Дорогие друзья!
Новую рубрику «ДиН-бенефис», призванную, так сказать, «одномоментно» формировать у читателей более или менее исчерпывающее представление о разных гранях таланта наших постоянных авторов, мы открываем страницами, посвящёнными творчеству красноярского поэта Рустама Карапетьяна. Я познакомилась с его уникальным дарованием, кажется, лет пятнадцать назад, когда меня попросили написать короткую рецензию на стихи тогда ещё никому не известного молодого стихотворца. Помню, меня поразила тончайшая, непередаваемая ориентальная интонация этой поэзии — именно «ориентальная», как у немецких и английских романтиков девятнадцатого века. Об этом я и написала, пожелав поэту доброго пути и славного будущего. Сегодня можно констатировать: путь состоялся, слава пришла! Рустам Карапетьян — «король поэтов» Красноярского края, лауреат, призёр и дипломант всевозможных литературных конкурсов, автор заметных публикаций в литературных журналах России и зарубежья — и, наконец... наш первый бенефициант! Встречайте!Марина Саввиных, главный редактор «ДиН»
* * *
Хоть в районе детства ещё болит,
Только выдох легче уже, чем вдох.
Город мой — смеркающийся полип,
Я в него костями и мясом влип —
И уже уйти никуда не смог.
И на разнорыбье, но не у дел,
Я пытался вытянуть свой мотив,
И в районе детства ещё болел.
Только выдох крошится, словно мел,
И сдирает кожу с костей прилив.
* * *
Вдруг со всех зелёных ног
Побежал с окна цветок.
На пол спрыгнули, спеша,
Два цветных карандаша.
Даже люстра надо мной
Закрутила головой.
И, мигнув мне светом,
Дом качнулся следом.
— Что случилось?! — мы вопросы
Службе шлём спасения.
— Не кричите. Это просто
Городотрясение!
* * *
То ли солнечною цедрой
Нёбо обожжёт,
То ли захлебнусь от ветра,
Что во мне поёт,
То ли влага дождевая
Целится из глаз,
То ли жизнь я доживаю
В самый первый раз,
То ли снова неумело
Душу я прибил
На листок, от крика белый,
Тяжестью чернил.
* * *
Вечно мама утром тужит
И кричит на всех подряд:
— Опоздаю я на службу!
Ох, живьём меня съедят!
Позову я маме лошадь,
Ту, что Сивкой-Буркой звать,
И тогда она не сможет
На работу опоздать.
Если ж мама на лошадке
Опоздает на часок,
Дам ей невидимку-шапку,
Чтоб её начальник гадкий
Укусить уже не смог.
* * *
Руки — для того, чтобы их заламывать,
Зубы — чтоб тоску меж них перемалывать,
Перетрётся — значит, будет мукá,
Белоснежная, словно бы облака.
Из неё испеку я хлеба немного.
Вот тебе, дорогой, захвати в дорогу.
Перекусишь где-нибудь с горьким луком.
Ты бери, у меня ещё много му́ки.
Чтоб молоть и в слёзы свои бросать.
Руки чтоб заламывать. Локти кусать.
* * *
Несмотря на грязь, и сырость,
И простуду на губе,
К пункту А пешком пустилась
Мышка в путь из пункта Б.
А навстречу ей, в пижаме,
Страшно выпучив глаза,
Резво курица бежала
Прямо в Б из пункта А.
И вдали от мокрых улиц
И дождём залитых крыш
С мокрой курицей столкнулась
Мышка мокрая, как мышь.
И когда заныли рёбра
И завыли голоса,
И когда на месте мокром
Оказались их глаза,
То пошли такие лужи,
Что ни мне и ни тебе
Не дойти теперь по суше
Больше в пункты А и Б.
* * *
Пока ветра над нами воют,
Небес осколками дрожа,
Ты дай мне знамя полковое
И покажи — куда бежать,
Так, чтобы «тьфу» мне на опасность,
На пуль светящийся курсив,
И чтобы сгинуть не напрасно,
А всё на свете искупив...
* * *
Если небо взять рукою
И немножко соли взять,
Кинуть всё в стакан с водою,
Хорошо перемешать,
Если взять на кухне блюдо,
Вылить в блюдо весь стакан,
То у вас, конечно, будет
Самый синий океан!
* * *
Весь изорван, избит, измят,
Снег устало зияет ранами.
Захлебнувшись слезами пьяными,
В стёкла грязные смотрит март.
Ну, давай, наливай в стакан
Солнце с ветром весенним поровну.
Мне открыты все света стороны,
Потому что весною пьян.
Потому что само собой
Всё течёт непременно к лучшему.
Я опять доверяю случаю,
Что однажды нас свёл с тобой.
* * *
Стояла горка на горе,
А на вершине горки
В просторно вырытой норе
Жила простая норка.
Но как-то горочка с горы
Однажды вдруг свалилась,
И норка вышла из норы
И очень удивилась.
* * *
Ах, как же весело, друзья,
С азартом думал я,
Когда шестёрка бьёт туза,
А пешка — короля.
Но всё тошнее на земле,
Изгаженной, как хлев,
Где бьют шестёрки королей,
А пешки — королев.
* * *
Солнце чиркнуло синичкой
И зарылось в творожок.
День короткий, словно спичка,
Пальцы холодом обжёг,
Задымился и угаснул.
И опять темно, темно.
И стучится кто — неясно —
В индевелое окно.
* * *
Если только на Луне
Жили бы собаки,
То они бы, спору нет,
Затевали драки,
Кости грызли бы в пыли,
Кошек бы ловили,
Но уже бы, как с Земли,
На Луну не выли.
Имена
С именами у нас в семье всё в порядке. Хотя и были разные казусы. Вот взять, к примеру, меня. Лет до пятнадцати я был в полной уверенности, что имя мне дали мои дражайшие родители. Зря так думал. Однажды отец отозвал меня в сторону и сказал:
— Сын мой, сейчас я должен тебе открыть страшную тайну...
Впрочем, нет... Это я уже расфантазировался что-то... В общем, точно не помню, да это и неважно — когда и как, но вдруг выяснилось, что имя мне дал в роддоме какой-то неизвестный студент-практикант. Просто посмотрел на меня и предложил:
— А назовите его Рустамом.
Теперь я очень благодарен этому студенту, потому что он мог же предложить что-нибудь и совсем экзотическое: Нгебана, например, или Маврикий. А так — живу и радуюсь.
А вот бабушка моя покойная, папина мама, была Клара Сергеевна. Это по её линии я армянских кровей. На четверть, естественно. Так вот, только после её смерти я узнал, что никакая вовсе она не Клара Сергеевна. А совсем даже — Кнара Сероповна. Это я в паспорте прочёл. Как-то в детстве просить бабушку показать мне паспорт я не догадался ни разу. Да и соседи наши тоже не догадались. Так и ходила она под этим именем, и даже, будучи политически активной, в газетах местных под ним «светилась» А оно — вишь как на самом-то деле.
С другой стороны (в смысле — с маминой) у нас тоже не легче. Мой дедушка был чистокровным китайцем. И в паспорте даже было написано: китаец, мол. А зовут — Ти Тин Ян. Проживал он в деревушке под Канском, и звали его все — попробуйте угадать: да, точно, правильно, естественно,— Иваном. Соответственно, и мама у меня получилась Ивановна. Хотя паспортистка теоретически могла «возбухнуть» и правдиво записать маму в Титинъяновны.
Кстати, отец у меня тоже Иванович. Но здесь уже совсем непонятно, кому спасибо говорить. Замужем моя армянская бабушка никогда не была. А папа мой родился аккурат после Великой Отечественной. Родился он в Кзыл-Орде и по внешности больше на казаха, чем на армянина, похож. Так что, может, и не Иванович он совсем, а какой-нибудь Нурсултанович или ещё кто. Впрочем, теперь ведь и не узнаешь. Бабушка была тверда, как кремень, и тайны никому даже перед смертью не выдала.
А нашего сына мы с женой назвали Яном. Во-первых, я, как стихоплёт, не мог, конечно, пройти мимо такой хорошей рифмы, как «Ян — Карапетьян». Во-вторых, это имя нам мозолило глаза на каждом шагу. Сначала мы его выбрали сами. Ну, не совсем конкретно его, а просто попало оно в наш шорт-лист имён. А что? Очень даже хорошее имя для ребёнка с восточными и западными корнями. Жена-то у меня — Эвелина, родилась в Вильнюсе, а кто-то там из её предков вообще из каких-то шведских цыган (уж не знаю, бывают такие или нет, но семейная легенда гласит именно так). Так что имя Ян как компромисс между Западом и Востоком вполне подошло бы. К тому же и на дату рождения ангел-хранитель Иоанн попался. Да и тёща моя, исходя из каких-то своих соображений, именно это имя предложила.
Но последней каплей было мнение заглянувшего на огонёк друга семьи:
— Назовите Яном,— веско предложил он.
— Почему? — поразились мы.
Ведь то, что это имя у нас уже в коротком списке, он знать не мог.
— Ну, понимаете, в первых классах в школе я очень мучился, когда писал на тетрадке своё имя: Кон-стан-тин. Длинно так. Пока напишешь, намажешь чего-нибудь или ошибёшься сто раз. А учительница злая была, орать начинала. И я своей соседке по парте очень завидовал. Её Яна звали. И писалось у неё имя: раз! — и готово. Вот и вы Яном назовите, он вам ещё спасибо скажет.
Назвали. Теперь ждём, когда скажет спасибо.
Заглянув в глаза твои серые,
Я подумал: если б индейцами
Мы родились и по заслугам
Имена выбирали нам,
То тогда бы тебя, наверное,
Называли — Большое Сердце,
Ну а я, чтоб другим наука,
Оставался бы безымян.
Мой китайский дедушка
Лошадь весит примерно полтонны. Говорят, что мой дедушка мог поднять лошадь. Я сам не видел, врать не буду. Но говорят, что мог. Сам дед говорил мало, а то, что он говорил, я не понимал и очень этого стеснялся. Дед же стеснялся своего произношения, поэтому и не разговаривал почти. А говорил он по-русски плохо, потому что был китайцем.
Когда-то он жил на севере Китая, в провинции Хэйлунцзян. Дело было после Второй мировой. А потом то ли на заработки его вербанули, то ли за красивой русской невестой сманили — но перешёл он северо-восточную границу Китая и оказался на юго-восточной границе России. А там таких недотёп, как он, тут же отлавливали, объявляли шпионами и целыми вагонами отправляли в глубь России. Странно, да? Сейчас китайцев-нелегалов ловят и отправляют назад в Китай, а тогда, наоборот, сюда загоняли. Наверное, мужиков после войны мало было, а китайцев на Дальнем Востоке много, вот их ловили и сюда засылали.
Привезли деда в Сибирь и поселили в лагере где-то под Канском, вместе с другими такими же, как и он, бедолагами. И стали они вместе дружно восстанавливать народное хозяйство. Лагерь, я так понял, скорее и не лагерь был вовсе, а поселение. Всё равно деваться китайцам было некуда. Русского языка не знают, куда привезли — тоже. Знай себе работай в своё удовольствие.
А в это время где-то не очень далеко моя деревенская бабушка маялась с детьми и без мужа. Потому что муж погиб на войне. А детей было трое. И ещё хозяйство. И работа в колхозе. Поэтому старшая дочка пошла в поселение к китайцам, присмотрела там самого работящего, взяла его за руку и привела к бабушке. И бабушка вскоре вышла замуж за дедушку. И стали они с тех пор жить-поживать да добра наживать.
Добра они нажили не очень-то и много. Так, немного, как и в любой другой деревенской семье. Но хозяйство было хорошее. И детей всех на ноги поставили. И даже ещё одного ребёнка завели — это моя мама оказалась. Стало быть, мама — наполовину китаяночка. А я, значит, на четверть. А дед был чистокровный китаец и прожил в России более полувека. Но по-русски он так разговаривать хорошо и не научился. И поэтому стеснялся. А я его не понимал и тоже стеснялся.
Я помню, как дедушка брал в руки яблоко и начинал быстро-быстро тереть его о голое тело. Заканчивался этот процесс где-то под мышкой. Потом дед протягивал яблоко мне и внимательно смотрел, как я его беру и откусываю. А я совсем не хотел есть яблоко, тем более вытащенное из дедовской подмышки. Но я был стеснительный и воспитанный и поэтому ел. А потом ещё долго не переносил даже вида яблок.
Но зато дед часто катал меня на мотоцикле с коляской. Он сажал меня впереди себя, и я держался за руль и иногда даже рулил, когда мы ехали по ровной дороге. Мне казалось, что я бы вот так ехал и ехал, пока не кончится дорога. И было совсем нестрашно, потому что рядом с моими руками на руле лежали крепкие дедовские руки.
В конце концов, деду выдали советский паспорт. Наверное, чтобы он не очень хотел сбежать назад в Китай. И когда дедушка умер, я в первый раз этот паспорт увидел. В нём было написано, что дедушку звали — Ти Тин Ян. А я всю жизнь думал, что его зовут Иван. И мама у меня — Ивановна.
Я иногда пытаюсь представить себе, как бы я чувствовал себя, если бы меня увезли далеко-далеко от дома и заставили жить среди людей, которые разговаривают на чужом языке, который я не могу выучить. И мне становится очень грустно.
А ещё я представляю себе, как я поднимаю лошадь весом в полтонны. Лошадь жалобно ржёт. Совсем как в Китае. Потому что лошади везде ржут одинаково. А я осторожно опускаю её на землю и иду домой. Потому что у каждого человека должен быть дом. Даже если он и живёт на чужбине.
Пройдя весь путь длиною в тыщи ли,
Нашёл земли я краешек неблизкий,
Где даже корабли — не корабли,
А люди — безголовые сосиски.
И так легко сомненьями истечь,
Давясь тоской вдали от Поднебесной,
Где неизвестна правильная речь
И ритуалы тоже неизвестны,
Где мало слов и столь же мало нот,
И меч скользит, не попадая в ножны,
И если даже Вечное мелькнёт,
То лишь к тому, чтоб стало безнадёжней.
«Мы старших за то презираем»
«Мы старших за то презираем, что скучны и просты их дни»,— сказала поэтесса, знающая, о чём говорит.
Ну а я, честно признаться, взрослых ненавидел. Очень редко, конечно, но зато очень сильно. В каком-то случайном интернетовском словаре сказано, что презрение связано с чувством превосходства. А какое же может быть чувство превосходства у ребёнка над взрослыми?
Так что я их просто искренне ненавидел. Надо сказать, что дни моих взрослых вовсе не были «скучны и просты». Скорее наоборот: они могли вволю допоздна смотреть телевизор, они могли купить что-нибудь вкусное или интересное, они ходили на работу, звонили по телефону и делали ещё многое из того, что было недостижимо мне. К тому же изредка, когда мой день не был скучен, а переливался всеми цветами радуги, взрослые имели дурную привычку вмешиваться и всё разрушать.
Как сейчас помню, полдня я строил фортификационные укрепления по всей комнате. По всему периметру были натянуты нитки-канаты, позволяющие личному составу игрушечной армии мобильно перемещаться по воздуху. В противоположных углах комнаты возвышалось несколько мощных башен-фортов, сложенных из книг. Кроме того, из разных подручных средств были наведены разнообразнейшие мосты со стола на книжные полки, подоконник и куда только можно. В общем, всё было готово для начала величайшей в истории квартиры битвы. Но тут вошла мама и потребовала всё убрать и ложиться спать.
В тот момент я был готов, ни секунды не раздумывая, повернуть штыки моей армии против неё. Я кричал какие-то гадости и бил об стенку кулаком. Но получилось только хуже. Убраться пришлось всё равно. А потом меня лишили просмотра мультиков и поставили в угол, где я стоял, шмыгая носом и тихо про себя ненавидя всё вокруг, а маму в особенности.
Отца ненавидеть было сложнее, потому что он мог и ремнём протянуть. И хотя я не помню, чтобы такое случилось хоть раз, но ремень-то у него был всё равно!..
Так что сентенция «от любви до ненависти один шаг» в детстве особенно актуальна. Пока прошёл несколько шагов — несколько раз перепрыгнул из одного в другое.
«Вы плохие! Я не буду с вами дружить!» — орёт иногда на нас сынулька из-за какой-нибудь дурацкой мелочи. И изредка моё терпение лопается. И как же хорошо, что в этот момент у меня вовремя всплывают эти картинки из моего детства.
А ещё просто замечательно, что у меня есть ремень. Правда, вряд ли я смогу им воспользоваться. Но ведь сынок-то про это не знает!
Я стою в углу, обижен,
Громко шёпотом ворчу:
«Вот как вырасту повыше,
Буду делать что хочу!
Съем батончики из вазы,
Все мультфильмы погляжу,
И ещё, конечно, сразу
Строго папу накажу.
Пусть, за шалости наказан,
Постоит в углу полдня,
И поймёт он, что напрасно
Так наказывал меня!»
Пора-пора-пора на своём веку
Как и у большинства пацанов, «Три мушкетёра» были у нас, как сейчас принято говорить, культовой вещью. Книгу, может быть, читал и не каждый, но уж фильм режиссёра с плохо выговариваемой фамилией Юнгвальд видели по нескольку раз все. И шпагами или хотя бы кулаками тоже помахать ну очень хотелось. Поэтому разделились по справедливости, то есть как всегда: белая кость класса стала мушкетёрами короля, а аутсайдеры автоматически попали в гвардейцы кардинала.
Могу гордо признаться, что я попал к мушкетёрам. Правда, плаща мне не досталось. Это и понятно: количество плащей было ограничено. Четыре всего, насколько я помню. Зато один из плащей соизволил взять меня в слуги. Таким образом, я стал Рустамом-Гримо в услужении у Жеки-Атоса. Женька был отличником и спортсменом. И книжку он читал, поэтому был в курсе и сюжета, и всех тонкостей «тримушкетёрских» взаимоотношений. Что было для меня не совсем кстати. Потому что долгое время Женька пытался сделать из меня полноценного Гримо — то есть исполнительного и немого, как и записано в великом первоисточнике. И использовал он при этом методы Атоса — то есть «бил нещадно». Ну, не бил, конечно, но подзатыльники ставил. Меня спасло то, что общего игрового энтузиазма хватило на несколько месяцев, потом сюжет начал постепенно отходить от книжного и стал приближаться к школьным реалиям.
Гвардейцы кардинала тоже, как мне кажется, были вполне довольны. Хоть их и гоняли и в хвост, и в гриву, но их тем самым впервые признали за определённую силу, с которой надо считаться. И пусть они были жалкими гвардейцами, но звание кардинала или графа Рошфора всё равно заставляло остальных пересматривать своё отношение к аутсайдеру. Ну и, к тому же, мы вступали в такой возраст, когда хотелось быть не только хорошим, но и плохим. Поэтому отдельные, причём не самые слабые, товарищи постепенно переходили на сторону товарища кардинала. А уж всяческие двоечники-хулиганы вливались в ряды гвардейцев пачками. Им это было выгодно тем, что они могли теперь щипать девчонок не просто так, а идейно — сообразно своей роли. А идея — она ж завсегда лучше, чем её отсутствие.
И так на протяжении нескольких лет шла постоянная ротация кадров, с войнами, перемириями, предательствами и «мстями». А «мсти» были страшны. Потому что сражались-то мы идейно. Морды, правда, до крови не били (тут соображаловка всё-таки включалась), но подлянки разные — точнее, интриги и операции,— затевались всё время. В основном, конечно, страдала кардинальская сторона.
Результат такого постоянного прессинга был неожидан. Кардинал вдруг начал сочинять рассказики и делать книжки-малышки (гармошечкой такой), в которых, по всем законам современной мятущейся историографии, он и его сторонники были все в белом, а мушкетёры — соответственно. И тут я первый раз реально ощутил великую силу искусства: написанное вдруг становилось реальным фактом. Ну, понятно, что всякая чисто идеологическая шняга типа обзывательств в расчёт не идёт. Но литературные факты — становились как бы новыми условиями нашей детской игры.
Например, вводился новый персонаж — одноклассница в качестве миледи, и вокруг неё тут же начиналась реальная возня, приятная и ей, и нам. Или же как-то была ни с того ни с сего описана измена одного из мушкетёрских сторонников и даже его переход в клан кардинала. И в конце концов этому однокласснику так и пришлось поступить в жизни, потому что: а) написанное пером не вырежешь автогеном; б) дыма без огня не бывает; в) порядок превыше всего. А возникший внезапно диссонанс между жизнью и текстом должен быть как-то разрешён. Закалённый в боях кардинал переписывать историю наотрез отказывался, и всем пришлось в конце концов подчиниться.
Впоследствии подобную механику я встречал в жизни довольно часто. Некое изменение в мозгах меняло реальность не только в обычной жизни, но и в масштабах страны и земного шара. Но к мушкетёрам это уже не имеет никакого отношения.
С воплями
по коридорам —
Так, что
чечёткой сердце.
Каждый хотел —
мушкетёром,
Никто не хотел —
гвардейцем.
Дружба чтоб
побеждала,
Хотелось
достойной битвы нам.
Лупили
в углу кардинала —
Самого
беззащитного.
«Ум-мнях-нах», или «You’re in the army now»
Я стоял в прострации и пытался понять, каким образом и за что судьба забросила меня в этот глухой уютный уголок с гордым названием «армия». Солдат, стоящий в прострации,— это потенциальная опасность как для окружающих, так и для самого себя. Он может напиться, наесться, накуриться и вообще — сотворить всё что угодно. Солдат не должен стоять в прострации, он должен стоять на защите своей Родины.
Но об этом я узнал чуть позднее. А пока меня вдруг заметил маленький седлоусый колобок-прапорщик, подкатился ко мне и оглушил срывающимся на фальцет басом:
— Ум-мня-мня-нах возьми мня-мнях-мня и уех ня-ня-на менях!!!
Моя бледная прострация перешла в остолбенение. Я-то думал, что прапорщики только в анекдотах и по телевизору такие, а тут — взаправдашний, живой. И, судя по всему, настроенный вполне серьёзно.
— Товарищ прапорщик, повторите, пожалуйста, я не расслышал...
— Ум-мня-мня-нах возьми мня-мнях-мня и уех ня-ня-на менях!!!!!!!!
Ещё раз переспрашивать я не решился, козырнул и убежал за угол. Там я чуть не расплакался, но сдержал слёзы и стал размышлять о том, как же мне теперь жить дальше, ведь приказ я выполнить не мог. А солдат, не выполнивший приказ,— это же практически предатель. А предателей, как известно, в военное время расстреливают. И хоть время сейчас не совсем военное, но что-нибудь плохое со мной сотворят, это точно.
Через пятнадцать минут прапорщик, видимо сжалившись надо мной, отыскал моё дрожащее тело, взял его за руку и подвёл к бетонной бровке, лежащей в раздолбанной канавке глубиной примерно сантиметров тридцать:
— Ум-мня-мня-нах возьми мня-мнях-мня и уех ня-ня-на менях.
— ???
— Ум-мня-мня-нах возьми мня-мнях-мня и уех ня-ня-на менях!!!!
Прапорщик сопровождал свою речь неоднозначными жестами, которые сначала привели меня в неописуемый ужас. Я подумал, что все эти действия прапорщик собирается в ближайшем будущем проделать со мной.
Но тут меня внезапно осенило! Добросердечный прапорщик показывал мне, что он от меня хочет!!!
— Нужно вытащить вот эту бровку из канавки? — уточнил я.
— Ум-мня-мня-нах,— кивнул головой прапорщик.
— Есть!!!
И я, радостный, принялся за дело. Дело состояло в том, чтобы придумать, как я, великовозрастный, но слабосильный остолоп, подтягивающийся только два раза за два подхода, смогу вытащить из этой многометровой канавищи эту многокилограммовую бетонину.
— Ум-мня-мня-нах? — спросил прапорщик.
— А как?
— Ум-мня-мня-нах возьми мня-мнях-мня и уех ня-ня-на менях! — начал закипать прапорщик, но всё-таки показал, что я должен взять лом и с его помощью вытащить бровку.
«Ага,— уважительно подумал я,— не совсем, оказывается, дураки они в этой армии. Лом, закон рычага, физика там, соображают...»
И я принялся за дело. Теперь дело состояло в том, чтобы придумать, где в «этой армии» раздобыть лом. Свой личный лом я оставил на гражданке, а другие здесь мне на глаза пока ещё не попадались.
— Ум-мня-мня-нах?
— А где взять лом, товарищ прапорщик?
И он мне уже почти по-отечески объяснил, что лом надо взять у шоферóв в гараже в десяти метрах от нас, где он висит и терпеливо ждёт меня на пожарном щите.
Я рванул в гараж. В гараже висел пожарный щит. Рядом то ли на топчане, то ли на скамейке валялись два шофёра-срочника. Пять минут они с любопытством наблюдали, как я пытаюсь оторвать лом от щита, потом сжалились надо мной:
— Зря стараешься, придурок!
— Почему?
— Мы его намертво прибили, не оторвать.
— А зачем?
— Да потому что @&$#ят его всё время, а нас за это завгар @&$#ит почём зря. Вот и приказал всё намертво @&$#уячить.
Я задумался.
— Ум-мня-мня-нах возьми мня-мнях-мня и уех ня-ня-на менях,— донеслось откуда-то снаружи.
Видимо, прапорщик начинал терять терпение.
Кстати или некстати, служить я попал после института, а поскольку служили выпускники год, то мне оставалось париться в армии где-то ещё примерно столько же. Портить отношения с прапором было ну никак нельзя. Я выскочил из гаража, подбежал к прапорщику, козырнул и доложил:
— Товарищ прапорщик, ум-мня-мня-нах мня-мнях-мня и уех ня-ня-нах менях!
Прапорщик задумался, потом махнул рукой и пошёл своей дорогой. И действительно, что он мог поделать, если шоферá — сплошные ум-мня-мня-нах, то есть, конечно, они не сами — их так завгар ум-мня-мня-нах. Но и он ведь не сам это придумал.
You're in the army now, ум-мнях-нах.
Не носят мужчины колготки,
Не носят шиньоны и косы,
А носят мужчины пилотки,
Лопатки сапёрные носят.
Мужчина — он сильный и зоркий,
Не прячется в юбке у мамки,
Он долго потел в гимнастёрке,
Носил не носки, а портянки.
Теперь он мужик без вопросов,
Повсюду его уважают.
А косы пусть женщины носят
И разных младенцев рожают!
Отрывки
Ну, то, что в детстве большинство из нас помнит себя очень отрывочно, это всем известно и понятно. Хотя, наверное, понятно-то не очень. Обрывки какие-то складываются из важных и абсолютно неважных событий.
Вот сразу пример: лежу я маленький в кровати, лет пяти, кажется (потому что вижу, что дело в старой квартире происходит). В комнате темно, но из-за двери пробиваются шум и полоска света. Там гуляют взрослые, отмечают что-то. А я лежу и слушаю этот привычный шум и периодические возгласы мамы: «Тише, тише!» Слушаю и потихонечку засыпаю. Вот и всё.
Хотя, может быть, и нет. Это ведь только сейчас мне кажется, что ничего не произошло. Но почему-то же именно этот момент отпечатался в памяти. А может, я тогда до чего-то вдруг додумался? До чего-то такого, что сейчас мне кажется элементарным и не заслуживающим внимания, а тогда вдруг поразило до глубины души. Или, может, это что-то такое настолько тонкое, что мой повзрослевший и огрубевший мозг уже не в состоянии воспринять и воспроизвести. А может, это я и не додумался вовсе, а дочувствовался до чего-то. Кто его знает, но не зря же я помню именно это.
И вспомню ли я когда-нибудь, как же было всё на самом деле?
В небесах овальных — солнышка квадрат.
Так рисует странно мой художник-брат.
А над облаками, где ручей звенит,
Розовая мама по небу летит.
Видите, какая вышла ерунда?
Так ведь не бывает в жизни никогда!
И тогда я брату крикнул сгоряча:
— Это всё неправда! Нету там ручья!
Всё из детства
Тот ребёнок, который внутри нас, он никуда, конечно, не пропадает. «А куда ты денешься с подводной лодки?» Не зря же дядя Фрейд так любил в детстве копаться. Только вот приспосабливается ребёнок к своему взрослому по-разному. Один в детстве мечтает летать, как птица. И становится лётчиком, или конструирует летательные аппараты, или хотя бы книжки про это пишет. Другой про детские мечты забыл напрочь, зато приёмчики детские остались: поныть, попсиховать, убежать, спрятаться, сдохнуть, наконец, чтоб все узнали...
А планы наши в детстве все были большими и практичными. «Практичными» в том смысле, что мы нисколько не сомневались, что сумеем воплотить их в жизнь. Только вот дождёмся каникул, ну или накопим энную сумму денег, чуток подзакалимся — и... Различные там путешествия, экспедиции — это само собой. За них как раз мне первый раз очень сильно и влетело.
В принципе, и маршрут уже был проложен по имеющейся у нас политической карте мира (целью было, естественно, море!). И был у нас даже такой «Набор туриста» из пластмассовых тарелочек и стаканчиков, а также ложек и вилок разных,— так что экипированы мы были по полной. Что ещё надо двум придуркам одиннадцати лет от роду? Не хватало только денег на билет. Которые мы, точнее, я и позаимствовал у бабушки. Не навсегда, конечно, а пока не заработаю и не отдам. Взято было сто рублей (пенсия у бабушки была повышенная). Если совсем уж по-честному, то для нас это были даже и не деньги. Деньги — это бумажный рубль или трёшка. Десятка — это уже сверхкапитал. Ну а сто рублей — это пресловутый банковский билет в миллион фунтов стерлингов, фикция такая, игра, совершеннейшая условность. Для сравнения напомню, что мороженое можно было купить за десять копеек. Шесть копеек — стоил проезд на автобусе. Ну а вечно конвертируемую бутылку водки можно было взять за пять рублей сорок пять копеек (правда, об этом мы тогда не догадывались).
Как нас взрослые раскрыли — ума не приложу. Но очень быстро. Отобрали и деньги, и скопленную карманную мелочь, и даже столь полюбившийся нам «Набор туриста». Кроме того, я был больно оттаскан за уши и активно промассажирован ещё в одном месте. Что лишний раз подтвердило незыблемый закон: у настоящих героев и путешественников дорога к славе пролегает через разные тернии. Но это же не повод отказываться от своих мечт, верно?
Планов было много — больших и маленьких, простых и сложных. Вот один из самых простых: купить билет в спортлото и выиграть машину. Билет стоил двадцать пять копеек, кажется. То, что мы можем и не выиграть — в расчёт не принималось. Целых две недели мы ходили тихонечко, счастливые, в ожидании праздничного тиража. Целых две недели мы были богаты. Целых две недели мы составляли планы, как потратить деньги. У кого-то из нас был гэдээровский каталог товаров, и мы часами рассматривали его, выбирая себе машинки и машины, ножи, мячи и даже будущих жён, ласково улыбающихся нам со страниц каталога... И вдруг... Билет не выиграл... Это был страшный удар... Можно сказать, что он частично убил мою веру в чудо.
По крайней мере, через десяток лет, когда все (ну или многие) судорожно скупали акции МММ, у меня в душе даже ничего не затрепетало.
Всё из детства идёт, всё из детства.
...Все мы в детстве во что-то играли...Все мы в детстве во что-то играли, и дни
Леонид Филатов
Пролетали стремительней мига.
А теперь затаились в глубокой тени,
Разглядеть их попробуй поди-ка.
Нет, у взрослых скучней и серьёзней игра,
И шалить несолидно давно нам.
Но когда ребятня мчится с воплем «ура»,
Руки дёрнутся к поясу, где кобура
И наган был с щелкучим пистоном.
Чёрный человек
Ну а вот что меня волнует, пугает и трогает на сегодня больше всего:
-
Глобальные катастрофы (там у них свой длинный список и своя иерархия).
Смысл жизни. Конкретно — моей, естественно. Как-то не дорос (и вряд ли дорасту) до того, чтобы раздавать смыслы другим людям (если это вообще возможно). Лишь так могу — языком немного потрепать, но всегда держу в голове анекдотическое: «Не блатуй — покажи пальцем». На Луну хотя бы. Ну а для личного пользования — список различных тело-, мысле- и духодвижений, через которые я этот пресловутый смысл ищу. Или создаю. Сам себе.
Семья, которая вообще-то входит в пункт 2, но требует особого внимания.
Карьера, работа, деньги и прочее (ничего не забыл?) — постольку поскольку. Они, скорее, относятся к средствам и по-настоящему волнуют, только когда начинают мешать нашей семейной идиллии или личным поискам смысла жизни.
И вот получается так, что относительно глобальных катастроф, которые стоят вроде как на первом месте, я ничего сделать-то и не могу. Насчёт смысла жизни — уже как-то немного трепыхаюсь с переменным успехом, но без гарантированного результата, а лишь в надежде когда-нибудь что-нибудь уяснить. С третьим же пунктом всё более-менее в порядке: цели конкретны, направления обозначены, потихоньку с боями продвигаемся вперёд.
Но переживаю-то я всё время насчёт катастроф. Потому что — ну никак мне с ними ничего не поделать. Более того — никому ничего не поделать. И они висят дамокловым мечом и над смыслом жизни, и над семьёй, то вгоняя в тоску, то придавая остроту ощущениям нынешнего дня.
Но вот всё больше кажется мне, что если совсем отменить столь широко разрекламированный апокалипсис, то я, наверное, быстренько сам себе что-нибудь отыщу взамен — такое большое, страшное, неодолимое, а главное — неизвестное и непонятное. «В чёрном-чёрном городе, в чёрном-чёрном доме жил чёрный-чёрный человек...»
Снулая рыба пронзает тьму —
Брызги мерцают вдаль.
Скоро наступит капец всему,
Что, несомненно, жаль.
Свет в коридоре, конец игры,
Жадный обрыв пути.
И мандариновой кожуры
Запах на конфетти.
Готовь сани летом
А Новый год уже, конечно, не тот. Не совсем тот. И ёлочка какая-то маленькая (даже если и дотягивается до потолка). Но раньше-то она была до потолка!!! И Дедушка Мороз в гости не заглядывал давно. И я ему давненько ничего не писал.
А когда-то у меня несколько лет подряд был костюм индейца. С синей бахромой по рукавам и краям брюк и перьями из какой-то папиросной разноцветной бумаги. Ну и, конечно, ещё томагавк был деревянный: куда ж индейцу без томагавка?
Потом перья порвались, из рубашки и брюк я вырос. А томагавк, кажется, сломался в дворовых войнушках. Я конечно, ужасно расстроился. Но тогда же, во дворе, мне открыли тайну, что никакого Деда Мороза на самом деле нет. А кто в него верит, тот дурак набитый. Дураком быть совсем не хотелось, и я стал умным.
А Дед Мороз, наверное, обиделся и уже перестал приходить.
Впрочем, мне кажется, всё ещё можно исправить. Вот подрастает сынок, самое время его с Дедушкой знакомить. А там, глядишь, расчувствуется старик от стихов и водочки да и простит меня, дурака. Тем паче у меня ещё ведь и дядюшка-эльф есть, который руководит установкой в нашем городе самой большой (кажется, даже в стране) Ёлки. В этом году они ёлку в сорок шесть метров высотой поставили. Получается, что если рядом с ней стоять и на верхушку смотреть — даже шапка свалиться может. Вот какой у меня дядя-волшебник есть. Да неужто он за меня словечко и не замолвит?
И сынок тоже пускай похнычет: простите, мол, папу, он хороший. И весь год вёл себя хорошо. Пил мало, курить бросил. Ну что ещё?
Рустаму Карапетьяну
Пока серпантин, мишура, канитель
Под стать театральной репризе,
Твой мудрый дитёныш не рвётся в постель:
Он ждёт новогодних сюрпризов.
Сияют гирлянды, петарды слепят,
Подарков — несметная залежь.
Несносный ребёнок упрямей тебя,
И ты, поворчав, отступаешь.
На праздничной ёлке мерцают шары.
Они начинают круженье
И, как батискафы, в иные миры
Уносят его отраженье.
Ему их рассматривать вплоть до утра
Сквозь плотно закрытые веки.
И ночь напролёт — серпантин, мишура,
Что в детстве — почти что навеки...
Куда он плывёт, твой упрямый малыш,
Вовсю налегая на вёсла?
Уснул... Только ты почему-то не спишь,
Но ты — непростительно взрослый.
Марина Генчикмахер
Демисезонное
Ну и что, что я живу в городе? Гены пращуров — они ж всё равно голосят во мне с неимоверной силою: мол, ты же самец! Охотник ты и собиратель корнеплодов. Просто у меня в городе, в отличие от тайги и джунглей, свои дары природы. Да, да, да! И это всё, «да простят меня мужчины»,— о них, то есть о женщинах.
По весне, например, я радуюсь, наблюдая, как, по мере таяния зимней одежды, появляется всё больше и больше юных цветочков, распускающихся прямо на глазах, в различных значениях этого слова. Сорта и формы — самые разнообразные. Они ещё только расцветают, но уже скоро войдут в силу, вспыхнут, взовьются. Они это уже предчувствуют. И предчувствие это передаётся окружающим, кружа голову невидимым ароматом.
А вот по осени, которая в Сибири наступает резко, глаз радуется пышному разнообразию цветов плащей и курток, прикрывающих уже созревшие формы. Они с восторгом повторяют всю гамму и все формы осенних икебан из цветов и листьев: красные, жёлтые, бордовые, синие, гладкие, мятые, блестящие, острые. Они словно кричат: смотрите, какие мы яркие, торопитесь, скоро зима! Да, да, скоро опять зима, и всё опять покроется тусклой зимней одеждой. Но я-то знаю, что там, под серым плотным настом, таятся они, цветы нашей жизни (да простят меня дети).
По весне, согревшись под солнцем дерзким,
Залетали пчёлками смс-ки:
«Как тибя зовут?», «Ты пайдёшь на пати?».
Пальцы в кнопки тыкаются не глядя.
Через сто веков — или чуть пораньше —
Археолог опытный и уставший,
Откопав измызганную мобилу
Будет вслух читать излиянья милой.
И, проникнув в смысл о любви посланья,
Не сдержав в могучей груди рыданья,
Он скорей супруге и подруганке
Отобьёт признательные морзянки.
Трищастье
Я счастливый человек. Ну, не всегда, конечно, и не везде. Но за ночь я как минимум три раза успеваю испытать чувство эйфории.
Первое счастье — это проснуться непонятно отчего и обнаружить под боком уютное детское тепло. Это сын перебрался к нам в кровать, прижался ко мне, обнял одной рукой и спокойно посапывает мне в ухо. И под его мерное дыханье или под неспокойные вздохи (тогда я шепчу: «Тш-тш-тш»,— и он успокаивается) — я опять проваливаюсь в липкий сон и отправляюсь навстречу своему второму счастью.
Второе счастье наступает через минуту или через несколько часов — сказать трудно, ведь время во сне течёт иначе, а за окном всё так же темно. Свой приход счастье предваряет мощными ударами и пинками, и когда я выныриваю из кошмара, где меня били землетрясениями, трясли вулканами и Николаями Валуевыми, то я вдруг понимаю, что это всего лишь сон,— и второе счастье окатывает меня волной. И я лежу, бессмысленно глядя в невидимый потолок и собираясь провалиться в новые сновидения.
Но тут мне наносит удар незаметно подкравшееся третье счастье. Причём наносит основательно — локтем, коленом, головой моего же родного ребёнка. И я вдруг пронзительно понимаю, откуда были эти землетрясения, вулканы и Валуевы. Я тяжело вздыхаю, набираюсь сил, получаю ещё пару вдохновляющих тычков, встаю и отношу ребёнка в его кровать. Потом возвращаюсь назад, ныряю под одеяло — и третье счастье наваливается на меня: ну наконец-то можно спокойно уснуть.
В ватных сумерках сонным снусмумриком выползает из-под одеяла голос жены: «Хорошо, что унёс, а то совсем изворочался уже».
Она тоже счастлива.
Моя Луна красна,
Распухла её десна,
Губы побиты ветром.
До неё тысячи километров
Или много лет пути.
Пока умудришься дойти —
Сотрёшь в песок и душу, и ноги.
Раньше на Луне жили боги,
А сейчас — только пыль да камень.
Раньше я выл с волками,
А сейчас подглядываю из окна,
Сев на подоконника паперть.
Красна моя Луна.
Любимая в скрипучей кровати
Видит десятые сны.
А рядом сопит мой сын.
И этого хватит.
