Любовь
Первокурсница, совершенно шальная от счастья, спрашивает: «В.А., а как понять выражение «Я люблю тебя так, как жаждут враги безголовой Ники». Теперь обалдеваю я, но отвечаю. «Любит, любит!» – прыгает девица и тут же, ничтоже сумняшеся, просит помочь написать ответ, «чтобы было так же умно».
Хорошо еще, что с письмом к предмету страсти не послала. Мне повезло.
Домодедово
Зимой 2006 отцу и Юле одновременно стало хуже. Я нагрузилась всеми чудодейственными и просто лекарствами, которые кто-либо рекомендовал, и полетела в Хабаровск. В Домодедово меня затормозили и велели предоставить разрешение на провоз такого количества однотипных лекарств. Почему-то я знала, что лечу прощаться, и от этого меня колотило до лязга зубовного. Бдительная шмональщица углядела в моей тревоге что-то другое. Вторая служащая, совсем молоденькая девчонка, спросила: «И в самом деле, куда столько?» Профессор-лингвист выдавил из себя только четыре слова: «Отец и Юля… рак…». Первая на мгновение задумалась, а девчонка, углядев заминку и помогая себе отчаянным жестом, прошипела: «Да проходите Вы скорей…». Мне повезло.
Музыка
Когда на деревню обрушивался ливень, полоть грядки и сгребать сено было нельзя, а воду носить – дождик, дождик, припусти! – не надо, я забиралась на неширокий подоконник. С одной стороны за стеклом безопасно лилось небо, с другой – ситцевые шторы отгораживали от привычности нашего жилища (убогость его не осознавалась – все жили не лучше). И – «играло радио»! Из черного ящичка лилась сверхъестественная музыка, в которой хотелось утонуть и совсем бы в мир без дождя не возвращаться, кабы не мамка… Я была твердо уверена, что такой музыки не может быть, потому что ее не на чем сыграть. Иногда в деревне плохо, но с азартом и «кандибобером» играли только на гармошке. А такое – спорим! – на гармошке ни за что не выйдет.
…Про валторны и скрипки и про то, что сводившая меня с ума музыка называется симфонической, я узнала только в 13 лет, когда уехала учиться в интернат в Биробиджане. Но мне еще повезло.
Наташа
1
Наташка у нас пела, играла на баяне, потрясающе лепила из пластилина, переплывала с двумя голышами в руках озеро и преподавала в Даниловке физику, математику, пение и физкультуру. Она снимала угол у злобной старушонки, ела что и когда придется и замещала бросившую всё на фиг пионервожатую. А в 26 – рассеянный склероз. Зато заявление об уходе наконец-то подписали без звука. Повезло.
2
Когда я училась в аспирантуре, Наташа из своей Даниловки посылала мне иногда по 30 рублей. Если учесть, что билеты в театр и книги были (и, слава богу, остаются) важнее куска хлеба, а театров в Москве много, то надо признать, что без сестры в моем образовании обнаружились бы страшные прорехи. Сейчас я могу помочь ей. Мне повезло.
Барсик, улыбайся!
Свою внучку, мою дочь, отец впервые увидел, когда ей было около двух лет. Дитятко мое, сидя на руках из ниоткуда появившегося дедушки, чувствовало себя явно не комфортно, но, будучи воспитанным и помня наказ вести себя прилично, молчало. Может быть, рано развившееся стремление к политесу, позволяющее говорить только о погоде да природе, заставило ее изречь почти басом: «Ой, у вас здесь сосны!» Дед, не ожидавший членораздельной речи от такого малютошного дитяти, чуть не выронил ее из рук. Но дотошное дитя не успокаивалось. Придя во двор, младенец стал неторопливо расхаживать по дедовым владениям и сообщать оторопевшей бабушке, что «здесь все заросло склевером» и что «календула цветет хорошо». Бабка вознамерилась противостоять такой инспекции говорящего младенца и возразила: «Нет у меня никакой календулы, одни ноготки», на что ответа не получила, потому что ребенок уже стоял около собаки, которая рвала всех чужих на части, раздвигал ей челюсти и требовал: «Барсик, улыбайся!» Злобный пес вилял хвостом и, честное слово, пытался улыбаться. Нам опять повезло.
Дорога к дому
Друзья купили себе загородный дом в хорошем месте. От центральной улицы к нему вела гравийная полоса – разбитая и в полном соответствии с российскими традициями превращавшаяся в непогоду в мучение. А весной это многолетнее испытание внезапно прекратилось: дорогу кто-то заасфальтировал. Местные жители, каждому из которых эту дорогу проложить – все равно что мне купить наперсток, молились за здравие поселившегося здесь прокурора какого-то крупного масштаба. Спустя много времени случайно выяснилось, что дорогу эту к родительскому дому укрыл асфальтом сын друзей. С сыном им повезло.
Жоржетка
Городские за бесценок покупают брошенные деревенские дома «под дачи», заводят сад-огород и, конечно, собаку. Одну такую собаченцию, оставленную хозяином на зиму в деревне, подобрал отец. Это была болонка, потерявшая за летнюю деревенскую жизнь глаз. Наверно, ее хозяин решил, что теперь украшать интерьер его городской квартиры собачке будет трудно. Грязно-белая собаченция на нашего грозного Барсика не среагировала и прямиком пошла в его конуру. Оторопевший пес как-то сразу смирился с переменой судьбы и устроился под поленницей дров. Отец, привыкший к большим дворнягам, носящимся на цепи, в сущности, добрым, но беспрерывно лающим из желания быть полезными, пораженный недеревенским видом и барским поведением одноглазой крохи, задохнулся: «Вот ведь… Жоржетка какая!» К январю Жоржетка отъелась и превратилась в белый косматый шарик. И когда мать и отец ушли в клуб «на поздравление ветеранов», Жоржетку к новогоднему столу украли бомжи, всадив в защищавшего ее Барсика очередную порцию дроби. Пес выжил, ему опять повезло.
Сад деда Герасименко
Сад этот в нашем детстве был полон тайн и диковинных деревьев: в нем за не по-деревенски красивым и крепким забором росли настоящие груши и сливы, которых ни у кого больше в деревне не было. Дед Герасименко был молчалив и вкалывал на своем подворье с утра до вечера. Общался он только с мамой (мы жили через шоссейку), с другими сельчанами был суров и неприветлив. Он никогда и никого не угощал своими царскими фруктами, так что из экзотических мы знали только яблоки и китайские мандарины, которые в количестве «по штуке» обязательно входили в школьный новогодний подарок. В деревне царствовали смородина и ранетки. Ходили и за голубицей на дальние рёлки. Сквозь забор запретного сада прорывалась малина – она тоже росла в деревне в редких садах – по пальцам пересчитать. Вот её-то, вылезшую за забор, а значит, уже не герасименкину, мы и крали – зеленую, безвкусную, иногда с розовым бочком. Зрелые ароматные ягодки были исключением – оно и понятно, кто бы дал им созреть…
Сейчас дома деда Герасименко нет, одна стайка, сложенная когда-то из крепких бревен, вся покосившаяся, сопротивляется времени. Нет и забора. Сад одичал, сливы и груши еще кое-где растут, но едва ли плодоносят. А малину ничто не берет – разрослась по всему саду. Нет забора и у нашего бывшего дома напротив. В доме моего детства теперь живут бомжи. Они беспрепятственно входят в сад деда Герасименко и собирают малину в нечистые поллитровые баночки. Малину эту они продают проезжающим по теперь асфальтированной дороге, потому что сейчас это трасса федерального значения, по которой день и ночь несутся машины. А раньше это была шоссейка, на которой мы играли в бей – беги. Нам повезло.
Баня
Наверное, личные баньки в нашей деревне у людей были. Но у железнодорожников была и общественная баня. Это социальное завоевание было в деревне, надо полагать, весьма значимым, потому что, например, огороды назывались «за баней», а важным ориентиром в определении места жительства было «у бани». Баня была по субботам, и туда волочились со своими тазиками и вениками сначала мужики, а потом и жены с детьми. Но я баню не любила. Мало того, что меня воротило от тесноты голых тел в горячем пару, – там люди еще почему-то обнажались не только в телесном смысле. Кто-то норовил влезть не в очередь за горячей водой, кому-то воды вообще не хватало, кто-то парился, плеща на камни воду, не обращая внимания на детские ротишки, изнемогающие от жары. И еще пугали обвислые груди тети Паши – как призрак будущего, что ли… Не то чтобы я все это осознавала, но все это вместе мне не нравилось. Мать, торопясь, мыла нас с Натахой (уж эти Наташкины длиннющие волосы!), и ей не всегда удавалось толком вымыться самой – воды не хватало. Нравилось в бане одно: дивные мамкины каштановые волосы ниже пояса, которые она только в бане и распускала.
Теперь у мамы есть своя банька. Ей повезло. Только вот распускать по голым плечам уже нечего – «Так жизнь-то идет, доча».
Мать и бизнес
1
Поскольку теперь село стоит не на шоссейке, а на трассе, все занялись придорожной торговлей: кто от нужды, кто из азарта. Мать тоже выставляет к забору наш детский столик («живой еще!»), потерявший, увы, самую интересную часть – прекрасный выдвижной ящичек. Картошка в ведерках, морковь, пучки зелени, а в сезон – ягоды, помидоры и огурцы. Соседи с параллельной улицы, которым повезло меньше: живут не у дороги – уже ранним утром приходят к нам: «Баба Ира, я у тебя свое-то выставлю!» Баба Ира гордится этим доверием страшно и сильно переживает, если продать «соседское» не удается. А не удается часто: мать иногда сокрушается, что живем «посередке деревни», и проезжающие, пока до нас доберутся, уже затоварились. «Мам, да прекрати ты этот… бизнес, денег что ли, не хватает?» – «Вот ты, Верка, вроде умная, а дурная. Деньги, конечно, не лишние. А куда я все с огорода-то дену?» – «Так не сади столько!» – «Дак ведь грех это – землю забросить!» Повезло нам с архетипами…
Под корень
Отец первым посадил в «садочке» у железнодорожной казармы, в которой мы жили, диковинное дерево – вишню. Как-то очень быстро оно выросло, и в один прекрасный день зацвело. Мы каждый день бегали смотреть, завязались ли на вишне ягоды, или это «пустоцвет». Завязались. Созрели. На следующий день отец назначил снятие урожая и пригласил всех казарменских детишек «на вишню». Все знали, что дядя Толя делит поровну груши, которые он собезьянничал у деда Герасименко, и с вишнями не обманет. Утром отец нашел нашу вишенку на шоссейке. Она была срезана под корень, ягоды с нее, «смотри, обожраны впопыхах». Сдается мне, тому, «жравшему впопыхах», крепко не повезло.
Володя
Каждый день с баяном через плечо Володька Еремин шагал мимо нашего дома за пять километров в совхоз – к учителю музыки. Народ в Володькину блажь не верил и посмеивался над сыночком учителя истории, который от нечего делать шастает тут второй год с этой пиликалкой. А потом в клубе тетки-дядьки боялись дышать, когда рыжий Володька играл на баяне «Карусель» – сложнейшую пьесу, наслаждаясь тем, что пальцы его могут всё. И еще он пел. И руководил целый год школьным хором, куда собрал 63 человека. Никаких нот мы не знали, а просто слушали, как поет Владимир Алексеевич, и повторяли за ним. И у Кольки Дроменко, отпетого цыганенка-двоечника, вдруг обнаружился бас, и Колька окончил свои восемь классов в солистах и твердых троечниках. И «долго будет Карелия сниться» тем, кто слышал нежный и сильный голос дотоле неприметной Наташи Терляковой. Деревня вдруг как-то заулыбалась и просветлела: «Ты куда это, скаженный, несешься?» – «На хор!!!» – «А, на хор. Ну иди-иди».
…Говорят, Володя успел выучить сына игре на баяне. Повезло.
Латурики
Латурики – это лепешки из прошлогодней картошки, которую случайно пропустили осенью при копке. Её находили весной. В 46-м году, рассказывала мать, латурики для обессиленных от голода людей были лакомством. Мы пристали к ней: и нам испеки! Долго отговаривалась, но испекла. Правда, добавила немного немыслимого в 46-м масла: «А то ить есть не станете!». Но и с маслом мы есть их не смогли. Запивая отварную картошку простоквашей, мы порешили, что мамку больше спрашивать про латурики и лебеду не будем, а то она что-то, меся латуриковое тесто, пела нерадостную песню «Вьется в тесной печурке огонь». А лучше попросим ее сшить из чего-нибудь нам новые сарафаны: когда она шьет, то поет радостную:
Пролетают кони шляхом каменистым,
В стремени привстал передовой.
И по эскадрону бойцы-кавалеристы,
Подтянув поводья, вылетают в бой.
В бой за Родину, в бой за Сталина,
Боевая честь нам дорога.
Кони сытые бьют копытами,
Встретим мы по-сталински врага!
