Вернуться в Овсянку…
…Сейчас, когда непонятно или муторно, или когда всё получается и ладится, я возвращаюсь в Овсянку, на тропинку к Енисею меж двумя заборами, и внимаю, внимаю многоликой, многообразной жизненной мудрости, воплощённой в одном замечательном человеке.
Сергей БАЯКИН,
начальник отдела СККБ «Наука»,
альпинист, земляк Виктора Астафьева.
Короткая рабочая неделя между праздниками – Первомаем и Днём Победы. В среду пришёл в академию, скоро, по делу, пообщался с ректором Андреем Чугуновым и проректором Александром Капитаном. Нырнул в свой кабинет, приковался к компьютеру. План на день, как всегда, неподъёмный. Переживать – ни сил, ни времени. Работать надобно. Вкалывать, копать свою деляну…
А вот – фигушки! Не выходит…
Не вдруг сообразил: забыл дома мобильник. Словно что-то вынули изнутри. С мыслями не собраться, вата в голове, сквозь вату – какой-то тревожный гуд. Может, до вечера никто не вспомнит, а поди ж ты – как парализовало. Такая, значит, зависимость от этой штучки.
Давно ли понятия о ней не имел?..
Откуда-то издалёка: «Трудовые будни – праздники для нас». С некоторых лет знаю: жив, значит любой день – праздник. А отмеченный в календаре красным – наособицу. В пропавшую эпоху – многоулыбчивый, хороводистый, зажигающий песнями и надеждой. Не обязательно долго длящийся, но не шибко торопливый. В новое время всё больше одинокий даже на людях. Суетливый, озабоченный. Тому надо позвонить, этому. Никого не пропустить, всех поздравить, а то… Эсэмэски – горохом сыплются – ответить. Лучше сразу, чтоб не опоздать (хуже – забыть ненароком), иначе…
Оно, конечно: мобильник – вещь полезная…
Сколько было звонков и эсэмэсок 1 Мая, не скажу, хоть пришиби. Один звонок волнующе запомнился. С утра из квартиры Серёжи и Гали Аринчиных обеспокоил Валентина Курбатова в гостинице «Уют» на берегу Енисея. «Здравствуйте, – говорю, с Первым маем!..» Дальше не успел. Валентин Яковлевич – не без укора: «С днём рождения Виктора Астафьева!»
Астафьевские чтения, посвящённые 90-летию писателя, начались 28 апреля в Государственной универсальной научной библиотеке Красноярского края. Библиотека могучая, на центральной площади краевого центра. Посредине – памятник Ленину, за спиной Ильича – важные руководящие здания. В библиотеке могла бы разместиться вся ЦБС Владивостока. И ещё место останется.
Вчера чтения завершились. 1 мая – последний день у Виктора Петровича. В Овсянке!..
На следующее утро – самолёт во Владивосток. Полёт поднебесный – с ощущением праздника, который отныне – навсегда – с тобой, и нового счастья (желаешь на каждый Новый год, да как редко, ох как редко сбывается) – уже до края, до конца неотменимого, неисчерпаемого. Праздника знакомства с землёй, родившей дивного писателя русской вселенной. Счастья прикосновения к судьбе человека, мучительным и исцеляющим, от сотворения до Судного дня единственным, не способным более ни в ком повториться, даром своим возвысившего людской род над всем бренным и тленным, наносным, лишним для жизни.
Последнее «до свидания» – Светлане Петровне (ну, саксаул старый, фамилии-то не спросил!) Светлана Петровна – землячка, давным-давно, ещё в той стране, покинувшая Казахстан. Живёт в Дивногорске, работает в библиотеке-музее Астафьева в Овсянке. Там с утра народ валом, весь штат разобран, пущен праздником в галоп. И к гостям не шибко подступишься, особенно к тем, которые – «строго по протоколу» – включены в губернаторскую свиту. Они первые без попутчиков и свидетелей прибыли на кладбище, поставили корзины с цветами на могилку.
Добрые люди – сердечный им поклон! – нашли времечко для нас. Из Красноярска Галю (она за рулём), дороги не знающую, бережно вела по серпантинам над берегом Енисея «Волга» с директором главной красноярской библиотеки Татьяной Лукиничной Савельевой. В Овсянке шефство над экипажем нашей «Тойоты-Камри» взяла хозяйка библиотеки-музея Надежда Яновна Артамонова. Она и поручила нас Светлане Петровне.
Все предыдущие дни непогодилось. Весна по-сибирски выдалась немножко осенней. То дождь шёл, то снег, ветер хулиганил почти круглосуточно. Выезжали из Красноярска – лёд стеклил лужи. А в Овсянке не сказать, что ожидало тепло, ан первомайское солнце приласкало, как по заказу. Выбрались на трассу – дождь заплакал. Но едва докатили до погоста – перестал, словно не был.
Когда Виктор Астафьев ещё не величался Виктором Петровичем, эта земля кормила односельчан и его самого. Над вечным покоем, непривычно аккуратными для русских кладбищ рядами надгробий и оград на месте бывших пашен-огородов поднялся высокий лес, полный тихого берёзового света. Лес почти обнажён, сквозь прозрачную сень издалека рдеют цветы у трёх аскетически скромных памятников из чёрного и белого мрамора. Без эпитафий, дат прихода-ухода.
Виктор Петрович отдыхает посерёдке. Справа дочь Ирина. Слева Марья Семёновна.
Кроме нас четверых вокруг никого. Розы ложатся на ещё не привядший цветочный ковёр. Мы знаем верно – они сегодня не будут последними.
Странно для такого места – душа избегает поспешности, не торопит сказать подобающие речи и уйти, отдалиться от тягостной печали, от пугающей беспомощности пред извечной тайной неизбежного последнего прощанья. Душа, стыдясь в этом признаться, не чувствует скорби. Со смущённой радостью склоняется она в трепетном, очищающем поклоне перед высотой, на которую поднялся такой же, как ты, грешник, простой крестьянский сын, только наделённый небесным даром сотворения взыскующе бескомпромиссного мира. В нём тьма не прикидывается светом, правда не страшится быть правдой, противоречия не скрывают боли непреодолённости, заблуждения не таятся от людского и Божьего суда.
Этим опасным (потому редким) свойством Астафьев наделён крутой мерой. Землячка писателя, журналист Елена Долгушина отмечает: «Он был настолько свободен внутренне, что все, кто соприкасался с ним, или пугались этой свободы, или, наоборот, старались хоть глоточек её хлебнуть!» С ней согласен художественный руководитель московского театра Новая Опера дирижёр Евгений Колобов: «Он – один из самых свободных людей на земле».
Всё так, всё так.
Однако странное это слово – свобода. Каждый-то понимает её по-своему. И любой-всякий платит за неё свою цену. Хорошо, когда платит сам. Ведь как часто чья-то свобода ох как дорогонько обходится иным прочим! Именно для людей безвинных, ни от кого ничего особого не требующих и не ждущих, ничего никому не должных, цена за чужую «свободу» нередко становится бесстыдно, трагически безмерной.
Сам Виктор Петрович очень определённо не считал себя свободным. И, сказать по чести, не был свободен. От боли за жестокие нестроения в народной судьбе, за слабости, мелочность и мерзость людскую, за позор, которого в нас и вокруг нас больше, чем может вынести правдивое сердце. Ни дня, ни часа не жил Астафьев свободным от совести, от страданий за отчую землю и человека на ней, от любви ко всему сущему, от беззащитности мира, в котором великий сибиряк видел всю красоту и все смыслы жизни, дарованные нам от сотворения.
За всех нас совесть не давала ему покоя. Боль не отпускала его. Любовь кричала в нём, моля о спасении. Он горячился, был, случалось, запальчивым, а то и срывал голос, как солдат в атаке. И жизнь прожил – как в атаке, не оставляя фронта. Удержал позиции, вернулся навсегда домой, заповедав нам, по силам нашим, стоять за ту же свободу-несвободу, чтобы каждый в положенный срок мог вернуться в свою Овсянку, может быть, вспомнив напоследок писательские слова, которыми захочет душа проститься с миром. К примеру, эти, оставленные Виктором Петровичем в блокноте другу Валентину Курбатову: «Я думаю, что, в конечном счёте, всё же главное вот это – Енисей, берёза на скале, светлая осень, и когда придёт последний час, всё это и будет видением, а не злодеи, лжецы, лицемеры и ворьё… И спасибо жизни за жизнь, а памяти за то, что она очищает прошлое от скверны…»
Да здравствует
Василий Дмитриевич
Пономаренко!
Третьего мая рейс из Красноярска прибыл во Владивосток по расписанию. Чемодан был столь же увесист, как перед отъездом. Вместо оставленных друзьям-коллегам лежали в нём книги-журналы, ответно подаренные в Красноярске и Овсянке: мудрые мысли тяжелы. Кое-что оглядел ещё там – много оказалось стоящего, в первую голову материалы, посвящённые Виктору Петровичу. Не терпелось обласкать их, почитать, обдумать без спешки. Честное чтение – и великая радость, и работа, полезная для умственного здоровья…
Пришедший из Арсеньева майский «Литературный меридиан» неожиданно подвинул красноярское богатство на край стола. Плотно сбитый до конца месяца план попал в засаду, устроенную на страницах ежемесячника «разумным демократом» Василием Пономаренко.
«ЛитМ» и – в своё время – «Лукоморье» многие годы добросовестно печатали стихи члена писательского союза из Ярославля. Более или менее причастный к обоим изданиям, я столь же добросовестно их читал. Имя автора авторитетно вошло в сознание, в отличие от произведений, совершенно случайно (виноват, не смог подняться вровень с великим талантом) не запомнившихся ни одной строкой.
И вот Василий Дмитриевич выступил в качестве публициста, явив миру и городу самое сокровенное, нутряное – окончательно созревшие этико-эстетические воззрения вкупе с испытанным в боях за последнюю и единственную истину идейно-философским арсеналом. Цель благородная, до предела гуманная – показать неразумным гражданам, кто есть кто, заклеймить позором самую отсталую часть счастливого российского народа, по глупости своей не принимающего упавшей на него благодати.
Спасибо Василию Дмитриевичу, мы наконец узнали просветляющую правду. О «по всей стране действующей системе социальной поддержки», о «заведениях», в которых «переночуешь, помоешься, накормят, насчёт работы помогут…» О «вполне разумной системе исполнения наказаний» с «досрочным освобождением, периодическими амнистиями» всяких там «горемык». О «прохановщине», «ура-русской обуреваемости», «ура-русской, а на самом деле антидемократической, линии идеологии и политики», «актёрско-михайловском болоте», «облыжном уклоне»… О «выдумке» «насчёт расстрела российского парламента» в 1993 году (это, доходчиво разъяснил Василий Пономаренко, просто «бузотёров усмирили») О том, что мы «докатились» – «издеваться над Ельциным стали, который жизнь положил ради нашей… свободы», и, вообще, «братия плотная сформировалась», которая «лепит многое от своего приниженно-сумеречного потолка»…
Плохо представляю «приниженно-сумеречный потолок», что и как можно с него «лепить», но догадываюсь – нехорошо это всё, очень нехорошо. И после гениального по убедительности манифеста Василия Дмитриевича ночей не сплю, мучаюсь разбуженной Василием Дмитриевичем совестью.
Мёртвый сон совести позволил и мне свалиться в «болото», «облыжный уклон», «ура-русскую обуреваемость» и всё тяжкое прочее.
Каюсь, Василий Дмитриевич! Не велите казнить, дайте шансик исправиться… Что-то у меня со зрением худое стряслось, не разглядел небывалого детского счастья в детдомах Партизанска, Лесозаводска, Уссурийска, Хора, Бикина, других «муниципальных образований» Хабаровского и Приморского краёв, где довелось бывать в течение всех постперестроечных пятилеток. По слепоте своей не увидел могучих радостей в домах престарелых, в приютах инвалидов города Владивостока и села Чкаловского, в исправительных колониях Спасского района и района Чугуевского… Не проникся, не восхитился потрясающей демократической красотой жизни в десятках городов и весей, где за последние 11 лет в рамках Дней славянской письменности и культуры на Дальнем Востоке провёл сотни встреч со светящимся от счастья народом, по неведомой причине не признающимся в своей завидной доле…
Будьте великодушным, Василий Дмитриевич, извините, пожалуйста, мои заблуждения относительно справедливейшего нашего суда и заботливейшей пенитенциарной системы, представление о которых, в высшей степени, конечно, превратные, я невольно получил за годы работы в составе губернаторской комиссии по помилованию.
Особо прошу не гневаться за то, что считал Александра Михайлова честным, мудрым человеком и настоящим народным артистом – то есть, признанным заслуженно, любимым не по формальному званию. О писателях уже не говорю. Не пойму сам, как же я мог Владимира Крупина, Валентина Распутина, Александра Проханова, Валентина Сорокина, Лидию Сычеву, Николая Зиновьева признать неподдельно русскими патриотами и талантами, а некоторых даже – выдающимися, подлинной гордостью Отечества нашего? Гордостью и надеждой… Дорогой Василий Дмитриевич, докладываю Вам публично-официально, убедительно прошу на всякий случай принять к сведению: я понял, как они все мелки, ничтожны перед Вами, сколь мощно затмевает Ваш ум ущербные умишки этих ничтожеств. Признаюсь, я наивно полагал, будто облыжничать на их счёт способны лишь те, кто ничего не понимает в русской душе и родном слове, да бездари, мелкие завистники, не читавшие у дедушки Крылова, как «По улицам Слона водили». Пожалуйста, засвидетельствуйте перед всем демократическим миром – я глубоко раскаиваюсь, терзаюсь чувством непоправимой вины перед Вами и обещаю никому более не верить, никого до самой смерти не слушать, кроме Вас! Вы для меня отныне и навеки не только самый – единственный! – умный человек в Ярославле, но первый и последний писатель, спаситель земли русской, эсенгевской и прочая, прочая, прочая.
Простите, простите, Василий Дмитриевич! Аз грешен, если уж ни преступник, не имеющий права на снисхождение. Что же поделать, коль родился в стране и принадлежал народу, которому Вы своевременно не объяснили, какая она есть по-настоящему «демократическая линия идеологии и политики». Каюсь: лично, по глупости потомственной, не просто занимался «протискиванием» «совковости», а четверть века под флагом случайных, как выяснилось, победителей Второй мировой хранил их память и Победу на эсминцах в Балтийском море, в прочных корпусах подводных лодок в Тихом океане, где ныне, наконец, всё вольнее гуляют истинные ревнители истинной свободы. Смотрю на них, слушаю-читаю Вас, и всё необратимей понимаю, мимо какого богатства пролетела моя жизнь. Как было важно мне, моим заблудшим сослуживцам и единомышленникам быстрее по достоинству оценить всю прелесть либеральных общечеловеческих ценностей, уже миллионы людей убедивших в своей незаменимости! В бывшей Югославии, в Сирии с Ливией и Египтом, во Вьетнаме, Афганистане, Ираке… Теперь вот – на Украине, самым смелым и, главное, гуманно-демократическим образом сбрасывающей ярмо позорного «совкового» братства, припадающей душой и телом к живительной свободе, на которую «жизнь положил» не только Борис Николаевич.
Спасибо, Василий Дмитриевич! Теперь Вы – мой вождь, гуру, отец родной, олицетворяющий собой единственно возможный мировой порядок. Нет «социальной чернухе», нет «ура-русскости»! Позор «прохановщине», «актёрам-лицедеям», «ребятам», которые «докатились», «братии», которая плотно «сформировалась»! Срочно, как Вы указываете, «раскассируем» их всех, повсеместно тщательно пересчитаем, поголовно бесотлагательно отловим, велим думать правильно, а коль не захотят – со всей либералистической принципиальностью изведём под корень! Под Изборском, на острове Русском и везде между ними беспромедлительно спалим православные кресты, как спалили на могиле ужасного врага нашего, по-видимому, до зубов вооружённого, героически уничтоженного в праведном бою самоотверженными борцами за мир во всём демократическом мире, возжёгшими священный огонь в Доме профсоюзов потерявшей всякую тяму Одессы!..
Последний вопрос
Приятно представить, какой лёгкой обязана была стать вся моя и наша жизнь после усвоения урока великого Пономаренко. Но обнаружился мозолистый вопросик, потребовавший ответа прежде, чем пойти за Василием Дмитриевичем до конца земного пути бесоговорочно и бессомнительно.
Решительность законченных определений, македонский тон несокрушимой речи Василия Дмитриевича заставляют довериться ему всецело, не допуская и мысли о многообразии каких-то там мнений и раздумий. Однако избавиться от дурной привычки иногда включать свою соображалку сразу не получается.
Василий Дмитриевич поставил на твёрдое место людей, с давних пор дорогих для меня, и понудил к попытке уяснить, за что они, такие все, в общем-то, разные, должны быть, по категорическому примеру «разумного демократа», отвергнуты и осуждены. То есть, что в них такое общее, достойное приговора, не подлежащего обжалованию? Патриотизм? Но как-то странно подозревать российского поэта в неприятии людей, которые любят Отечество. Василий Дмитриевич, думаю, возмутится, если кто-то посчитает его антипатриотом, ненавистником собственной Родины. Тогда – что? Похоже, только одно – Православие. Все заклеймённые Василием Дмитриевичем сограждане едины в этом. И вот тут – ничего не могу поделать – вопросы начинают множиться.
Первый из них давно умиляет и веселит. «Красно-коричневые», «совки», «коммуняки» маниакально ненавидимы всеми новейшими революционерами – от оголтелых леворадикалов до «разумных демократов». Но поразительно: общецивилизационные реформаторы, блюстители вселенских свобод демонстрируют фундаментальное, кажущееся до нелепости алогичным, совпадение позиций с непримиримыми врагами по отношению к Православию. Неожиданно, бесплатно получив власть от коммунистов, передовики перестройки и перестрелки не только у стен Российского парламента отказали своим дарителям в благодарности и каких-либо исторических заслугах, но бережно приняли из их рук нержавеющее идеологическое оружие русофобов – всеобъемлющий, всепроникающий атеизм. Впрочем, не слишком всеобъемлющий – как-то он всё-таки мирится с иными конфессиями, не шибко покрикивая на католиков, мусульман и многообразные веры от Муна до баптистов-иеговистов-адвентистов… Все они, включая украинских униатов, безупречно украшают, умиротворяют жизнь в обоих полушариях, в отличие от тысячелетнего славянского христианства, с которым никак невозможно ужиться приличным людям и прогрессивным странам-народам.
Немножко, правда, смущает, что «положивший жизнь» за правое дело первый президент России, поднявшийся на демократический олимп с партбилетом у сердца, служа по уставу богоборческой КПСС, в итоге на виду всего честного мира стоял в храме со свечой и простился с белым светом под отпевание православных батюшек. Преданные его поклонники и идеологические последователи старательно не придают этому значения. Они просто не имеют привычки видеть то, что не соответствует их выверенному взгляду на мир. И не способны слышать никого, кроме себя любимых.
Однако, захваченный в плен интеллектуальной мощью Василия Дмитриевича (с детства робею перед очень умными людьми), я, наверное, не стал бы запинаться о дивно совпавшее безверие старорежимных «совков» и продвинутых в очередное светлое будущее «антисовков». Но мне не повезло – с ясными мыслями Василия Пономаренко пришлось ознакомиться сразу по возвращении из Красноярска и Овсянки.
Василий Дмитриевич не указал, как надо относиться к человеку, чьё отсутствие в самом коротком, отборнейшем ряду русских писателей делает этот ряд неполным, недопустимо ущербным. Отчего же он, проницательнейший и принципиальнейший Василий Дмитриевич, не поднял длани не дрожащей на Виктора Петровича Астафьева, о котором едва ли можно умолчать, когда заходит речь о близких ему по духу Валентине Распутине и Владимире Крупине?
Тут как-то незатруднительно явилась мысль – а не посоветоваться ли по данному вопросу с самим Виктором Петровичем? Всё-таки личность немаленькая, авторитет, с которым даже такой матёрый человечище как Василий Пономаренко не погнушается сверить выношенные взгляды.
Дальше – кое-что из привезённых с Астафьевских чтений книг, подходящее по теме.
Вспоминает кандидат богословия, настоятель Успенского собора в Енисейске Геннадий Фаст: «Шёл 1990 год, когда вся Россия заговорила о дороге к храму, и писатели, прибывшие из Красноярска, свернули к нашему старинному собору и попросили меня познакомить с его достопримечательностями… единственный, кто при входе в собор перекрестился, был Виктор Петрович Астафьев». «…На краевом торжестве, когда в присутствии высокопоставленных лиц, в том числе и церковных, Астафьев говорил о том, что после переправы Днепра, где полегло более 20 тысяч человек, понял он, что Бога нет, а есть бессмысленная природа, которой безразлично, кого поглощать, камень или человека. Прошло время, и однажды в Домском соборе понял он, что есть вечность и есть Всевышний, есть Тот, Кто над нами и перед Кем нам держать ответ. Какой удивительный случай потери веры и обретения её! И не случайно ещё в начале 1970-х в финале астафьевской знаменитой «Царь-рыбы» появляются строки из Священного писания, из Экклезиаста, которые завершаются честными словами писателя: «Так чего же я ищу? Отчего мучаюсь? Почему? Зачем? Нет мне ответа»»
А это – Владимир Замышляев, профессор Сибирского государственного аэрокосмического университета: «…В 1987 году летом проводился в Красноярске Всероссийский семинар лекторов-атеистов, которым очень захотелось встретиться с Астафьевым. Я тогда работал секретарём крайкома партии, курировал писательскую организацию, с Виктором Петровичем мы были уже знакомы, поэтому я с сознанием долга позвонил ему домой и объяснил, что его сильно хотят «видеть и слышать» атеисты. Он в ответ рассмеялся и начал отказываться: «Эта публика не для меня». Я продолжал упорствовать, наконец упросил его. Астафьев согласился, но добавил: «Я скажу им всё, что о них думаю…»
Зал был переполнен. Виктор Петрович выступал перед собравшимися два с половиной часа. Сразу, без обиняков назвал их дармоедами, сказал, что в отличие от милосердных верующих они никогда «не поцелуют прокажённого в лепрозории», что «Бога невозможно опровергнуть»… Слава его как пророка прокатилась по всему отечеству. Из ЦК КПСС звонили нам и спрашивали: «Что там у вас опять наговорил Астафьев? «Ну а потом большая политика закрутила в своей воронке всех и всем нанесла нравственное увечье…»
Школьный учитель Надежда Добровольская: «Открывали только что построенную церковь (взамен загубленной). Виктор Петрович, когда дали ему слово, говорил просто, торжественные речи – не для него: «Здесь меня крестили, здесь и отпевать будут». Кто-то рядом со мной шепнул: «Ну зачем он про это?» А он знал, зачем».
В одном из писем доктору филологических наук, исследователю творчества А. С. Пушкина Валентину Непомнящему Виктор Астафьев писал: «Ещё никогда так открыто не проповедовалось зло. Передовые наши мыслители… сыплют вшами и червями на чёрно текущую толпу и хихикают от наслаждения…»
(О ком это, Вы случайно не знаете, Василий Дмитриевич?)
Из рассказа журналистки Валентины Кульчицкой:
«Народ-то чуял, что хоть ругает его Астафьев крепко, а всё равно жалеет и понимает. С деревенским отшельничеством у писателя ничего не получилось. Народная тропа к нему не зарастала и с каждым годом ширилась.
– У меня подиум уже есть, вот тута, – сердито показывал мне Виктор Петрович славное местечко во дворе, облюбованное народом для фотографирования. – Стану к забору, говорю, девчонки, как те б… называются, что на подиумах? А они говорят: топ-моделями. Ну и становлюсь сам на этот подиум, куда денешься?
Куда от неё денешься, от народной любви? Тем более что она взаимная. Но в ту встречу… наш привычный разговор о нашем непутёвом, многострадальном, безмерно добром, доверчивом и терпеливом русском народе опрокинулся.
– Я б тебе рассказал про народ про наш, – жёстко сказал Виктор Петрович. – У нас на кладбище могилка была детская. Я запомнил, что там лежала соска, журнал «Весёлые картинки» и на памятнике был листик с надписью: «Прими, Господи, душу младенца...» Так отковыряли листик этот, граммов 400 весил...
Я понимала: больно ему было ещё и потому, что дочка, умершая во младенчестве в послевоенные годы, никогда не покидала его сердца, могилка её была далеко в Чусовом. Но та боль, какая изливалась в ту встречу, была, как гнев Господень.
– Наш народ не захотел заметить ни великих достижений, ни мук гениальных людей, которых рожала наша русская земля. В 27 лет убить гениального поэта, в 37 – архигениального, в 42 закопать в землю Гоголя… – говорил Виктор Петрович, будто припечатывал. – А сейчас вообще идёт откат. Настолько незрелый народ, всё дурное, что хлынуло на него, он тут же принял и захватил. Прилипло всё сразу. Всё заглотили порочное! Что ж мы так не укреплены духовно?! К крепкому народу всё это не прилипает. Мы наконец догнали и перегнали Америку по сраму по всякому. А для того чтобы догнать не по сраму, надо трудиться в поте лица своего… Бог ещё раз оглянулся, вспомнил о нас и ещё раз повернулся в нашу сторону, пожалел, дал ещё шанс… Виноваты мы перед Ним, весь русский народ виноват страшно…
– Я радуюсь тому, что многого не увижу и не застану. Вероятно, не застану последнего развала, окончательного. Хотя он идёт полным ходом…»
В марте 1987 г. в письме-завещании Виктор Петрович Астафьев произнесёт слова, которые, как и всё выше процитированное, не нуждаются в комментариях: «Как жалко, что лишённый веры в Бога, я уже не смог её вернуть себе до конца. Безверие много наделало и ещё наделает бед нашему народу».
Простите последний раз, Василий Дмитриевич Пономаренко! Очень я старался согласиться с Вами, принять Вашу правду, которая, как известно, своя у каждого. Только не все готовы её навязывать другим с такой самоуверенной силой, с таким чванливым высокомерием, какие присущи Вам и Вашим боевым товарищам-демократам всех мастей. Уж очень беспардонно продолжаете вы «линию идеологии и политики» названных ваших врагов коммунистов-атеистов, направленную на непримиримую борьбу с православием, с тысячелетней верой отцов-дедов.
И хорошо уже заметно, что коммунисты отошли от погибельного богоборчества. А применительно к Вашим делам речь можно вести только о борьбе на полное уничтожение. Потому разумно было бы Вам не ждать лёгкой победы. Есть, правда, слабенькое упование на то, что Вы когда-нибудь слышали слова «свобода совести» и «Бог есть любовь», и смыслы их ведомы Вам.
Вот только они и свободны – любовь да совесть. А мы-то, грешные, – подданные их до самой кончины. Так что последний вопрос – навсегда один: есть ли у нас совесть, живёт ли в нашем сердце любовь?
