Эд Вейс: Один доллар. Предисловие и публикация Марка Авербуха*0

Достойная жизнь Эда Вейса

 Людей неинтересных в мире нет

 Евг. Евтушенко

 

В 1989 году мы купили новый таунхауз недалеко от Филадельфии в только что застроенном микропоселке.

Год спустя раздался звонок в дверь. На пороге стоял невысокого роста пожилой господин с семитскими чертами лица.

– Проходя мимо, я увидел мезузу на двери, хотел бы с вами познакомиться.

Мы пригласили его зайти. Он представился и объяснил причину своего посещения.

– Мы решили продать свой старый дом, слишком много с ним возни. Намерены приобрести новый в этой застройке. Позвольте мне ознакомиться с планировкой вашего жилья.

Я с удовольствием проводил его по дому. Когда спустились в бейсмент, где располагалась обширная библиотека, он внимательно осмотрел книги и откомментировал: «Я тоже очень люблю книги». Это запомнилось.

После осмотра мы немного поговорили. Эд (это и был Эдвард Вейс) коротко рассказал о себе, но, признаюсь, из беседы мало что осталось в памяти. Разве что, о судьбе родителей его мамы, которые, спасаясь от погромов, эмигрировали из России в начале прошлого века. Рассказал и о тяжело больной жене, которая редко покидает жилище. Сам он – мелкий бизнесмен, владелец небольшого продуктового магазина. Вот, пожалуй, и все. Мы тепло попрощались. Знакомство продолжения не имело, сказался серьезный языковый барьер. Навыки общения на английском у меня довольно слабые, особенно в то время.

Эд купил таунхауз через дорогу, как раз напротив нашего дома. Из окна кухни отлично видна асфальтированная площадка перед его гаражом, цветники и пр. Я очень редко видел его, в основном, идущим за почтой, или паркующим машину.

Через несколько лет он умер.

Вдову Эда я так никогда и не увидел. Знаю, что в доме, после его смерти, была прислуга.

Приблизительно в 2005 г. – точную дату не знаю – жена Эда скончалась. В доме напротив в течение двух дней была организована распродажа всей домашней утвари: мебель, посуда, одежда, электроника и т.д.

Помятуя о любви Эда к книгам, я решил посмотреть его библиотеку. Шла довольно бойкая торговля, американцы любят такие распродажи. На книжных полках было много бестселлеров, но я поразился обилию видеокассет. Видимо, Эд и его жена коротали вечера перед экраном телевизора с видеопроигрывателем, организовав свой домашний кинотеатр.

Я нашел несколько замечательных книг: двухтомник полного собрания рассказов Сомерсета Моэма и красочный альбом «Мир Эжена Делакруа». Затем подошел расплатиться к человеку, принимавшему деньги, и обратил внимание на находившийся рядом с ним таз. В нем были беспорядочно разбросаны десятки семейных фотографий и несколько однотипно выглядящих книг явно кустарного изготовления. Довольно емкий манускрипт с машинописными страницами, переплетенный воедино пластиковой лентой. Такой переплет обычно делают в канцелярских магазинах Office Max. На передней странице дружеский шарж на молодого симпатичного паренька: огромная голова, добрая улыбка, короткое туловище, очки, удлиненные туфли.

– Это мемуары моего отца – последовал ответ на мой молчаливый вопрос.

– Я встречал вашего отца. И сколько стоит книга?

– Один доллар.

Психоанализом я не владею, не знаю, что меня больше поразило: цена за книгу мемуаров, или интонация, с которой она была произнесена. Но ключевое слово в предыдущей фразе – поразило – точно отражает состояние встрепенувшегося сознания.

Через несколько дней я принялся за чтение мемуаров Эдварда Вейса. Нельзя сбрасывать со счетов несколько субъективных факторов: многие черты подобия судеб американского и русского еврейства; узнаваемость и породненность с улицами и районами Филадельфии, описанными в книге; наконец, личное знакомство с ним – все это, конечно, вносит поправку на восприятие текста. И тем не менее, я был откровенно удивлен литературными достоинствами жизнеописания, просто не ожидал такого совершенства стиля и изложения, такого тонкого юмора. Неотразимым было обаяние повествования, искренность душевного порыва автора рассказать не только о череде событий своей жизни, но и запечатлеть ее героев и, прежде всего, самого себя в контексте сложного и противоречивого времени, когда не однажды предстояло сдавать экзамен жизни по Киплингу, т.е., достаточно ли он «тверд в удаче и в несчастье, которым в сущности цена одна».

История Эда Вейса – хроника бытия простого американского еврея 1940 – 1990-х годов, т.е. в основном, до времени переезда моей семьи в Америку, свидетельство нелукавого честного очевидца эпохи, о которой у меня, как прояснилось из мемуаров Эда, было несколько искаженно-идеалистическое представление.

Словом, прочитав с живейшим интересом его биографию, я отложил ее в тот отсек памяти, к которому обращаешься хоть и редко, но с благодарностью.

Прошло много лет. Я перебрался и безвозвратно переселился в четвертую четверть своей жизни. Не исключено, что именно в силу этого, сознание много раз возвращало меня к мемуарам Эдварда Вейса, ведь оно блуждает непредсказуемыми тропами. В этом году я перечитал книгу еще раз и прочувствовал (видимо, сказался возраст) в ней то, что как-то ускользнуло от внимания или было недопонято при первом чтении. Это не только хроника жизни одной из миллионов семей, но и исповедь просвещенного, думающего еврейского человека, обращенная к членам его семьи, но я уверен – не только!

Вот так созрело решение попытаться перевести мемуары Эдварда Вейса на русский язык. Задача для меня, непрофессионала, очень сложная. Да уж как получилось, впрочем, не по недостатку усердия. В переводе встречается ряд многоточий. Опущены те места, которые представляют лишь узкосемейный интерес.

И в заключение, надеюсь, что те, кто возьмутся прочитать «Фрагменты памяти» Эдварда Вейса, отметят, что он –

·                   был «в толпе собою» («И если можешь быть в толпе собою» – Киплинг)

·                   «интересен был среди людей/ самою незаметностью своей» (Евтушенко)

 

****

Не это ли есть достойная модель жизни?!

Марк Авербух

 

Эдвард Вейс

Фрагменты памяти

 

Мой рассказ следует начать с 1864 года. Гражданская война в Америке была в полном разгаре, ей предстояло продолжаться ещё более года. Битва при Геттисберге уже позади, и Аврааму Линкольну отпущен ещё год жизни. Джордж Кастер еще не добрался до Литтл-Бигхорна, где он, спустя несколько лет, в битве с индейским племенем сиу встретит последний час своей жизни. Американские индейцы продолжали контролировать некоторые территории Соединенных Штатов и охотиться за поредевшими стадами диких бизонов. Абнер Даблдэй все еще был генералом в армии северян и лишь недавно разработал и внедрял правила новой игры – бейсбола – в городке Купертаун, штат Нью-Йорк. Это именно тот год, когда в маленьком украинском местечке вблизи Киева у ребе Аарона Гасчинского и его жены родился сын. Ничего необычного в факте рождения не было, но все же нельзя не представить себе радость, которое оно принесло родителям и друзьям семьи. Этот и был мой дед, отец моей мамы.

Я сомневаюсь, что родители деда знали что-либо о Гражданской войне в Америке. А если и знали, вряд ли это их интересовало. Главной заботой для них было, во-первых, прокормить постоянно растущую семью, у Гершко было четверо братьев. А, во-вторых, нужно было беречь семью от погромов. И хотя родители моего деда жили в еврейском местечке, но все они были окружены христианами, которые под благожелательным взором все понимающего царя считали, что евреи являются народом, избранным для периодического битья.

Мой дед получил при рождении имя Иегуда бен Аарон. По-русски его называли Гершко, и позднее, в Америке, его имя по-английски произносилось как Якоб. Как и большинство их соседей, евреев и неевреев, семья жила в бедности, столь ужасающей, что нынешние трущобы в сравнении являют собой жилища состоятельных и знаменитых. Дома тех дней в большинстве своем были деревянными лачугами с земляными полами, всегда продуваемые холодными ветрами, туалетами во дворе и без водопровода. Представьте себе походы в туалет в период холодной русской зимы. Никакого пособия по безработице, пенсий для пожилых, медицинской страховки. Зарабатывать на жизнь было трудно всем, но евреям доставалось поболее других. Им было запрещено проживание во многих больших городах, заниматься земледелием, владеть питейными заведениями, закрыт доступ ко многим профессиям. Это вынуждало их становиться ремесленниками или заниматься мелкой торговлей. Мой дед мог стать портным, но об этом позднее.

Евреям было позволено исповедовать свою религию среди единоплеменников, они могли обучать детей в еврейских школах и заботиться о своих стариках, насколько им позволяли финансовые возможности. Школы назывались хедерами, и, так же как и собственные дома, они ютились в обветшалых строениях с земляными полами. Но именно в этих хедерах большинство евреев училось читать и писать в возрасте, когда грамотность была редкостью среди их сверстников из слоёв знати. Традиции благотворительности (tsaduka) наряду с поощрением идеи приглашения более бедных членов общины на субботний ужин высоко ценились. Ученые парни считались самыми завидными женихами, родители невест старались заполучить в свои семьи именно таких. Бледность на лице имела предпочтение перед загаром, т.к. свидетельствовала об ученых занятиях претендентов на руку дочери.

Где-то двенадцать лет спустя после рождения деда, в том же или соседнем местечке родилась моя бабушка с материнской стороны. Их, вероятно, сосватали и поженили, причем моей бабушке было 16 или 17 лет, а дедушке 26 или 27. Имя бабушки – Сарра. Но для меня она всегда была Буба. Я ношу имя ее отца, моего прадеда. Девочки, на которых парни хотят жениться в первую очередь – это дочери раввинов или ученых, ну и конечно, никак не могло помешать, если они к тому же ещё и миловидны. Якоб не был ученым, да и Буба – не дочь раввина, но взамен, симпатична и пригожа.. Ко времени, когда Буба скончалась, они были вместе более 50 лет, я ни разу не был свидетелем раздоров или свар между ними, в мире и гармонии между собой они прожили свою жизнь.

 

****

Должно быть, с самого начала совместной жизни они планировали переселиться в Соединенные Штаты. Вероятно, чтобы избежать нищеты и жутких погромов 1889 и 1890 годов. Или возможно, чтобы не быть призванным в царскую армию. Срок службы был 7 лет, и молодые люди, которым не удалось скрыться от призыва в армию, едва ли возвращались в свои семьи. Всю свою жизнь дед питал недоверие к полиции. Если полицейский появлялся в округе, он спрашивал на идиш: «Что этот полицай здесь делает?». В его лексиконе всегда присутствовало слово полицай. Поэтому я думаю, что в его сознании проносились молодые годы, когда полицаи вдохновляли и были частью погромной толпы.

Они знали, что в их окружении многие евреи эмигрировали в Америку и понимали, что, безусловно, в Америке условия жизни не хуже, чем в России. Поэтому, в июле 1891 года, получив разрешительные документы в германском консульстве в Киеве, Якоб и Буба отправились в путь через Россию, Германию и, возможно, Турцию. Оттуда они пересекли океан на корабле, размер которого было трудно одолеть их воображению, и, наконец, пришвартовались в Нью-Йорке в месте под названием Castle Garden. Именно там высаживались вновь прибывшие до открытия иммиграционного агентства на Эллис Айлэнд. Представить себе условия путешествия в то время не так уж и трудно, они мало чем отличались для иммигрантской массы. Они могли позволить себе покупку билета самого дешевого класса, разместиться в самой нижней части корабля: влажной, холодной, плохо проветриваемой и насыщенной комбинированным запахом топлива, мусора и людского пота. Минимальное число туалетов с толпой людей в ожидании своей очереди. Морская болезнь сопутствовала многим пассажирам, и не только добавляла вони, но и сама была хуже всякой вони. Единственным источником кошерной пищи была та, что взяли с собой в путь сами иммигранты, и должна была быть растянута на все время путешествия. Добавьте к этому ностальгию по покинутому дому, боязнь кораблекрушения в бушующем океане, чувство угнетающего страдания от невозможности объясниться и быть понятым людьми, говорящими на другом языке. Но страх быть отвергнутым иммиграционными властями был самым угнетающим и неприемлемым для сознания каждого новоприбывшего.

Деду и бабушке удалось пройти всю иммиграционную процедуру с ее многочисленными вопросами и различными медицинскими тестами. Одним из вопросов для моего дедушки было имя в его паспорте, где он был записан как Гершко Гайсинский. Теперь его новое имя стало Якоб Гасинский. Бубу звали Саррой, но в паспорте она именовалась как его фрау или жена. Такой порядок существовал во времена, предшествующие женской эмансипации. В октябре 1911 мой дедушка официально принял имя Якоб Гершон, но это случилось много лет спустя его прибытия в Нью-Йорк.

 

****

Насколько мне известно, сразу после прохождения иммиграционного фильтра , они отправились в Филадельфию, где и поселились. Причина переезда в город братской любви мне неизвестна, но, полагаю, потому, что там жили родственники деда.

Через несколько лет семья начала обзаводиться детьми. Первой появилась тетя Ева, следующим дядя Сэм, затем дядя Гарри, наконец, 6 сентября 1906 года моя мама Мина. В эти годы семья жила в южном районе Филадельфии, пока, наконец, в 1915 году не был куплен дом на углу улиц Франт и Джексон, где родились я и Билл. Для покупки дома дед взял два займа: один - $2400 и второй - $1600, которые он выплатил в течение 10 лет. В Америке дед начинал по своей основной профессии – портного, но, купив дом на Франт стрит, он открыл на первом этаже продуктовую лавку, с доходов которой содержал семью и выплатил дом.

Тётя Ева со временем вышла замуж за молодого парня по имени Хаим Перчин. Сначала они жили в Филадельфии и содержали мясной магазин. В начале 30-х годов они перебрались в Нью-Йорк и открыли такой же в Бруклине. В молодые годы дядя Хаим увлекался либеральными идеями и поддерживал кандидата в Президента США социалиста Юджина Дебса. Позднее, когда я подрос и начал разбираться в разных аспектах социализма, он больше в них не верил, и скорее наоборот – ненавидел профсоюзы с их антибуржуазной истерией. Билл и я по очереди посещали тётю Еву и дядю Хаима в их квартире на Питкин авеню в Бруклине. Тетя Ева ознакомила меня со всем Нью-Йорком, и я научился ездить по городу в сабвее и разбираться в его маршрутах...

Дядя Хаим обучил меня ряду вещей, в основном, неуловимых и постигаемых путем внимательного наблюдения. Он не читал мне лекций, и я, вообще, не помню, чтобы кто-нибудь из родни занимался этим. Одним из таких практических полезных навыков, доставшихся мне от дяди Хаима, была демонстрация разделки говяжьих туш. Уроки были краткими, т.к. он не хотел поощрять меня к профессии мясника, хотя он никогда не говорил об этом напрямую. Я и сейчас могу без особых затруднений обработать большой ломоть говядины, отделить слои жира и разрезать его на филейные порции. Кроме того, он научил меня не особо доверять ресторанным блюдам, т.к., поди знай, как они их готовят, особенно мясной фарш. В доказательство этой идеи он подхватил жменю опилок, которыми обычно покрыты полы разделочных помещений, потом швырнул их опять на пол, тщательно растоптал ногой и затем опять подхватил с пола. «Кто будет знать – спросил он – если я захочу смешать этот schmutz (грязь) с фаршем для гамбургеров?» Я ответил с тонким пониманием ситуации: «Не знаю». «Точно – подхватил Хаим – никто не узнает. В некоторых заведениях хотят поиграть с весом мясного фарша, а опилки стоят дешевле гамбургера. Поэтому тщательно выбирай места, куда ходишь на ланч». И, конечно, именно у дяди Хаима я обучился игре одной из разновидностей карточного покера Gin Rummy. Но это был убийственный Gin Rummy. Ни разу, – ни когда я 9-летним мальчишкой учился играть в карты на кухонном столе его бруклинской квартиры, ни много раз позднее – дядя Хаим не играл в поддавки, чтобы позволить мне его обыгрывать. Наконец, когда я научился играть пограмотнее, (хотя все равно проигрывал), я гордился, когда он, играя с друзьями, разрешал мне присоединиться к нему. В годы моей юности, когда мне иногда удавалось его переигрывать, наступил мой черед принимать поздравления. Он наставлял меня не жалеть времени, чтобы делать наилучшим образом то, чем я занимаюсь и гордиться этим... Тетя Ева и дядя Хаим учили меня мыслить самостоятельно, не зависеть от мнения других, гордиться своими корнями и наследием. Они преподносили эти уроки без чтения лекций или моральных наставлений, но своим личным каждодневным примером, делясь мыслями и позволением самостоятельно экспериментировать со своими идеями. Они никогда не имели собственных детей, и это очень обидно, т.к. они были бы превосходными родителями. Мы с Биллом были для них вместо родных детей. Тетя Ева была моей любимой тетей.

 

****

Дядя Сэм в ранние годы моей жизни был коммивояжёром. Он продавал табачные изделия: сигары, трубки, курительный табак. Занимался продажей этих товаров во времена, когда специализированные табачные лавки размещались на каждом углу в городе. В годы моей юности он, как и большинство взрослых в моей родне, не вспоминал свои молодые годы. Со слов матери я знаю, что дядя Сэм был женат на женщине по имени Роза Левинсон. Я узнал об этом от мамы вскоре после моего с дядей Сэмом визита к Розе Левинсон. Я не знаю, почему меня взяли на встречу с ней. У меня сложилось самое благоприятное впечатление о ней, она очень хотела мне понравиться. Детали их женитьбы и причины развода никогда не обсуждались, а я никогда не спрашивал. Элли, моя будущая невеста, и Синди, моя будущая дочь, никогда не уставали пытать меня или других членов семьи обо всех обстоятельствах их брака.

Дядя Сэм жил с нами в доме на Франт стрит. Он занимал одну спальню в тыловой части двухэтажного кирпичного дома. Ванная комната соседствовала с его спальней. С другой стороны от комнаты дяди Сэма находилась спальня его родителей, рядом с которой была наша с Биллом комната. Во фронтальной стороне дома, над магазином, располагалась спальня моих родителей. Насколько я припоминаю, единственной причиной раздражения дяди Сэма были периодические походы Билла в его спальню в поисках неизвестно чего. Естественно, это была авантюра, т.к. такие вещи были запрещены. Может быть, и я совершал такие же налеты в дядину спальню, но я об этом не помню. Позднее, отец говорил мне, что я зачастую провоцировал Билла на разные штучки. Конечно, об этом я тоже не помню.

Во время Второй Мировой войны дядя Сэм был мобилизован и служил какое-то время в частях противовоздушной обороны. По возрасту, ему было больше сорока, он не был отправлен за пределы США.

После войны он работал на таможне и позднее вырос до должности таможенного инспектора. Несколько раз он брал нас на бейсбол, один или два раза на матчи боксеров, однажды даже на матч профессиональных борцов. Он был очень терпимым и вежливым человеком, был одним из тех, кто поддерживал наше стремление к самостоятельности и относился с пониманием к бурным всплескам молодого мятежного свободолюбия. Дядя Сэм продолжал жить в этом доме после смерти нашей матери. В связи со строительством федеральной автострады I-95 дом был выкуплен, и все полученные средства мы, официальные владельцы дома, передали ему. После этого он переехал жить в Riverside,New Jersey.

****

В те годы, когда родители мамы уже обустраивали жизнь на новой земле, предки моего отца все еще жили в Венгрии, в Будапеште. Семья моего отца жила на правом берегу Дуная, в районе столицы под названием Буда. Дед Эммануэль родился в 1875 году и был на четыре года моложе жены Сарры.. Мой отец родился 14 декабря 1900 г. У меня нет детальных подробностей о жизни предшествующих поколений семьи отца, т.к., во-первых, не сохранились документы, как это случилось с материнским кланом, а во-вторых, отец делился семейными историями крайне скупо. У отца было несколько братьев и сестер: дядя Алекс, дядя Луис, дядя Билл, тетя Роза и тетя Хелен. Древнееврейское имя деда было Мендель бен Вейвл, бабушки – Сарра бас Йосеф. Все дети, носившие фамилию Вейс (Weiss) родились в Венгрии, бывшей в то время частью Австро-Венгерской империи. Вся семья прибыла в Соединенные Штаты в 1914 г., т.е. это совпало с началом Первой Мировой войны. Моему отцу было 13. Пришвартовавшись на Эллис Айленде, они прошли через те же испытания, что и семья мамы, равно как и несколько поколений других эмигрантов. Оригинальное написание фамилии моего деда было Weisz. Я точно не уверен, но не исключено, что мы родственники известных продюсеров и режиссеров Голливуда по фамилии Корда. Известны три брата Корда: Александр, Золи и Винсент. Их отца звали Генрик Келлнер, и он был женат на сестре моего деда Эрнестине Вейс (Ernisztina Weisz). В биографической книге «Charmed lives», написанной Майклом Корда, сыном Винсента Корда помещена семейная фотография семьи Хенрика и Эрнестины Келлнер, т.е. мой отец был кузеном братьев Корда. Делает ли это меня двоюродным кузеном? Может троюродным? Я никогда не смог выяснить точно, что означает этот кузен бизнес. В любом случае, я знаю, что во время делового визита в Калифорнию мой отец встречался с семейством Корда, и что мой дядя Алекс снимался в эпизодах в нескольких голливудских фильмах.

Как я уже упоминал, фамилия семьи отца была Weisz. Я уверен, что к эмиграции семью побудило несколько причин: к началу Первой Мировой войны в Европе четверо молодых ребят приближались к призывному возрасту, и их родители не хотели, чтобы дети были мобилизованы в венгерскую армию. Антисемитские настроения, будучи менее явные в Венгрии, чем в России, проявлялись более враждебно среди военных. Другой причиной были вести от друзей и родственников, что в Америке большие возможности обустроить нормальную жизнь в сравнении с Венгрией. Наконец, были подрастающие девушки в семье, о будущем которых была нужда подумать. Сейчас в Будапеште 10 синагог, переживших Холокост. Одна из них, на улице Дохани в Пеште, вторая в мире по своим размерам. Я все думаю, может и мои дедушка и бабушка посещали ее. Хотя отец и его братья и сестры весьма ассимилировались в новой среде, но мой отец никогда не работал на еврейские памятные даты. Не причиной ли тому его уважение к национальным традициям нашего народа?

По прибытию в Америку на Эллис Айленд семья отца переехала в Филадельфию, где отец вскоре нашел работу в местной пекарне по доставке хлебобулочных изделий. Я не знаю, чем занимался его отец.

 

****

Дядя Алекс нашел работу на фабрике и вскоре женился на тете Лене. У них родилось трое детей: Пол, Джерри и Мэри. Основное, что я помню о них, мне нравился дядя Алекс, веселый человек, с ним каждый чувствовал себя непринужденно. И его никуда не исчезнувший симпатичный венгерский акцент. Но тетя Лена всегда была чем-то угнетена, никогда не улыбнется и, казалось, никогда не рада нашему присутствию. В доме, в котором они жили, всегда темно, депрессивно. Темные шторы, темная мебель. Затхлая атмосфера, я не любил там бывать. Со временем Алекс переселился в Калифорнию, где они с Леной разошлись. Алекс блуждал по случайным работам и иногда приезжал к нам в гости. Он несколько раз снимался в эпизодических ролях в фильмах Корда, но, признаюсь, хоть и пытался, я никогда не мог там его высмотреть.

Кузен Пол служил в Армии во время Второй Мировой, был захвачен в плен немцами и заключен в лагерь военнопленных. Оказалось, что некоторые охранники были венграми, и он мог понять их разговоры. Это помогло ему выжить, но он никогда нам не рассказал, как это ему удалось. Еще он рассказывал, как любил, когда охранники разворачивались от него, послать им в спину, едкую фразу по-венгерски. Они приходили в легкое замешательство, но так никогда это и не выяснили источник родного матерка...

 

****

Билл, брат отца, был в семье кем-то вроде черной овцы. Единственный раз, когда я его посетил, случился в очень памятный день, 7 декабря 1941 года, Перл-Харбор День. Я помню заросли травы вокруг дома, а на заднем дворе росли деревья. Мы сидели на веранде, кто-то вышел к нам и сказал, что в новостях сообщили об атаке. Взрослые начали обсуждать вопрос о вступлении Америки в войну. Я следил за мировыми событиями с того самого дня 1 сентября 1939 года, когда нацистская Германия атаковала Польшу, т.е. для моего возраста я был достаточно осведомлен, что творится в мире.

С тех пор мы никогда не бывали у дяди Билла, и, много лет спустя, я спросил у отца об этом. Он ответил что-то невнятное, но я догадался, в чем дело. Когда скончался дедушка, вся семья решила организовать систематическую финансовую помощь бабушке. Участвовали все братья и сестры, кроме дяди Билла. С тех пор мой отец порвал с ним всякие отношения...

****

Вплоть до моей женитьбы я никогда не встречался с тетей Хелен. Она приехала навестить моего отца из Калифорнии, где работала многие годы художником на студии Уолта Диснея. При встрече с ней на квартире отца она показала мне его портрет, написанный маслом. Он свидетельствовал о ее явном таланте, и при встрече я задал ей несколько вопросов о комбинации определенной цветовой гаммы, использованной ею при написании портрета. Я просто осчастливил ее своим вопросом и интересом к искусству, и детально отвечала на вопросы, почему она использовала именно эти цвета. Спустя много лет она опять приехала в Филадельфию по нашему приглашению, чтобы посетить Бар - мицву нашего сына Сэма.

 

****

Сразу же по прибытии в Филадельфию мой отец устроился на работу в компанию под названием Фрейхофер хлеб по доставке хлеба и других товаров. В сущности, он был возницей телеги с лошадью, и позднее часто вспоминал, что в зимние месяцы, сидя на облучке, так замерзал, что немного согревался лишь когда лошадь опорожнялась...

 

****

Свадьба родителей была в 1926 году, и я родился через 3 года. Герберт Гувер только что был избран Президентом, до Великой Депрессии оставалось несколько месяцев. Я родился с заячьей губой и расщелиной твердого нёба («волчья пасть»). Первая хирургическая процедура, чтобы скорректировать эту проблему, была проделана, едва мне исполнился один год. Позднее мне пришлось дважды пройти через корректирующие операции, последний раз, который я хорошо помню, когда мне было 10 лет. Доктора звали Джон Дорранс, это был коренастый, грубоватый человек с сердцем из золота. Д-р Дорранс был последователем школы Тедди Рузвельта, верящей в целительность свежего воздуха и физических упражнений. Он, бывало, советовал мне глубоко вздохнуть три раза, как можно дольше задержать дыхание и затем медленно выдохнуть. Я делал это упражнение довольно исправно, но к его предложению заняться боксом или борьбой отнесся довольно прохладно. Не могу вспомнить имя его секретарши. Чудесный, благожелательный, добрый ангел. Когда приходило время платить по счету, они с мамой уединялись в отдельном кабинете, и когда потом появлялись, мама ее сердечно благодарила. Я уверен, что она позволяла маме платить меньше, чем сумма, указанная в счете...

 

****

Мой брат Билл родился в июле 1930 г., когда мне исполнилось четырнадцать месяцев от роду. Мое раннее детство не отличалось чем-либо особенным за исключением некоторых вещей. Во-первых, как я уже упоминал. мои дедушка и бабушка владели продуктовым магазином, расположенным в угловом доме в конце улицы. Во-вторых, в отличие от многих наших соседей, мы никогда не голодали. Отец занимался доставкой продуктов, включая и магазин родителей жены. Хотя, будучи детьми, мы были как-то защищены от жестоких реалий окружающего мира в годы депрессии, но не требовалось глубокого воображения, чтобы понять причину, почему люди брали бутылку молока за 12 центов или буханку хлеба за 10 центов в долг, у них просто не было денег платить за них. Если пачка сигарет стоила гривеник, и мы должны были разобрать ее поштучно, чтобы продавать по две сигареты за пенни, это опять-таки потому, что у людей только и был в наличии этот цент. Дедушка и бабушка терпеливо и без всякого раздражения позволяли покупателям брать продукты в долг, даже если знали, что не всегда он будет со временем оплачен.

В детстве я переболел единственной детской инфекционной болезнью – корью. Она требована изоляции в своей комнате с занавешенными шторами, без возможности играть в ребятами на улице...

Именно в это время, находясь в одиночестве, я увлекся страстью всей жизни – чтением книг. Это началось с книжек с картинками. Супермен был в числе первых любимых комиксов. Помню первое издание Бетмена. Это случилось, когда я был в госпитале, готовясь к последней операции на губе. Я всегда хотел иметь у себя вещи, разрекламированные в этих комиксах, например, машину для развития мускулатуры от слабака весом в 97 фунтов до образцового мускулистого гиганта того времени мистера Атласа. В то время я безуспешно пытался добраться до веса хотя бы в 97 фунтов. Я позволял моему воображению воспарять, потому что у меня не было ни единого шанса иметь эти вещи. Я конечно должен был сохранить все эти комиксы. Они, вместе с несколькими бейсбольными картами (хоть я никогда не был большим коллекционером), но у меня все же были Бебе Рут, Луи Гериг и Джимми Фокс среди других – серьезно помогли бы мне сфинансировать пенсионный фонд...

 

****

Моя первая школа была Шарсвуд. Когда учитель подготовительного класса задал первый вопрос: «Сигналит ли пожарная машина колоколами, когда она возвращается с пожара?», я немедленно вздернул руку. Учитель меня вызвал, и я сказал, что да, машина звонит колоколами, когда она возвращается с пожара. Учитель сказал, что ответ неверен и дети начали слегка хихикать. Я и сейчас считаю, что учитель был неправ, потому что я знаю, что двигатель пожарной машины включает колокола, возвращаясь с пожара. Однако, я нырнул на свое место, чувствуя себя смущенным и опозоренным. Вплоть до моих студенческих лет я никогда не вызывался добровольно отвечать на вопросы. Хотя в течение всех школьных лет я всегда был окружен и дружил с умными ребятами, но всегда считал, что уступаю им в части ума и способности мыслить. И думаю, что этот комплекс недоверия к собственным способностям имеет началом приготовительный класс...

В пятом классе моей учительницей была мисс Патерсон, моя любимая школьная учительница. Я был в восторженном предвкушении учебы в пятом классе, т.к. было сказано, что в этом году мы начнем изучать индейцев! Мы действительно много о них узнали, но также познакомились с начатками иностранных языков и алгебры. Мисс Патерсон была прелестной женщиной, бесконечно доброй и всегда терпеливой. Оглядываясь назад, мне теперь кажется, что я был в неё чуть-чуть влюблен. Конечно, я не думал об этом тогда, и горячо отрицал бы, если бы кто-нибудь заподозрил такую чушь. Но никто не заподозрил.

Учительницей в шестом классе была миссис Литт. Мне она нравилась, но главное ее достоинство было в том, что ее дочь Ирена Литт была ученицей нашего класса. Меня не очень интересовали девочки в те годы, но Ирена была из тех нескольких девочек, с которыми я разговаривал. Она была очень привлекательна, и длиннее меня почти на 6 инчей. Удивительно, почти все были выше меня, вероятно потому, что это так и было на самом деле. Другая девочка, с которой я изредка беседовал, была Катлин Дохерти. Однажды, на одной из школьных вечеринок она танцевала ирландский народный танец, и у меня в первый раз появились эротические мечты о ней...

 

****

Слово «поддон» на идише звучит как скиссел (schissel). В мои ребячьи годы у нас на кухне стоял контейнер со льдом. Старый контейнер со льдом – это конечно не холодильник. Сделанный из дуба, он состоял из двух секций для хранения продуктов, закрепленные бронзовыми щеколдами. Размер контейнера: приблизительно один метр в высоту на полметра в ширину. Каждый день возница доставлял большие блоки со льдом, дробил их на более мелкие куски и заполнял ими секции с продуктами.

Лед постепенно таял, и вода стекала в поддон, т.е. скиссел, расположенный на дне контейнера. Каждый вечер скиссел должен быть опорожнен, и я мечтал о дне, когда я буду взрослым и сильным, чтобы сливать с него воду. Если не быть достаточно крепким, то руки будут дрожать, и воду можно пролить на пол.

Моему Биллу было позволено опорожнять скиссель раньше меня, потому что он был выше и крепче. Наконец настал и мой черед, и я не пролил ни капли воды, хотя мои руки слегка дрожали, не из-за слабости, а просто потому, что нервничал. С тех пор это вошло в мою обязанность, которая потеряла всю былую привлекательность, и это продолжалось до поры, пока не был куплен электрический холодильник...

 

****

Большинство детей, живших в соседних улицах, были христиане: ирландцы и поляки, презрительно обзывавшие евреев «джюбойз». Банды этих парней вечно торчали на перекрестках улиц, угрожая и издеваясь над нами. Мама всегда наставляла нас держаться от них подальше и направляться прямо домой. Однако, однажды группа ребят окружила меня, и я не мог вырваться от них. Прижав меня к какой-то стене на соседней улице, заставили петь христианские гимны. Потом они смеялись и, наконец, отпустили. Я возненавидел их. С тех пор у меня все клокочет внутри, когда я читаю статью или смотрю фильм, где хулиганы издеваются над детьми...

 

****

Когда моей маме было 16 лет, у нее начались приступы эпилепсии. Она не знала причины возникновения этого недуга, и медицинская наука того времени тоже не имела ответ на этот вопрос. Её болезнь, однако, послужила одним из самых решающих факторов в моей жизни. С одной стороны, чувство острой незащищенности владело мной в детстве. С другой же, по мере возмужания оно способствовало укреплению чувства самодостаточности, уверенности в своих силах. Будучи ребенком, я испытывал жестокое замешательство всякий раз, когда маму настигал эпилептический припадок. Я стеснялся приглашать своих друзей к нам в дом, одной из причин чего была боязнь, что с мамой может произойти приступ падучей. Были, конечно, и другие причины моего отказа их приглашать к нам: болезненная застенчивость, неловкость, неуверенность в себе, но, конечно, болезнь мамы была в ряду этих причин. Мама страдала одной из самых тяжелых форм эпилептической болезни. Началом припадка служил яркий блеск в глазах, затем голова медленно склонялась набок и она резко падала наземь. Руки и ноги извивались в бесконтрольных конвульсиях где-то в течение пяти минут, из крепко сжатых челюстей текла слюна. Конечно, ребенку было страшно все это наблюдать, и бабушка немедленно удаляла нас из комнаты, пока маме не становилось лучше. Позднее, когда я стал постарше, я старался помочь ей, чтобы при падении она не ушиблась. Однажды, я стоял с мамой на платформе сабвея в ожидании поезда, с ней случился приступ, и мне удалось спасти ее от падения на рельсы.

За исключением этих периодических приступов эпилепсии она была вполне здорова, и по отношению ко мне и Биллу была любящей, преданной и заботливой «аидише мама». Она никогда не колебалась указать нам на наши прегрешения, но никогда не обсуждала наши ошибки с кем-либо за пределами семьи. Я помню, что лишь дважды в жизни она была разгневана на меня. В первый раз это случилось, когда мне было 9 или 10 лет. Мама на кухне готовила обед, и я сказал, что не хочу есть одно из блюд, которое она мастерила. Ее ответ я не понял. Она сказала: «Кто это умер и оставил тебя здесь боссом?». Мне же послышалось: «Кто оставил тебя здесь боссом?». Не поняв ее, я сказал: «Папа!». Реакция мамы была мгновенной, она наотмашь ударила меня по лицу. Мне было не столько больно, сколько обидно и непонятно. Будучи крайне удивлен, я все же спросил ее, чем вызвана пощечина и оказался способным объяснить ей причину недоразумения...

 

****

Я был слишком мал, когда отец развозил товары в лошадином фургоне. Этим бизнесом он занимался, пока мне не исполнилось 16 лет. Затем он приобрел грузовик и занимался доставкой товаров клиентам от разных производителей пищевых продуктов. Одно время я мог распознать, когда отец возвращается домой по специфическому шуму его грузовика. Я хорошо помню, как он подбрасывал нас в воздух, когда возвращался домой с работы. Было немного страшно, но Билл и я обожали и смеялись, когда он это делал. Большинство моих воспоминаний об отце, в годы моего детства, стерлись в памяти, потому что я редко его видел, он много работал. Он часто спорил с мамой, было много скандалов. Правда, он ни разу маму не ударил, но я всегда опасался, что он может это сделать. Я не знал причины перебранок, но их крики внушали нам сильный страх. Однажды, не помню за что, он так рассвирепел, что снял ремень, чтобы устроить мне взбучку. Я спрятался за маму в попытке защититься, и ей удалось его отговорить.

Однако в памяти запечатлелись и веселые моменты. Когда я начал коллекционировать комиксы, я был так этим увлечен, что однажды попросил у мамы 25- центовую монетку для покупки трех новых выпусков. Она отослала меня к отцу. Я отправился наверх и застал его в ванной. Я был потрясен размерами этого самого места, мои глаза округлились от удивления, и я молчал. Отец спросил, что случилось и что мне надо. Я ответил, что даже не представлял, что это может быть таким большим, и сомневаюсь, что когда вырасту, у меня будет такое же. Он был явно доволен моими наблюдениями, и затем я попросил у него монету для покупки комиксов. Мне пришлось подождать, пока он выйдет из ванны, и потом слушать монолог о том, что деньги на деревьях не растут, и что 25 центов могут быть израсходованы для покупки более полезных вещей, чем комиксы. К тому времени, когда я потерял всякую надежду получить монетку, он вытащил из кармана 25 центов и дал их мне.

Папа несколько раз брал меня и Билла в спортивный зал Арена на Маркет стрит на соревнования борцов. Я не очень-то любил ездить туда. Зал тонул в сигарном дыме, и хотя все были возбуждены борьбой, все орали, но мне казалось, что не имело много смысла быть в восторге от борьбы, где спортсмены, в сущности, старались покалечить друг друга. Позднее в жизни я сравнивал и не находил разницы между реакцией зрителей на матчах боксеров или борцов с такими же возбужденными толпами знати, наблюдающими игрища гладиаторов в древнем Риме.

Иногда отец брал нас на стадион, где проходил бейсбольный матч. Я хорошо помню, как в первый раз я пришел в Шиба Парк, где находился бейсбольный стадион. Я был в восторге от похода туда, т.к. к этому времени уже немного знал и любил игру. Подъехав туда, мы, как и другие зрители, припарковались на улице, т.к. стадионный паркинг обычно был переполнен. Как только мы вышли из машины, какой-то мальчишка подошел к отцу и предложил ее постеречь. Отец отсчитал ему какие-то деньги. На мой вопрос, зачем он дал, отец сказал, что если этого не сделать, то дети могут спустить шину или вообще повредить машину.

Поначалу, когда мы подходили к стадиону, я был слегка разочарован. Он был огромен, и наружные стены покрыты грязью. Но когда зашли внутрь, мы с Биллом сразу же схватили папину руку, т.к. кругом были толпы людей. Когда же шагали к своим местам, я внезапно увидел просветы ярко-зелёного поля и расчерченные белые полосы. Я никак не ожидал увидеть такую красоту и, дернув отца за руку, сказал: «Только посмотри!». Он не понял меня, и мы продолжали шагать к нашим местам. Когда мы, наконец, к ним добрались, я был потрясен увиденной красотой сверкающего зеленого покрова. И по сей день, при посещении бейсбола, я предвкушаю радость от первого промелька зеленого покрывала внутри стадиона. Вероятно я скучал к концу игры, но именно с того первого матча я стал бейсбольным болельщиком. Равно как и горячим поклонником хатдогов, продававшихся на стадионе...

Хотя я люблю и другие виды спорта, но именно бейсбол является моим любимым зрелищным спортом. Я слушал радиорепортажи с каждой игры, к которой мог приложить ухо. Комментатором филадельфийских команд был Байрон Саам. Когда команда играла на выезде, репортер с ними не выезжал, а ретранслировал репортаж, полученный по телеграфу. Можно было слышать шум от телетайпа, печатавшего ход матча, также как и рев толпы, когда что-то значительное происходило на поле. Позднее, когда начались вечерние бейсбольные матчи, я прятал приемник под одеяло и слушал, пока не засыпал или – не был разоблачен...

****

Несколько раз в летние месяцы мы отправлялись на несколько недель в Атлантик-сити. Отец вел машину, и мы с Биллом по мере приближения к побережью все более возбуждались. Первым настоящим знаком, что мы близки к океану, был запах соленого воздуха, который мы вдыхали полной грудью. Родители сняли помещение в многоквартирном частном доме. Мы часами проводили время на океане либо с мамой, либо сами. После выходных отец вернулся домой, но до его отъезда мы ходили обедать в разные ресторанчики. Днем, если мы не были на океане, то шатались среди аттракционов в парке под названием Железная Пристань. Один билет позволял воспользоваться большинством аттракционов. Можно было посмотреть несколько фильмов или пойти на танцы, чего нам еще не хотелось... Обычно мы брали с собой бутерброды и ели их за специальными обеденными столами в парке. Однажды мы залезли в шар, опускавшийся под воду на конце пирса, но были разочарованы, т.к. под водой ничего нельзя было рассмотреть, даже при свете ламп. На берегу мы занимались тем, чем занимаются все дети: строили песчаные замки, рыли вокруг них обводные защитные каналы, ныряли в океан навстречу волнам. Иногда с нами была мама, и мы хотели, чтобы она плавала с нами в океане, она уступала нашему желанию, но жалась близко к берегу.

Однажды мы с Биллом, возвращаясь с берега, увидели у нашего дома машину скорой помощи с включенными сигнальными фарами. Мы решили, должно быть что-то произошло с мамой, и побежали к дому. Так и оказалось. У нее случился жестокий приступ эпилепсии, и владелица дома, не зная о ее болезни, вызвала скорую помощь. К тому времени, когда мы вернулись, приступ уже прошел, мама чувствовала себя лучше и отказалась ехать в госпиталь. Увидев нас и столкнувшись с отказом матери, скорая помощь уехала. Вскоре после этого, когда мы были одни в комнате, маму настиг еще один приступ, хоть и слабее предыдущего. Билл и я решили позвонить домой и попросить бабушку либо приехать к нам, либо попросить об этом папу. Бабушка, естественно, машину не водила и сообщила отцу, который после работы к вечеру приехал. Он был очень раздражен, что мы позвонили домой и, насколько я могу припомнить, это был первый раз, когда я не смолчал и возразил отцу. Спросил его, что он ожидал от нас в нашем положении. Мы пока лишь дети и не можем водить машину, мама не захотела ехать в госпиталь. На следующий день мы отправились домой. Отец был все еще зол, я тоже. И мама была очень расстроена. Это был последний семейный отдых в Атлантик сити – или где-либо еще...

 

****

Мне было 10 или 11 лет, когда однажды в воскресенье после обеда, отец взял меня и Билла проехаться на машине. Я не запомнил, куда мы поехали и чем занимались, но спустя какое-то время он подрулил к какому-то месту и припарковался. Он хочет с нами поговорить, сказал отец, и это показалось мне довольно странным. Обычно он не предупреждал, что хочет поговорить, он просто говорил. Он сказал, что уходит из дома, переезжает в другое место, и больше домой не вернется. Мы по-настоящему не поняли, сказанное им. Он продолжал объяснять, что причина его ухода лежит в неладах с мамой, и мы с Биллом ни в чем не виноваты. Для нас не было секретом, что между родителями давно не было мира. Мы часто слышали скандалы и бурные выяснения отношений. И хотя я никогда не видел, чтобы отец ударил маму, но споры между ними нас пугали. Потом отец нам сказал, что хотел бы с нами встречаться каждую неделю и скоро сообщит свой новый адрес.

По возвращении домой мы решили не говорить маме о разговоре с отцом. Но не тут-то было. Едва посмотрев на нас, она увидела, что мы что-то скрываем. Она спросила, в чем дело и мы сказали, что все ОК. Это тоже не сработало, она спросила, где мы были и о чем с нами говорил отец. Нам пришлось ей все рассказать, и, конечно, она не обрадовалась таким новостям. Насколько мне известно, это был не отец, кто объявил маме о разводе, это были я с Биллом. В течение многих последующих лет именно мы служили удобным способом общения между ними. Вскоре после ухода отца дядя Хаим попросил нас спросить у него может ли он прийти с нами, чтобы поговорить. Мы спросили, и он разговаривал с отцом, пока мы с Биллом сидели в машине. Дядя Хаим говорил, что он считает, что отец совершает ошибку, и он должен попробовать вернуться домой во имя нас и для спасения семьи. Тон разговора был сердечным, но ни к чему не привел, они продолжали жить раздельно.

Единственным позитивным результатом перемен было прекращение скандалов. Это действительно послужило определяющим моментом последующих лет моего детства и возмужания. Мы встречались с отцом почти каждые выходные и ходили либо в кино, или к родственникам, или на спортивные мероприятия. После этого, мы обычно шли в семейный ресторан Хорн и Хардарт обедать. В целом, нам нравилось проводить время с отцом, но иногда атмосфера напряженности зависала в воздухе. Во многих случаях оно было вызвано мамиными скептическими замечаниями, накануне наших встреч с отцом. Она часто, так или иначе, презрительно отзывалась о нем, но в тонкой, изящной форме. Никогда не говорила открыто, ваш отец такой-то, или он не должен поступать так-то. Но мы конкретно ничего не могли попросить его изменить, так или иначе. И, конечно же, далеко не всегда отец был в гармоничном расположении духа. Зачастую Билл и я возвращались домой в подавленном, раздраженном настроении оттого, что мы опять должны с ним встречаться. Но оба, и мать и отец, настаивали на наших встречах, и поэтому мы подчинялись.

Худшая размолвка случилась однажды, когда мама попросила передать отцу, чтобы он выделил деньги, т.к. нам нужны зимние куртки. Он просто рассвирепел, орал, что деньги на деревьях не растут, обозвал нас «богатые негритосы», дескать, живем не по средствам. Мы по-настоящему разозлились, отказались с ним остаться и уехали домой. Но вспоминается и прекрасный вечер, когда из Калифорнии приехал его брат дядя Алекс и мы все собрались в папиной квартире. Радио было включено, и Алекс стал напевать музыкальные номера из оперетты «Роз Мари». К нему подключился папа, а потом Билл и я. Мы пели в унисон с радио почти целый час и действительно наслаждались моментом...

 

****

Главной бедой, постигшей нас в связи с уходом отца, была тень позора и унижения, которая преследовала нас с Биллом. Именно это отличало меня от других детей. В те годы разводы и уходы из дома были довольно редки, чуть ли не единичны, особенно в местах, где я подрастал. Южная Филадельфия во многих своих частях была и до сих пор остается районом с крепкими семейными, на твердой религиозной основе, традициями. Я не мог себе позволить вести себя плохо на улице или в семье. Соседи, не задумываясь, быстро вправили бы мне мозги. А если, в придачу ко всему, родителям становилось об этом известно, наказание было громким и неотвратимым. Даже сейчас я слышу: «Ведешь себя как дикий индеец! И я должна узнавать об этом от соседей! Никуда из дома до конца дня! Когда, наконец, займешься уроками!». Так или иначе, как и большинство других детей, я не хотел чем-то отличаться от своих товарищей. Но когда отец нас оставил, я редко приглашал друзей к нам в дом. Одним из первых вопросов был об отце: где он, чем занимается, когда вернется домой и т.д. Я просто не хотел слышать об этом. Мне было просто стыдно, что отец не с нами, но я никогда не чувствовал своей вины за случившееся, или, что я могу как-то вернуть его домой. Однажды по просьбе мамы, я все же спросил, не вернется ли он, но чувствовал себя при этом отвратительно и беспомощно...

****

Однажды мама отправила меня к парикмахеру постричь волосы. Мне было тогда 6 или 7 лет, и кто же хочет в этом возрасте идти на стрижку в сопровождении мамы. Мы с ним сразу же нашли общий язык. Он спросил, как я хочу быть постриженным, и я ответил тогда, как я отвечаю и сейчас: «Не знаю! Постриги так, как находишь нужным». Настоящих ребят не волнует, как пострижены их волосы. Словом, мы вполне поняли друг друга.

В те времена парикмахерские оперировали слегка по-иному, чем сейчас, не нужно было заранее оговаривать время стрижки. Заходишь в помещение и ждешь приглашение к креслу в порядке общей очереди. Это и послужило причиной моего следующего приключения.

Подошло время очередной стрижки, что, нужно оговорить, не было для меня любимым способом проводить время. Я вошел в парикмахерскую, и с раздражением обнаружил там довольно много клиентов. Мне предстояло переждать трех клиентов. С одним было завершено, в это время открылась дверь, и вошел другой посетитель. Естественно, он был недоволен, что предстояло выстоять очередь. Потом появился еще один клиент, заворчал про себя и сел ждать свой черед. Вот это и выстроило идею моего первого бизнес приключения. Первый новый клиент подошел ко мне и сказал: «Слушай, малец, я дам тебе двадцать пять центов, если ты уступишь мне свою очередь, я сегодня тороплюсь». Я не знал что ответить, потому что мама строго настрого наставляла меня никогда не брать деньги у чужих или знакомых. Но я решил, что этот случай отличается от маминых наставлений, потому что я сделаю бесплатно стрижку и еще сохраню ее стоимость. Мама будет счастлива и еще оценит мозги своего сына. И я сказал: «Конечно, мистер, идите вместо меня», за что получил четверть доллара. А потом! Подошел другой запоздавший клиент и тоже пообещал двадцатипятицентовую монету, если я уступлю очередь. В голове бешено застучало, если приходить в парикмахерскую каждый день, можно заработать кучу экстра денег. В конце концов, каждый день в школу мне давали лишь один цент, а здесь, сейчас, у меня уже лежали в кармане полдоллара.

Нет нужды объяснять, когда через несколько часов я появился дома и пытался поделиться с мамой своей радостью, она, перебив меня, спросила тоном, казалось, обличавшем меня в нарушении одной из десяти Священных Заповедей: «Где ты был?». Я, наконец, начал рассказывать свою историю в парикмахерской, но как только я произнес слово «деньги», она обрушилась снова: «Ты взял деньги? Где ты их взял? Пойдем!» Мы вернулись на место преступления. По пути туда она внушала мне разгневанным тоном, чтобы я никогда не брал деньги у кого бы то ни было, и никогда не уступал свое место в очереди. Что пока меня не было, она была напугана до смерти. Когда мы пришли к парикмахеру, она, к моему ужасу, произнесла тот же монолог и тем же голосом. Я вернулся домой без своих 50 центов, мама забрала их у меня, я принял твердое решение думать о других путях зарабатывать экстра деньги.

Спустя несколько лет такая возможность мне представилась. Следуя примеру соседских мальчишек, я освоил бизнес вызова телефонных абонентов. Только немногие из наших соседей могли позволить себе роскошь иметь домашний телефон. Поэтому для обслуживания остальных, аптечные магазины владели рядом платных телефонных будок, примыкающим к помещению аптеки. Когда кто-нибудь звонил одному из соседей, не имевшему домашнего телефона, мальчишка снимал трубку платного телефона, выяснял, кто разыскивается и сообщал соседу, что его кто-то вызывает. За эту услугу обычно платили по 5 центов. Я не часто бегал к телефонам, т.к. маме не нравились эти походы. Если вы думаете, что она излишне боялась за меня, то вы правы, мы жили в опасном районе, и она старалась избежать любых ситуаций, связанных с риском...

 

****

Моя бабушка, наша Буба, покинула Россию в 1891 году с мужем Якобом. Сарре Гасчинской исполнилось 16 лет, когда она оставила семью, друзей и отправилась в дальние края, в Америку. Бабушка была невысокого роста, слегка коренастая, с курносым носом вздернутым кверху. Несколько ее фотографий запечатлели симпатичную женщину, которая, однако, никогда не улыбалась в камеру. И это странно, потому что нам она всегда улыбалась. Ее день, без преувеличения, был полон забот. Она и дедушка вставали в 3 или 4 часа утра, чтобы подготовить магазин к утренним посетителям. Большинство людей отправлялись на работу с раннего утра, женщины делали закупки ежедневно, поэтому магазин должен был быть открыт с утра, чтобы они успели купить товары для завтрака и ланча. Когда утренний наплыв спадал, Буба готовила завтрак для себя и деда. Чуть попозже вставала мама и вместе с бабушкой готовили меня с Биллом к школе. В течение дня, одежда должна быть постирана, магазин и дом приведен в порядок и обед приготовлен. Мама обычно стирала и убирала, а Буба готовила. И, до чего же это было вкусно! Моим самым любимым блюдом были голубцы, за ними сразу же следовали говядина с лапшой, куриный суп, бараньи котлеты. По пятницам мама и бабушка делали еженедельную уборку. На кухне линолеум тщательно промывался и потом покрывался газетами, и только посмейте ступить на газеты. В пятницу на обед обычно была курица, а иногда ростбиф с жареным картофелем и халой.

Перед Песахом проводилась генеральная уборка дома. Это было нужно, чтобы избавиться от малейших следов не-песаховской пищи. В доме не должно было быть ни крошки хлеба или любой другой пищи некошерной для Пассовера. Я ненавидел домашнюю уборку перед праздником, но всегда очень любил Песах. По традиции, вечером перед первой ночью, вся столовая посуда должна быть заменена на специальную, используемую только для этого праздника. Нужно было высидеть несколько полных религиозных церемоний, на которых я скучал и ерзал. Но пища была вкусна вне описания. Буба делала все это с помощью мамы. На столе была рубленая печенка и фаршированная рыба, которая должна была быть приготовлена только из свежего улова. Поэтому я ходил с бабушкой в рыбный магазин. Она выбрала живую рыбу из бассейна, и продавец приканчивал и обрабатывл ее, пока мы ждали. Вкус фаршированной рыбы неповторим...

После печенки и рыбы наступал черед тарелки куриного бульона с шарами из мацебола. К этому времени я уже был сыт, но предстояло отведать еще вторые и десертные блюда: курицу, мясо, оладьи из мацы, пирожные. Оглядываясь назад, я знаю, что это была вселенная для холестерина, но кто об этом думал? И, конечно же, я попробовал вкус вина, но только из подражания взрослым...

 

****

Несколько раз, когда я заходил в комнату к Бубе, я видел, как она, сидя в кресле, тихо плачет. На вопрос, что случилось, она никогда не отвечала. И я терялся в догадках, или она страдает о семье, покинутой в дальних краях, или потому, что мама больна, или может быть, я в чем-то провинился. Подозреваю, что это была комбинация всех трех причин.

****

Моя любимая история о Бубе случилась, когда однажды мы с ней были наедине в магазине. Зашла одна женщина и попросила бабушку разменять ей деньги. Буба не поняла ее и отказала. Женщина с любопытством на нее посмотрела и ушла из лавки. В свою очередь я спросил бабу, почему она не выполнила просьбу. Буба переспросила меня, а что женщина хотела. Когда я ей объяснил, она немедленно заставила меня догнать женщину и привести к ней. Женщина не успела уйти далеко, я ей объяснил, что моя бабушка ее не поняла, и попросил ее вернуться, т.к. она очень расстроена. Когда мы зашли в магазин, бабушка была вся в слезах оттого, что она обидела женщину и была с ней невежлива. Женщина все поняла, и инцидент был исчерпан. Такова была моя Баба! Всегда с чувством собственного достоинства, но никогда, чтобы незаслуженно по небрежности кого-нибудь обидеть. В то же время, она не лезла в карман в поисках едкого слова на идиш, если кто-то позволял себе ее задеть. И Zuhl Gott Uphietin (Упаси Бог!), если она узнавала, что какой-то еврей совершал что-то неблаговидное или нарушал закон. В ее глазах такой был настоящий schoonder (позор) для всех евреев, ибо бесчестил всех нас...

 

****

Я очень любил свою бабушку. В феврале 1944 года она упала с лестницы и сломала бедро. Ее поместили в госпиталь Святой Агнессы. Я проведал ее там, в палате было по 10-12 коек вдоль каждой стены. Когда доктор или медсестра работали с больным, они задергивали шторку вокруг пациента, создавая иллюзию приватного места, но если кто-нибудь стонал, это разносилось по всей палате. Бабушка жаловалась, что многие пациенты стонали всю ночь, и она не может заснуть. Через неделю после госпитализации к нам приехала тетя Ева из Бруклина. В воскресенье пополудни, Ева, мама, дядя Сэм и дедушка были в госпитале, где навестили Бабу. После возвращения, дедушка пошел отдыхать наверх, в свою спальню. Ева, мама, Билл и я были внизу. Вдруг, дедушка сошел вниз и спросил, что случилось. Мы его уверяли, что все в порядке, и он должен идти спать. Он настаивал, что-то произошло с бабой. Мама и Ева уверяли его, нет повода для беспокойства, все нормально, а если что-нибудь произойдет, из госпиталя позвонят.

Часом позднее нам позвонили и сказали, что состояние бабушки «обернулось к худшему» и мы должны поспешить в госпиталь. Мама засуетилась и собиралась немедленно бежать на улицу, чтобы поймать машину, но кто-то знал, где находится Сэм, и позвонили ему. Он сразу приехал и все, кроме меня и Билла, отправились в госпиталь. Они вернулись через пару часов и сказали, что Буба умерла. Мама немедленно впала в истерику, продолжавшуюся несколько дней. Хотя за пять лет до этого умер мой дедушка по отцу, но Буба была первым самым дорогим членом семьи, уход которой я воспринял как трагедию. Я помню, как на следующий день я сидел у окна и наблюдал соседей, идущих по улицам. Я искренне не мог понять, как они могут буднично идти по своим делам, как будто ничего не произошло. Как они могли не знать, что моя бабушка мертва. Что мы никогда больше ее не увидим и не поговорим...

На похоронах у мамы был еще один приступ истерики. Тетя Ева, несмотря на собственные слезы, пыталась ее успокоить. Мамина лучшая подруга Роза Гринштейн говорила ей, что нужно пытаться контролировать себя и подумать о детях. Ничего не помогало. На кладбище мама пыталась прыгнуть в яму. Наконец, мы как-то прошли через этот кошмар и вернулись домой соблюсти Шиву.

Мама впала в то, что тогда считалось нервным потрясением. Сейчас это носит название клинической депрессии. Ее состояние постепенно ухудшалось в течение года. Билл и я должны были ходить в школу, отец жил отдельно, Сэм к тому времени демобилизовался из армии и помогал всем, чем мог, и Ева приезжала из Бруклина при первой возможности. Где-то к концу болезни мама вдруг решила, что ее пища отравлена и перестала есть. Это долго не продолжалось, означало конец болезни и начало выздоровления. Ева была с нами две недели и в течение двух дней не могла уговорить маму нормально питаться. Однажды она вышла из маминой спальни с подносом нетронутой пищи. Я сказал, что попробую заставить ее что-то съесть. Ева сказала, что она просто отказывается принимать пищу, но я все-таки хотел попробовать. Взял поднос в спальню, но не пытался сразу уговаривать ее кушать. Я просто рассказывал свои школьные мансы, другие события и новости. Потом я упомянул, что голоден, и спросил, кушала ли она сама. Нет, сказала она, не ела, т.к. опасается, что пища может ее отравить. Я сказал, мне кажется, что на вид она выглядит нормально, и я попробую ее сам, т.к. слегка голоден после школы. И если мне она понравится, может быть, и она ко мне присоединится. Она не реагировала и ничего толком не ответила. Я взял с подноса немного пищи, она пристально на меня смотрела, и стал медленно кушать. Я сказал, что пища вполне съедобна и вкусна, и взял еще немного. Потом я спросил, не попробует ли и она немного, убеждая ее, что это очень вкусно. Потом я предложил ей чередовать прием пищи: одну ложку съем я, а другую – она. Она согласилась, мы съели все блюдо, и Ева была в восторге. Я вздохнул с облегчением. Это событие послужило началом ее выздоровления. Я не хочу преувеличить свою заслугу, без Евы она восстанавливалась бы значительно дольше. Но и мне оно придало чувство уверенности в своих силах.

Моему дедушке было уже 65, когда я родился. Это был спокойный мягкий человек, но он выходил из себя, если считал, что где-то творится несправедливость. Тогда он начинал проклинать виновных или происходящие события длинными очередями еврейской матерщины. Он не считал правильным доверить воспитание детей женщинам в доме. В те времена было неслыханным для мужчины помогать женщинам по хозяйству, да и для нас это выглядело бы весьма странно. Он был невысокого роста, наш дедушка. Довольно худой, с фигурой подобно моей. С седыми волосами всегда аккуратно подстриженными. Главным предметом его чтения была еврейская газета The DailyForward, которую мы получали ежедневно. Дедушка читал материалы на идиш. Когда я изучил иврит, то научился читать часть ивритских материалов газеты, хотя и медленно. По праздникам Билл и я ходили с ним в синагогу. Ничем показным она не отличалась. Соседний в несколько этажей дом с магазином окнами на улицу. Внутри кругами располагались ряды сидений, в центре – сцена для религиозных церемоний. Первый этаж был для мужчин, второй – для женщин, в соответствии с еврейской ортодоксальной традицией разделения полов. Присутствие женщин не должно было отвлекать мужчин от молитв и службы.

Церемонии были строго на древнееврейском, английский не использовался. Для обсуждений и комментариев использовался идиш. Я никогда не мог понять с какой страницы следует читать очередную молитву, но дедушка никогда не блуждал в поисках правильного отрывка. Он или кто-то другой тут же указывал блуждавшему по страницам нужное место. Вообще же, когда кантор или хазан скандировали молитвы, большинство мужчин болтали о своем, изредка подпевали, и покидали зал в любое время, не соблюдая особого декорума. Мужчины в синагоге являли собой спектр характеров красочно описанных, как я читал позднее, в историях Шолом-Алейхема и других еврейских новеллистов. Помню одного из них, большого дородного мужика с красноватым лицом и поредевшими волосами. Когда он улыбался, даже его зубы поражали размером, часть их отсутствовала, на других были золотые коронки. На мой вопрос о нем деда ответил, что это балагула, извозчик и владелец конюшни. И он таковым и выглядел. Когда наступал перерыв в сервисе, кто-то передавал по кругу жестянку с нюхательным табаком. Каждый брал щепотку и глубоко вдыхал носом. Когда я спросил деда, что это такое, он сказал, что это хороший способ прочистить себя. В другой раз он спросил, не хочу ли я попробовать, но предупредил не брать большую порцию, чтобы не переборщить. Я попробовал, мне не понравилось, и я больше никогда не нюхал табак.

Иногда случалось, что во время сервиса рабби или хазан прерывали себя, поднимали руки над головой и, обращаясь к женщинам на втором этаже, кричали: «Женщины, перестаньте галдеть, успокойтесь!». Женщины отпускали едкие замечания, но на какое-то время умолкали...

После смерти Бубы дедушкино здоровье начало постепенно ухудшаться. Он никогда не был серьезно болен, но стало заметным, что его руки все больше дрожат, когда он сидел за столом. Он очень боялся смерти, и часто плакал по ночам, ожидая, что это вот-вот случится. Все просыпались и успокаивали его, просили, чтобы он вернулся в свою спальню. Он жил почти до 85 лет и умер в августе 1949 года...

 

****

Дядя Сэм, мамин брат, жил в одной из спален на втором этаже. Хотя в молодости он был стройный симпатичный парень, к тому времени, когда я его помню, он набрал вес. Он любил нас и всегда возился с нами, играя в разные игры... В более поздние годы, когда я был уже женат, мама недомогала, и я с ней спорил, Сэм всегда старался быть миротворцем. Даже когда я был неправ, он старался избежать обвинений в мой адрес. Он недолюбливал отца за то, что тот, оставив маму, сделал ее глубоко несчастным человеком. После того как я и Билл обзавелись семьями, дядя Сэм продолжал жить в родительском доме с мамой и помогал в заботах о ней во время ее последней болезни. Мама скончалась от рака и накануне ухода жестоко страдала от болей. Дядя Сэм был ангелом.

****

В ранние годы жизни на Франт стрит в нашем доме была атмосфера споров и напряженности, вызванная неладами в отношениях моих родителей. После ухода отца, были долгие годы без него, годы маминой болезни, потом ушли из жизни бабушка и дедушка. И вопреки всему этому, в основе семейных отношений царила презумпция любви, в ней не было ее дефицита. Любви без всяких условий и искусственных квалификаций. Любви, которую не нужно было зарабатывать никоим образом. Заработок требовался только для наказания, и если мы его заслуживали, мы его получали. Любовь, которой мы были одарены нашими Дедушками и Бабушками, Родителями, Тетями и Дядями. Любовь, которая наложила неизгладимый отпечаток на нашу жизнь. И любовь, которую, в конечном счете, и к глубокому сожалению мне так не удалось вернуть.

 

****

Из тех ранних лет жизни всплывают в сознании несколько других ее страниц.

О путешествии с отцом и Биллом в Честер в гости к дяде Луи. Нам подарили котенка, и мы с братом бережно держали его на заднем сидении машины. Вдруг, кто-то пристукнул машину сзади. Отец свернул с шоссе и вышел осмотреть повреждение. Обычно, мы вышли бы с ним, чтобы удовлетворить свое любопытство. Но сейчас с нами был котенок и мы, боясь его оставить, сидели в машине, и лишь приехав домой, пошли осматривать машину...

О восторге и страхе, когда отец забрасывал меня на плечи, потом облегчения, когда он опускал на пол, и потом опять одолевал его просьбой поднять меня к небу.

Об отце, зашедшем однажды на кухню, где я делал домашнее задание, и похвалившем меня за то, что он видел, как я вышел не улицу, где кто-то задирался к моему брату Биллу, и отогнал обидчика брата...

Об уличных торговцах на 4-й и 7-й улицах, подобных Итальянскому рынку на 9-й стрит.

О запахах ручных тележек, соленых огурцов и салями в деликатесных магазинах, и опилок на полу мясного цеха, где разделывают туши.

О запахе на фабрике миссис Шрорер, куда отец иногда возил меня на своем грузовичке, где изготовляли майонез, соленые огурцы и салаты. А когда мы разгружали товары в различных магазинах южной Филадельфии острый запахи сыров, свисавших на крюках в итальянских торговых лавках. Я говорил отцу, что некоторые сыры вызывают рвоту, другие пахнут дерьмом. Он в ответ смеялся и, когда ел вонючий лимбургский сыр, который я тогда ненавидел, пытался измазать им меня...

О бумажных корабликах, которых мы запускали в бурные потоки воды в канавах после больших дождей.

О дяде Сэме много раз говорившем мне о достоинствах моей Southern High школы и о ставших очень известными ее выпускниках, и как я через несколько лет туда перейду и буду первым в нашей семье, закончившим эту школу.

О походах в кино каждую субботу с обязательным бутербродом, потому что предстояло просмотреть два фильма подряд, несколько мультиков, киножурнал новостей, одну или две короткометражки и какую-нибудь серию приключений. И чудо первого похода в кинотеатр, оборудованного кондиционером...

О прекрасном голосе Президента Рузвельта во время его бесед с народом у камина. И об отце, желавшем Рузвельту выиграть выборы у Гарнера в 1932 году. Отец, как и все остальные, кого я знал, был за Рузвельта и против Гувера и Республиканцев.

О собаках и кошках, которые были где-то найдены или подарены нам. Я никогда не слышал о домашних животных, за которых плачены деньги. К нам прибилась непородистая эскимосская лайка, сбитая машиной на Джексон стрит. Наши собаки и кошки вечно бегали по дому и вне его. Никогда не помню, чтобы мы покупали специальную пищу, ничего, кроме поводка. Позднее, приятель Билла подарил нам породистого спрингер спаниеля. Перед этим я нашел кота, черного с белыми пятнами на груди. Кот любил играться и гонять по дому и, конечно, ежедневно убегал из дома, но к ночи всегда возвращался. Принеся в дом нового щенка, мы поставили для него на лестнице маленький ящик. Спустя какое-то время вернулся кот и, как и все коты, начал обозревать свое королевство и проверять, все ли на месте. Через несколько минут раздумий, он, наконец, увидел ящик на лестнице. Как бы случайно он подошел к ящику и начал его обнюхивать. Ему показалось что-то странным, и он продолжал кружить вокруг и обнюхивать ящик. Внезапно щенок проснулся и выглянул из ящика, обозревая незнакомца. Кот испугался, вознес свою спину дугой и взметнул хвост, утроив его длину. Он скатился вниз и на мгновение с любопытством взглянул на меня, выясняя отношения. В глазах можно было прочесть сокрушительное разочарование. Он понял, что я знаю о новом щенке в доме, но не ожидал от меня такого откровенного предательства. Блэки, таково имя кота, покинул дом и вернулся через 3 дня. Он полностью игнорировал щенка, названного Бутч, и не прикасался к пище, если Бутч был в комнате. Несколько месяцев спустя, когда я начал прогуливать собаку, Блэки вышагивал метр или полтора позади нас и останавливался всякий раз, когда мы останавливались, не приближаясь ни на шаг. Бутч умер несколько лет спустя от вирусного заболевания, а Блэки мы держали до тех пор, пока я не ушел в армию. Когда я в первый раз вернулся на побывку домой после курса молодого бойца, Блэки меня встречал. Мама сказала, что его не было дома больше трех месяцев, и она увидела его дома в первый раз со дня моего отъезда в армию.

Об играх в ковбоев и индейцев, мне однажды попался настоящий пистолет, стрелявший пистонами. И слабый запах серы от пистонов при выстреле.

О мытье в ванной каждую пятницу вечером, когда мама отмывала мою грязь. И как я ненавидел, когда она драила мою голову, потому что мыло всегда попадало в глаза и щипало их...

О коробке, (называемой Pushka), в каждом еврейском магазине для сбора денежной помощи для религиозных и других еврейских организаций, собирающих средства в поддержку Палестины.

О разносчике молока, оставляющем заказ на приступке дома. Зимой молоко перемерзало в стеклянных бутылках и сливки, скопившиеся в горлышке бутылки, выталкивали пробку прочь.

О лошадях, впряженных в телегу для доставки товаров. Иногда, поскользнувшись на ледяном покрове улицы, она падали на бок, оставаясь все еще в узде, и безуспешно пыталась себя поднять...

****

Одним из самых значительных событий в 13 лет была моя Бар-мицва. Это событие с нетерпением ожидал каждый член семьи, включая отца, который не ахти как был озабочен моим еврейским образованием. Однажды, когда я направлялся в синагогу в класс по изучению иврита, подъехал отец и хотел забрать меня с собой. Я сказал, что должен идти в еврейскую школу, после чего он спросил: «Кем ты собираешься быть, раввином?». Не имея планов стать раввином, я отправился с отцом. Но отец пришел на церемонию моей Бар-мицвы, которая проходила в большой синагоге на 8-й и Портер стрит. Ко времени этого события я уже посещал еврейскую школу четыре года. Я убедился, что мой учитель смертельно скучен, и поэтому изучал иврит спустя рукава, не понимал смысла большинства ивритских слов, которые мне предстояло произнести. В последний год перед Бар-мицвой мне было предложено на выбор нескольких вариантов текста, который я должен был запомнить в качестве «инаугурационной» речи. Мысль о необходимости выучить ее наизусть и оказаться один на один со всей конгрегацией и моей семьей, подавляла мою волю. И память в то время не отличалась особой крепостью. В любом случае, мой день приближался, и чем ближе он становился, тем более время набирало скорость. Наконец, он наступил. Меня нарядили в новый костюм, и мы отправились в синагогу. Я не помню, мы шли или ехали, но хорошо помню, что мы туда попали. Собралась вся наша семья. Ева и Хаим приехали из Нью-Йорка, кузина Полин из Ридинга, еще мамины казены. Папина сестра тетя Роза и дядя Чарльз с кузенами Джимми и Ричардом. Женщины, понятно, сидели на втором этаже. Это был теплый день, и я вспотел, конечно, не только от жары. Потом меня вызвали на помост в первый раз в моей жизни. И в первый раз я чувствовал – действительно – как взрослый. Я прочел весь пассаж благословений, конечно на иврите, почти без ошибок, а там где были маленькие погрешности, рабби спокойно их подправил, и мягким прикосновением по спине подбодрил меня. Потом я произнёс свою речь, в которой благодарил своих родителей и своих учителей за все, что они для меня сделали, отметил, что я готов встретить будущее, и с этих пор готов нести ответственность за свои поступки, как еврейский мужчина. Я серьезно отнесся к этой части своей клятвы и старался достойно ее выполнить. После церемонии вся семья собралась в отдельной комнате при синагоге, где была выставлена бутылка виски, сладкое вино и сладости. Все меня окружили, мама, бабушка и тетя Ева обняли и целовали меня, у всех были на глазах слезы. Отец отозвал меня в коридор, похвалил за замечательную речь и в первый раз, насколько я помню, обнял и поцеловал меня. Каждый хвалил меня за выступление, а Билл, у которого Бар-мицва ожидалась лишь через год, спросил меня, ну и как все прошло. Я ответил, что в целом, совсем неплохо. Все родственники совали подарки в мою руку, что меня действительно удивило, т.к. я не ожидал никаких подарков, только от родителей. Потом мы вернулись домой, это был действительно праздничный день. У меня в кармане было столько денег, сколько я никогда в жизни не видел. Они должны были пойти в банк на мой счет, я отдал их маме на хранение. Потом меня и Билла спросили, что мы хотим делать, и мы решили отправиться в кино.

Вот так мы отпраздновали мой Бар-мицва день.

 

****

Произошло несколько других событий в мире, о которых мы в то время не знали. События, которые происходили в Освенциме, Бухенвальде, Треблинке и сотнях других менее известных мест, где происходило уничтожение евреев, цыган, гомосексуалистов и других. Только через несколько лет мы узнаем об этих преступлениях.

 

****

Итак, я перешел в школу для старших классов под названием Southern High School, где я почувствовал себя чужаком на незнакомой земле...

Я совсем неплохо успевал в академических науках в этой школе. Но у меня был один серьезный недостаток, не было навыков изучения предметов. Я успевал хорошо в тех науках, которые мне нравились. В других, я был относительно прилежен, и учился на хорошо (В). Единственный предмет, в котором я был слаб – химия. Но учитель был действительно малоквалифицирован, никогда не просматривал дома контрольные работы и ставил оценки с потолка. Я однажды в этом сам убедился. Выполняя тест, я подставлял цифры какие мне взбредут в голову и все равно получил 90%-ный результат. Поэтому я никогда предмет не изучал, и экзамен завалил. Правда потом, после летней сессии, я его пересдал.

 

****

В семье было общее понимание, что после окончания школы я, скорее всего, пойду в колледж, но мы никогда не обсуждали по какой специальности и в какой конкретно. Помнится, я обдумывал идею медицинской карьеры, но решил этого не делать, т.к. там нужна крепкая память, а в то время память меня часто подводила. Эта же причина лежала в отказе пойти по профессии юриста. У меня действительно не было, с кем посоветоваться, и оставалось надеяться только на собственные суждения. Я думал, что хотел бы стать архитектором и соединить воедино мою любовь к рисованию c хорошими способностями к математике. Я разговаривал с некоторыми людьми, и они отсоветовали мне идти по этому пути, потому что это была одна из тех профессий, куда доступ евреев не приветствовался и был затруднен.

Не обсуждался и вопрос о выборе колледжа. Я полагал, что отец возьмет на себя оплату обучения, но мы с ним этот вопрос еще не обсуждали. Я понимал, что не могу даже подумать о школе вне Филадельфии. Поэтому оставались только Пенсильванский Университет или Тэмпл. Я не могу вспомнить, почему я выбрал Тэмпл, но помню, что Пенн я даже не рассматривал.

Итак, я стал выпускником Southern High School в январе 1947 года, и был в числе 10% или 15% лучших выпускников. Финансовая помощь мне не полагалась, т.к. она предоставлялась только первым 2% учеников, и я никогда даже не рассчитывал попасть и их число. Честно говоря, я никогда не считал себя особо талантливым. Я считал себя совершенно нормальным студентом со способностями чуть выше среднего. Я чувствовал себя таковым и в колледже, и в армии, хотя в армии получил рекордное количество очков при сдаче теста на коэффициент умственного развития (IQ). Говорю об этом не из ложной скромности; это была самая высокая оценка моих способностей...

 

****

В дни выпускных торжеств в Southern High School я был во власти противоречивых чувств. Конечно, было приятно осознавать, что я стал первым в семье, получившим этот диплом и видеть счастливые лица родителей на выпускной церемонии. Но и горько- ностальгическая печаль от расставания с дорогими сердцу друзьями и учителями. Многие из них подписали альбом с выпускными школьными фотографиями. Вспоминаю некоторых из них. Как, изучая испанский четыре года с мистером Киммельманом, я в последний год учебы преодолевал сложности перевода Дон Кихота. Изучая шекспировского Гамлета под прозорливым вниманием со стороны мистера Киммельмана, имевшего репутацию самого строгого школьного учителя, я с самого начала пришел к выводу, что лучше проявить прилежание к его предмету, и оно, в конце концов, было вознаграждено высшим баллом по литературе. Я желал бы взять еще несколько курсов под мудрым зонтиком этого прекрасного учителя.

 

****

Норман Гудман, еще один мой друг, по-настоящему приятный, простой, полный жизненного оптимизма парень. Он был дружелюбен к каждому, не из тех, кто замыкается в себе. Однажды он пригласил меня в свой дом на вечеринку. Он жил в торговом районе в доме, на первом этаже которого располагался магазин его родителей. Это была первая в моей жизни вечеринка с участием не только мальчиков, но и девочек. К тому же, Норм пригласил к себе ребят и девочек, которые раньше не ходили друг к другу на свидания. Но я был в восторге от приглашения, т.к. хотел познакомиться с новыми людьми. Особенно, с девочками. Кое-кого я знал и раньше, но в моей выпускной школе учились одни ребята. Я не знал, что ожидать от встречи, но все было замечательно. Норм выставил безалкогольные напитки, мучные кренделя, чипсы, включил проигрыватель с пластинками, но для танцев было мало места. В основном мы сидели, болтали, ближе знакомились друг с другом. Потом кто-то предложил поиграть в почту. Рассказываю для новичков, это когда кто-то выключает свет, и каждый целует, кто попадется под руку. Когда свет внезапно включается, на застуканного в поцелуе, обрушиваются насмешки. Это довольно старый способ повеселиться. Словом, мы все ринулись целоваться, и я решил, что это самое приятное изобретение со времен открытия слоеных пирогов. Когда кто-то включал свет, все начинали кричать, требуя его немедленно погасить! Возвращаясь домой, я чувствовал себя на пике счастья, как будто принадлежу к замечательной компании. И все же я не встретил там никого, с кем бы хотел еще раз встретиться или пригласить на свой выпускной вечер...

 

****

Я еще учился в школе, когда мой отец продал свой бизнес по доставке продуктов и, попробовав в течение года несколько других идей, наконец, открыл новую компанию, которую он решил назвать Квакерская Салатная Компания (Quaker Salad Company).

Это случилось в сентябре 1946 года. Отец заключил контракт с компанией, в которой он раньше работал и занимался доставкой продуктов клиентам. Он откупил у владелицы миссис Шлорер часть компании, занимавшейся приготовлением салатов. В течение лета мы с Биллом помогали отцу подготовиться к открытию. В то время я еще не знал, что этот новый бизнес послужил мне и Биллу тем местом, где мы прослужили всю жизнь. Именно здесь мы подрабатывали во время летних каникул, праздников и в свободное время. Билл, закончивший школу на год после меня, сразу пошел к отцу в компанию. Я работал только в свободное от учебы в колледже время. После учебы в Тэмпле я служил в армии, таким образом, только через пять лет я пришел к отцу на постоянное место.

 ****

В феврале 1947 года, вскоре после открытия отцовского бизнеса, начались мои занятия в Тэмпл Университете. После выпуска из школы и перед началом учебы в университете я работал у отца, и он выдал мне чек на оплату первого семестра. Я не имел ни малейшего представления о стоимости обучения. Доехал на подземке до помещения, где проводилась регистрация студентов, и там едва не стал жертвой своей наивности. Когда я обратился в окошко с вопросом, на какую сумму выписать чек, последовал ответ: «один, двадцать девять». Удивившись, я спросил: «Всего доллар двадцать девять?» Кассир посмотрел на меня со странной усмешкой и растолковал: «Нет, сто двадцать девять долларов». Я улыбнулся и сделал вид, что пошутил...

Первый год в Тэмпле шокировал меня и оказался очень тяжелым. Я сделал для себя открытие, что хотя и неплохо учился в школе, но совершенно не владею техникой самостоятельного обучения. В результате, чуть было не завалил первый семестр, и чудом протиснулся во второй. Я решил специализироваться в области управления производством, но никак не мог решить, какой курс экономики должен стать главным в программе обучения. Ко второму курсу избрал Бухгалтерский учет и Статистику в качестве принципиальных предметов изучения. Чуть позже отказался от идеи стать бухгалтером, так как в те дни эта специальность оплачивалась плохо. В последующие годы эта ситуация изменилась, труд бухгалтера стал цениться очень высоко. Так или иначе, моим главным предметом стала статистика, где требовалось глубокое знание математики, науки, перед которой я преклонялся и любил.

Мне удалось сдать экзамен на водительские права только со второй попытки. Я не сдал вождение в первый раз, потому что полицейский одурачил меня. Я довольно хорошо вел машину, пока не спустился к подножью холма. Там стоял красный сигнал остановки. Офицер мне сказал: «Продолжай ехать, путь свободен». Я проехал сигнал по его совету, и, когда подъехали к канцелярии, я спросил: «Как мое вождение?» Он сказал: «Завалил. Машину вел ты, а не я, и должен был остановиться на каждом стоп сигнале, таков закон». Он меня разочаровал.

Вообще же, я даже не мечтал о собственном автомобиле и добирался в Тэмпл, как и все местные ребята по линии Брод стрит сабвей, в этом я не отличался от всех других студентов...

 

****

С одним из моих друзей студенческих лет Говардом Левиным мы организовали несколько раз параллельное свидание. Мою девушку звали Зельда, и помню я ее только благодаря этому необычному имени. Мы заранее условились, что я буду вести машину, т.к. у Говарда ее еще не было, а нам с Биллом отец купил машину для совместного пользования. Говард попросил меня после свидания сбросить его у дома девушки, потом проводить Зельду к ее дому, после чего вернуться и прихватить его, чтобы отвезти домой. Мы встретились с девочками после обеда, отправились в кино, после чего немного прошлись, купили мороженое. Потом мы немного проехались по городу, и Говард, как бы случайно, попросил меня сбросить его и девушку возле ее дома. Я, как бы слегка подумав, согласился, и мы отправились с Зельдой к ней домой, она жила в нескольких блоках от этого места. Мы с ней весело посплетничали, в основном, о Говарде и его девушке.

Зельда была очень мила, но я как-то не был склонен в этот вечер на большие подвиги. Проводил ее домой, поцеловал в щечку на прощанье, и... никогда больше ее не видел. Вернувшись к дому, где я должен был прихватить Говарда, я начал ждать,.. и еще ждать,.. и... пошел уже второй час напрасного ожидания. Я подумал, что, видимо, старина Говард решил провести здесь ночку и уехал домой. Первого человека, которого я встретил в школе назавтра, был Говард, и, доложу я вам, счастливым он не выглядел. «Какого черта ты не приехал за мной вчера?» Я сказал, что ждал, не дождался, и решил, что ты остался у девушки. Говард подумал, что я отпускаю ему комплимент, и мы остались друзьями. Хотя ему пришлось идти домой пешком...

 

****

В первый же год обучения в Темпле я присоединился к команде фехтовальщиков. В ней я приобрел несколько друзей, с которыми не терял связь и позднее.

Кроме того, мы довольно часто отправлялись на соревнования с командами из других школ. Однажды нас послали на встречу с командой Военной академии Вест Поинт. Мы ехали поездом до Северного Джерзи, и после того, как отведали кофе в одном из самых неприглядных ресторанов с грязными ложками, которые я когда-либо видел, нас загрузили на паром и по реке Хадсон мы добрались до академии...

По прибытии нам указали помещение для нашей спортивной экипировки и проводили в огромную столовую, где нам предстояло иметь второй завтрак с кадетами. Везде был отменный порядок, Некоторые отряды кадетов маршировали, другие делали пробежку, но все бежали в ногу, не сбиваясь с ритма. Когда они добрались до столовой и расселись за длинными столами, они болтали, в помещении стоял шум. Однако, как только их лидер во главе передового стола поднялся и сказал несколько неразличимых для нашего слуха слов, весь шум мгновенно прекратился. Никакого движения посуды, никакого кашля – сплошное молчание. Еще одно слово, и все встали. Были произнесены слова молитвы, все сели разговоры, возобновились. Все кадеты-первокурсники должны принимать пищу «квадратным» методом, т.е. глядя перед собой прямо вперед, вилкой нанизать пищу из тарелки, поднять вилку строго вверх до уровня рта и отправить содержимое вилки прямо в рот, ничего не уронив.

Пища была очень вкусная и калорийная, но мне запомнилось только жирное молоко, сервированное в кружках из нержавеющей стали. В те дни о вреде холестерине не задумывались, и об опасностях высокожирных продуктов для здоровья не было речи.

Мы проиграли матч команде фехтовальщиков Вест Поинта, у них была очень сильная команда. Но мне все же удалось выиграть один из раундов. Это был первый раз, когда команда шпажистов использовала специальное электронное устройство для фиксирования уколов игроков. До этого новшества результат игры всецело зависел от судейства, и допускалось много ошибок...

За все время моей учебы в Темпле у команды фехтовальщиков не было тренера. Обычно более опытные студенты учили менее опытных технике игры. В последний год моей учебы Пенсильванский Университет пригласил всемирно известного тренера Маэстро Ласло Сизара. Была договоренность, что Маэстро Сизар проведет две сессии мастер-класса в Темпле. К этому времени я занимался фехтованием уже семь лет; мои ноги были упакованы в стальные мышцы, и я находился в отличной спортивной форме. После предварительной разминки некоторым из нас была предоставлена возможность сыграть с тренером один на один. Наступила моя очередь и через 20 минут атак и отступлений мои ноги стали как ватные, и я чувствовал себя изнуренным. Мне трудно было в это поверить, и позднее я спросил тренера, чем это объяснить. Он ответил, что, несмотря на хорошую физическую форму, причиной тому является отсутствие систематической программы тренировок. Маэстро был приятно узнать, что мой отец родом из Венгрии, но он был разочарован, что я знаю только несколько мадьярских слов. Маэстро был беженцем из просоветской Венгрии, успел удрать оттуда вовремя. Очень интересный человек, жаль, что не удалось познакомиться с ним поближе.

 

****

В течение первого года в колледже мои навыки изучения научных дисциплин усовершенствовались, оценки улучшились, и я закончил учебу в марте 1951 года со степенью Бакалавра в области управления производством и Статистики в качестве принципиальной профессиональной специализации.

К этому времени Корейская война была в разгаре, и незадолго до выпускных торжеств, я успешно прошел медицинскую комиссию. Сначала нужно было сделать анализ мочи, но я не смог пописать, просто не получилось. Подумал, вот сейчас меня арестуют за уклонение от призыва в армию. Но нет, никто не торопился и к концу дня они получили порцию мочи, крови, меня измерили, взвесили, простукали и оттестировали. Мне дали отсрочку до окончания учебы, я знал, что буду в армии через несколько недель после этого...

Мама много не говорила и не плакала, но я-то чувствовал, что она очень расстроена и волнуется. Каждое приготовленное блюдо казалось больше и вкуснее, как бы потакавшим моим самым изощренным пожеланиям. Отец выписал большой чек, чтобы я имел возможность не скупиться на свои нужды. В день перед отъездом он пожал мне руку, обнял и попросил меня не рисковать. То же самое говорила мама – не старайся быть героем – плача перед моим отъездом. Я рассмеялся, т.к. по своей природе, я вовсе не герой.

 

****

Следующим утром Билл отвез меня в Арсенал, где был сборный пункт, и пожелал мне удачи. С 27 марта 1951 года я прослужил 2 года дядюшке Сэму в его армии. Моя зарплата была $ 27 в месяц, из которых одномесячную зарплату отдал на покупку государственных облигаций. Да и на кой мне нужны были эти деньги? Меня кормили, одевали, и я никуда не мог отлучиться в первые 4 месяца. Нас, несколько сотен рекрутов, собрали в огромной аудитории. Мы слегка шутили, но сержанты с серьезными лицами нас быстро успокоили. Полковник зачитал текст присяги каждой группе, и потом официально присягнули. Он ознакомил нас с рядом правил из воинского устава, и мы в автобусах отправились по различным местам, где нас должны распределить на базы для прохождения службы. Я попал в форт Мид, Мериленд, где в течение недели нас экипировали, и мы прошли ряд тестов. Позднее я узнал, что неплохо сдал IQ тест.

Спустя неделю нас отправили в Форт Джексон, Южная Каролина для прохождения курса молодого бойца. Мы загрузили наши вещи в рюкзаки и отправились поездом вглубь американского юга. На следующий день мы прибыли на новое место, нас встретили сержанты, которые орали на нас, направляя в места расположения. Теперь-то я понимаю, что крик – это и был их нормальный способ общения. Я стал частью 8-й пехотной дивизии. Меня направили в учебную команду сержанта Меннинга. Он проинформировал всех, что мы самое уродливое, безобразное, жалко выглядящее, несчастное стадо рекрутов, которое ему довелось видеть в жизни. Вероятно, он в чем-то провинился, – кричал он – если обречен тянуть лямку с такими как мы, но он твердо намерен обкорнать нас до приемлемого уровня, иначе ему придется иметь дело с еще более худшими болванами в следующий раз. Он сомневается, что большинство из нас имеет родителей, и что ему омерзительна работа, которую они проделали по нашему воспитанию, но уж теперь ОН побудет нашей мамашей, и будет для нас же лучше, если мы признаем это. Он будет говорить нам, что делать, когда делать, где делать, и нам надлежит изучить быстро, как это делать... армейским путем, правильным путем, единственным путем, его путем! Сержант Меннинг был очень изобретателен в использовании множества живописных слов и фраз. Он проклинал нас каждые пять минут, никогда не повторяясь. Настоящий виртуоз!

И вот на этой ноте начался мой 16-недельный курс начального солдатского обучения. Сержант Меннинг был верен своим словам. Он держал под контролем все аспекты нашей армейской жизни... кроме одного. Нам было позволено соблюдать наши религиозные традиции. В отряде было около дюжины евреев, и каждую пятницу мы собирались на сервис. Так случилось, что вторые выходные совпадали с началом Песаха. Мы обратились с просьбой и получили разрешение получить выходные на праздник. Нам было приказано рапортовать возвращение в лагерь в понедельник к 5 утра. Два парня договорились об аренде машины на выходные за $75 и шестеро из нас решили отправиться на Песах по своим домам. Предстояло проехать 600 миль.

Машина, уродливый зеленый Хадсон, 1949, выглядел как ванна, повернутая верх дном. Каждый из шести вел машину по очереди и седьмым пассажиром был ангел, решивший в этот вечер не дать нам погибнуть... Мы приехали к восьми утра, и я добрался домой на сабвее. Я не звонил домой заранее, не будучи уверен в успехе поездки. Кроме того, хотел сделать маме сюрприз. Было раннее утро, я тихо открыл дверь. Мама сидела на диване, с ней была тетя Ева. Мама что-то причитала о моей судьбе, и когда я вошел, она вскочила, прижала меня к себе и тут же разразилась упреками, что не позвонил. Нет нужды говорить, как они обрадовались и были удивлены. На вопрос, как я добрался домой, сказал, не входя в детали, что заняли машину у сержанта. Конечно, я навестил также отца, но только коротко, на следующий день предстояло возвращение в Форт Джексон.

На обратную дорогу меня снабдили пакетом со сластями, такие же были у моих приятелей, все кошерное, приготовленное для Песаха. Не без приключений, всю ночь в дороге, ранним утром мы добрались на место, смертельно уставшие, с помутневшими глазами. Но начальство нас не бранило, даже освободило на следующий день от тренировок...

Мы учились маршировать – большинство из нас научились. Один солдат по имени Райан прибыл в числе нескольких рекрутов с гор Озарка. Эти парни являли собой дремучую деревенщину. Простак Райан никак не мог заставить свои ноги подчиняться строевым командам. Он либо был не в ногу со всем марширующим взводом, либо не реагировал на команду налево или направо и продолжал шагать прямо. Дело дошло до того, что сержант был вынужден вызвать Райана из строя для индивидуальной с ним муштры, что тоже не помогло.

Райан был ошеломлен встречей со мной и двумя другими еврейскими ребятами в нашей казарме. Он все время с подозрением наблюдал за нами. Мы понятия не имели, в чем причина, однажды я разговорился с ним и спросил, могу ли чем-нибудь быть ему полезен. Он хотел знать, неужели мы иувдеи? Райан никогда не видал евреев живьем. Я сказал, что да, это мы, и спросил, выглядим ли мы как-то не так в сравнении с остальными. Он сказал - нет, - но он был уверен, у нас должны быть рога. Я предложил ему осмотреть наши головы ближе, что он и сделал. Он отошел, недоверчиво качая головой. Я тоже.

У Райана было еще одно свойство, которое службистам так и не удалось скорректировать. Он ненавидел принимать душ. Каждый старался держаться от него подальше, включая его земляков с гор. Однажды это привело к занятному приключению во время утренних полевых упражнений. Офицер шагал вдоль строя нашего отряда, наблюдая за нами. Когда он проходил мимо Райана, на мгновение задержался и пристально посмотрел на него. Он продолжил обход группы и опять остановился. Затем приказал сержанту прервать занятия и сделать шаг вперед каждому, кто не принял утренний душ. Никто не вышел. Тогда он двинулся обратно в направлении Райана с лицом, выражавшим гнев и удивление. Каким-то образом нос безошибочно вел его к Рядовому Райану. Потом он приказал сержанту назначить к себе в помощь четырех солдат, чтобы отправить Райана под душ и тщательно соскрести с него мочалкой всю вонь. К счастью, я не был в их числе. Но Райан не изменился, и вскоре с еще одним рекрутом был удален из отряда, и я больше никогда о нем не слыхал.

Нам выдали ружья и прочитали лекцию, что мы должны обращаться с ними как с самыми близкими друзьями. Чтобы мы запомнили номер нашего ружья, потому что мы несем персональную ответственность за их сохранность и, в случае утери, должны будем за них рассчитываться. Теперь, сорока тремя годами позднее, я его помню: 1778168. Я никогда раньше даже не держал ружье в руках, видел его только на парадах. Они оказались довольно тяжеловесны. Нас отправили на полевые стрельбы и обучали, как стрелять с разных позиций: стоя, лежа, сидя. Некоторые ребята стреляли так хорошо, что могли претендовать на звание снайпера. Я, с моим минимальным количеством попаданий, все же получил зачет, как бы проскочил сквозь угольное ушко.

Нас обучали, как стрелять из пулеметов, минометов, бросать ручные гранаты. Единственное оружие, из которого я стрелял более-менее сносно, был 45-калиберный пистолет, получил отличное количество очков. Так я готовился стать защитником отечества...

****

Мы успешно завершили курс военной подготовки. Большинство парней, с которыми я был на военной базе, были отправлены в Корею. Я получил назначение в Форт Джексон, где только что завершил военную подготовку, там и провел остаток моей двухгодичной службы в армии. Меня отправили в отдел кадров, т.е. я должен был перекантовать все свои вещи в новой барак, двухэтажное здание, где деревянные полы должны сверкать. На каждом этаже с обоих концов были душ и туалет. Окна на втором этаже имели выступы, ширина которых позволяла стоять и отмывать окна снаружи. Конечно же, я получил комнату на втором этаже и должен был забираться на наружный подоконник, чтобы мыть эти окна, без мыла, но водой и туалетной бумагой. При моем ощутимом страхе высоты я ненавидел оконное мытье, но это никого не интересовало, поэтому я этим вынужденно занимался.

Я ближе познакомился с людьми, с которыми предстояло работать до конца службы. Старший Сержант Роджерс был ветераном 2-й мировой войны. Типичный деляга, имевший поразительный дар извлечь из всего выгоду для себя. Несмотря на то, что он был начальником отдела кадров, но практически делами службы не занимался. Его работу фактически исполнял Сержант Аллен, вроде бы, никаких других обязанностей и не имевший. Родом из Западной Вирджинии, он имел на счету уголовное преступление, в юные годы был схвачен агентами ФБР за кражу автомобиля. Думаю, ему удалось избежать тюремный срок, благодаря молодости и согласию отслужить в Армии. Капитан МакКалум, ответственный за анкеты службистов, высокий, спокойный, непритязательный офицер, который требовал лишь точного исполнения рабочих обязанностей и не вмешивался в детали работы, был строг, но справедлив. В конце службы он написал прекрасное служебное письмо, где отмечал мои заслуги. Миссис Барсон была гражданским работником отдела. Ее муж, майор, служил за океаном. Коренная жительница Лондона, она разговаривала с прелестным акцентом. У нас с ней были поистине дружеские отношения, ей нравилось мое чувство юмора. Как вы уже догадались, она была к тому же интеллигентным человеком. Однажды я придумал и напечатал фиктивное представление на присуждение мне «Медали за Отвагу» (Purple Heart). «За увечье, от которого он страдает в результате действий выходящих далеко и выше рамок нормального исполнения воинского долга, когда он подверг себя опасности, как физической, так и моральной. Несмотря на явную угрозу, он удалил застрявший в пишущей машинке лист бумаги, в результате чего повредил ноготь, что естественно дает ему право на Медаль за Отвагу». Она расхохоталась. Прекрасная женщина с удивительным чувством юмора...

 

****

Работа в аппарате управления дивизией не освобождала меня от периодического исполнения обязанностей по несению сторожевой службы. Что и говорить, неприятное занятие. Каждый тур службы длился 24 часа, из которых 2 часа на посту, потом 4 часа отдыха. Охранник доставлялся до местоположения поста автомашиной или грузовиком. Через два часа после вступления на пост приезжает смена, и вы отправляетесь в сторожевой барак, находите свободную койку и пытаетесь отдохнуть до следующего вызова. Конечно, на койках ничего, кроме матрасов, не было, приходилось, чтобы согреться, спать в одежде.

Наиболее странным показался мне случай несения охраны во время дивизионного парада с участием танков и других боевых машин. В течение двух часов я вышагивал по периметру вокруг танка, чтобы его никто не украл. Но верх нелепого случился, когда я заступал на третий тур охраны. Танк исчез, и на мой вопрос к начальнику развода, что мне делать, он приказал охранять место расположения танка. Поэтому я не спускал глаз с пустого места, следя, чтобы не украли травяной покров рядом.

При исполнении обязанности охранника, особенно на страже лагерной тюрьмы, главная задача – не заснуть. При выдаче оружия нам было сказано, что, согласно правилам, если заключенному удастся совершить побег из зоны ответственности охранника, то ему придется досиживать в тюрьме срок беглеца. Этого было достаточно, чтобы заставить охранников бодрствовать. Вообще же, это сродни пытке – стоять на охранной башне в полном одиночестве с двух до четырех утра без возможности переброситься словом после короткого беспокойного сна в сторожевом бараке. Стараясь не заснуть, я громко пел все песни, которые мог вспомнить. И все равно, я дважды задремал в свою смену. Я спал стоя. К счастью, никто не сбежал, и офицер меня не проверял.

Но однажды я все-таки натерпелся страху, когда был назначен охранять в тюрьме блок одиночного заключения, где содержались самые злостные нарушители закона. В комнату охраны, состоявшую из стола и стула для охранника, можно было попасть, пройдя через две стальные, оснащенные могучими замками, двери. Это помещение было с трех сторон окружено восемью камерами, каждая из которых имела небольшое окно со сварными прутьями, через которое можно было разговаривать. Все выглядело более-менее обнадеживающим, пока офицер не потребовал сдать ему оружие. Я спросил, а какое оружие будет при мне, когда я буду один на один с преступниками, на что последовал ответ, приведший меня в смятение: «Если заключенный задумает побег, он в первую очередь постарается убить охранника, чтобы завладеть его оружием». И с этими словами офицер покинул комнату, оставив меня, маленького Эдди Вейса, наедине с камерами рецидивистов. В блоке тогда находилось лишь четверо заключенных, и разговоров было немного. Один из них оказался моим земляком из Пенсильвании.

В наших казармах проживало три явно выраженных гея. Они отличались дружелюбием и не пытались приставать к солдатам противоположной ориентации. Для меня это был первый опыт общения с гомосексуалистами. Один из них был культурист по имени Колеман, а его приятеля звали Луис. Все это выглядело необычным и очень странным, у меня не было ответа на вопрос, почему они ведут себя именно таким образом. Конечно, теперь я знаю намного больше. Во время прохождения мной воинской службы в Армии было правило изолировать людей с открыто выраженными сексуальными приставаниями. Однажды, в один из моих охранительных туров в армейской тюрьме я видел очень высокого и очень красивого чернокожего солдата с явно выраженным женственным манерным поведением, который пытался соблазнить офицера. Его имя было Розочка. Когда я шагал вокруг за пределами ограды тюрьмы, было явственно слышно, как другие заключенные издевательски дразнили его, превращая жизнь в сущий ад. Позднее его демобилизовали с характеристикой «без заслуг»...

Жизнь на базе вошла в норму. Днем на работе, вечером в солдатском клубе с друзьями. Одним из друзей был Луи Сиккотте из Флориды, другим добрым другом был Рэй Эдж из штата Джорджия. В небогатые событиями субботние вечера мы отправлялись на прогулку в город Коламбия, столицу Южной Каролины. Обедали в недорогих, но с приличной кухней различных ресторанчиках. В одних мы заказывали жареную рыбу, в других – отличный обед с отбивной всего за три доллара. Однажды мы с Лу заглянули в единственный деликатесный магазин в Коламбии и накупили всякой мясной вкуснятины, чтобы взять с собой в казарму. Хотелось прихватить бутылку вина на базу, но это было запрещено армейскими правилами. Владелец магазина услышал наш разговор, и предложил помочь. Он взял батон хлеба, разрезал его вдоль, выбросил мякоть, оставив нетронутой наружную корку. Затем заложил бутылку вина внутрь хлебной оболочки, и в таком виде мы предстали со своими продуктами перед военной инспекцией, которая проверяла каждый автобус, возвращающийся на базу. Увидав сумку с деликатесами и булку ржаного хлеба, торчащую наружу, они пропустили нас беспрепятственно. В этот день мы с Лу были единственными в казарме и устроили для себя небольшую праздничную фиесту с вкусными бутербродами и вином.

Второй мой друг Рэй Эдж был и по сей день остается художником. В свое свободное время я часто рисовал, пользуясь цветными карандашами, которые были мне доступны по службе. Когда Рэй увидел мои рисунки он, наряду с комплиментами, дал много ценных советов по части пропорций человеческого тела и объемной перспективы...

В свободное время я, кроме рисования и игры в пинг-понг, часто посещал армейскую библиотеку. Я увлекся чтением классической литературы, и закончил, среди других книг, «Войну и мир» Льва Толстого, правда, это заняло целый месяц...

В октябре 1952 года я взял неделю отпуска, потому что мой брат Билл женился. Он встречался с девушкой, Марлен Финнел, жившей на одной из соседних улиц. Мне нравилась вся ее семья. Отец был врачом и, с годами, я стал испытывать к нему чувство искреннего уважения. Он был прекрасным человеком в полном смысле этого слова. Мама Марлен обладала природным чувством юмора, всегда шутила и была центром легкой беседы. Сама Марлен была очень спокойной, застенчивой и заботливой девушкой, она мне очень нравилась.

Билл попросил меня быть его шафером. Я исполнял эту роль первый раз в жизни, очень переживал, не допустить бы промашки, например не забыть обручальное кольцо. Все обернулось замечательно. Я помню, как стоял под Хупой, как будто на торжественной церемонии в армии: по стойке смирно, голова неподвижна, лишь глаза кружили, обозревая происходящее.

Мама и Ева были взволнованы и в восторге, веселились, и, конечно, все время намекали, что теперь настал мой черед. Мама твердила, что если у меня есть девушка на примете, и я в серьезных отношениях, а почему бы и нет, и она будет удостоена короны на моей свадьбе, как мать последнего сына, который женился. Ева предостерегала меня от увлечения девчонками с Южной Каролины, конечно, они шутили, т.к. им было весело. Мама всегда любила Марлен и приняла ее с самого начала. Её семья относилась к нам всегда очень по-родственному, никогда не вела себя высокомерно. А мне было странно иметь рядом с собой женатого младшего брата и невестку.

 

(окончание следует)

Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #11-12(180)ноябрь-декабрь2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=180

Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer11-12/Weis1.php