел перед ним и искренне любил.

— Я договорился с телевидением,— продолжал шеф,— они сегодня в четыре пускают первую рекламную нарезку. Отбери там несколько игровых кассет из конкурса, анимацию, может, что-то короткое документальное. И обязательно «Без слов»! — Он положил Betacam на стол Ксении.— Надо всё отнести к двенадцати на Чапыгина.

— Ой, у меня такой завал! — воскликнула она.— Отобрать-то я отберу, но идти некогда.

— А девочки отнесут,— тут же ухватился Лиговцев за двух волонтёрок, которые в углу заваленной коробками комнаты клеили на кассеты регистрационные номера.— Только дождитесь, пока смонтируют, и всё принесите обратно. Данилов вечером придёт за кассетой.

— Блин! — шваркнула Машка о стол тяжёлой металлической зажигалкой и прокуренно захрипела: — Виктор Михалыч! Ну что это такое! Пападопулос пишет, что тоже не может! До фестиваля три недели, а мы без двух членов жюри! Давайте идите звоните своему итальянцу, некем больше дырки затыкать!

Шеф побежал в кабинет — звонить, уговаривать, обещать. Ксения быстро собрала кассеты и отправила девчонок на телевидение.

Пришла припозднившаяся Вера и сказала, что на улице жуткий ливень. Никто не придал этому значения: дождь в Питере, да ещё весной,— обычное дело. Машка сразу вывалила на второго координатора известия о проблемах с жюри, к тому же режиссёры-конкурсанты — швед и румын — до сих пор не получили вызовы для визы, хотя им их уже дважды посылали факсом; ещё нужно было выяснить, откуда повезут копию голландского документального фильма — со студии или с испанского фестиваля. Координаторы с головой зарылись в работу и не заметили, как пролетело несколько часов. Вернулись с телевидения промокшие с ног до головы волонтёрки — полоротые, ушли без зонтов, и...

— Мама моя! — воскликнула Ксения, увидев, в каком виде были конкурсные фильмы, особенно большой Betacam Данилова, которым девицы догадались накрыть остальные кассеты в пакете. Красиво напечатанная на двух языках обложка раскисла и расползлась от воды, прочитать на ней что-то было невозможно. Да и внутрь наверняка тоже попало. В общем, копия была испорчена.— Чего делать-то, Маш?

— Я не знаю! — не глядя на Ксению, безапелляционно ответила главный координатор.— Сама разбирайся. Придёт этот сахарный крендель Данилов, будет тут истерики закатывать. Мне только их и не хватало! Твои «тёрки», ты за них и отдувайся. А вы, козы,— накинулась она на перепуганных волонтёрок,— совсем без мозгов?! Не понимаете, что вам доверили? Сами хоть растворитесь, мне по фиг! А кассеты должны быть сухими!..

Но даже увлечённо ругая девок, Машка успевала параллельно читать электронные письма. И она снова шваркнула зажигалкой о стол и заорала шефу, сидящему в соседнем кабинете:

— Виктор Михалы-ы-ыч! Свенсон, гад, не хочет везти копию! Что дела-а-ать?!

— Что, что,— растерянно отозвался тот,— сами доставим...

Воздух наэлектризовался. Ксения мрачно сидела перед компьютером в ожидании визита классика и недовольно косилась то на испорченный Betacam, то на притихших мокрых волонтёрок.

Данилов прибыл через два часа. Мягким шагом, с блуждающей полуулыбкой на губах, он вошёл в комнату, где три координатора напряжённо смотрели в экраны компьютеров и дружно барабанили по клавиатурам.

— Здравствуйте, красавицы,— произнёс он нежно.

— Здравствуй, Лёшечка,— проворковала в ответ Машка и подставила подошедшему к ней режиссёру щёку для поцелуя.— Как жизнь?

Данилов изящно присел на низкий подоконник и неторопливо проговорил:

— А как лучше ответить? «Нормально» или «никак»?

— Ну, у тебя-то должно быть всё только отлично! — не уловив иронии, возразила Машка.

— Значит, так и есть,— натянуто улыбнулся Данилов.

— Кофе? Чай? — дежурно предложила она.

— Потанцуем? — продолжал игру гость.

— Всё на фестивале, Лёшечка. До фестиваля мы все недоступны! — и резко добавила: — Кассета у Ксени.

Тут только Данилов обратил своё царственное внимание на сжавшуюся в углу девушку и расплылся в сладкой улыбке:

— Рад познакомиться.

— Здравствуйте,— выдавила Ксения, взяла со стола Betacam и подошла к режиссёру с видом провинившейся школьницы.— Тут, понимаете... так получилось... дождь, а девочки без зонтов... они бежали. В общем... тут промокло, этикетка вот...

Данилов смотрел на краснеющую девушку и улыбался своей обворожительной улыбкой.

— Что вы там лопочете, Ксения? — ласково спросил он и взял из её рук кассету.

Едва уловимая тень скользнула по его челу при виде раскисшей наклейки.

— Ну что ж, это поправимо. Машуля, можно, я возьму?

Данилов вынул из пачки наклеек, валявшихся на Машкином столе, одну, протянул Ксении и пригласил:

— Присаживайтесь... Берём наклеечку,— весело подсказывал режиссёр порядок действий,— наклеиваем... вот так, правильно. Теперь берём фломастер... нет, лучше вот этот, потолще. Пишем. Кавычки открыли... «Без слов»...

Ксения не понимала, что от неё хочет этот человек, простил бы уже и отпустил, ведь извинилась. Наверняка у него это не последняя копия, и для режиссёра такого ранга стоит она копейки. Ксения мысленно ругала подставившую её Машку, злилась на занудство Данилова, но подчинялась. К тому же он всё время так хитро улыбался и смотрел на неё, что она не могла понять, сердится он или нет.

— Алексей Данилов. Так, прекрасно. Нет, это ещё не всё,— возразил он, увидев, что Ксения отложила фломастер.— Теперь пишем то же самое по-английски. «Without words». Alexey Danilov... Ксения, вы что, не знаете английского языка?

Она готова была заплакать. А Данилов всё улыбался, и ей казалось, что он наслаждается её унижением. Стиснув зубы, Ксения усиленно оживляла в памяти школьные познания в английском и упрямо писала: «Without worlds».

— «World» — означает «мир», а нам надо «word» — «слово». Закрасьте аккуратненько «l»... Вот так. Прекрасно. Получилось даже лучше, чем было.

Ксения облегчённо вздохнула, поднялась и протянула кассету автору.

— А теперь можете оставить это себе. На память! — сказал тот по-прежнему ласково, но уже без улыбки и быстро вышел из комнаты, бросив на ходу: — Пока-пока.

Ксении показалось, что ей дали пощёчину. Она зашвырнула Betacam на шкаф с папками, и та, никому не нужная, валялась там много-много лет, попадаясь на глаза лишь при уборке и переездах, всякий раз неприятно напоминая о первой встрече с живым классиком.

В тот год Ксении предстояло ещё неоднократно видеться с Даниловым на фестивале, ведь фильм был в координируемом ею российском конкурсе. Но она старалась максимально избегать общения с ним. Вдобавок ко всему Данилов, получив золотой приз, не соизволил явиться на вручение. А это торжественность церемонии всегда снижает, если автор не выходит на сцену за призом. Председатель жюри шипел на Ксению за нерасторопность, а она-то знала, что звонила Данилову, что он в Питере и обещал прийти, но так и не снизошёл...

С той первой встречи прошло уже полгода, а Ксения всё носила в своей душе упрямое глухое раздражение на этого самонадеянного, избалованного человека. Потому и ёрничала сейчас, и не рада была, что он её заметил. Так хотела потихоньку проскользнуть в зал, но задержалась вот на входе со знакомым по фестивалю художником.

 

Алексей бодро взбежал на сцену под аплодисменты зрительного зала. Поклонился, и началось...

Он никак не мог решить для себя — любит он такие моменты или нет. Как нередко бывает с творческими людьми, ему было трудно говорить грамотно и красиво, он экал, мэкал, повторялся, держал долгие паузы. Что можно говорить о фильме? Его нужно смотреть. Сегодня не было даже съёмочной группы, которую он мог бы представить. Един во всех лицах.

Ксения наблюдала за выступлением Данилова из дальнего угла зрительного зала. Следить за спектаклем одного актёра, который он разыгрывал, было довольно забавно. Алексей Кириллович вёл разговор робко, словно бы стеснительно, голос его то вспыхивал, то вовсе затихал. Он старался не смотреть в глаза слушателей, всё больше в пол или поверх голов. Но при этом едва уловимо светился всей своей фигурой — новеньким чёрным костюмом, небрежно расстёгнутым воротом белой рубашки, уложенными волосами, аккуратной бородой, и не бородой даже, а так, стильной небритостью, холёными руками.

— Меня часто упрекают, что мои документальные фильмы — как игровые. Но я не снимаю игровое кино и не говорю: «Вы должны сделать то-то, сказать то-то». Перед камерой люди ведут себя и говорят так, как считают нужным. Я только пытаюсь ничего не упустить...

— Почему я редко снимаю... Иногда по несколько лет приходится разрабатывать одну и ту же тему. Четыре года я искал героев для «Понедельника...». Было отснято почти сто часов, но в фильм вошла только одна восьмая часть... а то и меньше...

— Документальный фильм рождается за монтажным столом, и я пытаюсь сложить материал как художественную картину. Есть только время и плёнка, из которой надо сложить историю, чтобы высказать то, в чём... сомневаешься...

— Не было ни дня, когда бы не пришлось пожалеть, что нет камеры. Постоянно думаешь: «Вот был бы фильм! Вот был бы кадр!» Кадр, о котором можно сказать: «Ну надо же, как придумано в мире! И прекрасно, и ужасно одновременно — удивительно, а тебе повезло, что ты увидел это...»

— В конце концов, жизнь — это фильм без названия. Пока она длится, её нельзя как-то назвать. Иногда она начинается как мелодрама, а заканчивается как трагедия, иногда начинается как героический эпос, а завершается как фарс...

Данилов замолчал, замер на минуту, будто вслушивался, всматривался внутрь себя, в свою прожитую жизнь, потом встряхнулся, вернулся мыслями в зал и весело подвёл итог:

— А вообще-то я говорить не умею, да и бессмысленно рассказывать кино, его надо смотреть... Давайте будем смотреть кино!

 

Домой Ксения шла как в тумане. «Ковалёвы» и Данилов были вещи несовместимые, но она вынуждена была их соединять.

Это случилось лет семь или восемь назад. Она тогда ещё плотно жила в своём провинциальном городе, работала секретарём при областном УВД, была озабочена сложной личной жизнью. Кино её всегда интересовало, но художественное, особо — мультипликация. Она даже пробовала поступать во ВГИК на сценарный факультет, так как уже тогда изредка писала рассказы, а спектакль по её повести поставили на областном радио. Но от документального кино была очень далека. И если бы кто-то сказал, что ей суждено перебраться жить в Питер и что она будет работать на кинофестивале, она бы решила, что над ней смеются. Устоявшаяся схема жизни в северной провинции не предполагала «души прекрасных порывов», и Ксения привыкла быть белой вороной — в детском саду, в школе, на работе...

Так вот, это было тогда, кажется летом, она включила телевизор, канал «Культура». Шёл какой-то документальный фильм, и первым желанием было — переключить. Но очень смешной эпизод — бабка отбирала у оглушительно лающей собачонки перепуганного ёжика — увлёк Ксению, и она досмотрела до конца. И была потрясена. И долгое время ходила под впечатлением. И спрашивала всех: не видели ли, не знают ли, что это был за фильм, как называется. Ксения даже представить не могла, что документальное кино может быть таким! Словно она шагнула за экран, прямо в жизнь этих людей, в жизнь такую известную, понятную, такую трагическую и комическую одновременно. И как это было красиво и больно...

Но никто не знал, не смотрел.

И вот сегодня, через много-много лет, ей открылись наконец и название, и имя автора того фильма. Да они ещё и знакомы! Все эти годы она внутренне благоговела перед неизвестным режиссёром и в самых смелых фантазиях не могла бы предположить встречу с ним... И этим человеком оказался Алексей Данилов?! И она должна была теперь примирить в своей смутившейся душе неприязнь к нему как к человеку и свою любовь к его картине! Неужели так верно утверждение, что никогда нельзя путать автора и его произведение? Что чаще всего это приносит лишь разочарование? Но вдруг это утверждение всё-таки не совсем верно? Что, если она просто ошиблась в оценке Алексея? Просто не знает его? Ведь и в самом деле — не знает!

Глава 3

Открытие

Фильм открытия застрял на таможне. Ну и что такого? — подумает обычный человек. Но для организаторов международного кинофестиваля эта фраза была равна катастрофе.

Замученная бледно-зелёная Вера, отмахиваясь, как от назойливых мух, от обступивших её коллег, гостей, директоров, кричала в мобильник посыльному:

— Тебе надо пойти прямо к ним в офис... Ты где сейчас стоишь?.. Видишь там слева здание двухэтажное? Вот это их офис... всё уже решили! Им из Смольного факс послали...ну да, да! Шеф лично с этим мужиком договорился, и он распорядился, чтобы выдали... Ты иди к ним и скажи, что факс пришёл. Идёшь?.. Ну, удачи... Без фильма не возвращайся!

Фильм Мите выдали, но когда они с шофёром ехали обратно, машина плотно застряла в пробке на Московском шоссе. Шоссе просто стояло! Хорошо, что это случилось уже почти у самого метро, и Митя на тележке пёр шесть необъятных коробок с плёнкой по ступенькам в подземный переход к станции «Московская», потом по эскалаторам вверх-вниз как минимум раза четыре, по переходам, по Невскому, по Малой Садовой... А счётчик в его голове стучал: час десять до начала сеанса, сорок пять минут осталось, тридцать, двадцать две, одиннадцать... Ровно за пять минут до сеанса коробки затащили в будку к Соне. Та, возмущённо крича, что на этом фестивале всё время какая-то неразбериха и она за плёнку не отвечает, бухнула первую часть на свой стол, быстро что-то перемотала, что-то отрезала, что-то подклеила.

Когда проекционный аппарат победно затрещал, пунцовый и насквозь мокрый от пота Митя полулежал на полу у двери и счастливо улыбался.

Показ фильма открытия начался в срок.

Первый фестивальный день — это всегда полное сумасшествие. Телефоны раскаляются от звонков, батарейки в мобильниках садятся за пару часов, прибывающие участники и гости требуют постоянного напряжённого внимания, многие непременно хотят познакомиться с координаторами, с которыми состояли в переписке последние пару месяцев. И взбаламученным, не выспавшимся Вере и Ксении приходится откладывать сиюминутные дела и радостно улыбаться, и мило беседовать, и предлагать кофе... а в голове в это время щёлкают безвозвратно уходящие бесценные минуты, а парень, который должен был встречать с поезда иностранного участника, обрывает телефон, чтобы сообщить, что швед потерялся в Волховстрое — вышел за пивом и отстал. При попытке вызволить полоротого иностранца выясняется, что находится он в милиции, что его обчистили местные жулики, украли всё — паспорт, деньги... Упрямый волховстроевский законник утверждает, что не может отпустить иностранца без документов, поэтому пусть организаторы приезжают за ним лично, с бумагой из комитета...

— А-а-а! Ужас! — отчаянно кричит Вера, бросив мобильник на стол, а над ней уже стоит начальник службы встреч и проводов, требуя список приезжающих на два дня. Но не выдержавший напряжения компьютер намертво зависает. Все присутствующие бросаются искать Игоря — специалиста по оргтехнике, телефон у него почему-то «вне зоны».

— У тебя кофе совсем остыл,— в который раз говорит Ксения, стоя за Вериной спиной и пытаясь отправить факс по вечно занятому номеру.

В отведённом для координаторов кабинете Дома кино тесно и двоим, а тут ещё всё время толпятся люди.

— Да... да... — машинально отвечает Вера и начинает рыться в папках.— Сбегай на четвёртый этаж, посмотри, сколько человек на пресс-конференции. И вообще, что там... везде...

А по коридору, чуть прихрамывая, ходит туда-сюда Лиговцев и даёт по мобильному телефону интервью какой-то газете:

— ...это единственный фестиваль категории «А» на территории России, объединивший три основных жанра — документальное, короткое игровое кино и анимацию. В нынешнем году на отбор было прислано около двух тысяч работ из пятидесяти двух стран мира...

Прибегают люди, искавшие и не нашедшие Игоря.

Ура! Вера оживляет компьютер сама. Жужжит принтер, звонят сразу три телефона, шеф что-то кричит из коридора — кажется, уточняет, сколько фильмов в конкурсах.

— Сто двадцать семь! — отрепетированно отвечает Ксения.

И во всём этом бедламе сидя дремлет на кожаном диване исполнительный директор — как и всегда, всю ночь перед открытием он вместе с сыном печатал на ксероксе тысячу программок...

Правильно сделала Машка — ушла в прошлом году с фестиваля, занимается рекламой, деньги хорошие получает...

От невероятного напряга, работы без выходных, нервотрёпки и самых непредсказуемых накладок Ксения в фестивальную неделю обязательно заболевала — словно пробегала сорок километров марафона, а на последних двух расслаблялась раньше времени и падала.

Вот и сейчас она с болью глотала тёплый чай и трогала припухшие на шее желёзки. Температуры не было, только слабость. Ладно, завтра начнутся конкурсные показы, и всё постепенно войдёт в ровную колею. У неё даже будет время увидеть фильмы на большом экране, ведь в телевизоре, при отборе, они смотрятся иначе.

— Мы так ничего и не поели за весь день... — устало проговорила Вера, распрямляя затёкшую спину, и осмотрела висящий на плечиках праздничный наряд.— Надеть платье или нет?

— Надень, банкет всё-таки...

— Надо идти, а то автобусы уедут.

— Все уже давно внизу.

Вера выключила компьютер. Ксения закрыла окно и стояла в коридоре, побрякивая ключами, ожидая, пока подруга переоденется.

Первый день был позади.

 

Лиговцев пригласил Данилова в жюри в самый последний момент. Так бывало нередко: если за неделю-две до фестиваля кто-нибудь из иностранных членов по какой-то причине «отваливался», шеф начинал обзванивать именитых друзей и коллег. Алексей согласился сразу. Никакой срочной работы у него не было, а проект, над которым он работал последние полгода, не клеился в буквальном смысле. Он сидел над монтажом днями и ночами, перекраивая и перекраивая материал. А фильму всё равно чего-то недоставало. Был красивый видеоряд, славный герой, но глубинная идея, которую пытался донести режиссёр до будущего зрителя, никак не проступала. Слишком давняя была затея и, видимо, уже пережила себя. Скорее всего, Алексею мешало то, что он не мог быть до конца объективным: героем нового фильма был его младший сын. Бойкий двухлетний мальчишка под пристальным наблюдением камеры знакомился с... зеркалом. Но главное — с собой. Это была многолетняя кинематографическая авантюра. Четырнадцать лет назад старшему сыну Данилова Георгию (он назвал его в честь Философа) тоже было чуть больше двух лет. Жили они тогда бедно, мотались по съёмным углам, в доме не хватало самой обыкновенной мебели, посуды, самых привычных вещей. И вот кто-то отдал им старый шкаф с большим зеркалом на внешней стороне дверки. Алексей с приятелем втащили шкаф в комнату, поставили в угол и сели перекусить. Маленький Егорка, игравший рядом, вдруг встал и пошёл к шкафу — и впервые увидел своё отражение. Он испугался незнакомого мальчишки, отбежал, спрятался в противоположный угол. Но минут через пятнадцать потихоньку подошёл снова и стал здороваться с отражением, протягивать ему игрушки, разговаривать по-своему...

Алексей был потрясён увиденным. Он схватил любительскую камеру, в которой, как на грех, оставалось плёнки минуты на две. Он снял крохотный кусочек, где Егорка просто стоял и смотрел на себя. Всё самое интересное осталось за кадром. Он упустил неповторимое...

Поэтому, когда у него через много-много лет родился младший сын, он уже осознанно не позволял ему раньше времени увидеть своё отражение. Он готовился к этому моменту два года. Два года они с женой оберегали Дениску от любых отражений — даже от витрин, от глянцевых поверхностей, от блестящей посуды. Родственники предостерегали Алексея от невиданной затеи, беспокоились за психику ребёнка, но профессионал-режиссёр оказался сильнее и упрямее любящего отца.

Он заказал специальное огромное небьющееся зеркало в тяжёлой раме, оно отражало с наружной стороны и оставалось идеально прозрачным с внутренней. Сквозь него можно было снимать, и Алексей уже в мыслях видел эти мощные кадры: в фильме ребёнок будет биться ладошками словно бы прямо в экран, в зрительный зал...

Снял за несколько часов. Не учёл, что дети всё-таки разные. Дениска вёл себя иначе, чем когда-то Егорка. Был смелее, агрессивнее... Никогда ещё Алексей не снимал так легко, но в этом-то и был подвох. Отсмотрев материал, он понял, что сделать из него то, что он мечтал, не получится. Снова было упущено что-то неповторимое. А переснять, переиграть встречу ребёнка и его отражения было невозможно. Разве что родить ещё одного сына...

Потому и бился режиссёр над тем, что получилось, мучительно пытаясь вытянуть, приподнять смысл будущего фильма над просто милой историей. Шанс, несомненно, был — композитор писал по заказу музыку, детскую песенку, к которой можно было придумать стихи с подтекстом. К тому же Алексей ещё собирался доснимать несколько сцен в любимом им Павловском парке: вполне можно было обыграть отражения в воде прудов — это опрокинутое небо, эти преломленные деревья, эти двойные мосты, ныряющих уток...

После звонка Лиговцева он решил отдохнуть от фильма. Через неделю посмотрит на то, что сделал, свежим взглядом. Может, появится мыслишка...

 

Приезжающие на фестиваль гости — это особая категория людей. Тем более — иностранцы. Они беспомощны и легкомысленны, как дети. Их могут обворовать в гостинице или на Невском, они могут закрутить роман с русской девушкой (не догадываясь, что это валютная проститутка) или напиться в ресторане с приветливыми незнакомцами (не догадываясь, что это щипачи), они могут заблудиться, заболеть, им может не понравиться гостиничный номер, они могут захотеть экскурсию по Эрмитажу или Петергофу, они могут забыть привезти с собой копию собственного фильма, они могут устроить скандал из-за опечатки в каталоге — перепутана буква в имени, а могут не обратить внимания даже на перевранное в спешке название картины, они редко привозят координаторам и дирекции подарки, а если и привозят, то спиртное или конфеты, но на банкетах старательно поедают бутерброды с икрой и хлещут «russian vodka», они могут быть страшно болтливыми и утомительными, а могут пробродить весь фестиваль в байроновской тоске. Главное, что удовлетворять их потребности или расхлёбывать их истории будут всё те же организаторы.

Шведа привезли из Волховстроя только на второй день фестиваля. Несмотря на приключение и проведённую в «обезьяннике» ночь, он был бодр, весел и долго показывал Вере цифровые снимки в своём фотоаппарате, восхищённо прищёлкивая при этом языком. На фотографиях, помимо волховстроевских красот, были запечатлены развалившиеся бараки, поломанные заборы, ямы и ухабы на дорогах, бродячие собаки, помойки и бомжи. Поделившись всеми радостями, швед прочно уселся на кожаном диване в кабинете координаторов и пробыл там весь день, выпив чашек пятнадцать кофе. Он ужасно мешал и отвлекал дурацкими вопросами Веру, которая настойчиво пыталась отправить его в зрительный зал. Вместе с обоими директорами ей предстоял душераздирающий процесс восстановления паспорта и визы любителя русского пива. Исполнительный директор, самолично доставивший иностранного гостя из Ленинградской области в самый центр Петербурга, теперь поехал в Смольный, чтобы побыстрее решить проблему его пребывания на российской земле.

С русскими гостями было, конечно, несравненно проще. Не избалованные европейским уровнем обслуживания, они были непритязательны к еде и гостиницам, были знакомы друг с другом, потому что кочевали с фестиваля на фестиваль примерно в одной и той же компании и последовательности, и хорошо знали город, так как большая часть приезжала на питерский кинофорум ежегодно. У них было два серьёзных недостатка: мужчины много пили, а женщины с пеной у рта готовы были защищать свои произведения.

— Ксения, почему такая безобразная проекция? Каждый год одно и то же!

— Почему мой фильм передвинули с вечера на утро?! Я пригласила родных и друзей, они же могут только после работы!

— Знаете, я привезла другую копию, вот она. Та, что вам дали на студии,— бракованная. А это моя личная копия. Отнесите её киномеханикам, а то показ через три минуты.

— У меня монозвук! А ваши мастера не переключили со стерео! Вы идите послушайте, какой кошмар!

— Скажите, пожалуйста, неужели мой фильм не достоин международного конкурса?

— Все вопросы к отборочной комиссии. И вы же знаете — в международный конкурс берут только плёнку, а ваш фильм снят на видео,— как можно мягче возражала Ксения.

Несмотря ни на что, она должна была оставаться гостеприимной хозяйкой. К тому же она понимала, как издёрганы все эти режиссёры безденежьем, крохотными бюджетами своих картин, деланием кино «на коленке». Когда-то крепкие, стабильные студии разваливались и закрывались, проекты то и дело замирали, заявки рассматривались годами, и за это время возможные герои могли просто умереть. Полученный на каком-нибудь фестивале приз в пару-тройку тысяч долларов давал этим режиссёрам возможность выжить и работать дальше.

На тот момент в России было только три режиссёра-документалиста, которые могли позволить себе снимать кино с многомиллионным бюджетом. Один из них — Данилов.

Ксения с досадой вспомнила, что он не пришёл вчера на пресс-конференцию и председатель жюри теребил её:

— Where is Mr. Danilov? I want to meet him since long time ago!

— Чего он хочет? — спросила она высокого обаятельного молодого человека Валеру, который в этом году «пас» жюри.

— Спрашивает, почему не пришёл Данилов.

— Ты звонил ему?

— Конечно. Не отвечает.

— Господи, хоть бы на открытие явился,— поморщилась Ксения.

Вот не зря она и Вера спорили с шефом насчёт кандидатуры Данилова в жюри. Даже поругались. Никогда не знаешь, чего от него ожидать.

На церемонию открытия к пяти часам Алексей Кириллович всё же соизволил придти. Как ни в чём не бывало — оживлённый, весёлый, в роскошном белом льняном костюме,— он порхал среди коллег, приветливо здоровался, обнимал кого-то. Ксения отметила его присутствие на сцене, успокоилась — все на своих местах — и забыла. Хватало других забот.

 

— Где фильмы на семь часов?

Перед присевшей отдохнуть в фойе у зрительного зала Ксенией возникла Соня — старейший киномеханик питерского Дома кино. Широкая, шумная, скандальная, получившая за своё непревзойдённое мастерство прозвище «Сонька — золотые ручки», она требовательно тыкала пальцем в раскрашенную разными фломастерами программку — у неё была своя, никому не ведомая система работы. Перед каждым показом Соня проверяла пришедшие копии на предмет брака, царапин, присутствия титров, субтитров и прочих специ­фических вещей. Причём всё это она делала на ощупь, молниеносно прогоняя между большим и указательным пальцами бобину плёнки самого огромного размера. Организаторы фестиваля отвечали за качество копий своей головой и в случае порчи или утери должны были выложить крупненькую сумму. К счастью, подобное случалось крайне редко и улаживалось мирным путём. Независимо от своего отношения к человеку, а Ксению она любила, разговаривала Соня криком.

— Если опять принесёте фильмы за пять минут, я задержу показ хоть на час, пока всё не проверю. Мне наплевать!

— Сейчас выясним,— направилась Ксения к дверям с надписью «Кинопоказ», там хранились все пришедшие на фестиваль копии.

Комната оказалась закрыта. Она стала звонить Мите по мобильному и случайно заметила, как пулей выскочили из ресторана встревоженный Валера и его помощница, у которой в руке был пакетик со льдом. Они пробежали через фойе в зрительный зал — там, за залом, располагалась комната отдыха жюри.

Ксения поговорила с Митей. Меньше чем через пятнадцать минут он принёс в Сонину будку копии. Конфликт был исчерпан, но тут к Ксении подошёл хмурый Валера. Его тёмный костюм был забрызган с ног до головы.

— Представляешь, у меня сейчас Данилов обварился. Наташка не уследила, он сам себе кипяток наливал и опрокинул чайник. На брюки, руку всю ошпарил.

— Да разве можно! Я своих никогда близко к чайнику не подпускала!

— Да я уж её поругал... — возбуждённо частил Валера.— Брюки горячие, снять бы надо, а там женщины — как снимешь? Ужас!.. На руку лёд приложили, а ноги в туалете холодной водой... вот я и сырой весь. Отправили в больницу, сказал, сам доедет... не знаю.

— Досталось тебе, наверное... — неуклюже посочувствовала ему Ксения.

— В каком смысле? — не понял тот.

— Ну, Данилов, поди, орал на вас с Наташкой...

— Не-ет! Что ты! Он даже извинялся. Что подвёл. Говорит, почти не спал ночью, работал. Потому и рассеянный... Да,— остановился пошедший было Валера,— он просил ему привезти кассеты сегодняшнего вечернего конкурса и завтрашние. Ну, чтоб не пропускать. А как станет лучше, он сразу придёт...

Ксении вдруг стало очень стыдно. Она нахмурилась, рассердившись сама на себя и подумав, что всё-таки зря так взъелась на Данилова. В конце концов, ничего плохого лично ей он не сделал.

 

Забинтованная рука ныла нудно и отвратительно. Обожжённая нога тоже давала о себе знать, но всё-таки ей досталось меньше... Грустный и усталый, Данилов потерянно валялся на диване в своём кабинете. Как всякий мужчина, он не умел и терпеть не мог болеть. На него сразу нападала ужасающая хандра, мрачные мысли, тёмные фантомы из прошлого... И как у него выскользнул этот чёртов чайник? Зачем он к нему сунулся? Приспичило... Вот и отдохнул на фестивале. Если завтра к обеду станет легче, он снова пойдёт в Дом кино... Хотя... Почему-то среди большого количества людей — казалось бы, единомышленников,— ему всегда становилось невыносимо одиноко. Разговоры были одни и те же, рожи одни и те же... Перетекают с фестиваля на фестиваль, из ресторана в ресторан, с семинара на симпозиум, с юбилея на похороны... Мало кто из них серьёзно работал. Раз, два и обчёлся. Может быть, где-то в провинции и зреют молодые чистые таланты, которые когда-нибудь создадут что-то доброе и вечное. В столицах давно у всех в мозгах бензин вместо серого вещества. Вот и на этом фестивале тех, с кем он мог бы серьёзно, вдумчиво поговорить, с кем было не противно выпить, тоже можно сосчитать по пальцам. Но к нему-то лезли все без исключения — рюмочкой чокнуться, автограф получить, сунуть диск, в глазки заглянуть, глупость сказать, пошлость предложить... То и дело он спотыкался о Ларису Вересову, которая совершенно случайно постоянно оказывалась там же, где был он. Вроде бы в этом не было ничего странного: он — знаменитый кинорежиссёр, она — известный кинокритик. И его, и её приглашают на одни и те же мероприятия, фестивали... Лариса умна, проницательна, остра на язычок, пишет отличные критические статьи, они дружат уже сто лет, но... она иногда очень его утомляет. Потому что...

Причём тут Лариса? Надо работать. Надо снимать кино, Кино с большой буквы, а не таскаться по фестивалям. Надо делать что-то серьёзное, большое, важное. Это «что-то» его мучает всё время. Требует выхода. Но никак не может сформироваться, громко и чётко заявить о себе. Он это «что-то» чувствовал на уровне солнечного сплетения. Иногда от этого становилось очень тепло, иногда знобило. Порой от этого хотелось выть, порой орать от восторга. Алексей иногда думал, что, наверное, женщины так ощущают ещё не ставшую им известной беременность. Что-то в них уже есть, уже живёт, растёт, питается их соками. А они и не знают ещё, но уже прислушиваются к изменившимся ощущениям... Или так люди чувствуют угнездившуюся в них смертельную болезнь, о которой тоже до поры до времени не хотят знать... Или это простой невроз...

Уже два года как ему перевалило за сорок, а он только-только начинает понимать, о чём говорил Георгий Семёнович. Только теперь он мог вдруг остановиться посреди какого-то дела, какой-то ситуации, в каких-то отношениях с каким-то человеком и озарённо понять: вот оно! Так вот про что говорил тогда Быков! Пятнадцать лет должно было пройти, чтобы я это понял. Сколько же ещё должно пройти, чтобы достигнуть хотя бы малой части той мудрости, которой был осенён Учитель.

Ещё при этой жизни человек рождается и умирает несколько раз. Он меняется так же неизбежно, как у ребёнка меняются молочные зубы на коренные. Не смертельно, но болезненно. Вот они прорезались, боль позади, а человечек-то уже другой. Для кого-то эти перемены так и остаются только физиологическими: ребёнок, взрослый, старик. Но для того, кто растёт не только телесно, этих этапов, этих человеков в человеке значительно больше.

Сегодня ты юноша, и тебе кажется, что умнее тебя никого нет на свете, ты пишешь претенциозные стихи, ведёшь дневник, в котором рассуждаешь об устройстве мира. А через десяток лет, при переезде с квартиры на квартиру, ты находишь на антресолях общую тетрадь в синей обложке, открываешь её и понимаешь, какой ты был болван! Да и не ты это был. Ты настоящий — это вот сейчас, когда ты мужчина, у тебя семья, трёхлетний сын, ты всемирно известен. Ты нравишься себе, ты влюблён в эту жизнь, в эту женщину, в этот город... Кто там? Что? Буду ли отмечать юбилей? Какой юбилей? Мне уже сорок? Сорок лет не отмечают. Но это повод для того, чтобы вспомнить о сделанном, устроить юбилейные показы. Ты оглядываешься назад, пересматриваешь прежние фильмы и то в одном, то в другом натыкаешься на такую бредятину! Как я мог так снять?! Так смонтировать?! А здесь? Ну это же просто позор! Ты каким местом думал, когда это делал? Тем, на котором сидел? Не-ет, это всё никуда не годится. Я другой, давно уже не тот ход мыслей в моей голове. Или надо всё перемонтировать, или просто никому ничего не показывать. Звонишь директору кинотеатра, пробуешь отказаться, но шестерёнки уже запущены, афиши напечатаны, реклама дана...

«Мне уже почти сорок три. Когда мне будет пятьдесят три, я оглянусь на себя сегодняшнего и скажу: «Это что это за прыщ на лысине? Охальник и надутый индюк! Шёл бы ты, парень, не мешал прозревать...» Шестьдесят пять, семьдесят, даст Бог — восемьдесят. Не скоро я ещё познакомлюсь с этим дряхлым стариканом. Каким-то он будет? Не впадёт ли в маразм, не будет ли ходить под себя и обременять детей? Доживу ли?

Так, тишина. Мне пока только сорок два. И меня преследует необъяснимая тревога, мне всё время чего-то не хватает — или кого-то... Господи, как я хочу покоя...»

Алексей выпил вторую таблетку обезболивающего и уснул.

 

Известная московская кинокритикесса Лариса Вересова — яркая сексапильная дама, всегда стильно и дорого одетая, носившая очки в лёгкой изящной оправе, очень образованная, влиятельная и остроумная — никогда не приезжала на фестиваль без своей маленькой, серой, всё время загадочно молчащей спутницы. Кажется, та тоже была кинокритиком, киноведом, но коллега и приятельница затмевала её по всем статьям. Кто, кому и что был должен в этом странном союзе — Ксения не знала и не интересовалась, но видела их на фестивале всегда и везде только вдвоём. Лариса старалась казаться простой и доступной. Каждый год в общении с Верой и Ксенией она переходила на «ты». Несмотря на более чем десятилетнюю разницу в возрасте, они дружились, сплетничали, но длилось это ровно неделю. После никто никому не писал письма, не поздравлял с праздниками. А через год игра в дружбу повторялась. И всех это устраивало. Лариса была профессиональным фестивальщиком и знала, как нужно себя вести. А координаторы на время работы, в принципе, были позитивно настроены на всех гостей, ну разве что кроме двух-трёх, в разное время попавших в чёрный список за хамское поведение.

Ксении Лариса нравилась, но, считая её дамой из бомонда, она как-то стеснялась лишний раз навязываться с общением. Вересова иногда советовалась с ней по поводу того, какие российские картины заслуживают внимания, и большую часть времени просиживала в видеотеке, отбирая отечественные фильмы для иностранных кинофестивалей, в том числе для престижнейшего голландского IDFA (International Documentary Film Festival Amsterdam), и её мнение в этом вопросе было решающим. Амстердамский документальный кинофорум по уровню равнялся Каннам. Для любого режиссёра попасть на IDFA было мечтой, поскольку туда съезжались продюсеры со всего мира, и если картина нравилась, а уж тем более получала приз, они тут же осаждали лауреата, наперебой засыпая его самыми заманчивыми предложениями.

Когда-то попав с «Ковалёвыми» на IDFA и получив там гран-при, Данилов и пошёл вверх, поддерживаемый самыми известными мировыми кинокомпаниями. Впрочем, это ничуть не умаляет таланта автора, скорее наоборот. Жёстким условием IDFA была премьера, то есть фильм нигде ни при каких обстоятельствах не должен быть показан до того, как его увидят на экране зрители и жюри голландского кинофорума. Поэтому раскрученные режиссёры или берегли новую картину до ноября, когда и проходил документальный смотр в Амстердаме, или старались закончить работу к этому сроку. Данилов строго придерживался этого правила, поскольку все его фильмы стопроцентно попадали на IDFA и практически всегда получали ту или иную награду. Ждали его новое произведение и в этом году, и Вересова кокетливо наседала на режиссёра, торопя с окончанием работы. Их связывала давняя тёплая дружба: как говорила сама Лариса, они познакомились ещё тогда, когда Лёша Данилов был никому не известным, нервически худым, неуверенным в себе мальчиком. Но этот образ был настолько незнаком Ксении и так не подходил к нынешнему вальяжному Алексею Кирилловичу, что она принимала слова критикессы за шутку. Так или иначе, но эти трое — Вересова, её спутница и Данилов — постоянно тусовались вместе. Стоило встретить одного, как тут же поблизости оказывались и двое других. И так — из года в год, из фестиваля в фестиваль. Однако на этот раз Данилов сидел в жюри, и Лариса и её спутница ходили какие-то потерянные. Если бы Ксения была хоть чуть-чуть наблюдательнее и любопытнее к чужим отношениям, она бы сделала однозначный вывод: знаменитых критикессу и режиссёра связывают более тесные, чем дружба, отношения.

 

— Ну пойдём поедим,— канючила голодная Ксения, стоя у Веры над душой,— третий раз зовут.

— Ничего, похудеешь,— ответила любящая подруга и снова уткнулась в компьютер.

— Ты достала, всё остынет!

— Там опять какая-нибудь вонючая котлета,— сморщилась та, привыкшая питаться правильно.

— Нет, Ольга Феликсовна сказала — сегодня рыба...

В ресторане они сели за стол, зарезервированный для дирекции. За соседними расположились Лариса со спутницей, двое режиссёров-иностранцев, журналистка из крупной питерской газеты и ещё какая-то незнакомая молодая пара. В соседнем зале обедало жюри международного и национального конкурсов. Их всегда кормили отдельно и по-другому. Ксения знала это точно, поскольку четыре года «пасла» своё русское жюри, пока не сыскалась хорошая замена.

Девушки попробовали принесённый официантом суп и дружно принялись его подсаливать.

— Вообще-то соли достаточно. Я пробовала. Это вы от стресса,— прокомментировала «кормящая мать» фестиваля Ольга Феликсовна, которая всё всегда замечала и не могла промолчать.— Организм соли требует.

Вера картинно закатила глаза.

— Он правда недосоленный,— возразила Ксения.

— Это вам кажется. От нервного напряжения, от усталости,— с улыбкой, но твёрдо повторила Ольга Феликсовна.— Приятного аппетита.

Это была мать исполнительного директора — крупная, фигуристая гордая женщина, довольно красивая даже в свои шестьдесят с хвостиком лет. Из года в год она организовывала фестивальное питание и банкеты, и кандидатура её не подлежала обсуждению. Ольга Феликсовна была неплохой тёткой, но у неё имелись свои чёткие представления о жизни и поведении. Она хорошо относилась к координаторам и прочим работникам фестиваля, но если ей что-то не нравилось, немедленно это высказывала. Впрочем, уже через пять минут она могла шутить с этим человеком как ни в чём не бывало. Вера периодически потихоньку шипела на Феликсовну за то, что она покупает дешёвое дрянное вино на оптовых базах и фестиваль позорится на банкетах. Но Ксения ничего в сухом вине не понимала, предпочитая проверенный веками русский сорокаградусный продукт, поэтому в ответ на недовольства подруги лишь пожимала плечами.

— Надо в «Аврору» гарантийное письмо написать и Йохансону факс отправить. Не забыла?

— Да ешь ты спокойно,— ответила Ксения, помешивая суп, который, несмотря на её опасения, остыть не успел.

— У меня после обеда курьер DHL, и швед опять колебать придёт. Как бы от него отвязаться? — от постоянного думанья на Верином лбу сложились длинные тоненькие морщинки.— Как в зале? Народ есть?

— Пока мало. Но на семь-то часов набегут...

В ресторан кто-то вошёл, Ксения подняла глаза и увидела Данилова: правая рука забинтована, улыбка до ушей. Он остановился у дверей и что-то кому-то договаривал в коридор, то и дело озорно поглядывая на Ксению. Простое человеческое сочувствие дрогнуло в ней при виде белоснежной повязки на его руке, и, совершенно неожиданно для себя, она вдруг громко и жалостливо сказала:

— Бедный Лёшечка! Как ты себя чувствуешь?

Сказала это так, будто они самые закадычные друзья, будто всегда были друг с другом на «ты». Сказала и испугалась сама себя. Но отступать было уже некуда. Данилов в ту же секунду оказался около их стола, весело поздоровался и пожелал приятного аппетита.

— Как она? — продолжая разыгрывать из себя «своего в доску», кивнула Ксения на забинтованную руку.

— А, ерунда,— махнул тот больной ладонью.— Всё в норме. До свадьбы заживёт!

— Если до моей, то точно,— хохотнула Ксения.

Данилов направился в соседний зал ресторана. Она поднесла ко рту ложку с супом. И в этот же момент отошедший было Алексей вдруг резко развернулся, в два шага снова оказался около стола, за которым обедали девчонки, и у всех на глазах одарил Ксению благодарным поцелуем в щёку. Она так и застыла с ложкой у рта. Ольга Феликсовна неодобрительно покачала головой. Лариса хитро и многообещающе прищурила за очками умные глаза. Её спутница выпила воды. По губам Веры скользнула усмешка. Данилов почти вприпрыжку умчался в обеденный зал, где его радостно поприветствовало ставшее вновь полновесным жюри.

— И что это было? — спросила Ксения, опустив так и не съеденный суп обратно в тарелку.

— Резвится,— спокойно ответила Вера.— Чего покраснела?

— Покраснела?! Кошмар...

Она снова взялась за еду, но вкуса почти не чувствовала. Сердце билось словно сумасшедшее.

Лариса чинно поднялась со своего места и неспешно вошла к обедающему жюри. В открытые двери Ксения краем глаза видела, как председатель-грек предложил ей место, но она не села, с улыбкой приняла от официанта бокал вина и направилась прямо к Данилову.

— Господа, давайте выпьем за здоровье Алексея. Его руки — достояние российского кинематографа. Я думаю, в Европе эти руки и гениальная голова,— она попробовала погладить его по волосам, но Данилов увернулся от неуместной ласки,— давно были бы застрахованы на несколько миллионов евро.

Выслушавшее переводчика жюри одобрительно зашумело и сдвинуло бокалы с красным вином.

Ксения потом долго пыталась понять, зачем Лариса говорила так громко и по-русски, ведь тут же, рядом, сидели члены национального жюри — не менее заслуженные, уважаемые российские режиссёры... может быть, им просто чуть меньше повезло, чем Алексею. Её слова были просто неприличны и унизительны. В том числе и для самого Данилова... Тогда Ксения даже не могла допустить мысли, что в этой сильной, красивой, умной женщине могла так внезапно и безрассудно взыграть ревность.

 

Русский язык бесконечно богат. Это не требует доказательств. Но у прекрасного часто есть и обратная, тёмная сторона; так и у русского языка — его ругательства тоже разнообразны и красочны. Существует миф, что самый матерящийся народ — венгры: мол, в страсти украшать свою речь крепкими словечками они обходят даже жителей великой России. Англоговорящие народы со своим затасканным и многовариативным словом на букву «f» вообще плетутся где-то в хвосте. Поэтому перевод фильма, изобилующего всем известным английским ругательством, дело тонкое...

Шеф решил посетить дневной конкурсный показ. Он сел на ряд жюри около Ксении, надел наушник синхронного перевода и приготовился наслаждаться.

Английский фильм «Оса» Ксения запомнила на всю оставшуюся жизнь. Одинокая многодетная, но ещё очень молодая женщина, потерявшая надежду устроить личную жизнь, зарабатывает на жизнь проституцией. Она таскается со своей малышнёй, в возрасте от четырёх лет до года, по дешёвым кафе и ресторанам, по ночным заведениям и при знакомстве с парнями выдаёт себя за няню. Дети, грязные и голодные, в основном предоставлены сами себе. Старшая девочка подбирает у какой-то забегаловки недоеденную пиццу и по-матерински заботливо делит её между младшими братьями. Когда годовалый малыш мусолит заляпанный томатной пастой кусок теста, на его губки садится оса. Ещё секунда — она окажется у него в ротике, ужалит и... Но в самый опасный момент к детям возвращается незадачливая мамаша, поругавшаяся с очередным клиентом. Сын спасён. Всё семейство, обнявшись, рыдает. Парень — грузчик из ресторана быстрого питания, давно симпатизирующий и сочувствующий несчастной женщине,— приносит всем еды и отвозит домой на своей машине. Зрителю очень хочется, чтобы у них что-то получилось. Почти happy end...

Это был действительно хороший, сильный, безупречно сделанный фильм. Кстати, жюри высоко оценило его, особо отметив игру актрисы. Позднее «Оса» даже номинировалась на «Оскар» в категории короткого метра.

Но Ксения запомнила его не только поэтому...

Дело в том, что молодая мамаша разговаривала со своими детьми в основном отборными ругательствами. Вообще-то переводчики фестиваля были предупреждены о том, что если в фильме попадается крепкое словцо, его следует смягчать или вовсе опускать. Толмачи из года в год были одни и те же, и правило соблюдалось.

Но на этот раз, по недосмотру начальницы службы переводчиков, диалоговые листы «Осы» достались опальному Максу. Несколько лет назад он уже попался на нарушении негласного правила и был отстранён от работы. И вот...

«Британская ассоциация независимых продюсеров представляет,— прозвучал в наушнике густой твёрдый бас Макса,— «Оса»... Дэни, заткни ему пасть!.. нечего жрать, пусть он закроет свой е... Не получит эта старая горбатая сука от меня ни цента... Драная б... такая же, как её е... мамаша...»

Ксения вжалась в кресло, чувствуя, что волосы на голове зашевелились. Шеф заёрзал на своём месте и пару раз напряжённо взглянул на неё.

«...быстрее, вы, чтоб вас в рот... ах, ё... колесо... Дэни, вези коляску!..»

После двух минут фильма при каждом выкрике переводчика шеф пребольно тыкал Ксению локтем в область печени:

— Вы чего наотбирали? Тут же сплошной мат! Это что же получается? Я со сцены говорю, что мы не показываем крови, насилия, что на нашем фестивале нет места мату. Круглые столы устраиваем по этому поводу. А на деле — люди смотрят отборную чернуху?!

Она готова была провалиться сквозь землю. Влажными от волнения пальцами набрала номер начальницы службы переводчиков, но ей ответили, что «абонент вне зоны действия сети». В следующую минуту Ксения уже выскочила из начавшего гудеть, как осиное гнездо, зрительного зала. Молодёжь хихикала. К счастью, тут же, в фойе, и сидела на диванчике Марина, просматривая диалоговые листы и готовясь переводить следующий фильм лично.

— Ты только послушай, чего он несёт! — закричала ей Ксения.— Кто-нибудь проверял его перевод?! Это такой ужас! Нас же шеф сожрёт!

Побледневшая Марина вскочила с диванчика и пулей полетела в зал, в переводческую кабинку. Ксения зашла следом и услышала в наушнике, как резко оборвался бодрый голос разошедшегося Макса, затем было несколько секунд тишины, пропущенные непереведённые фразы — и вновь его голос, притихший, вялый, разочарованный:

«...Ах ты, противная девчонка, что ты дала ему? Идиотка...»

Ксения вернулась на своё место. Хмурый шеф встретил её грозным молчанием.

Он даже не остался смотреть следующий зрелищный документальный фильм про индийские поезда, который точно примирил бы его со случившимся.

— Через пять минут в дирекции... — проговорил он строго и ушёл.

Марина дождалась окончания «Осы», забрала у Макса оба варианта диалоговых листов — на английском и русском — и приказала явиться для разговора. Но переводчик «на ковёр» не пришёл. Попросту сбежал.

Шеф, заметно прихрамывая, как всегда происходило при сильном волнении (несколько лет назад он попал в автомобильную аварию, ногу собирали по частям), ходил по кабинету туда-сюда. Марина сидела на краешке стула и, нервно переминая пальцы на руках, быстро говорила:

— Я его предупреждала. Он обещал... он сказал, что всё понимает. Я поверила ему, я ведь помню прошлый раз... Вы же знаете — переводчиков всегда не хватает. Мы же мало платим... они не идут. Я его предупреждала...

Вера пролистывала английский текст. Ксения стояла у окна и в тоске смотрела на каскад мокрых от дождя питерских крыш: в центре города дома невысокие, а они здесь — на шестом этаже... Яков Борисович курил в коридоре, поглядывая на происходящее через открытые двери,— дым тянуло в комнату, и Вера досадливо морщилась: возможно — от запаха, возможно — от раздражения на выходку Макса.

— Вы мне только объясните: это можно перевести как-то иначе? — спросил Виктор Михайлович.

— Да конечно можно,— отложила Вера распечатку,— можно сказать «отстань», «отвали», «пошёл в баню», наконец... тут многое зависит от фантазии переводчика. Мы же с Ксюхой вместе смотрели, я отлично помню этот фильм. Фильм-то хороший, даже очень...

— Да я не говорю, что плохой! — взвился шеф.— Но надо было как-то отследить этот процесс, отрегулировать...

— Пусть Марина после сеанса поднимется на сцену и извинится за переводчика,— встрял в разговор Яков.

— Ой, не надо вот этого всего! — оборвала его Ксения.— Позорище. Наоборот, лишнее внимание привлекать.

— Нет, надо! Надо! — выпучил глаза шеф.— Ты, Марина, проморгала. Извиняйся теперь за подчинённого.

— Да я не против... — опустила та взгляд.— Я вый­ду...

— И этого гадёныша чтоб нашла, и чтоб пришёл,— продолжал заводиться Лиговцев.

— И никакого ему гонорара. Ещё с него надо штраф взять,— снова вставил своё слово исполнительный директор.— Это он нам за тот раз решил отомстить! Неуловимый мститель. Хе!..

После сеанса Марина поднялась на сцену и извинилась. Кажется, зрители так и не поняли, что произошло. Макса отловили через два дня, отчитали и с позором выгнали. Теперь — навсегда, без возможности реабилитироваться. До конца фестиваля все переводчики ходили подавленные.

 

На семичасовой сеанс Ксения опоздала — разбиралась на аккредитации с гостями, которых почему-то не оказалось в списке. Поэтому пробиралась к ряду жюри, где — знала — с краю всегда есть свободные места, уже по тёмному залу, через сидящих на полу студентов. Как назло, на экране шёл какой-то уж очень продолжительный ночной эпизод, и в зале было просто ни зги. Она еле нашарила пустое кресло у прохода и поскорее села.

В зале было душно, да ещё на сиденье рядом кто-то широко развалился. От его плеча тоже было горячо.

В фильме наконец-то случился белый день. Ксения взглянула на соседа и... натолкнулась на светящиеся в темноте улыбкой глаза Данилова.

— Хорошо, что ты пришла,— прошептал он ей интимно.

Она лишь кивнула в ответ и попыталась смотреть фильм. Но следить за сюжетом было непросто, потому что жаркий Данилов всё плотнее прижимался к ней своим плечом, возился рядом, ёрзал, громко шмыгал носом и всё время порывался что-то ей сказать. Боковым зрением она то и дело отмечала, что смотрит он в основном на неё, а не на экран. Но главное...

Она ещё никогда наяву не испытывала такого, чтобы вокруг закачался, заплавился воздух, чтобы он стал раскалённым и осязаемым, чтобы флюиды мужского желания так реально обволокли её и ласкали, будто тёплый июльский ветер. У неё закружилась голова, поплыл куда-то пол, экран, люди вокруг...

Как от него пахло! Не одеколоном, не пóтом и не табачищем, боже упаси,— ничем, по сути. Но как от него пахло! Именно так, как не мог пахнуть надменный, противный, раздражающий её Данилов! Он источал какое-то невыносимо родное, мягкое, уютное тепло, почти неуловимый аромат, от которого у неё вдруг заныло под ложечкой, и она невероятным усилием воли сдержала себя от непреодолимого желания вот прямо сейчас, прямо в этом зале забраться к нему на колени и на глазах у изумлённой публики начать его целовать, целовать, целовать!!! Её как будто опоили чем-то, одурманили. Затылок отяжелел, дыхание стало прерывистым, щёки и губы горели огнём, а ладони сделались ледяными.

В этом кинозале, под этот проблемный документальный фильм между ними происходило что-то невероятное. Что-то сверхъестественное.

С ними?..

С ней!

Ксения заставила себя отодвинуться. Но далеко ли можно двинуться в кресле, привинченном к полу? Надо было уйти, но она не могла...

Так и сидела до конца сеанса, прокручивая в голове свой фильм из цикла «мужчина и женщина»: она у него на коленях — жаркая, распалённая, сумасшедшая, жадно целует его лицо, его глаза, его губы, его руки, и ей наплевать на всех тех, кто уже смотрит не на экран, а следит за разворачивающимся наяву спектаклем...

 

Вера плакала. Первый раз в жизни Ксения видела, чтобы её спокойная выносливая подруга так расстроилась. Видимо, усталость и нервное напряжение подкосили и её.

— Понимаешь, так хочется, чтобы всё прошло хорошо, без накладок. Стараешься, думаешь, все концы подобрал. И всегда что-нибудь случается. Всё равно каждый год проблемы, каждый год что-то срывается, сыплется... Главное, самый хороший мультик. Лучший! Почему именно он?! — Вера достала бумажный платочек, успокаиваясь, вытирала подтёкшую тушь на веках.

На диванчике сидела Соня, притихшая — дело невиданное.

— В паспорте чётко написано: первая категория,— начала объяснять она,— я катушку на стол, поехали, смотрю — толстенная царапина через всю ленту! Какая же это первая категория? Первая — это когда новёхонькая копия, нетронутая! А тут не больше третьей! Я же знаю! Вижу же!.. Так что надо решать — снимаем с показа или нет. И нужно составлять акт вскрытия. Чтобы не было к нам претензий.

— Нельзя его снимать с показа! — снова заплакала Вера.— Такой фильм! Да он приз возьмёт, вот увидите.

— Да какой хоть фильм-то, скажите! — спросила наконец Ксения.

— «Jam Session»!

Она присвистнула: «Jam Session» — потрясающая пластилиновая польская анимация, полюбившаяся им всем и сразу! Пожилая пара живёт над ночным кафе, где иногда играет джазовый оркестрик. В такие ночи они не могут спать, раздражаются на шум, друг на друга. Они тысячу лет вместе, и чувства их давно уснули. Но однажды стародавняя мелодия заставляет их вспомнить молодость и снова влюбиться. И всё в этой работе было безупречно: пластилиновые куклы, вся обстановка квартиры и ночного кафе вылеплены с любовной тщательностью, а какая музыка, какая озвучка! Всё живое! Такие фильмы — редкость и удача для отборщиков.

— Пойдём, я посмотрю,— предложила Ксения Соне.— Может, всё не так страшно.

Они спустились в кинобудку. Соня достала из коробки небольшую катушку с плёнкой — всего-то семь минут — и показала паспорт:

— Вот, первая категория. Я ничего не путаю.

Она лихо надела бобину на специальный штырь на своём рабочем столе, закрепила свободный конец плёнки на катушке перемотки, включила свет и не очень быстро стала её крутить.

— Вот, смотри, идёт царапина.

Ксения наклонилась и увидела на глянцевой поверхности тонкую, как волос, царапину, будто иголкой провели.

— И так весь фильм.

— Такая тоненькая. Разве её будет видно?

Соня взвилась:

— На экране это будет чёрная полоса толщиной с палец! Расстояние-то какое! Увеличение!

— А откуда она могла взяться?

— Ну,— пожала Соня плечами,— похоже, фильм прогнали на очень старом аппарате. Плёнка неплотно зажалась, попала соринка. Песчиночки достаточно...

— Но ведь в паспорте написано, что она новая.

— То-то и оно. Поэтому я и говорю — надо составлять акт. А то вкатят нам сумму!

— Да какие к нам-то претензии? Какую прислали! — возмутилась Ксения.

— А-а, не скажи. Может, там испортили и решили за наш счёт брак покрыть!

— Чушь какая-то... Ладно, сейчас Вера до них дозвонится. Решим...

— Это её дело. А я составляю акт...

Через полчаса в Польшу отправили акт и письмо с просьбой разрешить показ. Но ни в этот день, ни в другой, ни до конца фестиваля польская студия так и не отозвалась. Демонстрацию несчастного анимационного фильма откладывали до последнего. Потом, посоветовавшись, всё-таки приняли общее твёрдое решение: фильм показывать. И не зря. «Jam Session» получил приз за лучшую анимацию. Никакого счёта фестивалю выставлено не было.

Как хорошо было бы знать всё наперёд. Сколько бы нервных клеток сохранилось! А пока заплаканная Вера набирала горестное письмо на польскую студию.

— Кофейку? — спросила её Ксения.

— Застрелиться,— мрачно ответила подруга.

 

Что-то происходило между ними. Алексей уже не мог спокойно на неё смотреть. Как только он встречал Ксению, то тут же хотел её обнимать. Она была такая тёплая, такая мягкая, такая родная, такая нужная... Ему хотелось сесть с ней куда-нибудь в тихое место, положить голову ей на колени, и чтобы она гладила его по волосам. А она тусовалась со своими друзьями-подружками и постоянно куда-то исчезала, едва появившись. Он высматривал её на пресс-конференциях, на круглых столах, искал её в зале, в фойе, в дирекции, но она будто специально ускользала или садилась так, чтобы он не мог её видеть: за здоровенного парня, за колонну. Или упорно не хотела смотреть на него. Как его ломало!

«Ну почему ты не смотришь? Ну, девочка моя, я же нравлюсь тебе. Ведь нравлюсь! Нравлюсь, не притворяйся. Поэтому ты и прячешь свои чудесные зелёные глаза! Я заставлю тебя! Смотри на меня! Я требую! Ну прошу тебя. Ну пожалуйста...»

Ксения встала и вышла из комнаты, где проходил круглый стол.

Ему сразу стало тоскливо и скучно.

 

Ксения всюду натыкалась на его взгляд, на его руки. Он ловил её посреди коридора и, как ребёнка, брал обеими ладонями за голову и целовал то в лоб, то в щёчку, рисково близко к уголку губ. На мероприятиях выразительно строил ей глазки, дожидался у дверей, чтобы тронуть за руку. Встревал в её разговоры с друзьями. Мог просто встать в фойе напротив диванчика, где она сидела и беседовала с кем-нибудь, и стоять так, дожидаясь, пока она его заметит.

Ксения давилась смехом от одного его глупого вида и подкалывала:

— Что, Алёша? Что, дорогой? Что любимый?

— Ничего! — счастливо восклицал он и убегал.

В какой-то момент она не выдержала и, заметив его, идущего к ней с распростёртыми объятьями, выставила вперёд руки и вскрикнула:

— Лёша, не трогай меня! Ты меня смущаешь!

Он опустил крылья, завял, прошёл мимо. Но потом дождался у входа в зрительный зал и, в упор глядя ей в глаза, спросил:

— Почему ты так сказала?

— Что сказала? — вздохнула Ксения.

— Ты знаешь!

— Что? Не знаю!

— Что я тебя смущаю. Ты ведь не просто так это сказала!

— Господи, Лёша, ну что ты меня хватаешь при всех? Они же смотрят, смеются!

— Вот ещё! — обиженно надулся он.— Это фестиваль! Здесь все друг друга знают, и всем совершенно наплевать, кто кого обнимает!

И, рассерженный, ушёл.

Но, конечно, ей всё это нравилось, она не хотела себе в этом признаваться, но приходилось. И ей было страшно. Потому что она понимала, что попадает — да уже попала — в какую-то ловушку. Если он просто смеётся над ней, развлекается, то зачем это ему? Тут полно длинноногих девиц, мог бы выбрать себе жертву покрасивее.

Ещё Лариса сверлит недобрым многопонимающим взглядом. Надо наживать такого врага?! Вера подкалывает: мол, не теряйся. Дурдом...

И всё-таки — как он хорош, этот подлец Данилов! Ну как перед таким устоять? Как не увлечься?

 

Шёл пятый день фестиваля. Как и каждый день, Ксения следила за показом конкурсной программы. Когда она, ещё при свете, подошла к ряду жюри, Алексей с готовностью откинул сиденье рядом с собой, но она специально села через два кресла от него, пытаясь таким образом продемонстрировать свою независимость. Однако в темноте уже на первом фильме он пересел к ней сам.

— Всё хочу спросить тебя: кто в этом году отбирал программу?

Ксения сжалась от ужаса — в основном это делала она. Шеф только утверждал в конце отбора.

— А что, все так плохо?

— Наоборот! Практически нет проходных фильмов. В прошлые годы было гораздо слабее.

— Я старалась.

Алексей быстро повернул голову и внимательно посмотрел на неё:

— Молодец...

— Знаешь, мне важно, чтобы была и режиссура крепкая, и сценарий качественный — история интересная, с подтекстом, и актёры чтоб не фальшивили, и картинка красивая. Я искала фильмы, где бы всё это сходилось...

Алексей, мягко улыбаясь, согласно кивал в ответ на её слова.

— Вот к этому фильму,— указала она на экран,— я три раза возвращалась. В нём много слов, французы любят пустую болтовню в кино. А потом Марина мне перевела подробно, о чём они говорят... Это такая литература! Диалоги — фантастика! И тема вечная — отношения отцов и детей. Но это такой фильм, который очень трудно разглядеть с первого раза. Жюри его не оценит. Я знаю...

Звук вдруг запищал карликом, и Ксения рванулась в кинобудку, перепрыгивая в темноте через канатное заграждение с табличкой «Жюри»; в юбке это было неудобно и вряд ли грациозно. Проекция остановилась, в зале зажёгся свет.

— Руки у них из одного места! — уперев кулаки в округлые бока, разорялась Соня на киномехаников, пытавшихся исправить поломку.— Импортная плёнка, а они своими корявыми пальцами! Подложи вот сюда бумажку! А здесь скотчем закрепи! Аппарат старый, головка износилась!

— Да иди ты... — послали её мужики.

— Испортили плёнку? — осторожно спросила их Ксения.

— Не, заело просто,— хмуро ответили те.

— Может, следующий фильм дать? Хотя этот так жалко!

— Да щас наладим...

Она вернулась в зал. Показ продолжился.

Они ещё много говорили с Алексеем в тот вечер — о кино, о жизни, шутили. Он открылся с неожиданной стороны и очень понравился Ксении: не кривлялся, не жеманничал, как обычно, не говорил пошлости, был такой спокойный, доступный, с ним было так интересно, так уютно, так тепло.

Но на следующий же день Данилова подменили. Он опять бóльшую часть сеанса пялился на неё, точнее, на её профиль, потому что она заставляла себя не реагировать. У Ксении болела голова и на нервной почве снова драло горло. Она то и дело машинально потирала пальцами виски, щупала желёзки. Но Алексей не замечал и то и дело громко, не стесняясь сидящих рядом людей, повторял в её адрес реплики героев.

— Улыбнись! — это когда на экране любовник пытался развеселить огорчённую подругу.

— У тебя красивые глаза,— соответственно то же звучало в фильме.

— Я буду скучать по тебе...

— У тебя дети есть?

Ксения удивлённо посмотрела на Алексея — таких слов в фильме не было.

— Что?

— У тебя дети есть?

— Нет.

— Жаль. У тебя были бы очень красивые дети.

Какое-то время он молчал и смотрел на экран. Там начали целоваться. Ксении уже не нужно было оборачиваться, она и так знала, что он, улыбаясь, пялится на неё.

— Ты знаешь... — проговорил он тихо и серьёзно и замолчал.

— Что?

— Нет. Ничего,— он вздохнул.

«Клоун».

— Послушай... — и опять молчание. И опять долгий взгляд.

— Ну что, Лёша? Что?

— Нет. Не скажу...

— Тогда смотри фильм.

Он поёрзал в кресле, потом протянул руку к её руке, крепко сжал и проговорил дрогнувшим голосом:

— Я хочу сказать тебе... Ты... ты очень хорошая...

Ксения проглотила комок и выдавила, натужно посмеиваясь:

— Ну хоть хорошая, и то слава Богу.

Она не знала, как ещё на это отвечать.

Данилов убрал руку, уселся в кресле прямо и больше с разговорами не приставал. Потом вдруг встал, не дождавшись окончания конкурсного блока, и, пошатываясь, ушёл.

«Да он пьяный!» — разочарованно догадалась Ксения.

 

Назавтра, когда они встретились в фойе, он прошёл мимо с абсолютно каменным лицом и даже не поздоровался.

«Да ради Бога! — возмутилась про себя Ксения.— Была нужда!»

И надо же ему было устроить это именно в день закрытия! И так нервы на пределе. Что она ему плохого сделала?! Не так сказала? Не так отреагировала? А как ещё можно реагировать на его дешёвые приёмчики, рассчитанные на тупых малолетних девиц! Ей скоро тридцатник стукнет, и она заслуживает хотя бы минимального уважения. Если не как женщина, то как коллега! Хотя — какая она ему коллега? Так, мелюзга с претензиями.

И снова весь день беготня по этажам Дома кино, протоколы решения жюри, дипломы, рамочки для них, программа фильмов-призёров, улыбки, вопросы, советы... снова весь день они с Верой ничего не ели. Завтра всё будет позади и — Ксения уже знает это — вместо ожидаемой радости отдыха придёт полное опустошение. Потому что всё прошло, потому что разъедутся гости, потому что останется только разгребать, рассылать, доделывать, потому что опять надо искать работу на полгода, потому что она не будет больше сидеть в тёмном зале плечом к плечу с Алексеем, не будет разговаривать с ним, а он и этот последний день испортил. И она виновата? В чём?

Ксения присела на диванчик к пожилой приятельнице, которая любила кино и исправно каждый год ходила по её приглашению на фестиваль. Та стала восхищаться увиденными фильмами. Ксения устало улыбалась ей, благодарила за добрые слова, а сама думала про то, что на сцену за призами выйдут опять два-три режиссёра. Фестиваль давно не в состоянии оплачивать участникам дорогу до Питера и обратно. Мало кто может себе позволить такое путешествие. Ладно европейцы. А если, например, режиссёр из Австралии? Хорошо хоть гостиницу предоставляют, и то на три дня. Поэтому и выходят на сцену за статуэткой представители посольств самых разных стран, благодарят, улыбаются, говорят формальные слова. Но ничто не может заменить радостный пробег обладателя озвученных в микрофон имени и фамилии из зала до сцены, его сияющие глаза, сбивчивую речь...

Кто-то беспардонно уселся рядом с Ксенией на самый край диванчика, и она, не глядя на хама, толкнувшего её и влезшего в разговор, пододвинулась. Но непрошеный беспокойный сосед раздражал, и она оглянулась. Данилов смотрел на неё очень серьёзно, на лице не было и тени его сладкой улыбочки.

— О, Лёша! — воскликнула Ксения, почти забывшая обиду.— Ты чего не здороваешься, мимо проходишь?

— Разве? — сказал он рассеянно.— Дай лапку...

Ксения протянула Алексею руку, он нежно погладил её и поцеловал в ладошку.

Воспитанная приятельница, поняв, что разговор закончен, поднялась:

— Я пойду, выпью кофе.

— Да, извините,— смущённо пожала плечами Ксения и внимательно посмотрела на Данилова.— Ты чего такой грустный? Случилось чего-нибудь?

— Нет. Ничего не случилось... Совсем ничего...

— Да я же вижу. Глаза потухшие.

— Да?.. Видишь?.. Я не грустный. Я просто сегодня романтически настроен,— ласково проговорил он, прямо глядя ей в глаза, выдержал паузу и добавил: — Как ты на это смотришь?

Ксения была готова отдать полжизни за то, чтобы не покраснеть от его слов, но щёки тут же заалели. И она ответила чересчур бойко и насмешливо, выдавая своё волнение:

— Ну как я на это смотрю? Вот пойдём на банкет, выпьем водки, а там посмотрим. Ты же пойдёшь на банкет?

— Конечно.

— Ну вот! Выпьем водки, а там... Романтическое настроение — это... это всегда приветствуется...

— Ладно. Увидимся.

И он оставил её, распалённую недвусмысленным предложением.

И, как это ни отвратительно, как ни глупо, она повелась, она увлеклась. Да какое там! Втрескалась по уши за пять дней! По крови уже вовсю нёсся бешеный гормональный поезд, и сквозь нарастающий стук его колёс и позывные свистки паровоза расслышать доводы разума было немыслимо! Она ненавидела себя за то, что ей льстило его внимание. Но оно ей льстило! Она презирала себя за то, что уже представляла себе, как всё произойдёт. Но ведь представляла! Она корила себя за то, что готова довериться человеку, для которого она всего лишь очередная-проходная. Но она была не просто готова, а хотела этого сама, хотела быть использованной! Какой бред! Опомнись, Ксюха! Ты не получишь ничего, кроме разочарования и слёз!

— Ксеня! Ты идёшь на банкет? — позвала её Вера.

— На банкет? Да! Конечно!!!

 

Алексей действительно хотел пойти, но чёрт же послал ему этого Бражникова! Сто лет не виделись! Пока шёл показ фильмов-призёров, в ожидании банкета они зависали в баре, и Алексей сам не заметил, как набрался до икоты и, конечно, никуда пойти не смог просто физически.

Когда он, расхристанный, в задравшейся рубахе, лежал поперёк домашней кровати, задавая в потолок сонные пьяные рулады, в кармане его брюк вдруг переливчато булькнул мобильный телефон. На большом цветном экране высветилась фраза: «Получено 1 сообщение». Если бы мертвецки пьяный Данилов был способен его открыть, то он прочёл бы всего два слова: «Москва-Динамо».

Глава 4

На том бы всё и закончилось

Весь конец июня Алексея мучили звонками. Опять звали в жюри какого-то фестиваля, на семинар, в телевизионные шоу, просили интервью, творческую встречу...

Он всё отказывался, отказывался. И там, наверное, думали, что классик возгордился. А он снова монтировал, кроил и перекраивал свой новый фильм. Он занимался тем, что должен был только себе и небесам. Он работал! И даже не думал размениваться по пустякам.

Если бы они только знали, сколько лет он вынашивал эту вещь! Он должен наконец прыгнуть выше собственной головы, чтобы перестали всё время возвращаться к его «Ковалёвым», которые уже как укор, как бревно в глазу. Дескать, вот она, твоя вершина, тебе и повезло, и не повезло, парень, что ты слишком рано взял её, с первого броска. Чем раньше, тем труднее потом удерживаться на скользком, облизанном ледяными ветрами-завистниками эльбрусовом пике славы. Алексей словно слышал эти постоянные шепотки вокруг своего имени. С каждой новой картиной они всё крепчали, всё смелели, и уже насмешливый гул чудился ему: «Иссяк Данилов»... «вторично, надуманно, претенциозно»... «халтура, на что он рассчитывал?..» Но премии, звания эти же шептуны ему и раздавали, коньячок пили и не давились. Они-то прекрасно знали, что самый слабый фильм Данилова всегда будет на три головы выше их «шедевров».

Ему пора было сдавать экзамен середины жизни. Даже если больше ничего, никогда. Пусть это будет ещё одна точка невозвращения. Как «Ковалёвы» были точкой невозвращения к прошлой жизни. Если ему удастся сделать этот фильм так, как задумано, то после можно будет смело надеть халат и дремать в соломенном кресле под абрикосовыми деревьями у тестя в гостях, радуя старика тем, что в кои веки приехали все вместе!

Но фильм не шёл. Кто был в этом виноват? Алексей давно работает сам по себе, и ему приходится в одиночку постигать законы кинематографа. Он и до сих пор их до конца не постиг. Это действительно труд всей жизни. Учишься от первого кадра до последнего, от младенческого вдоха до старческого хриплого выдоха. Он с самого начала понимал, что только искренность, сшибающая с ног, полная душевная распахнутость, желание рассказать историю не просто ради красного словца, а для того, чтобы уберечь кого-то от ошибок, чтобы поделиться красотой, чтобы научить чувствовать, видеть, слышать, понимать, думать,— а зачем ещё снимать?! — открывает двери творческой удаче. Понимал, но по-настоящему получилось это у него только один раз. Да и не у него, не сам ведь...

Он всё больше убеждался, что идеи не приходят просто так, из ниоткуда. Ведь за день в человеческой голове созревают и тают без следа миллионы мыслей, так почему же только одна миллионная вдруг становится такой навязчивой, требовательной, разрастается, как злокачественная опухоль, заставляет работать на себя?..

«Стоп! Почему — злокачественная?.. Конечно, никакая не муза приносит на своих крыльях сюжеты для творчества, это уж так, кокетство... Идеи приходят от гораздо более влиятельных сил... и всегда ли светлых? То, что непоборимых,— это точно... Значит, и мысль, если она всё-таки материальна, может быть злокачественной или доброкачественной, в зависимости от того, кто её внушает... Лёха, ты чего?! Что за шизофрения? Термины какие-то медицинские... Эти-то вот мысли кто тебе насылает? Доктор Сидоров из районной поликлиники?.. Книги, стотысячные тиражи, фильмы, миллионы зрителей — это всё метастазы, которые проникают в головы других людей... месяц-другой — и уже эпидемия... Тьфу, что тебя сегодня на болячки тянет? Бред какой-то... И из чего выросла такая цепочка? Из безобидного фильма...»

Ему всегда было странно отслеживать обратный путь мыслей. Чаще всего выходил из мухи слон: заметишь чаинку в чашке, а через десять минут размышлений, глядишь, додумался до вселенской катастрофы. Интересно, это у всех так?.. Искренность... Доверие к миру... это то, чего ему так не хватает сейчас... Сейчас? А может, всегда? Но как можно доверять этой жизни, которая каждую минуту готова подставить подножку, да ещё и гомерически хохотать, глядя на тебя, распластанного на земле, в грязи... Злая старуха!

 

И злая старуха подкинула, и связались воедино мысли о болезнях, о творчестве, о высших силах... Они собирались поехать к тестю, на юг, отдохнуть, поесть фруктов, поплескаться в море. Дед видел младшего внука только на фотографии, а тому уже два года... И тут маленький вдруг заболел.

Они с женой бегали с ним по частным больницам, по самым дорогим врачам. Притихший малыш ничего не ел, его рвало, он худел, слабел, его и без того прозрачная кожица стала словно мраморной, с сеточкой синеватых прожилок. Держалась температура. Невысокая, но самая плохая, воспалительная. Вроде бы ничего не болело, но иногда, совершенно внезапно, мальчик вскрикивал, плакал, жаловался на животик. Через пару минут приступ проходил.

Врачи не торопились, только выписывали направления на анализы. Эти слишком долгие обследования выматывали Алексею душу. Сын таял на глазах. Обеспокоенный дед звонил, обижался. Приходилось ему врать, что срочная работа, что приедут позже. Но тот своим стариковским сердцем, уже перенёсшим один инфаркт, всё равно что-то чувствовал и настойчиво спрашивал: «Что случилось? У вас всё в порядке?» — «Да ты что, дед! С чего взял? Не придумывай!» — Алексей был в таком напряжении, что его деланно весёлый голос предательски подрагивал.

Наконец, произнеся какой-то не выговариваемый диагноз, врач предложил операцию.

Боже! Что там можно в этом тельце резать?! Да ребёнок и весь-то размером с две ладони хирурга! У них всегда такие лапищи — волосатые, широкие. И он разрежет скальпелем его круглый розовый животик с пупочком-пуговкой, полезет этими лапищами в его тоненькие нежные кишочки. Там же всё так рядом, так плотно! Это должна быть ювелирная работа! Одно неловкое движение, просто дрогнувшие пальцы — и всё! Всё?!

Хирургом оказалась невысокая, стройная, очень приятная женщина с тихим синим взглядом. Алексей сразу поверил в неё и чуть расслабился. Пока шла операция, у него внутри было пусто. Словно ему, как и сыну, дали наркоз. Он только медленно думал о том, что жена ни разу не заплакала, это хорошо... или плохо, потому что она всё держит в себе.

Жена зарыдала, когда всё было позади.

Маленький улыбался устало и светло.

Алексей дал себе слово никогда больше не снимать родных.

 

Ксения сидела в своей узенькой, как пенал, коммунальной комнатке и тупо смотрела в телевизор. Шёл сто раз виденный фильм. В чашке остывал чай. В голове рефреном вспыхивала фраза: «На том бы всё и закончилось...»

Но Ксения не была бы собой, если бы оставила всё как есть. Значит, они бы встретились через полгода на какой-нибудь очередной киношной тусовке. Она бы к тому времени уже успокоилась. Данилов совсем забыл о ней. Они бы кивали друг другу, как в добрые старые времена... Или он бы вообще сделал вид, что впервые её видит.

Как ни была она взбешена его неприходом на фуршет, как ни злилась, разозлиться насовсем у неё так и не получилось. По законам драматургии, эта история не могла закончиться сейчас. Должен быть какой-то высший смысл у этого странного общения. Какой-то вывод. Какой-то результат. Для чего были все эти даниловские пляски с выходом из-за печки? Допустим, он элементарно пофлиртовал, поприкалывался над ней, как над бесхитростной наивной дурочкой. Развлёкся. А что получила от этого она? Ночную маету и изжогу от мысли, что отношения с мужчинами ничему её не учат. Что она всё-таки повелась. Повелась! Повелась!! Прекра-а-асно зная, что как раз этого-то допускать и нельзя. Но раз уж допустила, то теперь не допустит, чтобы всё окончилось в стиле «Москва-Динамо».

Тогда, на банкете, со злости Ксения крепко выпила и отправила ему эту смс-ку. Знакомая актриса, которой она по пьянке сболтнула о причине своего отвратительного настроения, пыталась её утешать, но выходили нравоучения:

— Ксеня, да ты с ума сошла! Зачем тебе этот павлин, этот гусар? Да, он роскошный, лакомый кусочек. Может быть, может быть! Он запал на тебя. Допустим! Но с ним не будет ничего хорошего. Никогда! Он выбрал тебя, как очередную жертву. Ты останешься выжатая, как лимон. Он просто использует тебя и выбросит. Ты же сама это знаешь!.. Это яма! Вот ты сама себя трезво спроси: что ты хочешь от него?

— Теперь я хочу, чтобы он попросил, а я не дала! — совсем нетрезво прорычала Ксения.

— Этого никогда не будет! — с убийственным спокойствием сказала актриса.— Перестань. Вон, на Ларису посмотри. Она же только о нём и говорит. Как бредит! Ты тоже так хочешь? Тебя Бог уберёг сегодня. Пусть и дальше бережёт... Беги от него, даже от мыслей о нём!.. Да я вообще не понимаю, почему должна тебе это объяснять.

А Ксения не могла бы объяснить ни актрисе, ни тактично молчавшей Вере, никому, что это за состояние, когда вокруг тебя шатается и плавится воздух... и только ты знаешь, что всё это не просто так.

Разве что потерянная Лариса могла бы её понять. Она ходила от стола к столу с приклеенной на лице улыбкой и саркастически вопрошала:

— А кто знает, где член жюри господин Данилов? Всё жюрит?

 

Лето уже приближалось к своей середине, но никак не желало одарить жителей Санкт-Петербурга теплом. Три недели в какой-то почти осенней серой тоске Ксения ходила вокруг мобильного телефона, так и не решаясь набрать номер Данилова. Она даже повод придумала — точнее, два повода: один сокровенный, для себя, другой серьёзный, убедительный для него.

Для неё: прошло уже достаточно времени. Она позвонит Алексею по делу — и сразу по его интонациям станет ясно, рад он её слышать или нет. А там уж как пойдёт. Проигрывать в голове возможные варианты разговора и его реакции можно до бесконечности. Хватит, надо действовать.

Для него: её подруге до ужаса захотелось иметь диски знаменитого режиссёра. Разумеется, с автографом. Их ведь нигде не достать... Он должен согласиться. Они где-нибудь встретятся, выпьют кофе, она посмотрит в его глаза и всё поймёт — будет что-то дальше или нет.

И вот настал день, когда Ксения решительно взяла телефон. Ладонь, как всегда от волнения, вспотела. Данилов вот хватал её за руки всё время, а она стеснялась до смерти. Это же так противно, когда руки потные, да ещё у девушки. Героиня, тоже, любовница...

Простое нажатие трёх кнопок равнодушной электроники — и вот уже горит на экране его фамилия. Невидимый сигнал несётся от антенны к антенне сквозь дома, рекламные щиты, листву деревьев, моросящий дождь, пронизывает идущие по рельсам трамваи, стоящие в пробках автомобили, смешивается с сотнями тысяч чужих разговоров... Вот он прошёл сквозь крышу дома в тихом переулке на левом берегу Невы, четвёртый этаж, третий... Лежащий на широком подоконнике мобильный телефон принял сигнал и проснулся.

«Всё, Ксюха, отступать поздно...»

 

Алексей нехотя отложил книгу, лениво поднялся с тёплого уютного кресла, взял поющий телефон, взглянул на экран — номер был незнакомый. Отвечать — не отвечать?.. Он зевнул. Дождь всё идёт... Похоже, не кончится никогда. В квартире холодно, сыро, сумрачно... Кто это решил его достать? Настойчивый какой...

— Да... — тишина.— Алё!

— Здравствуйте,— сказал кто-то где-то.

— Здравствуйте,— ответил он.

— Не помешаю?

— Нет. Кто это? — хмуро спросил Алексей.

— Лёша! Не узнал? Это Ксения.

— Это ты-ы-ы?! — Данилов присел на подоконник.— Вот так сюрприз! Ты где?

— Да зашла тут на работу...

— Ты всё ещё работаешь? Ксе-е-ения... — проговорил он её имя, словно впервые пробуя его на вкус.

— Так получилось... У меня тут дело к тебе...

— Какое? А где ты взяла мой телефон?

— «Кальве»! — она засмеялась.

— Что? — не понял он.

— В том смысле, что у женщин свои секреты.

— А-а... У тебя красивый голос... Так что ты хотела?

Алексей встал с подоконника, прошёлся по комнате, щёлкнул выключателем. Стало светло и как будто теплее... Что она там говорит про подружку?

— А она красивая?

— Кто?

— Подружка...

— А что, некрасивые не могут смотреть твои фильмы?

— Могут, конечно. Но если красивые, то интереснее,— он сам засмеялся над сказанной глупостью.

И Ксения где-то там, у себя, смеялась. Где она живёт? Он её не спросил... Диски... Вон они, стоят на полке, осталось несколько экземпляров. Для Ксении не жалко. А какой-то там подружке... ладно.

— Хорошо, солнышко,— и добавил интимным шёпотом: — Я тебя найду. Жди...

— Спасибо. Буду ждать с нетерпением! — воскликнул её голос в трубке и пропал.

Данилов задумчиво положил телефон обратно на подоконник. Неожиданный звонок. Странная просьба. Слишком убедительный тон...

«Маленький мой...»

 

Ксения сидела перед компьютером в затихшем, опустевшем фестивальном офисе, рассматривала фотографии закончившегося недельного праздника. Попадались и снимки Данилова: красивый, уверенный, на губах улыбка властителя человеческих душ и женских сердец. Она смотрела в его глаза и решала, хороший у них получился разговор или нет. Сразу он её никуда не позвал, не подорвался, не полетел навстречу. Паузу выдерживает. Позвонит он теперь через неделю, не раньше. Но так-то лучше.

«„Я тебя найду...“ — мысленно передразнила она его интимный тон.— Вот никак не может без этих своих штучек! Звонит девушка по делу, а он всё к одному гнёт... Ага, по делу,— хихикнула она.— Кому рассказываешь?»

Да. Да! Да!! У неё был к нему свой вечный женский интерес, но не только. Не только! Ей очень хотелось разгадать формулу успеха — не именно успеха Алексея Данилова, а вообще. Понять, чем отличается обласканный жизнью человек от не­уда­ч­ника. Как он действует, думает, живёт... Почему судьба вдруг выбирает из тысяч своих подданных одного-единственного и возносит его к небесам? Всё ли так гладко и просто внутри этой, внешне благополучной, жизни? Конечно, нет! Вселенское одиночество творческого человека было ей ой как знакомо! И резиновая тягучесть однообразных бессмысленных дней, когда ничего не писалось. А таких дней было много, очень много... И постоянная неудовлетворённость. Даже если всё хорошо, даже если взяли рассказ в толстый журнал, даже если написали похвальную рецензию... И тупое нежелание вставать по утрам, разговаривать, идти куда-то. И вечное несовпадение твоих чувств и желаний с эмоциями и мыслями твоего избранника. И бессилие от невозможности поменять ход событий... Через месяц ей будет тридцать. А что имеем? Ни семьи, ни детей, ни нормальной работы, ни почёта, ни любви... Сколько? Пять лет? Да, почти пять лет прошло после разрыва последних отношений. И так там всё было непросто, так больно, что она всерьёз думала: больше никогда, ни с кем. Лучше уж одной. Она слишком долго и мучительно отрывается от любимых людей. И она никак не думала, что так легко вляпается вновь. Но разве можно было не обратить внимания на такого яркого, неординарного человека, как Алексей! Особенно на фоне тех, кто вокруг...

Ксения ехала с работы в трамвае и всматривалась в угрюмые плоские лица мужчин. Неопрятные, пахнущие перегаром, табаком, пóтом, давно не стираной одеждой, они лезли в двери, расталкивая женщин и детей, плюхались на сиденья и засыпали или втыкали плеер в уши. Им даже в голову не приходило пропустить, уступить, защитить, улыбнуться, сострить, сказать комплимент. Они вызывали в ней смертельную тоску, от которой выть хотелось.

Случалось, что на неё находило романтическое настроение. Она одевалась красиво, подкрашивалась, прихорашивалась и шла гулять по городу, улыбаясь всем и вся. Но через десять-пятнадцать минут тускнела, вяла. Потенциальные кавалеры шли навстречу с пивом наперевес, над ними стояло облако мата, они могли толкнуть плечом, наступить на ногу, закрыть перед носом дверь, отпихнуть от прилавка, попросить: «Жэншина-а, дес-с-сяточку... не хвата-ат нам...» С юным поколением всё обстояло ещё хуже: парни скандалили с девицами прямо посреди улицы, на остановках, в метро, посылая друг друга на равных. И после таких сцен она уже не могла верить в чистого влюблённого юношу, ждущего свою единственную с букетом цветов. Вон он стоит, этот юноша, держит розы, как веник, нервно посматривает на часы, курит в глубокий затяг. К нему подбегает девушка — стройная, лёгкая, он выдыхает прямо ей в лицо табачный дым и тут же прилипает к её губам. А она ничего, улыбается, терпит. А может, не замечает... Или это она, Ксения, зацепившаяся за свои неудачи, не замечает хорошего?

Если мужчины влюблялись в неё, то мгновенно. И начинался обратный отсчёт. У неё в этом тоже была какая-то своя дурацкая философия. Она слишком не доверяла мужчинам, и на то у неё были свои веские причины. Она считала, что нужно проявить сначала свои худшие стороны, все свои закидоны, и если человек стерпит её всякой, тогда только он будет вознаграждён нежностью, верностью и всепрощением. А то как обычно выходит: «Она была такая хорошая, такая добрая, такая весёлая, а после свадьбы вдруг стала такая невыносимая!» Если близкий человек вытерпит — значит, любит по-настоящему, значит, ему можно довериться, можно с ним расслабиться и спокойно плыть по течению жизни.

И никогда не влюбляться в красавцев. В случае с Даниловым она эту заповедь нарушила впервые...

Ещё в юности поставила себе такой ультиматум. Ей тогда казалось, что в невзрачных мужчинах меньше амбиций, меньше мужского шовинизма. Жизненный опыт показал, что она ошибалась. Впрочем, чтó она, воспитанная женщиной в женском окружении, могла знать и понимать в мужчинах?!

А дети... она сама росла практически без отца и не желала такой же судьбы своему ребёнку. Она мечтала родить от своего предыдущего мужчины, но не случилось, а больше желания не возникало.

Да и насчёт детей у неё была своя философия. Ещё лет в шестнадцать, ужаснувшись вдруг этим миром, она решила жёстко и бесповоротно: приводить в этот мир детей — преступление. Пока взрослые сами не повзрослеют, пока не перестанут разрушать, убивать, унижать, ненавидеть, уничтожать, засорять, губить, они не имеют права на детей. Второй отчаявшейся мыслью было, что, рожая детей, родители обрекают их на неизбежную смерть. Первая минута жизни — это первый шаг на пути к смерти. Как же можно смотреть на ребёнка и понимать, что вот ты его произвёл на свет, и теперь когда-нибудь он должен будет умирать?! Если бы ты его не родил, он бы не умирал! Но и не жил...

Со временем эти ещё совсем детские максималистские мысли покинули её, но и теперь она боялась неподъёмной ответственности за другую, пусть родную, маленькую жизнь. Сама неустроенна, куда ещё... Если бы полюбить, если бы её по-настоящему полюбили — может быть, исчез бы этот страх. Была бы счастлива.

Ксения разогрела ужин. Быстро поклевала спагетти и салат, проглотила чай и завалилась с книжкой на диван. Глаза автоматически скользили по строкам, но вместо читаемого текста в голове звучал совершенно иной:

«У тебя красивый голос...»

Врёшь, Лёшенька! Она знала, что голос у неё грубоватый, мальчишеский, с лёгкой картавостью, которая как раз по телефону становится очень заметна. Да и он разговаривает не как звезда Голливуда. Голос у него высокий, ломкий, порой с фальцетными нотками. При его-то росте и сложении. Люди, которые впервые слышат его, даже удивляются такому несоответствию. Этот голос, при всём кажущемся спокойствии и флегматичности Алексея, предательски выдаёт натуру нервную, эмоциональную, противоречивую. Не всё у тебя так благостно, Лёша. Воистину, в каждой избушке свои погремушки. А иногда так хочется верить в чужое благополучие, в его устойчивость.

Ведь почему люди всё-таки способны радоваться чужому счастью? Почему плачут чистыми светлыми слезами на свадьбах? На юбилеях? Почему так жадно следят за шикарной жизнью звёзд? Глянцевые журнальчики листают? Потому что хоть ненадолго это подтверждает, что красивая жизнь и счастье есть. А если всё это действительно существует — может быть, и им однажды повезёт, ведь они-то достойны этого как никто...

Данилов удивился звонку. Кажется, всё-таки обрадовался. Теперь он её помаринует недельку и... А если «кинет»? Что она будет делать? Как жить теперь, когда в сердце снова пришла непрошеная весна?

 

Ксения не заметила, как задремала над книгой. Разбудил её мобильный. Он лежал где-то и звал хозяйку. Но где? Она соскочила с дивана, поискала его на столе, на окне, в сумке... он оказался в кармане куртки... ну да, подружка звонила, пока она ехала в трамвае... Номер засекречен; что за странная манера у людей?

— Да...

Тишина.

— Алё!

Тишина.

— Алё-о-о!

— Слушай, маленький, не нужны тебе никакие диски. Ты просто хотела что-то мне сказать...

Ксения даже не сразу поняла, что этот тихий, спокойный голос принадлежит Данилову.

— Во всяком случае, мне так показалось. Ты так позвонила... Так не звонят по делу. И я подумал, что ты хотела мне что-то сказать.

— Нет, Лёша. Я тебе ничего не хотела сказать,— усмехнулась Ксения.

— Ты уверена?

— А что ты хочешь от меня услышать? — засмеялась она уже откровенно.

— Ну-у... я не знаю. Тебе видней.

— Всё, что я хотела сказать, я уже сказала!

— Н-н-да? Ну, ты так позвонила. Вдруг. Мне показалось, что ты звонила, чтобы кое-что мне сказать, но побоялась. И вот я звоню тебе сам. Чтобы ты могла сказать.

— Я не понимаю тебя! Что ты хочешь от меня услышать, Лёша?! Я позвонила тебе попросить фильмы...

— Не нужны тебе никакие фильмы...

— Нужны, Лёша, нужны! У меня есть подружка... — она никогда так не смеялась.

— Ты уже рассказывала про подружку. Это всё враньё.

— Я никогда не вру.

— Так не бывает. Все люди врут... Ты зря не хочешь мне этого сказать. Ты же не знаешь, что я отвечу.

— Я не понимаю тебя... Я не понимаю, что ты хочешь от меня услышать.

— Значит, диски... — в его голосе появилась беспомощность.— Значит, ты ничего не хочешь мне сказать?

— Ничего, Лёша.

— Точно?

— Точно.

— Окончательно?..

— Абсолютно

— Ну хорошо. Ты получишь эти фильмы,— проговорил он злобно.

И отключился.

Ксения скорчилась на диване от гомерического хохота.

«Вздорная девчонка,— отбросил Алексей телефон,— она же всё время надо мной смеётся!»

«Какова наглость, люди добрые! — приступ веселья быстро проходил.— Десять часов. Мужик звонит, ожидая, что девица упадёт в обморок от счастья, и согласится на всё, и развлекательная программа на вечер обеспечена».

«Эта постоянная усмешка в её глазах. Она же меня ни во что не ставит! — он быстро налил рюмку, огненная жидкость обожгла желудок и мгновенно разлилась по венам.— Ну вот что с ней, такой, делать? Что с тобой, такой, делать?! — спрашивал он настенный кухонный шкафчик.— А-а?!»

Романтическая беседа продолжалась...

«Налетел, словно петух! Какая похабщина, Лёша! Ну, если всё понял, поддержал бы игру! Позвонил бы днём, пригласил на обед или прогуляться, то, сё...» — Ксения всё чиркала спичкой, пытаясь зажечь газ под чайником, но хрупкие светлые палочки ломались одна за другой.

«Маленький мой, ну откуда в тебе эта холодность, эта грубость? Лёд просто, острый колотый лёд... ты же вся такая мягкая, уютная, тёплая... — алкоголь по-разному действовал на Алексея, сейчас он совсем не взбодрил его, как он того ожидал, а придавил.— Господи, как хочется, чтобы... чтобы всё мирно, спокойно... сколько можно этих итальянских страстей? Маленький мой, я от этого так устал...»

«Ты что же, ожидал, что я разрыдаюсь и скажу: «Какое счастье, что ты позвонил, милый. Я твоя! Приходи и бери меня!»? Не-е-ет, Лёша. Не на ту напал!»

«Что-то вы, Алексей Кириллович, расклеились... — ползли в голове ленивые мысли.— Глупостей не надо делать даже от скуки...»

«А может, зря я его так... обломала?.. потом сама же жалеть буду... но как же можно вот так, в кирзовых сапогах... Лёша, Лёша...»

«А не пошла бы ты к чёрту?»

 

Прошла неделя. Обещание «созвонимся» приобретало всё более неясные временные очертания. Каждый день Ксения жестоко корила себя и одновременно оправдывала. Сказала бы: «Скучаю, хочу видеть»,— убыло бы от неё, что ли? Но он точно так же мог обсмеять её. Где гарантия, что он не издевается? Она никак не могла забыть ему «Москва-Динамо». Она не могла так рисковать своим душевным равновесием. Лучше уж выглядеть четырежды идиоткой, чем показать ему, что всерьёз увлечена... Этот его барственный тон: мол, «сдавайся, девочка»! Он сразу отпугивал её, заставлял ощетиниваться, защищаться.

«Лёша, милый, дорогой Лёша, ну зачем ты такой непростой?.. Не надо со мной так. Как со всеми. Мне не нужен знаменитый Алексей Данилов. Мне нужен родной человек, близкий, понятный... ну пожалуйста...» — так думала Ксения под перестук колёс электрички, уносившей её подальше от Питера. После дождей и простудного ветра июль набирал обороты, раскалялся с каждым днём. Она отправилась на дачу к Вере.

Вот он пропал теперь, и она чувствует себя виноватой. И драматургия отношений опять зашла в тупик. И она совершенно, пронзительно одна, как последнее осеннее яблоко на облетевшем дереве. Другие давно опали, их собрали, сварили из них вкусные компоты и повидло... А это перегордилось. Вот и виси теперь в морозы, пусть тебя клюют вороны... Морозы! Где ты нашла морозы?! В набитой битком электричке жара и духота, как в сауне. Из раскрытых окон тянет всё тем же раскалённым воздухом. Измученные люди, в панамах, майках, с веерами, с газетами, с лимонадом, с пивом, с кошками-собаками, с велосипедами-рюкзаками, с детьми-внуками ехали спасаться от пыли и плавящегося асфальта на свои дачи.

Навёрстывая упущенное летнее время, когда природа испуганно застыла, обморочно замерла, теперь, под безустанно льющимися с небес густо-жёлтыми, словно растительное масло, лучами солнца, всё поспешно распускалось, развратно и самозабвенно цвело, пульсировало соками и нектаром, благоухало и расточало, звало и манило, страстно отдавалось и с наслаждением принимало...

Они с Верой будут лежать на берегу большого лесного озера, под высоченными соснами с искривлёнными ветвями, дурачась, кидаться опавшими прошлогодними шишками, плавать в чёрной воде, любуясь на белые, словно бы искусно созданные виртуозом-стеклодувом водяные лилии, по пути от озера домой есть фантастически ароматную землянику, рвать ромашки и шуточно гадать... и Ксения, смеясь, будет рассказывать ей, что гадает на Данилова, и выходит, что он то «ждёт свидания», то «плюнет». Но мудрая подруга сквозь её напускное веселье сразу разглядит смятение и потерянность. Она не станет фыркать и обвинять её в глупости и наивности, а постарается понять и помочь. Вера, верная Вера... Пять лет назад на её глазах, и только опираясь на её хрупкое плечо, смертельно раненная Ксения восставала из любовного пепла.

И сейчас она боялась такого же исхода. Слишком очевиден был конец ещё толком не начавшихся отношений с очередным семейным мужчиной...

 

Душистые июльские вечера не приносили облегчения от дневной жары. Каждый день Ксения с Верой ходили на озеро, но дорога была неблизкой, и вся прохлада тёмной воды капля за каплей расплёскивалась на этом пути.

Верина мама кормила их холодным борщом и окрошкой с домашним квасом, лакомила клубникой. Они приносили ей пёстрые полевые букеты, землянику в крохотном кулёчке из листа мать-и-мачехи, один раз нашли несколько подберёзовиков-колосовиков.

Из-за сырого июня в огороде развелось страшенное количество улиток. Днём они прятались в лопухах, в зарослях малины, под перевёрнутыми тазами и вёдрами, на колодезной крышке. Вечером и уж тем более ночью у них начинался разгуляй! Улитки выползали отовсюду — крупные, как клубничины, чуть больше вишни, с горошину, с булавочную головку. Маленькие особенно умиляли Ксению. Она рассматривала их и восхищалась, как в таком крохотном исполнении безупречно точно выточены их тёмно-коричневые раковинки с беловатыми полосочками, их липкие, похожие на отваренные маслята тельца, их рожки, глазки. Милые создания за ночь могли сожрать куст настурций. Утром, выходя к колодцу за водой, Ксения с воплями вытряхивала их из вёдер, смахивала с крышки. Жара опять и опять прогоняла улиток искать убежище в тени, но вечером они гурьбой неизменно стояли на дорожке перед дверью и помахивали своими рожками. Это было какое-то весёлое сумасшествие!

Правда, соседи-огородники такую точку зрения не разделяли. Они заставляли приехавших на каникулы внуков собирать улиток в детские ведёрки, выносить за калитку и давить на дороге. Дети рыдали, но давили. И когда Ксения с Верой шли в магазин, то натыкались на кучки пустых растерзанных раковин. Под лучами солнца не додавленные детскими сандалиями улитки истаивали, а от кучек навевало зловоние.

Через неделю на дачу приехали в отпуск Верин муж и сестра с выводком. В маленьком доме стало тесно, и Ксения засобиралась в город.

Глава 5

Мифотворчество

Маленький эпизод из большого художественного фильма: женщина пасёт в поле козу, и вдруг в один момент мирное пастбище превращается в поле брани. Налетают, сталкиваются две армии — белая и красная. Кровь, крики, стоны. И женщина по-матерински инстинктивно закрывает животному ладонями глаза, чтобы оно не видело этого мужского безумия. А сама смотрит, смотрит расширившимися от ужаса зрачками, чтобы запомнить, чтобы с кровью, с грудным молоком передать будущим поколениям отвращение к войне. В Великую Отечественную фашисты сгоняли жителей оккупированных деревень и городов смотреть на казни. Многие отворачивались, матери заслоняли детей. Лет двадцать назад дикторы Центрального телевидения перед показом сцен катастроф или других ужасных моментов просили увести от телевизора детей и людей впечатлительных. Малыши сами зажмуривались, если в кино показывали страшный момент, и просили маму сказать, когда закончится.

Прошло совсем немного лет, и дети глядят на то, как режет дядя дяде горло, замерев, не моргая, с каким-то садистским интересом. Каждый день мы под вечерний чай смотрим новости о том, как что-то где-то взорвалось, кто-то сгорел, кто-то утонул. Нам показывают оторванные части тел, рваные раны, искажённые страхом и болью лица, перемежая их рекламой пива, духов и дорогущих машин. И никто не предупреждает, не просит с экрана: уйдите, если вы не в силах на это смотреть. Мы привыкли. Мы пьём свой чай и не давимся. Ещё немного, и мы пойдём на центральную площадь смотреть на публичную казнь, заплатив за входной билет, так же, как сейчас ходим в кинотеатр. Кажется, когда-то подобное уже происходило...

Кто-то снимает это всё и показывает нам, часто даже не задумываясь об авторском взгляде. И это стало нормой. Противостоять этому может только истинное документальное кино, которое, как и всякое искусство, изначально призвано давать происходящим на экране событиям чёткую оценку. За этой оценкой стоит автор — режиссёр, и главное решение он принимает даже не тогда, когда снимает, а когда решается снятое показать другим. А то, как он нам это покажет, в каком ракурсе, с какими мыслями, уже зависит от личности автора. Будет ли трепетать наша душа от увиденного, заплачем ли мы от красоты этого мира или ужаснёмся ему, зависит от режиссёра — живого человека, а ему, как и нам всем, свойственны слабости, он имеет право на ошибку. Вот только ошибки художников иногда очень дорого стоят человечеству. Поэтому и ответственность на их плечи ложится колоссальная.

Хотите проверить себя, узнать, смогли бы вы стать режиссёром-документалистом? Ответьте на пять вопросов, только совершенно честно.

Несколько старух катят тяжеленный вагон с хлебом (бывает и такое) и просят вас помочь. Но у вас в руках камера. Вы будете это снимать или поможете? В конце концов, через неделю вас не будет рядом, а они опять покатят свой вагон... Абсолютно слепой человек уронил трость и пытается нашарить её рукой на земле. Делает шаг, другой. Сейчас он упадёт с поребрика, разобьёт лицо. Но у вас в руках камера. Вы будете это снимать или поддержите старика? Неужели у несчастного инвалида нет родственников? Пусть им будет стыдно... Тонет ребёнок. Но у вас в руках камера. Вы будете снимать его гибель или вытащите? Да и что там, вон к полынье уже кто-то бежит... Человек приговорён к смертной казни за жуткое двойное убийство. Многие годы он ждёт в одиночной камере исполнения приговора. Это не маргинал, не пьянчужка, а образованный, умный человек. Завтра его казнят. Он держится перед камерой, говорит о том, что многое понял, осознал. И вдруг срывается на истерику, уродливая гримаса вместо лица, животный страх перед смертью. Вы сможете это снимать? Умирает ваша жена, умирает от рака. С каждым днём родное лицо становится всё более незнакомым, уже потусторонним. Наступает момент, когда становится понятно, что исход близок. Вы сможете несколько месяцев снимать медленную мучительную агонию любимого человека?

Конечно, это крайние ситуации. И скорее всего, вы с возмущением ответите, что однозначно попытаетесь помочь всем этим людям или хотя бы не отягчать их страдания. Это значит, что вы никогда не сможете стать режиссёром-документалистом. Потому что иногда вам придётся забыть о человеке в себе и поставить на первое место профессию. Все перечисленные сюжеты реально существуют на киноплёнке...

Говорят, солдатами не рождаются. А кинорежиссёрами? А писателями? Чем же литература лучше?! Только тем, что можно поменять имена и лиц не видно?!

Вот сидит перед камерой женщина. Она передовик производства, уважаемый человек, она весело рассказывает о своей жизни, о своей семье, о сыне. А режиссёр как бы случайно спрашивает, нет ли у неё ещё детей. «Нет,— удивлённо отвечает женщина.— Один сын». Но что-то едва заметно напрягается в ней. Режиссёр повторяет свой вопрос: может быть, раньше, в другой жизни. «Не понимаю, не понимаю,— говорит женщина.— Один сын...» Улыбка застывает на её губах. Добрый внимательный режиссёр вдруг кладёт перед ней потрёпанные документы — метрики из роддома — и вкрадчивым голосом говорит: «А вот здесь написано, что в тысяча девятьсот шестьдесят четвёртом году вы оставили в роддоме ребёнка...» Женщина бледнеет, потом плачет, говорит о трудностях, винится... Справедливость восторжествовала. А как же христианское всепрощение? Человечность где? Далеко ли ушла профессия режиссёра от дела тех, кто приводит в исполнение приговор? Только одни расстреливают человека физически, а другие морально. Или в этом случае цинизм режиссёрского ремесла уравновешивается ханжеством общества? Мы смотрим и не видим, не хотим видеть грязь и мерзость, нищету и несчастья, ложь и предательство, боль и смерть, мы отмахиваемся на бегу от всего этого, существующего рядом с нами. Мы закрываем глаза на саму жизнь, как напуганные дети, и ждём, когда страшное закончится, не понимая, что этот сеанс бесконечен. Так не лучше ли смотреть во все глаза, чтобы знать и помнить о первоединстве Добра и Зла? Как помнили об этом фронтовые операторы и те, кто, с каждым днём слабея от голода, снимал ленинградскую блокадную хронику. Эти люди оставались верны своей профессии до последнего дыхания. Это они показали нам, что даже на войне каждый умирает в одиночку, это они сохранили для нас лица погибших, это они донесли до нас их застывшую в глазах и на остывающих устах мольбу, вторящую главной Христовой заповеди: «Да любите друг друга».

Есть, есть, конечно, и другое документальное кино. Оно не лезет под кожу, не заставляет вас страдать и задаваться этическими вопросами. Многие режиссёры идут более светлым и, может быть, лёгким путём, снимают известных людей, актёров, писателей; праздники, парады, лубочную крестьянскую жизнь. Делают свою работу качественно и в срок. И тоже получают призы на фестивалях, Государственные премии. Видимо, «долг перед искусством» у каждого творца свой...

«Я часто думаю, что если бы я был действительно хорошим человеком, я не был бы режиссёром. Я был бы воспитателем в детском саду, доктором, священником... Потому что когда человеку по-настоящему хорошо, к нему нельзя идти с камерой. И когда по-настоящему плохо — тоже нельзя. Есть какая-то граница: или ты разрешаешь себе что-то, или не разрешаешь. По крайней мере, хорошим людям я бы не посоветовал снимать кино. Если человек начинает снимать кино потому, что хочет изменить мир к лучшему, сеять разумное, доброе, вечное,— он не в ту дверь постучался. Режиссёры снимают кино не потому, что хотят что-то сказать. Люди должны снимать кино, когда хотят что-то показать. Поэтому я хотел бы в разговоре о документальном кино снять с повестки дня моральную проблематику. Это глупая ересь, когда мы говорим об этом ремесле».

«Люди, когда соглашаются сниматься у тебя, они совершают поступок. Они знают, что это станет общественным достоянием. Моя профессия как раз в том, чтобы убедить их, что вот то, что происходит с ними, может быть, имеет отношение к смыслу жизни вообще, может быть, это будет полезно другим людям увидеть... В принципе, они делают невероятное. Потом, когда всё заканчивается, они говорят: неужели я мог сказать тебе это? Я даже близким этого не говорю. В какой-то степени наш талант заключается в том, чтобы, не обманывая, убедить человека в том, что стоит иногда открываться миру...»

«Один режиссёр пригласил меня, как оператора, на съёмки фильма про катастрофы в Америке. Я прилетел к нему в Нью-Йорк на разговор, и он предложил мне год пожить у него. Мы должны были ждать, пока где-нибудь случится катастрофа или наводнение. А я сказал ему: «Спасибо, я не буду снимать этот фильм. И тебе не советую». Вот представляешь, мы сидим в Нью-Йорке, в шикарной квартире с видом на статую Свободы, и вдруг слышим, что во Флориде — торнадо. Мы летим туда и видим: только два дома разрушено. И думаем: «Чёрт побери! Почему только два? Почему не сто?» Жить с таким чувством я не хочу».

«Мой учитель Пётр Радулов как-то рассказал мне историю. Он снимал испытание автомобиля. И гонщик ему сказал: «Вы поставите камеру сюда, я поеду, и на этом вираже вы меня заснимете, будет очень красиво». Поставили камеру, разгоняется автомобиль, и на повороте происходит авария. Все — вся группа — подбегают, открывают дверцу машины. А он сидит, жив-здоров, смотрит на них и спрашивает: «Ну, вы сняли?» — «Нет, мы побежали тебя спасать».— «Идиоты, ваше дело снимать».

«У меня много такого материала, который я не могу показать. Один из тех, кого я снимал, рассказал: «Как-то я жил-жил, у меня всё было хорошо, была жена и две подружки, и это тянулось пять лет. И вдруг в одну и ту же неделю все трое сказали мне, что они забеременели». Я даже снял этот сюжет, и к фильму он имел самое прямое отношение, ведь «Понедельник...» о том, что человека ещё нет, но за него уже решают, быть или не быть, жить ему или не жить. Но показывать это нельзя.

Другой мой герой говорит мне: «Вот я, например, хочу покончить с собой, но ведь мои родители этого не перенесут». Я снял этот эпизод, но вставить его в картину не могу, потому что они увидят и тоже не перенесут».

«У Леонардо да Винчи в трактате об искусстве есть мысль: во власти художника показать вещи прекрасными или ужасными. Но во власти зрителя увидеть показанное либо ужасным, либо прекрасным. Художнику же оскорбительно слышать, что он, например, очерняет действительность. Художник творит потому, что видит весь объём, гармонию мира. Зачем мне снимать кино, если заранее знать, что предмет съёмки ужасен? Или, наоборот,— прекрасен?!»

«Документальное кино — как красивая женщина: хочется начать роман, но неизвестно, каким он будет. Вообще, кино делать — это как любовь. Режиссёр — это мужчина, а зритель — это женщина. Хорошо, если лучшие мгновения мы переживём вместе, а обычно так получается, что режиссёр получил удовольствие, а зритель уже давно уснул».

«Данилов вступает с реальностью в, так сказать, мужские отношения. Она ему по-настоящему нравится. Он её тайный любовник. Лишь его пассия знает, что нравится ему. Поэтому камеры его — а он снимает сам — не боится и не стесняется. И подбрасывает ему скромные знаки внимания».

«В каком-то смысле фильм нельзя даже придумать. Его можно вырастить из увиденного. Такова природа кино: ты увидел что-то и решил запечатлеть. Причём нельзя ничего повторить в жизни. Что-то случилось, а ты не снял — извини, поезд ушёл. Ты не можешь сказать жизни: давайте, жизнь, ещё раз проиграем эту ситуацию! Идеальное документальное кино — кино без дублей».

«Я не думаю, что я такой уж умный. И навряд ли я кому-то скажу своими фильмами что-то новое. По-моему, я довольно средний человек. Может быть, единственное, что я могу,— это не упустить. Как сито, которое задерживает драгоценный камешек. То есть люди, сидящие в той же комнате, не заметят, а я замечу».

«„Без слов“ я снимал не потому, что роют. А потому, что синий асфальт, люди в оранжевых жилетах... приходят и занимают десять квадратных метров какой-то геометрии, начинается движение фигур... В основном они танцуют. Они всё делают ногами. Они закатывают асфальт ногами. Это же красиво, как танец. Постепенно реалистическая картинка превращается в сюрреализм, в чёрный квадрат асфальта. Попутно и случайно удалось показать историю живописи и наш российский менталитет».

«А зритель что, безгрешен? Одно дело то, что ты можешь снять, другое дело то, что согласен увидеть тот, кто снимался, и третье — что согласен увидеть зритель. Например, ты открываешь дверь и видишь, что там люди занимаются любовью. Ты извинишься и закроешь дверь... или просто закроешь дверь. А когда это показывают в кино, ты не отворачиваешься. Почему же ты позволяешь себе смотреть на половой акт на экране и не позволяешь себе смотреть на него в реальной жизни? Что с тобой происходит?»

«У меня всегда есть как бы три фильма: тот, который я показал... тот, который я бы мог показать... и тот, который я не снял... Понимаешь, если я тебя сейчас сниму, тебе это не понравится... Вот я себя видеть не могу, мне кажется, что я толстый неприятный человек. Лет пятнадцать назад на углу Владимирского и Невского сидел сапожник, я к нему часто заходил ботинки почистить. Он мне говорил: «Ты неправильно себя чувствуешь. Ты думаешь, что ты некрасивый, глупый, тебе не нравится твой голос... Всё наоборот: ты нормальный парень, немножко идиот, хотя ничего страшного. Но нельзя же так себя не любить!» Ещё этот сапожник мне говорил: «Посмотри, как ты неправильно износил ботинки...» Он по сношенному ботинку мог всё рассказать о человеке. А в других областях совершенно тёмный был человек. Но по туфлям судил, как Бог — о душе, о Вселенной, о человечестве...»

«Вопрос о тройном соотношении неснятого материала к снятому и снятого к вошедшему в картину остаётся открытым. Данилов рассказывает поразительные вещи о том, что он мог бы снять, но не снял, и о том, что снял, да не отважился включить в фильм. Послушать его, так этические соображения взяли верх над художественными. Но похожие на оправдания рассказы начинают казаться то ли продолжением картины, то ли попыткой нарастить на неё мифологию. Взять хотя бы пронзительную историю об астрологическом близнеце, который появился на свет буквально вслед за ним в том же родильном отделении, а через тридцать пять лет был найден режиссёром и якобы сказал ему: „Вот меня мать в роддоме бросила, и живу я в дурдоме, а ты на машине, с девушкой и с кинокамерой. А ведь могло быть наоборот... ты был бы дурачком, а я бы к тебе кино снимать приехал...“»

«Алексей Данилов — самый известный в мире российский документалист. Его фильмы увенчаны многочисленными призами, общим числом более сотни. Что же касается репутации господина Данилова в России, то он постоянно «под подозрением» у коллег и критиков. Дело в том, что главный аргумент его фильмов — ставка на «жизнь как она есть»: угасание великого старца в «Философе», колготня деревенских мужиков в «Ковалёвых», мелкий дребезг то банальных, то страшноватых судеб людей, родившихся в один день с режиссёром, складывающийся не в «портрет поколения», а в некую «человеческую комедию» в «Понедельнике. Утро». Подтверждая безжалостную бесстрастность отношений с миром, он пошёл на то, что, по всеобщему разуменью, за гранью этики-эстетики: заснял агонию своего учителя, режиссёра Петра Радулова. После «Неаполитанского танго» большая часть тех, кому не нравится эстетика господина Данилова, получили финальный аргумент в подтверждение своей правоты: да он же вуайер, порнограф смерти, чего о нём говорить. Более терпеливые до сих пор пытаются поймать его за руку, найти подтверждение тому, что реальность не сама поддаётся ему, а подвергается насилию, то бишь режиссёрской манипуляции».

«— То есть ты не можешь показать ничего интимного из жизни твоих героев, при этом интимное из своей жизни ты вставляешь в картину? Ведь тебя упрекают в том, что ты снял свою мать в гробу...

— Раздевать ты можешь только себя. Это был единственный случай, когда я мог... Я же не думал, что буду снимать смерть собственной матери, но так случилось... и я сказал ребятам нажать на кнопку. Ты можешь сказать, что я безнравственный человек, но это профессия...»

«Вот я смотрю в камеру, что-то вижу и от этого становлюсь счастливым. Может быть, самым счастливым на свете. Потому что перед моими глазами, когда я снимал, что-то произошло. И дело не в том, что я это «что-то» придумал, а в том, что я даже придумать такого не мог. Например. Я снимал свой первый фильм, о Быкове. Доктора прописали ему упражнения для лёгких: раздувать игрушку. И вот, когда я однажды был у него дома, он взял игрушку и начал дуть в неё. А моя камера лежала у него под диваном, заряженная. И я хватаю камеру, начинаю снимать... За полчаса до этого он сказал мне, что скоро умрёт. Так что, может быть, это его последнее дыхание. И я просто вижу это дыхание, я снимаю и не верю своим глазам, оно становится всё больше и больше... Потом он берёт эту игрушку и выдавливает. Конец мая, у него на столе пух тополиный. И этот пух взлетает со стола. Я это видел, прямо в кадре. Последнее дыхание такого человека. Это же нельзя придумать. Рыдаешь от счастья».

«Каждую секунду мы чуть-чуть меняемся. Становимся чуть-чуть старше. Если удастся заметить это «чуть-чуть», получится кино. Ведь кино, собственно говоря, занимается как раз тем, что фиксирует мельчайшие изменения фактуры. С частотой двадцать четыре кадра в секунду. Была такая кожа, стала — на одну двадцать четвёртую секунды старше. И суть кино как искусства, суть режиссуры как профессии заключается в том, чтобы суметь уловить связь этих микроизменений со смыслом жизни».

«Спустя месяц после событий одиннадцатого сентября я приехал в Нью-Йорк. Там у меня неподалёку друг от друга живут двое хороших знакомых. Башни-близнецы были видны прямо из их окон. И я спросил у одного из них: «Что ты делал в этот момент? Где ты был?!» — «Я был дома. Смотрел телевизор». Чёрт знает что! По-моему, это надо написать в рамочке и повесить на какую-нибудь одну большую всемирную стену глупости, чтобы всё человечество задумалось. Он мог смотреть в окно. Он мог всё это видеть. Но он не смотрел. Он смотрел телевизор. Вот именно это я и называю «поворотным моментом в истории человечества»: когда реальность на экране становится более реальной, чем та, настоящая, «объективная». А второй мой друг, известный режиссёр, ответил так: „Я выбежал на крышу и стал снимать. Очень уж красиво...“»

«„Ковалёвы“ — это история моей семьи, это мои родственники. Это именно тот случай, когда что-то ты можешь позволить себе сказать. Кто-то считает, что это неэтично. Но я не могу снимать потаённое в постороннем человеке — могу только о себе и своих близких, если они мне доверяют, что-то такое откровенное сказать, не осуждая. Ты можешь распоряжаться только своим сокровенным, только своей жизнью.

Не знаю, может быть, это всё грешно... Конечно, грешно. Дилемма заключается в том, что, с одной стороны, ты пытаешься быть абсолютно искренним, с другой — приходится признать, что мы занимаемся неправедным делом. То терзаешься, то оправдываешь сам себя...»

«Искусство рождается в том момент, когда тебе не ясно, что происходит. Когда тебе ясно, что то, что случается,— хорошо, то не стоит об этом снимать или писать книги. Вот когда ты не понимаешь, что творится, тогда и возникает предмет для творчества».

«Как гласит питерская легенда, Данилов после «Философа» и Высших режиссёрских курсов скитался с семьёй по съёмным углам, болел и бедствовал. И тогда один известнейший режиссёр пришёл на приём к тогдашнему мэру города и сказал: «У нас на студии есть один парень, очень талантливый, если не поможете ему — уедет». Так якобы у Данилова появилась квартира с видом чуть ли не на Мариинку. Всё это — сильное преувеличение. Мариинка далеко, мэр тоже. Да и ходил ли кто-то к нему — неясно. Но факт остаётся фактом: фигура Данилова провоцирует к мифо­твор­честву вокруг неё...»

Глава 6

Такой человек

«Искусство рождается в тот момент, когда тебе не ясно, что происходит...» — интересная мысль... Ксении приходилось познавать возлюбленного самостоятельно — ведь он до себя пока не допускал. Не звонил сам, и его телефон отвечал долгими гудками. Но ведь обещал — значит, объявится. Наверное, занят, уехал, работает... Она рыскала по Интернету в поисках информации о нём, читала и смотрела интервью, статьи, рецензии. Вспоминала, сравнивала, анализировала сплетни и слухи, пытаясь распутать всю эту мифологию. И чем больше она открывала для себя Алексея, как оказалось, человека тонко чувствующего, мыслящего, довольно замкнутого, осторожного, внимательного, ответственного, а в чём-то даже опасного, тем притягательнее и таинственней становился его образ. И тем дальше отодвигался на задний план чисто плотский интерес к нему. И она думала: слава Богу, что ничего между ними не произошло месяц назад, на фестивале. Теперь в ней росла уверенность, что они встретились вовсе не затем, чтобы банально переспать и разбежаться. Теперь ей казалось, что жизнь послала ей этого человека для глубоких духовных отношений. Ведь ей так нужен был Отец, гуру. Так же много лет назад судьба привела Алексея в дом к Быкову. Прямо в руки вложила ему шанс стать особенным человеком, только сумей правильно распорядиться бесценным даром. Ксении даже лет почти столько же, сколько было Алексею тогда. И если считать, что их знакомство началось ещё восемь лет назад, с того показа «Ковалёвых» по телевизору, то она вполне созрела для встречи со своим Учителем. Они ходили вокруг да около почти два года из этих восьми. И если бы Данилов не вылил на себя тот злополучный чайник, так бы — из-за её гордости — и не приблизились. А тут она пожалела его, отнеслась наконец по-человечески, и глаза открылись. Просто ткнули носом: вот он!

Но тогда зачем все эти его ужимки и прыжки? Все эти пошловатые намёки? Наверное, она как-то не так повела себя, наверное, дала повод. Хотя когда? Где?.. Теперь она постарается быть осторожнее, лишь бы он отозвался, лишь бы вместо этих равнодушных гудков в трубке послышался его мальчишеский голос...

— Да... Алё!..

— !!!! Лёша, здравствуй... — сердце подпрыгнуло и забилось в горле.

— А-а, здравствуй, маленький. Как ты живёшь?

— Я — очень хорошо. А ты?

— Я?.. Не знаю... у меня фильм не получается.

— А я звоню тебе уже неделю, и всё гудки, гудки... Хотела поздравить тебя с днём рождения.

— Я не люблю свой день рождения. Я его не справляю, прячусь от людей, телефон отключаю.

— Почему?

— Ну-у... я такой человек...

— А вообще-то ты сам обещал позвонить! — Ксения старалась говорить весело и независимо, но выходило это у неё неважно.

— Я соврал. Я вообще всегда вру. А ты очень молода и неопытна, если не знаешь, что мужчины иногда врут... Кстати, сколько тебе лет?

— Скоро юбилей.

— Двадцать пять?

— Ты мне льстишь!

— Тогда-а-а... Ну, если юбилей — значит, двадцать шесть!

Алексей понимал, что шутка получилась довольно тупая, но Ксения так смеялась. А он на другом краю города слушал её и думал: «Она так задорно смеётся! Когда я последний раз так смеялся?..»

— Ты мне кое-что обещал, помнишь?

— Разве?

— Ну ты что?! А диски?

— Ты опять?! Это уже не смешно! — выкрикнул Алексей с отчаянностью.

— Но они мне правда нужны,— озадаченная такой его реакцией, взмолилась Ксения.— Не сердись на меня. Не сердишься?

— Нет... Когда у тебя день рождения?

— Через три дня... — весёлый настрой угасал, вместо него приходила непонятная тревога.

— Я позвоню.

— Опять обманешь? Просто чтоб я была готова.

— Не знаю... Пока...

Ксения улыбалась сама себе идиотской виноватой улыбкой. В голове царил сумбур. Она опять не понимала, хорошо они поговорили или плохо... будет что-то дальше или нет... на душе было ветрено.

 

Алексей приготовил для Ксении диски в фирменной упаковке, купил бутылку вина и возил всё это с собой в машине три дня. Ксения настойчиво стучалась в двери его жизни, и почему бы нет? Давно он никем не увлекался.

Он позвонил Ксении в день её рождения около обеда, но именинница весело сообщила, что уехала с друзьями на Финский залив, предложила присоединиться. Алексей резко отказался: сценарий вечера рассыпался, и это вызвало в нём досаду. Всё-таки день рождения хорошее оправдание для встречи, а теперь нужно придумывать что-то новенькое. Он оставил диски в бардачке машины, а дорогое испанское вино выпил в одиночестве. И совсем некстати вдруг затосковал по Саманте.

Они познакомились почти десять лет назад на IDFA. Немолодая, в общем-то некрасивая, сухая и по-английски внешне холодная женщина-продюсер подошла к нему и сказала, что готова поддержать любой его проект. И он тут же выложил ей свою безумную затею — разыскать всех своих абсолютных сверстников, людей, родившихся с ним в один день, и снять фильм о том, как они живут. Саманта удивлённо повела бровью — видимо, решая для себя, здоров ли человек, стоящий перед ней. Но потом расспросила подробнее, как он представляет себе воплощение этой затеи. Оказывается, это не были просто слова: у Алексея был чёткий план, уже были собраны некоторые сведения и кое-что подснято. Саманта твёрдо сказала, что будет работать с ним. В ту неделю на IDFA они много гуляли по Амстердаму, разговаривали, спорили, пили кофе, смотрели вместе фильмы и обсуждали увиденное, и Алексей поражался тому, как сходны их мысли, видение мира, взгляды на кино и искусство вообще. Может быть, Саманта и есть та единственная предназначенная ему женщина, та, которая способна до дна понять его и принять безоговорочно. Они были так близки духовно, что просто не могли не стать близкими телесно. В ночь перед отлётом домой Алексей остался у Саманты в номере... Она провожала его в аэропорт, мудро молчала, изо всех сил улыбалась и смотрела на него влажными чайного цвета глазами. Он тронул эти глаза губами, желая их осушить, а они пролились слезами.

Через полтора месяца Алексей улетел из Питера в Лондон и несколько лет метался между Великобританией и Россией. На чужбине была совместная студия, средства на съёмку фильма и любимая женщина. В России оставались семья, маленький сын, старая мать и, главное, те, о ком он снимал фильм,— люди, родившиеся в один из июльских понедельников начала шестидесятых годов двадцатого века... Фильм так и назвали: «Понедельник. Утро». Он с триумфом прошёл по многочисленным мировым кинофестивалям, принёс режиссёру на родине Государственную премию и окончательно закрепил за ним звание ведущего российского документалиста.

Фильм был закончен, и как только Алексея и Саманту перестала связывать совместная работа, в их личных отношениях наметился раскол. Любящая женщина ещё пыталась удерживать дорогого человека, уговорила поработать на другом проекте. Алексей снимал для неё как оператор, делал это добросовестно, даже увлечённо, пока вдруг в один момент не осознал, что потерял самого себя, что у него почти не осталось своих мыслей, что его российское обломовское лежание на диване для совершенствования и роста души даёт куда больше, чем бег за чужими идеями.

Саманта провожала его в аэропорт, молчала, не улыбалась, раздражалась на задержку рейса и в гневе своём была невероятно хороша. Она совсем не смотрела на него своими сухими глазами цвета спитого чая. Он обещал вернуться. Она понимала, что он не вернётся никогда. Алексей поцеловал её в плотно сжатые губы, и когда самолёт взмыл в небеса, облегчённо вздохнул и заказал у стюардессы рюмку коньяка. Если бы всё так просто решалось...

Прошло ещё несколько лет, прежде чем он смог забыть Саманту, прежде чем жена смогла до конца простить его. Именно после всех этих сердечных треволнений, в знак примирения и всепрощения, у них родился младший сын. За спиной шептались, что раз у Данилова маленький ребёнок, то, видно, он второй раз женился. Но жена была всё та же. Всё та же девочка, с которой он познакомился на первом курсе, которую знал — страшно подумать — двадцать пять лет! Четверть века. А уж она-то его и подавно изучила насквозь. И любила таким, какой есть, потому что ничто так не сближает людей, как совместно пережитые трудности. А этих трудностей в их жизни было предостаточно. Это теперь она являлась женой успешного кинорежиссёра, но ведь когда-то выходила замуж за безвестного робкого студента, и жили они по углам, и ели не каждый день, и даже после первой удачи, после «Философа», в их быту мало что изменилось. Наоборот, испытания посыпались одно за одним: он тогда сильно заболел и совсем не мог работать, нужны были дорогие лекарства, нужно было платить за жильё, что-то есть, да ещё маленький ребёнок... Тогда она пошла и втайне от него продала своё единственное, доставшееся по наследству от прабабушки, очень дорогое, но, главное, очень ценное для неё, для её памяти кольцо с сапфиром. Оно было ей велико, и она не носила его из боязни случайно потерять, поэтому он узнал об этом лишь через пару лет и теперь хранил в своей душе несказанную и не высказанную до конца благодарность, и после того случая его маленькая жена стала ему совсем родной, совсем близкой...

И всё-таки иногда ему начинало казаться, что он теряет рядом с ней свою индивидуальность, что её преданность произрастает исключительно из житейской зависимости от него, что между ними давно нет не только любви, но и взаимного искреннего интереса. Он ушёл далеко вперёд, а она так и осталась милой студенточкой. И тогда он начинал метаться, искать, торопился узнать, испытать что-то новое, уезжал надолго, писал редко или прятался в кабинете и проваливался в воспоминания.

И тогда к нему возвращалась из прошлого Саманта, тревожила его, как сегодня. А вместе с ней всегда приходило тяжёлое давящее томление бессонной ночи...

 

О, как светило для Ксении в эти августовские дни солнце, как свеж и ароматен был воздух продуваемого ветром с Финского залива Васильевского острова! Всё шло прекрасно. Она даже радовалась, что в её день рождения они не встретились с Алексеем. По правилам любовной игры, сорвавшееся свидание должно было подогреть интерес мужчины. И расчёт оказался верен! Сегодня он позвонил и задал неожиданный вопрос:

— А ты стихи пишешь?

— Нет. Я прозаик... Хотя баловалась, конечно, в ранней юности, когда влюблялась.

— Значит, ты пишешь про заек. А мне надо про лисок! — весело проговорил Алексей.— Понимаешь, я сейчас делаю новый фильм. Мой друг написал к нему детскую песенку. И теперь к ней нужен текст. Такой, чтобы он помог зрителям понять мой замысел... Там ребёнок первый раз в жизни видит себя в зеркале. Зрелища не лишку, сюжет слабенький, и затея моя пока не прорисовывается. Скажут, вот папа показывает любимого сыночка... да, я опять снимаю родных! Ну, я такой человек... А смысл фильма совсем не в этом. Я бы хотел, чтобы люди что-то поняли о жизни, о любви... даже о Боге. Вот, послушай!

После недолгой паузы и шорохов в трубке послышалась исполняемая на пианино мелодия. Простая и сложная одновременно. Алексей включил песенку два раза, но даже после этого обладавшая прекрасным музыкальным слухом Ксения не смогла её запомнить.

— Фильм немного этически скользкий. Я это и сам осознаю,— вернулся в телефонный эфир его высокий голос.— И надо, чтобы зритель понял; да, пусть я плохой папа, но, может быть, этот фильм поможет им разобраться в себе...

— Я понимаю, Лёша. Ничего тебе не обещаю, но я попробую. Как скоро это нужно? — по-деловому спрашивала Ксения.

— Ну, я уже полгода его делаю... надо вчера, как говорится.

— Видишь ли, я завтра уезжаю...

— Куда? — почему-то испуганно спросил Алексей.

— Да к маме, в деревню. Чтобы написать текст, надо мелодию всё время в голове проигрывать, а я её не запомнила. Ты запиши песенку на диск. Буду ходить с плеером по лесу и сочинять. Только как передать?.. Оставь его на вахте Дома кино, я завтра успею заехать забрать...

— Зачем? Я привезу! — возбуждённо перебил он её.— Давай... сейчас сколько? Три? Давай в семь. Где ты живёшь?

Ксения назвала адрес.

— Да это совсем рядом!

— А где твой дом? — она старалась говорить спокойно, но это давалось ей с трудом.

— Много будешь знать — скоро состаришься! — весело выкрикнул Алексей.— Всё! Иди готовься!

Ксения положила трубку, по-детски взвизгнула от восторга и заметалась по квартире: вымыть голову — чёрт, ванна, как всегда, занята! Так, спокойно. Ещё уйма времени. Что надеть? Что надеть?! А-а, нечего надеть!!!

Она принялась выкидывать на диван вещи из шкафа. Так, вот блузка... нет, слишком обтягивающая. Буду сидеть, будет видно складки на животе... Эта... болтается, как на... да и тёплая слишком. На улице жарища! Ага, вот то, что надо! Яркая, лёгкая. Бусики к ней янтарные. Красотища неописуемая!

Она выбирала наряд и мысленно прихлопывала свой поднимающийся, словно на опаре, плещущий через край восторг, как если бы стряпуха обивала ладонями разгулявшееся, вылезающее из посудины тесто.

«Господи,— присела Ксения на диван с выбранной цветастой, словно клумба, блузкой в руках.— Ну что с тобой? Что за эйфория? Это всего лишь деловое свидание. Деловое! Возьмите себя в руки, Ксения Сергеевна!»

На перекрёсток улиц, где они договорились встретиться, она вышла ровно в семь. И тут же поняла, что не знает, какая у Алексея машина. У тротуаров стояли самые разнообразные иномарки. Она всмотрелась в одну, в другую... и пошла вдоль тротуара, набирая номер Алексея. Но тут же спиной почувствовала: он едет,— оглянулась и увидела в начале улицы, на которой жила, тёмно-синий «Форд». Лица водителя было не разглядеть на таком расстоянии, а она точно знала — это едет милый, и дала телефону отбой.

«Форд» подъехал ближе. Что-то в облике Алексея было непривычным, но Ксения осознала перемену, только когда села в машину.

— Что ты наделал?! — вскричала она вместо «здравствуй».— Ты сбрил мою самую любимую часть тела!

— Дальше поедем или сразу расстаёмся? — спросил он чуть обиженно, но тут же смягчился.— Странно, что ты меня узнала. Меня сейчас никто не узнаёт. Я шестнадцать лет не брился. А тут решил: изменю что-нибудь — может, фильм пойдёт. Застрял фильм...

«Форд» вырулил на Большой проспект. Алексей нажал кнопочку на магнитоле, и салон автомобиля заволокло туманом нежной, тихой, почти интимной музыки.

— Ну, здравствуй, Ксения! — бархатно произнёс он и одарил её одной из своих обворожительных улыбок.

— Здравствуй, Лёша! — ответила она низким голосом ему в тон и тут же по-детски простодушно выложила: — У меня был человек, ему очень шла борода. Без бороды — так, ничего особенного, а с ней — м-м-м, красавец.

По губам Алексея скользнула тонкая усмешка.

— Что ты мне ещё про себя расскажешь? — промурлыкал он, и вконец смутившаяся Ксения почувствовала, что по её спине поползли мурашки.— Куда поедем?

— Не знаю! — излишне бодро ответила она.— Может, кофе выпьем?

Снова она плыла куда-то, слабела от столь близкого присутствия Алексея. А ведь надеялась, ну самую малость, что тогда, в зрительном зале, это состояние было случайным. Нет, этот мужчина действовал на неё наркотически.

Алексей вёл машину легко, играючи, как бы между прочим. Она словно бы ехала сама, а он лишь изредка тихонько подталкивал её. По тому, как мужчина ведёт автомобиль, можно очень многое сказать о его характере. С этим водителем Ксения поехала бы на край света, так с ним было уютно и спокойно.

Она скользнула взглядом по его рукам: закатанные рукава тёмно-бордовой идеально отглаженной рубашки обнажали их до локтя. Ворот сорочки, по традиции Данилова, был расстёгнут довольно низко, и в нём виднелся островок мощной груди с воинственно торчащими волосками. Ксении до изнеможения захотелось нырнуть туда, под рубашку, рукой, в эту обжигающую жаром тела тень, к его сердцу. Роскошный мужчина! От Алексея едва ощутимо навевало ароматом дорогого парфюма и ещё тем особенным, необъяснимым его запахом... Этот запах доводил её до полного бессилия.

Ксения с трудом отвела глаза от соблазнительного зрелища открытой мужской груди и засколь­зила взглядом по мягким, едва заметно посеребрённым редкой сединой волосам, по тёмным длинным ресницам, безупречно чистой гладкой коже лица, по довольно крупному, но правильной формы носу, полным, чуть выпяченным губам, которые выдавали в нём чувственную, даже сладострастную натуру. Было в его лице что-то порочное, было. Но ей так не хотелось признаваться себе в этом... «А бороду он всё-таки зря сбрил, вон и крохотная царапинка от пореза на подбородке, разучился бриться, дурачок...» Боже, как хотелось всё это ласкать, целовать...

Алексей, конечно, чувствовал её взгляд, но позволял себя рассматривать, делая вид, что внимательно следит за дорогой.

Ксения отвернулась и, что-то рассказывая, слишком упорно стала смотреть на исчезающий под капотом машины асфальт. Настал черёд Алексея любоваться ею. Он посматривал на неё жадно, крупными кусками глотая особо притягательные детали её внешности. Он взглядом выхватывал то её по-детски круглое большеглазое лицо, то её мягкие губы, длинную шею, то богатую грудь, полные руки и колени и думал, глядя на дорогу: какое всё это молодое, упругое, красивое. И рядом сидит он — старый перец, распустился, отрастил живот, второй подбородок, скоро зубы повалятся и песок посыплется. Ведь она чего-то ждёт от него. А чего можно ждать от такого кавалера?

Алексей протянул руку и, скользнув пальцами сзади по шейке, зарылся всей пятернёй в её каштановые волосы на затылке.

«Господи, что же он делает...» — внутренне простонала Ксения, а весёлый до этого голос её предательски дрогнул.

Алексей заметил её напряжение, нехотя убрал руку и остановил машину у «Идеальной чашки». Они неспешно вышли. Он открыл перед Ксенией дверь. В этом кафе были уютные маленькие столики на двоих. На стене — художественное панно с видом Петропавловки. Улыбчивые девушки за барной стойкой.

— Ты что будешь? — спросил Алексей у Ксении, взял из вазочки на стойке маленькую бесплатную шоколадку и протянул ей.

Она отказалась, и тогда он, озорно поглядывая, снял золотистую обёртку с шоколадного медальона, подбросил сладкий кружочек вверх и ловко поймал его на язык.

— Как хочешь!

Ксения присела за столик в уголке. Алексей принёс кофе. Но её «глясе» оказался слишком сладким, и она отпивала маленькими глотками, щедро разбавляя угощение болтовнёй. Она села на своего любимого конька: разговор о литературе, о кино, об искусстве... Но всё время замечала, что Алексей как будто бы её не слушает, смотрит то на руки, то на губы, то воровски зацепляется взглядом за смелое декольте её новой яркой блузки. И как раз когда она хотела спросить: «Ты не слушаешь меня?» — он вставлял реплики в тему; значит, слушал и смотрел одновременно. В какой-то момент он уж совсем прилип взглядом к её груди, а оторвавшись, прищуренно впился в её глаза и ввернул:

— А ты красивая.

Ксения даже не прервала ровное течение своего повествования, хотя почувствовала, что лицо снова подло полыхнуло краской. Хорошо, что успела загореть на отдыхе. Не так заметно.

— Я тебя не утомила? — сверкнула она улыбкой.

— Я же слушаю тебя, если ты заметила... Где ты так загорела? — Алексей осторожно провёл пальцами по её руке, лежащей на столике.

Укороченный рукав блузки обнажал её до локтя. На смуглой коже поблёскивали бесцветные тонкие волоски. Кожа была чуть прохладная, бархатистая...

— Две недели у друзей была на даче.

— Какая у тебя гладкая кожа...

«Ну чего ты добиваешься? — опять простонала про себя Ксения.— Ну чего ты хочешь? Зачем? Всё же так хорошо...»

Он как будто всё время пытался поймать её, загнать в угол этими своими откровенными намёками. И ему доставляло огромное удовольствие наблюдать за её реакциями. А её задача была спрятаться от них, как от выстрелов в жестокой игре «кукушка». И вот она металась от свистящих пуль по тесной комнате своего неустойчивого целомудрия, чувствуя, что выбивается из сил...

— Пойдём прогуляемся,— резко встал Алексей из-за стола.

Они вышли из тихого кафе на шумную улицу. И просто пошли, не обсуждая — куда.

Ксения пару секунд подумала и решила, что может себе позволить взять его под руку. Он не стряхнул, наоборот, чуть прижал к себе её локоть, как будто нёс ответственность за её безопасность. И они шли по узкому тротуару, и встречные прохожие с восхищением смотрели на двух высоких красивых улыбающихся людей, идущих вместе. Ей так это нравилось! Нравилось!! Шла бы и шла, куда угодно... Это и есть: «на край света»...

— Ой! Мы машину прошли!

— А мы разве не гуляем?

— Кто же пешком гуляет? — засмеялся Алексей.

Ксения снова оказалась в мягком удобном кресле тёмно-синего «Форда». Снова они ехали куда-то.

— Сто лет не был на Васильевском. Покажу тебе любимое место,— доверчиво сказал Алексей и надел тёмные большие — в пол-лица — очки, потому что лучи солнца, клонящегося за крыши домов, к городскому горизонту, вдруг ударили в глаза. Для Ксении он заботливо опустил козырёк.

Меньше чем через двадцать минут они приехали на самую окраину острова, за высотные новостройки, откуда открывался вид на залив. Над белёсой волнистой поверхностью залива в тончайшей туманной дымке висело оранжевое, в волнистом же ореоле, догорающее закатное солнце.

Видимо, это место полюбилось не только Алексею. На берегу было полно машин. А в одной иномарке, около которой встал их «Форд», откровенно обнималась парочка. Сидела она необычно — не в салоне, а сзади, в широком открытом багажнике, подняв, словно козырёк, его дверцу.

— Хорошо устроились,— Алексей посмотрел на парочку с завистью, а потом с робким трогательным желанием взглянул на Ксению. Даже непроницаемые очки не помешали ей ощутить этот взгляд.— Мне кажется, песенка вытянула бы фильм.

Он вытащил из магнитолы диск, вставил другой, и Ксения услышала уже знакомую мелодию.

— Понимаешь, этот мальчик, по сути, одинок. Папа весь в своём кино, мама в заботах, и ему самому приходится познавать мир, открывать его. И это его жизнь, которую плохой папа превращает в предмет... не знаю чего. Попробуй. У тебя должно получиться.

— Почему ты так уверен?

— Не знаю. Мне так кажется. Мне кажется, ты способна это почувствовать.

Алексей отдал диск Ксении. Она убрала его в сумочку и взамен достала дискету.

— Я тут тебе принесла... раз уж у нас обмен любезностями... Тут повесть, пьеса и несколько рассказов...

— Интересно, интересно,— оживился Алексей.— Сегодня же почитаю. А о чём ты вообще пишешь?

— Обо всём... сам увидишь,— пыталась говорить Ксения, но ей так мешали его очень модные и, наверное, дорогие очки в пол-лица. Ей казалось, что он прячет за ними усмешку, и она не выдержала: — Сними, пожалуйста, очки. Мне нужны твои глаза. Я не могу разговаривать со стрекозой.

Алексей очень медленно снял очки. В глазах его не было ни искорки от убежавшей усмешки. Он смотрел серьёзно и немного раздражённо. Казалось, сейчас пошлёт далеко-далеко, но вместо этого ласково проговорил:

— Открой бардачок. Там подарок для тебя.

Ксения выполнила просьбу. В бардачке лежали фонарик, отвёртка, какая-то брошюра.

— А что из этого подарок? — спросила она ехидно.

— Там лежат диски, которые ты просила.

— Их нет!

— Где же? — взглянул Алексей в бардачок и воскликнул растерянно и виновато: — Наверное, сын выложил! — но тут же тон его снова сменился на обворожительный: — Видно, судьба нам с тобой ещё встретиться...

И он завёл мотор машины.

Они ещё долго катались по улицам, и Алексей опять пытался её атаковать.

— Что ты будешь вспоминать после этой нашей встречи? — спросил он елейным голосом, наверное, думая, что это звучит очень трогательно.

— Не знаю,— смутилась она,— впрочем, есть кое-что... Можно, я оставлю это при себе?

— А я буду вспоминать твою гладкую загорелую кожу...

«Боже, как романтично... Он считает, что я должна от этого упасть лапками кверху?»

Она начала уставать от его манеры ухаживания и, чтобы немного охладить Алексея, рубанула:

— Не хотела говорить, но скажу. Я тебе как-то не доверяла прежде. А нынче на фестивале изменила к тебе отношение на сто восемьдесят градусов.

— Почему? — кокетливо спросил он.— Люди, наоборот, говорят, что я вызываю у них доверие.

— Про тебя говорят очень много неприятных вещей, даже гадостей...

— Ну-ка, ну-ка! Это интересно! — воскликнул Алексей, резко отвернул машину к тротуару и вдавил педаль тормоза в пол.— Что именно про меня говорят?

— Я обязана это повторять?

— Говори уж, раз начала! — потребовал он и тут же добавил сладко: — Мы же друзья? Ты должна мне это рассказать!

— Да ну, Лёш, я теперь знаю, что всё это лишь сплетни...

— Говори быстро! Я же не прошу называть имён. Что говорят?

— Говорят, что ты... гусар, павлин... — тихо произнесла Ксения.

— Гусар?! Это как?

— ...что ты избалованный, капризный, высокомерный, истеричный...

— Истеричный?! — Алексей взял очки и стал нервно кусать дужку.

— ...люди для тебя... ну-у, ты ни во что их не ставишь... они как подопытный материал.

Ксения подняла на него взгляд и испугалась произошедшей с сидящим рядом человеком перемены. Он был бледен, лицо вытянулось и осунулось, глаза сузились и потемнели. Куда только делась недавняя благостная маска, вся его мягкость, спокойствие? Наконец-то он сделался самим собой, перестал ёрзать перед ней, перестал показывать все эти ужимки и прыжки.

— Знаешь, это всё ерунда. Вот я пообщалась с тобой и поняла, что ты вовсе не такой... Ты расстроился?

— Нет, обрадовался! — рявкнул Алексей и кинул очки на приборную доску.

— Почему ты так реагируешь? Мне вот совершенно наплевать, что про меня говорят. Я бы просто посмеялась и сказала, что все ослы. Главное — самому знать, какой ты есть. Ты же знаешь, что ты хороший? И вообще, тебе важно моё отношение к тебе? Или чьё-то?

— Мне важно моё отношение ко мне! — истерично и высокомерно огрызнулся собеседник.

— Если бы я знала, что ты так на это отреагируешь, я бы никогда тебе этого не сказала,— пытаясь исправить непоправимое, говорила Ксения.— Если бы я могла взять свои слова обратно, я бы взяла.

— Да уж, дорогая, слово не воробей,— Алексей нервно постукивал пальцами по рулю.

Вся радость Ксении улетучилась, вечер был испорчен напрочь. В горле закипали слёзы. Она, отвернувшись, смотрела в окно, на стоящий неподалёку памятник адмиралу Крузенштерну, на гуляющих по набережной людей, на огромный белоснежный морской лайнер, приткнувшийся у противоположного берега Невы. Он был выше всех домов, прорисованных неровной линией на фоне прозрачного неба.

— Ну прости меня, пожалуйста... Я теперь десять лет буду об этом помнить... Прости.

— Ладно. Мы же друзья,— справился с собой Алексей.

Он тронул машину с места, что-то начал уже говорить. Но Ксения всё ещё была расстроена.

— Ну что ты, Ксюха? — осторожно и нежно потрепал он её по волосам.

Лучше бы этого не делал. Или не делал сейчас... Когда она в таком настроении...

— Скажи мне тоже какую-нибудь гадость! Чтобы мы были квиты!

Алексей подумал, улыбнулся и проворковал:

— Ты очень аппетитно выглядишь... так бы и съел тебя...

— Это гадость?! — засмеялась Ксения.

Он тоже рассмеялся:

— Ну-у-у, это сальность... Знаешь... Это в завершение нашей маленькой ссоры. Урок тебе... — по-отечески заговорил Алексей.— Однажды я снимал, и был уже вечер, и шофёр психовал — домой хотел. А я упрашивал его подождать ещё пятнадцать минут. Говорю: «Вот сейчас солнышко за эту тучку зайдёт, я сниму, и поедем». Всего пятнадцать минут. А этот водила и говорит: «Да пошёл ты со своим солнышком! Жрать охота!..» Знаешь, я после этих его слов три месяца камеру в руки не мог взять... Наверное, так нельзя реагировать, но я такой человек. Поняла?

Алексей пристально посмотрел на неё. Хотя он снова был спокоен, оттенок глубокого огорчения всё ещё сохранялся в его карих глазах.

— Поняла... — тихо ответила Ксения.

«Форд» подъехал к арке, ведущей во двор её дома. Ксения весело глянула на Алексея и выпалила смело:

— Целоваться будем?

— Конечно, будем! — с готовностью ответил кавалер.— Давай руку.

— Руку?! — озадаченно вскинула Ксения брови.

— Да, руку,— загадочно улыбаясь, подтвердил тот.

Она протянула ему левую ладонь. Он мягко взял её в свою и поднёс тыльной стороной к приоткрытым губам.

Это был настоящий поцелуй. Долгий, влажный... Ксения даже ощутила лёгкое прикосновение языка... Алексей отстранился и ещё несколько секунд смотрел на оставшийся, чуть заметно поблёскивающий на коже след от поцелуя. Словно оценивал и старался запомнить ощущения. Потом поднял на Ксению призывный взгляд. Она не осталась в долгу. Быстро наклонилась к его лицу, губам...

Ей показалось, что она поцеловала мраморную статую. Во всяком случае, лицо Алексея осталось бесстрастным, как у изваяния, твёрдые губы даже не дрогнули, только в глазах вдруг сверкнула такая злоба, почти ненависть, что она отшатнулась. Или... или это был страх?

— Пока! — с беззаботной улыбкой бросила Ксения, быстро выскочила из машины и бойко пошагала в арку, слыша за спиной удаляющийся звук отъехавшего автомобиля.

 

Окончание следует