Джонатан Сакс: Великое содружество. Наука, религия и поиск смысла. Перевод Бориса Дынина0

(продолжение. Начало в №3/2014 и сл.) Глава 8 Мораль В истории до нашего времени не было ни одного значительного примера общества, успешно сохранявшего нравственную жизнь без помощи религии. Уильям и Ариэль Дюрант[1] Каждый этнос имеет свое начало в откровении, осознает ли он это до сих пор или нет, и продолжает ли следовать ему. Мартин Бубер [2] Достоевский, как говорят, заметил: «Если Бога нет, то все дозволено». Был ли он прав? Должны ли вы быть верующим, чтобы быть добродетельным человеком? Ответ в одном слове: «Нет». Вы не должны верить в Бога, чтобы спасти тонущего ребенка, дать пищу голодному или посвятить свою жизнь борьбе с бедностью в Африке. Некоторые из тех кто, рискуя жизнью, спасали жертв Холокоста, были религиозными людьми, некоторые не были. Самое замечательное было то, что они не думали о своих действиях как о чем-то примечательном. Нравственное чувство было у людей до осознания его религиозного смысла. Задолго до того, как дети начинают думать о Боге или об условиях человеческой жизни, у них появляются представления о справедливости и несправедливости, и они могут очень твердо держаться своего мнения. Адам Смит считал, что (почти) все из нас обладают способностью к сопереживанию. Мы болезненно переживаем боль других людей, реагируем на их бедственное положение. «Какую бы степень эгоизма мы ни предположили в человеке, природе его, очевидно, свойственно участие к тому, что случается с другими, участие, вследствие которого счастье их необходимо для него, даже если бы оно состояло только в удовольствии быть его свидетелем».[3] Теперь мы знаем, как это происходит. Наш мозг содержит так называемые зеркальные нейроны. Это клетки головного мозга, которые активизируются при выполнении нами определённого действия, а также при наблюдении за выполнением этого действия другими людьми.[4] Тогда мы в своем воображении идентифицируем себя с ними. Когда мы смотрим на акробата, идущего на высоте по проволоке, мы разделяем его беспокойство. Когда мы видим унижение другого человека, мы разделяем его смущение и стыд. Эмоции в рамках группы заразительны. Когда один смеется, мы все смеемся. Матери и дети имитируют друг друга в точно синхронизированной мимике. Удивительно, но даже новорожденные дети плачут в ответ на плач другого младенца[5]. Мы запрограммированы на сопереживания. Мы являемся «моральными животными»[6]. Однако мы не единственные моральные животные. Исследования Джейн Гудолл и Франса де Вааля поведения приматов показали, как широко может быть распространена эмпатия. Де Вааль рассказывает о случае, произошедшем в одном из зоопарков Англии. Карликовая шимпанзе (бонобо) по имени Куни нашла раненую птицу в своей клетке и взяла в свои ладони. Когда служитель зоопарка указал Куни отпустить птицу, обезьяна залезла на дерево и развернула птичьи крылья на всю их ширину, – жест, не имеющий никакого смысла для бонобо, но полный смысла для птицы. Куни пыталась ей помочь, но та не смогла улететь. Тогда Куни спустилась на землю и охраняла птицу до того дня, когда та, наконец, улетела на свободу[7]. В 1964 году исследователи обнаружили, что макаки-резус отказались тянуть за цепь, прикрепленную к двери кормушки, заметив, что могут получить удар электрическим током. Одна из обезьян, увидев, как другая получила шок, не тянула за цепь в течение двенадцати дней, рискуя умереть от голода[8]. В этой главе я приведу аргументы в доказательство жизненной важности религии для морали. Но отношения между ними сложны и многоплановы. Верующие могут легко поддаться убеждению, что только они добродетельны, а остальные, неверующие, являются либо безнравственными, либо аморальными людьми. Это высокомерие, не смирение, и это в любом случае просто неправда. Мы социальные животные, у нас есть общественное сознание, и у нас есть инстинкты и навыки, позволяющие нам выживать вместе, зачастую заботясь о благополучии других раньше, чем о своем. У нас есть моральное чувство, и его наличие не имеет ничего общего с религией или верой. Таков короткий ответ. Но есть более длинный. Вольтер, весьма скептически относившийся к общепринятым верованиям, сказал: «Я хочу, чтобы мой управляющий, мой портной, мои слуги, даже моя жена верили в Бога, ибо я думаю, что тогда меня меньше будут обворовывать и реже наставлять мне рога»[9]. Руссо считал, что общество нуждается в религии для установления общественных законов, ориентированных на долгое будущее. Без религии люди будут настаивать на скорейшем получении благ, не заботясь об их стоимости в будущем[10]. Джордж Вашингтон в своей прощальной речи сказал: «Мы должны с осторожностью соглашаться с мнением, что мораль может поддерживаться без религии... Разум и опыт запрещают нам ожидать сохранения общественной морали без религиозного принципа»[11]. Во всех этих высказываниях звучит общее убеждение, что религия поддерживает целостность общества как морального сообщества. Страх Божий заставляет людей думать дважды, прежде чем обмануть или обездолить других. Совесть, голос Бога в человеческом сердце без религиозной веры будут игнорироваться со все большей легкостью. Люди будут использовать друг друга ради получения выгоды при уверенности, что избегут разоблачения, и будет медленно, но неизбежно разрушаться доверие. Толстой замечательно раскрыл проблему следующей аналогией: «Предписания лаической нравственности, основанные не на религиозном учении, совершенно подобны тому, что сделал бы человек, который, не зная музыки, стал бы на место капельмейстера и начал бы размахивать руками перед исполняющими привычное дело музыкантами. Музыка по инерции и по тому, чему научились музыканты от прежних капельмейстеров, продолжалась бы еще некоторое время, но очевидно, что махание палочкой не знающего музыки не только не было бы полезно, но непременно со временем спутало бы музыкантов и расстроило бы оркестр»[12]. В этой аналогии содержится проницательная и содержательная мысль. Потеря людьми религиозных убеждений обычно начинается с отказа соблюдать религиозные ритуалы. Моральные убеждения теряются в последнюю очередь. Целое поколение английских интеллектуалов середины викторианской эпохи с его наиболее известными представителями Джорджем Элиотом и Мэтью Арнольдом потеряло христианскую веру, но крепко придерживалось христианской этики[13]. Однако, дает понять Толстой, такое положение вещей не может длиться вечно. Появятся новые поколения, для которых старые моральные ограничения потеряют смысл. Эти поколения уже приходят. Моральные установления могут умирать долго, но при отсутствии веры, на которой они основаны, они умирают. В 1959 году английский философ Элизабет Энском опубликовала интересную статью, в которой, по сути, продемонстрировала, что предсказание Толстого сбывается[14]. Мораль становится хаотичной, потому что теряет фундамент, на котором строилась. Такие слова, как «обязательства» и «долг» принадлежали культуре, в которой люди верили, что существует божественный закон. Эта вера разделялась евреями, греческими стоиками и христианами. С потерей ее моральные категории теряют смысл, подобно тому, по словам Энском, как слово «преступник» потеряет смысл после отмены и забвения уголовного закона. В 1981 году, в одной из классических работ современной философии «После добродетели» Аласдер Макинтайр пошел еще дальше и утверждал, что вся лексика нашей морали рухнула. Все, с чем мы остались, это фрагменты, полузабытые слова: долг, добродетель, честь и т.д., смысл которых уже никто не понимает. Мы произносим их, не зная о чем говорим. Мы спорим о нравственности, не имея ни общих стандартов, ни убеждений. Мы говорит Макинтайр как будто уже живем в постэтическое время[15]. Моей первой реакцией на эти тексты было: «Преувеличение!». Мы все, хоть изредка, испытываем пессимистические настроения, когда мир, как мы его знаем, кажется на грани исчезновения. Но так или иначе небеса никогда не падают. Тем не менее, с течением времени я начал понимать, сколь пророческими были предупреждения Энском и Макинтайра. Все труднее становится защищать моральные принципы на общественной арене. Практически любое осуждение какого-либо частного поведения объявляется пристрастным мнением. Возможно, впервые в истории оценочное суждение, воспринимавшееся раньше как добродетель сродни мудрости, стало рассматриваться как недостаток ума и характера. Утверждение, что один из способов жизни лучше, чем другой, воспринимается предвзятым, авторитарным выражением нетерпимости. Моральный релятивизм утверждает отсутствие абсолютов в нравственной жизни. Мультикультурализм настаивает на равном уважении ко всем культурам. Противоположные мнения критикуются как формы расизма, фобии или авторитаризма. Аллан Блум в The Closing of the American Mind («Закрытие американского разума») предложил переписать Десять заповедей для нового века: «Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской: Расслабься!»[16] Действительно, мы очень близки к потере традиционного значения у слов: «нравственно» и «безнравственно». Они означали, что есть определенные вещи, которые мы можем не делать, и есть такие, которые мы не должны делать, даже если никто не наблюдает за нами, даже если мы не будем разоблачены и даже если никому не будет нанесен вред. Это не значит, что мы больше не испытываем беспокойства. Конечно, испытываем. Мы заботимся о вещах, о которых наши бабушки и дедушки вряд ли думали вообще: нищета в мире, экономическое неравенство, глобальное потепление и оскудение биосферы. Но такие вопросы обширны, глобальны, отдаленны, безличны. Их решение требуют скоординированных действий миллионов, возможно, миллиардов людей. Они, по сути, являются политическими, а не моральными вопросами. Несомненно, действия каждого из нас могут иметь значение, и мы можем оказывать давление на правительства, глобальные корпорации и другие ключевые институты. Но мировая бедность или экономическое равенство это не сферы личной морали. Здесь нет речи о личной справедливости, благоразумии, умеренности и мудрости, или о вере, надежде, милосердии и любви, или об укреплении взаимной благосклонности. Глобальная экономика и экология являются жизненно важными для нашего будущего, но предыдущие поколения не увидели бы в них моральные проблемы. Они политические. Что касается личного поведения, мы пришли к убеждению, что в его сфере нет «правильного» или «неправильного», но есть только выбор. Рынок облегчает этот выбор. Государство имеет дело с последствиями, подбирая осколки, когда дела идут из рук вон плохо. Мы наблюдаем, как устаревает идея, что есть решения, которые мы не должны принимать, желания, которые мы не должны удовлетворять, вещи, которые мы хотели бы делать и можем позволить себе делать, но не должны делать, потому что они бесчестны или предают доверие. Очевидными примерами сказанному были нарушения деловой этики в финансовом мире и безответственное поведение со стороны банков, приведшие к Великому краху 2008 года. Тем не менее, мы наблюдали поразительно мало раскаяния со стороны ответственных за крах людей. Мало кто из них признал, что их действия были предосудительными. Фактически смыслом их реакции было: «Это законно, и потому морально. Кроме того, каждый поступает так, почему бы я не должен». Но мораль основана на идее, что есть вещи, которые аморальны, даже если они не противоречат закону и даже если другие поступают так. Произошел фундаментальный исторический сдвиг. Одним из первых людей, диагностировавших его, был американский социолог Дэвид Рисмен. Еще в 1950 году он предупреждал, что мы двигаемся от «ориентированного изнутри» общества к «ориентированному извне». В «ориентированном изнутри» обществе у людей сохраняется внутреннее чувство «допустимого» и «недопустимого». А в «ориентированном извне» обществе люди принимают решения в согласии с тем, как поступают другие люди. Только в обществе второго типа вы можете услышать сентенцию: «Если все остальные поступают так, это не может быть неправильным»[17]. Когда социальный конформизм становится нашим единственным стандартом, такие понятия, как долг, обязанность, ответственность и честь начинают казаться устаревшими и не имеющими значения. Такие эмоции как чувство вины, стыд, раскаяние и угрызение совести выпадают из нашего лексикона, ибо все мы имеем право на самоуважение, какими бы мы ни были. Тихий голос совести редко слышен в эти дни. Совесть отдана на сторону, делегирована неизвестно кому. Внутренний код поведения заменяется регулирующими органами. Там, где раньше люди верили, что Бог видит все, что мы делаем, теперь установлены камеры и системы скрытого видеонаблюдения. Когда добровольная сдержанность исчезает, внешнее принуждение должно занять ее место. В результате наше общество стало самым регулируемым и навязчивым обществом, какое когда-либо знал Запад. И все же оно терпит неудачу и всегда будет терпеть неудачу, потому что без внутреннего чувства ответственности перед другими люди всегда будут находить способы перехитрить самые сложные системы. На самом деле, это становится игрой, целью которой является выигрыш у системы. Об этом и говорил Вольтер, хотя и с изрядной долей цинизма. Верить в Бога значит верить, что за нами наблюдают. Бог видит. Мы можем обмануть других. Иногда мы можем обмануть себя. Но мы не можем обмануть Бога. Это заставляет нас сохранять какую-то степень честности, этой неотъемлемой части моральной серьезности. В «Государстве» Платона один из героев предлагает нам мысленный эксперимент. Он рассказывает историю кольца Гига, обращающего человека в невидимку. Что остановит обладателя кольца от совершения любого угодного ему преступления, если он знает, что не будет разоблачен? Не будем ли мы все готовы, овладев кольцом Гига, сделать все, что наше сердце пожелает, зная, что не будем, не сможем быть разоблачены? [18] Религиозный ответ заключается в признании всевидящего Бога. Зло, содеянное нами даже в тайне, остается злом и оно известно. Это не значит, как изображают иные карикатуристы, что Бог является своего рода космическим полицейским, патрулирующим темные уголки нашего сознания подобно лондонскому констеблю в наряде. Это означает, что у нас есть психологически сильное побуждение серьезно признавать различие между «допустимым» и «недопустимым», даже если окружающие нас люди не делают этого. Именно это имел в виду Рисмен, когда говорил об «ориентированных изнутри» индивидах, о тех, кто не подвержен влиянию других людей, кто имеет моральное мужество противостоять толпе. Эдмунд Бёрк заметил: «Люди достойны гражданской свободы в точном соответствии с их готовностью накладывать моральные узы на свои собственные спонтанные желания Общество не может существовать без власти, контролирующей волю и естественные инстинкты, и чем меньше такой власти внутри нас, тем больше ее должно быть извне»[19]. Сказанное Бёрком означает: чем меньше самоограничения, тем больше зависимости от полиции, надзора и других форм вмешательства государства в нашу жизнь. Это и происходило в течение последних десятилетий. Предсказание Бёрка сбылось. В то время как у нас укреплялось убеждение в праве каждого человека жить по своему выбору, мы теряли идею добровольного следования общему моральному кодексу, заменяя его надеждой на работу правоохранительных органов. Очевидно, доверие исчезает из наших взаимоотношений, и общество теперь менее открытое, чем раньше, когда можно было не запирать дверей и спокойно ходить по улицам ночью. Беда с человечеством, заметил Ричард Вивер, заключается в том, что оно забывает читать протоколы последнего совещания[20]. Мы можем впасть в иллюзию, полагая, что превзойдя во много раз предыдущие общества в научно-техническом отношении, мы также превзошли их в моральном плане. Мы оставили позади суеверия и табу прошлого и готовы войти в «дивный новый мир». Однако это не так. Есть основания признать, что мы не только не продвинулись вперед, но отступили назад. Два известных мыслителя придерживались взглядов, очень близких к взглядам современных секулярных материалистов. Я говорю об Эпикуре, греческом философе третьего века до н.э., и о его римском ученике, жившем два с половиной столетия спустя, Лукреции (95-52 до н.э.)[21]. Они верили, что существует только материальный мир и что мы представляем собой только временные соединения атомов, которые разлетаются с нашей смертью. У нас нет души. Нет жизни после смерти. Боги не заинтересованы в делах людей. Мы здесь, мы живем, мы умираем и перестаем быть. Нет никакой причины бояться смерти, потому что, когда мы здесь, смерти нет, когда есть смерть, нас нет. Эпикур и Лукреций могли бы писать сегодня, и их книги были бы бестселлерами. Как они советовали жить? Неудивительно, что у них не было интереса к понятиям «правильной жизни» и «неправильной». Жизнь человека регулируется только двумя соображениями: погоней за удовольствием и избежанием боли. Поиску удовольствий помогают хорошая еда и хорошие друзья. Чтобы избежать боли, держитесь подальше от общественной жизни, ибо она вызывает у других зависть к вам. Не женитесь или не имейте детей: риск эмоционального стресса слишком велик. Секс – это хорошо, но лучше избегать любви. Упрощайте ваши желания, и тогда вы не будете обеспокоены отсутствием того, что не можете себе позволить. Конечным результатом будет ataraxia, невозмутимость, отсутствие страсти, в достижении чего греки: стоики, циники и скептики, а также эпикурейцы, очевидно, видели знак жизни, достойной философа. Одним словом: «Успокойтесь!» Эпикуреизм как путь отстранения от трагедий жизни не может быть обвинен в бессмыслице. Но какой неприглядной, сколь скучной является эта перспектива без риска и страсти, эта греческая версия руководства к самозащите взамен стремления к истине, добру и красоте. Гершель Бейкер в «Образе человека»[22] считает философию Эпикура симптомом ослабления греческой мысли, наследством умирающего общества. «Разочарованность, поверхностность были последним усилием усталого языческого мира». Даже Бертран Рассел говорит: «Век Эпикура был веком усталости, и угасание могло казаться долгожданным отдыхом от духовных трудов»[23]. Когда человечество теряет веру в веру, как в случае с Эпикуром и Лукрецием в древности и с научными материалистами сегодня, потолок человеческой жизни вдруг становится ниже и горизонты возможностей сужаются. Есть еще другая связь моральных тенденций современности с греками третьего века до нашей эры. Греки не имели понятия о святости жизни. Они практиковали аборты в широком масштабе, как и детоубийство[24]. Детей с врожденными дефектами часто просто оставляли умирать. История Эдипа начинается с того, что его отец Лай связывает лодыжки ребенку и приказывает рабу отнести его на недоступную скалу. У них не было никаких сомнений по поводу эвтаназии. Само это слово на греческом языке означает «хорошая смерть». Удивительно, с какой легкостью греки относились к идее самоубийства. Для стоиков, киников, скептиков и эпикурейцев оно было формой утверждения человеческой свободы. Если жизнь стала тяжелой, окончи ее. Если она заставляет вас пойти на компромисс с вашими идеалами, изберите смерть. Как передают, Эпиктет, бывший раб, ставший философом-стоиком, учил, что уход из жизни не более значим, чем уход из прокуренного помещения. Известен также рассказ о Зеноне, первом стоике, как он, споткнувшись, сломал палец на ноге и тут же покончил с собой[25]. Современный Запад движется в том же направлении с легализацией абортов, агитацией за легализацию добровольной эвтаназии и ассистированного самоубийства. Ряд специалистов по этике, в том числе Питер Сингер из Гарварда, обсуждает допустимость детоубийства[26]. Есть ли у нас основание для выбора? Мы сталкиваемся здесь с двумя несоизмеримыми представлениями о жизни. С одной стороны, человек не представляет собой ничего особенного. Ничто не отличает нас качественно от других форм жизни. Мы – только тела без души, бездуховная материя. После нас ничего не остается. Из праха мы вышли и в прах возвратимся. Какая же может быть разумная причина лишать людей права выбирать смерть, если из-за боли или неизлечимой болезни они не видят никаких оснований для продолжения жизни? По другому представлению мы, действительно, являемся земным прахом, но в нас есть и дух Божий. Быть моральным существом значит признавать, что добро и зло не определяются нашим выбором. Мы ответственны перед Богом, Вселенной, перед самой жизнью. Быть морально взрослым существом значит признавать, что существуют пределы тому, что мы можем позволить себе делать на законных основаниях. Мир не всегда подчиняется нашей воле. Иногда наша воля должна уступать миру. Но есть определенные вещи, которые святы, неприкосновенны, не подлежат обсуждению. Есть линии, начертанные на песке. Для иудео-христианской традиции наиболее значимой вещью является сама жизнь, которую мы признаем собственностью Бога, не нашей. Различия между этими двумя представлениями о жизни особенно интересны тем, что они помогают увидеть еще более глубокую проблему, стоящую перед нами. Для греков в третьем веке до нашей эры и для секуляристов сейчас фундаментальной ценностью являются личное предпочтение, личная автономия, «выбирающее я». В иудео-христианской традиции фундаментальной ценностью является нечто бесконечно большее, чем «я» – beyond-within (вне-внутри)[27], что есть голос Бога. Любопытно, как именно эта связь между «я» и миром вне «я» отвечает на один вопрос, который атеисты обычно избегают обсуждать. Почему, если Дарвин прав и выживание во времени есть испытание пригодности для жизни и успеха в эволюции, религия выживала гораздо лучше атеизма? Ни кто иной, как сам Дарвин выдвинул один из великих аргументов в защиту религии, приведенный в «Происхождение человека». Он начинается с парадокса, который Дарвин заметил в центре своей системы. Если эволюция является борьбой за выживание, если жизнь – это соревнование за ограниченные ресурсы, если сильный побеждает и слабый погибает, то жестокость должна превалировать везде. Но это не так. Все общества ценят альтруизм. Люди уважают тех, кто жертвует своими интересами ради других. В терминах дарвинизма это не имеет смысла вообще. И Дарвин честно замечает: «Наиболее мужественные, всегда готовые быть во время боя в передних рядах и охотно жертвующие жизнь за других, в среднем должны погибать в большем количестве, нежели менее храбрые. Поэтому едва ли вероятно, чтобы число людей, одаренных такими доблестями, или самый уровень их добродетели мог увеличиться путем естественного отбора, т.е. посредством выживания наиболее приспособленных»[28]. Величие Дарвина проявилось в том, что он говорит здесь о вещах, противоречащих его общему тезису. Естественный отбор действует на индивидуальном уровне. Гены передаются следующему поколению от отдельных мужчин и женщин. Но цивилизация работает на уровне группы. Сам Дарвин замечает: «Племя, включающее многих членов, которые, при обладании в высокой степени духом патриотизма, верностью, послушанием, мужеством и симпатией, всегда были готовы помогать друг другу и жертвовать жизнью ради общего блага, – такое племя будет одерживать верх над многими другими; а это и есть естественный подбор»[29]. Переход от индивида к группе, по словам Дарвина: «в настоящее время остается слишком трудным вопросом». Технически этот вопрос известен как проблема безбилетника. В интересах индивида всегда платить меньше или брать больше в различных общественных службах: например, в оплате за проезд в автобусе. Ему выгодно не платить за билет, если он может избежать контролера. Общественные блага, не только материальные, как дороги и транспортные системы, но и нематериальные как безопасность и доверие зависят от участия каждого гражданина в распределении бремени. Если я могу не заплатить, то это будет выгода для меня, но, если все сделают так, система рухнет. Поэтому каждая группа ради собственного выживания должна разрабатывать способы обнаружения и предупреждения действий людей, эксплуатирующих систему, в данном случае безбилетников. Одним из способов решения этой задачи, как мы видели, является установление сложных систем права, регулирования, инспекции, обнаружения, наблюдения и преследования. Но это дорого, громоздко и не всегда работает. В качестве альтернативы можно воспитать в сознании индивидов идентификацию с группой в целом и заботу о ней, столь сильную, что постоянное искушение безбилетника ослабнет. Это разовьет общество с «высоким доверием», с быстрой адаптацией индивидов к системе и низкими расходами на поддержание порядка. Любая группа, в которой все ее члены могут доверять друг другу, приобретает громадные преимущества перед другими группами. Это и есть то, что, по утверждению эволюционного биолога Дэвида Слоана Уилсона, религия обеспечивает лучше, чем любая другая система[30]. Бог – это голос другого внутри себя. Именно Бог учит нас любить ближних как самих себя, приютить пришельца, позаботиться о бедных, вдовах и сиротах, выслушать одинокого, накормить голодного, дать кров бездомным и укротить гнев состраданием. Ницше, младший современник Дарвина, увидел наиболее ясно сколь неестественны все эти порывы души. Природа есть воля к власти. Вера в иудео-христианской традиции есть забота о бессильных. Религия является ярким примером того, как Homo sapiens и его культура преодолевают границы природы. Возможно, не осознавая этого сам, Дарвин указал нам на центральную драму цивилизации. Биологическая эволюция благосклонна к индивидам, а культурная эволюция благосклонна к группам. Иудаизм и христианство знали всегда, что внутри каждого из нас идет борьба между доминирующим влиянием себялюбия и заботой о других, между эгоизмом и альтруизмом. Эгоизм благоприятствует индивидам, но приводит к катастрофическим последствиям для группы; однако только в качестве членов группы индивиды могут выжить вообще. Как выразился сам Дарвин: «Себялюбивые и сварливые люди не могут сплотиться, а без сплочения нельзя ничего добиться»[31]. Есть три способа приучить индивидов действовать с пользой для группы. Одним из них является сила принуждения. Вторым является богатство – платить им. Обоим способам присущ недостаток: они оставляют эгоизм нетронутым. Они используют внешние стимулы. Поэтому сохраняется опасность, что сильные индивиды перехитрят систему и воспользуются властью или богатством для собственной выгоды. Третья альтернатива заключается в просвещении, в разъяснении индивидам, что благосостояние других имеет значение не меньшее, чем их собственное. Ни одна система не была более эффективной в реализации этой альтернативы, чем религия, и вполне по понятным причинам. Религия учит нас, что мы являемся частью целого, нитка в ткани Божьего творения, нота в симфонии жизни. Вера есть способность увидеть себя соединенными с другими людьми Божьей любовью. Вера учит нас через нарратив и ритуал, праздники и молитвы. Более того, она вплетает все это в нашу личность, затрагивая все части почти бесконечно сложного лабиринта человеческого мозга. Неудивительно, что религия выжила и что мы нуждаемся в ней, если хотим выжить. И никто иной, как Чарльз Дарвин указал нам на это. Религия объединяет людей в группы. Она рождает альтруизм, единственную силу, достаточно мощную, чтобы победить эгоизм. Эгоизм хорош для меня и моих ген, но плох для нас и поэтому плох для моих же потомков в долгосрочной перспективе. В Homo sapiens чудо природы встречает чудо культуры. Религия обращает эгоистичные гены в самоотверженных людей. Она действенна, потому что великие религиозные писания обладают силой вдохновить наше моральное воображение. Читая Библию, мы встречаем Бога, слышащего молитвы бездетной женщины о ребенке; мы встречаем Моисея, стоящего перед фараоном и требующего отпустить народ Израиля; мы встречаем пророков, бесстрашно осуждающих царей и священников за коррупцию. Это и есть мораль в ее наиболее драматическом выражении: мораль, трансформирующая мир. Майкл Вальцер заметил, что религиозная мораль более интересна, чем ее секулярные эквиваленты. Она открывается пророку с силой откровения. Часто она опрокидывает давние убеждения. Когда Ханна поет Богу о рождении ее сына, она восклицает: «Из праха подъемлет Он бедного, из брения возвышает нищего, посаждая с вельможами, и престол славы дает им в наследие» (1-я Цар. 2:8). В ее песне звучит сила надежды. Возможно, социальная структура изменится! Возможно, низкий сможет стать высоким! Возможно, в мире все-таки есть справедливость! Секулярная мораль, утверждает Вальцер, «скорее всего, не способна дотянуться до радикальной новизны и резкой самобытности божественного откровения». Так, например, «объективный моральный принцип» Томаса Нагеля говорит, что мы не должны быть равнодушными к страданиям других людей, и Вальцер комментирует: «Я признаю принцип, но мне не хватает эмоциональности откровения. А принцип я и раньше знал»[32]. Секулярная моральная философия часто скучна, поверхностна и предсказуема. Кроме того, у нее есть еще один очень непривлекательный результат, а именно –«герменевтика подозрения», к которому пришли ее знаменитейшие представители, о чем уже говорилось в предыдущей главе. Они переосмыслили поведение человека и приписали ему наихудшую из возможных структур. Так, для Маркса утешения религии являются извращенным сознанием, которое позволяет власть предержащим и богатым держать слабых и бедных на их месте. Для Фрейда голос совести – это только когда-то загнанный в подсознание, а затем вернувшийся голос отца, которого мы хотели убить и который теперь преследует нас нашим чувством вины. Для неодарвинистов каждый акт альтруизма является лишь работой эгоистичных ген, слепо стремящихся к размножению. «Поскребите альтруиста и обнаружите лицемера»! Неудивительно, что чем больше мы верим таким учениям, тем больше мы настроены думать, что мораль нужна только слабым и что есть доля правды в знаменитом замечании Майкла Дугласа, играющего Гордона Гекко в кинофильме «Уолл-стрит»: «Жадность из-за отсутствия лучшего слова есть добро. Жадность права. Жадность работает. Жадность схватывает суть эволюционного духа». Конечно, это не так даже для эволюционистов. Но аккумулированное в течение полутора века влияние высоколобого цинизма подрывает наши нравственные силы и приводит в замешательство наше нравственное чувство. В конце концов, есть разница между открытием морали и изобретением ее. Открытие означает, что она существует независимо от нашей воли. Она приходит к нам как зов из сердца бытия. Люби ближнего своего. Люби пришельца. Накорми голодных. Исцеляй больных. Протяни руку помощи бедным. Не ненавидь. Не храни злобу. Не мсти. Не сиди, сложа руки, видя несправедливость. Прощай обиды. «Я, Господь, делаю так. Иди и ты поступай так же». Во всех этих заветах есть сила поднять дух человека и мобилизовать его нравственные силы. Ничто человеческое не может обладать той же силой. Да, мы должны содействовать наибольшему счастью для наибольшего числа людей. Но что, если наибольшее число найдет наибольшее счастье в вещах, которые просто преступны, как, например, в предрассудках расистского общества или в насилии самосудом? Польза может конфликтовать с нравственностью, и иногда мы должны поступать по совести, зная, что люди будут недовольны. Мы должны выполнять свой долг. По отношению к кому? По отношению к нашей семье, нашим друзьям, соседям, соотечественникам, человечеству в целом? Что мы должны делать, если при этом возникает конфликт? И разве к долгу сводится нравственная жизнь? Как любил говорить Бернард Уильямс: «Иногда человек, приятно общающийся с другими потому, что чувствует это своим долгом, гораздо менее приятен, чем тот, у кого это происходит естественным образом». *** Главная мысль книги «После добродетели» Аласдера Макинтайра заключается в том, что проект Просвещения построить мораль на рациональных основаниях без опоры на религию или традицию не удался не потому, что не нашел ответа, но потому, что дал слишком много ответов. Этика Канта несовместима с этикой Юма, и обе они несовместимы с этикой Бентама, которая в свою очередь является анафемой для Шопенгауэра. Поиски философских выводов оказываются больше поисками, чем выводами, и мы остаемся с изумлением и в растерянности [33]. Я не утверждал в этой главе, что вы должны быть религиозным человеком, чтобы быть нравственным существом, или что нужно верить в Бога, чтобы верить в добро. Очевидно, это не так. Доброта широко распространена среди людей. Будь то Билл Гейтс или Уоррен Баффет, раздающие миллиарды долларов на благотворительность, или медсестра, чья нежная забота и тихая улыбка облегчает страх больного пациента; будь то способность Нельсона Манделы простить тех, кто заключил его в тюрьму и порабощал его народ, или учитель, кто, веря в своих учеников, открывает в них лучшие человеческие качества, – мир полон добра, называем ли мы его Божьей благодатью или нет. Верующие должны иметь это в виду. В мысли, что только «мы», я и мои единоверцы обладаем монополией на добродетель и что мы одни достойны милости в глазах Бога, заключены самообман и глубокая корысть. Это не так, и вера должна побуждать нас к смирению, чтобы сознавать ложь такой мысли. Великие религиозные учителя дали нам примеры добродетели и нравственного мужества там, где мы меньше всего могли этого ожидать, – среди людей, чье бедственное существование или игнорируется миром, или принимается за нечто естественное. Они учат, что вы можете увидеть ангела в незнакомце, моральную красоту в трущобах, в гетто, на дне, если у вас есть глаза, чтобы видеть, и сердце, чтобы слышать. И все-таки существует явная связь между религией и моралью. Великие религии являются наиболее эффективными из всех известных нам наставников морали. Они начинают с обращения нашего внимания вовне, к другому человеку – отражению божественного Другого. Они приучают нас к добродетели, побуждая нас действовать согласно требованиям этики: посещать больных, утешать скорбящих, помогать нуждающимся, отдавать время и деньги на благотворительные цели. Едва ли существует религия, которая не поощряет своих последователей совершать такие дела. И они совершаются в контексте общинной жизни. Ведь именно здесь мы усваиваем навыки сотрудничества и взаимной поддержки и тем самым становимся «моральными животными». Как Дарвин указал нам, без альтруизма не может сохраниться ни одно сообщество, а без сообщества мы не могли бы выжить. В свое время иудаизм и христианство противопоставляли себя господствующим культурам. Христианство возникло как небольшая и преследуемая секта. Иудаизм был в таком положении большую часть последних четырех тысяч лет. Так что они знают, как сохранять идентичность и принципы, даже если это означает идти против течения. Именно поэтому они могут сохранять живыми ценности и институты, необходимые для нашего выживания, но которые теряются в более широком мире. Многие христиане боролись против рабства[34]. Многие евреи боролись против апартеида в Южной Африке. Те, кто следует мнениям других, подчиняется настроениям толпы, но те, кто ориентирован изнутри, слышит тихий голос внутренней совести. Мы нуждаемся в религии, чтобы помнить о важности брака, о верности и лояльности, о том, что успех, слава, богатство и соблазняющие песни современной культуры тривиальны по сравнению с достойным характером и целостностью личности. Мы нуждаемся в общинах, где живут добродетели, где они постоянно звучат и ценятся. Если нужна деревня, чтобы вырастить ребенка, то нужна община, чтобы поддерживать нравственную жизнь. Атеисты Джон Стюарт Милль и Бертран Рассел ясно понимали это. Милль сказал об истории обществ: «Повсюду, по мере того, как ослабевала строгость ограничительной дисциплины, тотчас обнаруживалось естественное стремление человечества к анархии; государство начинало разлагаться изнутри; взаимная борьба из-за эгоистических целей нейтрализовала силы, потребные для сопротивления естественным причинам зла; и нация, после более или менее долгого промежутка прогрессивного упадка, становилась или жертвою деспотизма, или добычею чуждого завоевателя»[35]. Рассел писал: «То, что случилось в великую эпоху Греции, произошло снова в Италии эпохи Возрождения: традиционные моральные ограничения исчезли, потому что в них увидели связь с предрассудком; освобождение от пут возбудило в людях энергию и творчество, привело к редкому расцвету гения, но анархия и предательство, неизбежно следующие за упадком морали, обессилили итальянцев как нацию, и итальянцы попали, подобно грекам, под господство наций, менее цивилизованных, чем они сами, но не в такой мере лишенных общественной связи»[36]. Социальная сплоченность является именно тем, что религия поддерживает, а без нее подрывается. Когда общество богатеет, когда бремя законопослушания передается государству и его институтам, когда люди определяют что допустимо и что нет внешними критериями: наказаниями, наградами и подражанием другим людям, избежавшим наказания, когда люди по своему естественному обычаю концентрируются на сиюминутных выгодах, а не на долгосрочной устойчивости, тогда общество начинает разрушаться изнутри, и мало кто может сделать что-либо, чтобы остановить его разрушение. Признаки очевидны: Люди теряют чувство стыда. Грубость воспринимается признаком утонченности. Люди преследуют сиюминутные удовольствия. Теряют уважение к своим лидерам. Молодые больше не полагаются на опыт старших, а старшие ведут себя так, как будто они вечно молоды. Разница между полами размывается. Люди раздражаются от малейшего проявления власти и критикуют любое правило, ограничивающее их свободу поступать так, как им нравится. Не христианский ли евангелист оплакивает здесь результаты секуляризации культуры сегодня! Нет, это Платон говорит об афинской демократии[37]. Закон энтропии управляет обществами. Они взлетают к славе и достатку, а затем падают, как только индивидуализм подтачивает коллективный дух, поднявший их к величию в свое время. Когда это происходит, только противостоящая разлагающейся культуре сила может восстановить убывающую энергию, обновить институты, победить цинизм, возродить доверие и альтруизм. Авраамические монотеизмы являются наиболее мощными из известных нам силами, противостоящими утилитарной культуре, потому что они обращаются к вечному в человеческой душе, а именно – к достоинству человека как образа Бога. Итак, Достоевский был неправ, а Толстой прав. Нравственность не исчезает внезапно, когда люди перестают верить. Люди не живут по формуле: «Бога нет, поэтому все дозволено». Но постепенно, как оркестр без дирижера, они теряют свои привычки, поддерживающие добродетели, создающие доверие, охраняющие институты, которые формируют и придают силу моральному порядку. И тогда вы начинаете замечать первые признаки недовольства секуляризацией. Люди, даже не исповедующие какую-либо веру, отправляют своих детей в религиозные школы. Дети, пусть не большинство, становятся более религиозными, чем их родители. К религиозным голосам начинают вновь прислушиваться с уважением, хотя бы только потому, что другие голоса звучат цинично или своекорыстно. Нравственное чувство не есть пылающий огонь, но мерцание свечи, и как кажется, вере суждено охранять ее от угасания даже на сильном ветре индивидуализма В конце концов, Бог и добро связаны. (продолжение следует) [1] Will and Ariel Durant, The Lessons of History, New York, Simon & Schuster, 1996, p. 51. [2] Martin Buber, Good and Evil, Two Interpretations, Gloucester, MA, Peter Smith, 1992, p. 142. [3] Adam Smith, The Theory of Moral Sentiments, Oxford, Clarendon, 1976, opening. [4] Frans de Waal, The Age of Empathy: Nature’s Lessons for a Kinder Society, New York, Harmony, 2009, p. 79. [5] Dacher Keltner, Born to Be Good: The Science of a Meaningful Life, New York, W. W. Norton & Co., 2009, p. 232 [6] Robert Wright, The Moral Animal: The New Science of Evolutionary Psychology, New York, Pantheon, 1994. [7] Frans de Waal, The Age of Empathy, p. 91; Dacher Keltner, Jason Marsh and Jeremy Adam Smith, The Compassionate Instinct: The Science of Human Goodness, New York, W. W. Norton & Co., 2010, p. 19. [8] То, что животные способны к сочувствию, принимается Маймонидом как данное. See Maimonides, Guide for the Perplexed, Book III, 48. [9] Voltaire, Political Writings, ed. David Williams, Cambridge, Cambridge University Press, 1994, p. 190. [10] Rousseau, The Social Contract, New York, Penguin, 2006 [11] Quoted in Robert Horwitz, The Moral Foundations of the American Republic, Charlottesville, University of Virginia Press, 1986, p. 213. [12] Leo Tolstoy and Jane Kentish, A Confession and Other Religious Writings, London, Penguin, 1987, p. 150. (См. Л.Н. Толстой, «Религия и нравственность») [13] A. N. Wilson, God’s Funeral, New York, W. W. Norton & Co., 1999. [14] Elizabeth Anscombe, ‘Modern moral philosophy’, reprinted in G. E. M. Anscombe, Mary Geach and Luke Gormally, Human Life, Action, and Ethics: Essays, Exeter, UK, Imprint Academic, 2005, pp. 169–94. [15] Alasdair MacIntyre, After Virtue, London, Duckworth, 1981. [16] Allan Bloom, The Closing of the American Mind: How Higher Education Has Failed Democracy and Impoverished the Souls of Today’s Students, New York, Simon & Schuster, 1987. [17] David Riesman, The Lonely Crowd: A Study of the Changing American Character, New Haven, CT, Yale University Press, 1961 [18] Plato, The Republic, Book 2, 2.359a–360d [19] Edmund Burke, ‘Letter to a member of the French assembly’, The Works and Correspondence of Edmund Burke, London, F. & J. Rivington, 1852, vol. 4, p. 319.(См. Берк Э. Правление, политика, общество. Сборник / Пер. с англ., сост., вступ. ст. и коммент. Л.Полякова. - М.:”КАНОН-пресс-Ц",”Кучково поле", 2001, с. 419) [20] Richard M. Weaver, Ideas Have Consequences, Chicago, University of Chicago Press, 1948. [21] Epicurus, The Essential Epicurus: Letters, Principal Doctrines, Vatican Sayings, and Fragments, ed. Eugene Michael O’Connor, Buffalo, NY, Prometheus, 1993; Carus Titus Lucretius and A. E. Stallings, The Nature of Things, London, Penguin, 2007. [22] Herschel Baker, The Image of Man: A Study of the Idea of Human Dignity in Classical Antiquity, the Middle Ages, and the Renaissance, New York, Harper & Row, 1961, pp. 84–8 [23] Bertrand Russell, A History of Western Philosophy, New York, Simon & Schuster, 1972, p. 258. [24] Michael Tooley, Abortion and Infanticide, Oxford, Clarendon, 1983. [25] Ian Dowbiggin, A Concise History of Euthanasia: Life, Death, God, and Medicine, Lanham, UK, Rowman & Littlefield, 2005; Anthony Gottlieb, The Dream of Reason: A History of Western Philosophy from the Greeks to the Renaissance, New York, W. W. Norton & Co., 2000. [26] Peter Singer, Rethinking Life and Death: the Collapse of Our Traditional Ethics, New York, St Martin’s Griffin, 1996. [27] Beyond-within (вне-внутри) означает в данном случае, что внутри каждого из нас есть опыт «потустороннего», существующего вне ограниченного обыденной жизни сознания. Мы не заточены внутри себя, но выходим во вне пределов нашего внутреннего опыта, открывая его озарения миру. – Примечание переводчика. [28] Charles Darwin, The Descent of Man, Princeton, NJ, Princeton University Press, 1981, pp. 158–84. [29] Ibid, p.166. [30] David Sloan Wilson, Darwin’s Cathedral: Evolution, Religion, and the Nature of Society, Chicago, University of Chicago Press, 2002. [31] Darwin, The Descent of Man, p. 162. [32] Michael Walzer, Interpretation and Social Criticism,Cambridge, MA,Harvard University Press,1987, p.6. [33] В тексте игра слов: «The philosopher’s slide rule does more sliding than ruling, and we are left bewildered and confused. [34] Надо сказать, таким был и Дарвин. See Adrian J. Desmond and James R. Moore, Darwin’s Sacred Cause: How a Hatred of Slavery Shaped Darwin’s Views on Human Evolution, Boston, Houghton Mifflin Harcourt, 2009. [35] John Stuart Mill, On the Logic of the Moral Sciences, Indianapolis, Bobbs-Merrill, 1965, p. 111. [36] Russell, A History of Western Philosophy, p. 19. [37] Plato, The Republic, 560–4. Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #11-12(180)ноябрь-декабрь2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=180 Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer11-12/Dynin1.php