Эмиграция0

Для советского человека изменить уклад жизни, покинуть насиженное место всегда было трудно. Даже переезд в другой город или смена квартиры были судьбоносными событиями. Будущие эмигранты из бывшего СССР почти всегда старались объяснить причину своего отъезда, расставания с матерью-родиной.

Что же на старости лет заставило меня, человека, по советским понятиям вполне благополучного, выбившегося «в люди», открывшего для себя культуру Запада, не «сидевшего», не голодавшего, не гонимого, даже в чём-то обласканного властью, - вдруг, бросив всё, «рвануть» в страну бывшего фашизма - Германию?

Добавлю, человека нерешительного, избегавшего риска и острых углов. И так сразу, наотмашь, без колебаний?

Теперь я нахожу ответы на этот вопрос.

Глубоко скрытое в душе стремление жить в демократической стране и страх, что «лафа» скоро закончится, и не поспеешь на последний автобус.

Кроме нескольких близких людей подавляющее число знакомых считали наш выбор преждевременным, и если бы советский режим был чуть лучше, то незачем было бы оставлять квартиру, работу и друзей.

Позднее подобная психология получила прозвище «совковой», но она глубоко укоренилась в сознании бывших советских людей.

Узнав о нашем решении эмигрировать, одна знакомая назвала мою жену Милу «декабристкой». Некоторые коллеги по работе пытались узнать время отхода нашего автобуса, чтобы принести на дорогу кое–какие бытовые вещи.

Горько плакала дочь, остававшаяся с любящим мужем и маленьким сыном в Киеве. Чувства дочери мы полностью разделяли, но надеялись, что их молодая семья, разобравшись в ситуации, поедет с нами.

Забегая вперёд, скажу, что так и случилось, но переход для всех нас в другую цивилизацию оказался совсем не лёгким, хотя попутные ветры уже волновали многих.

Мы заранее попрощались со всеми друзьями и запретили им приходить к автобусу, чтобы нас провожать. Тяжёлые сумки в багажник погрузили мой зять Костя, его отец Эдуард Леонидович, наш преданный друг Яша, и Алёша, мой ученик.

Всё проходило молча. Пытались сдерживать слёзы. Оленька прижалась лицом к пальто своего высокого мужа. Тело её вздрагивало. Глаза были закрыты. Автобус медленно тронул, и несколько машущих рук осталось позади.

 

Таможня

На рассвете следующего дня мы оказались на границе с Польшей.

За пять долларов с каждого в складчину откупились от таможенников, пообещавших не заставлять нас вытаскивать тяжёлые вещи из автобуса. Однако нас с Милой, отделили от других пассажиров и вызвали в дежурное помещение таможни.

 «Работал» с нами лысый рыжеватый недомерок в помятой неопрятной форме. Он стал допытываться, какая собственность у нас осталась в Киеве и почему, уезжая на ПМЖ, мы предъявили в декларации «смехотворную» сумму — всего 1200 долларов США.

Я пытался объяснить, что большей суммой мы не располагаем. Таможенник поинтересовался моей профессией. Я предъявил визитную карточку.

-Этим вы подписываете себе приговор,- презрительно заявил он. Учёный такого ранга должен иметь с собой деньги. Где вы их прячете, выверните все карманы и сумку, что у вас в мыльнице, в зубной пасте?

Мила растерянно улыбнулась, и это вывело таможенника из себя.

Он предупредил, что имеет право произвести личный досмотр, пригласив прокурора и медсестру.

— Зачем медсестру? — наивно спросил я. — Мы с женой вполне здоровы.

— Так положено, — осклабился таможенник. — Мы не знаем, в каком месте ваша супруга прячет драгоценности, — в его голосе сквозило торжество.

Я вначале от страха похолодел. Потом меня охватила ярость.

— Немедленно вызывайте вашего начальника и прокурора. Мы сделаем официальное заявление. Вы незаконно вымогали с нас деньги.

Таможенник опешил. Сначала у него покраснела шея. Багровая краска покрыла лицо и вспотевший лоб.

— Собирайте деньги, — глухо выдавил он. — Автобус не станет ждать.

Он сам подобрал с обитого железом длинного стола «зелёные» и отдал их мне.

— У нас перед законом все равны. И доктора, и профессора и лауреаты.

В автобусе пассажиры глухо роптали, возмущаясь задержкой и поведением евреев, которые «за последнее время слишком разъездились». Мы с Милой возвращались под мелким осенним дождём, медленно обходя лужи. Из окон автобуса на нас с ненавистью, равнодушно или радостно («наконец поедем») смотрели десятки глаз.

— Откупились? — сочувственно спросил водитель. — Хорошая песня: «С чего начинается Родина». Жаль, песни, с чего она кончается, никто пока не написал.

Заблудившийся автобус

 

Из Киева в место назначения, эмигрантский городок Унна-Массен, мы должны были прибыть в 22 часа. Но задержки на таможнях, мелкие поломки и очереди на заправочных станциях удлинили путь.

 В Северный Рейн-Вестфалию, мы прибыли в одиннадцатом часу вечера. Водители в темноте долго не могли найти эмигрантский лагерь и высадили нас с двумя увесистыми чемоданами далеко за полночь.

Двое дежурных с собакой помогли нам поставить вещи на тележку, выдали ключ от комнаты и показали на карте расположение домика, в котором находилась наша комната.

Ночь была туманной. Мерцающий расплывчатый свет фонарей на асфальтированных дорожках не позволял рассмотреть в деталях карту. Кругом была тишина. Ни одной живой души. Ковёр мокрых листьев делал скользкой дорогу. Заслоняясь зонтами от косого дождя, мы медленно передвигался среди терявшихся в тумане невысоких казарменных корпусов. На душе было тяжело.

За поворотом в тумане замерцал огонёк. Освещённая кабинка телефона-автомата. Пожилой немец-переселенец звонил в Кустанай. Взглянув на карту, он помог нам найти нужный корпус. Потом я никак не мог в темноте вставить ключ в замочную скважину.

Внезапно дверь сама отворилась. На пороге стоял, опираясь на палку, высокий седой мужчина. На его плечи был наброшен плащ.

Он помог нам открыть дверь нашей комнаты, показал, где постельное бельё и пожелал спокойно провести остаток ночи.

Проснулись мы с Милой, когда солнце было высоко. В первый момент я со страхом не нашёл потолка. Но потом вспомнил, что наша кровать была двухэтажной. Солнечные лучи освещали давно не ремонтированную, но чистую комнату казарменного типа. Позднее Соломон объяснил, что нас посетили в корпусах, в которых в пятидесятых годах жили солдаты оккупационной американской армии.

После того, как мы умылись и позавтракали, в дверь постучали.

Наш сосед Соломон Рабинович, высокий седой старик с длинными волосами напоминал старца с икон византийского письма. В прошлом он был водителем. Полвека за рулём сделали круглой его спину и слабыми ноги.

Нам трудно было называть его без отчества, но Соломон считал, что обращение по имени сближает людей. На чужбине надо быть ближе друг другу.

С утра мы обошли семь эмиграционных чиновников. Соломон объяснил, как это сделать за один день, чтобы к концу посещения можно было получить выделенную нам сумму денег.

Следующую ночь я плохо спал. Утром придётся убеждать представителей эмиграционной службы, чтобы нам дали направление на жительство в Кёльн. Там университет и ряд институтов, связанных по профилю с моей специальностью.

 Мой возраст исключал возможность работы за деньги, но оставалась надежда на общение с коллегами на семинарах и со студентами. Это был воздух, которым я привык дышать.

В коридоре перед кабинетами эмигрантского управления волновалась очередь. Аудиенция могла продолжаться не более десяти минут.

Моё постукивание в дверь было менее частым, чем удары пульса.

Мне протянул руку грузный человек с розовым лицом и лохматыми бровями. Я подготовил написанную по-немецки визитную карточку. Чиновник прочёл карточку, снял очки и внимательно уставился на меня, повторив любезно:

— Садитесь, пожалуйста, герр профессор. Вы приехали в Германию только вдвоём с супругой?

Видя, что я плохо понимаю, понизив голос, сказал:

— Немножко можно говорить по-русски!

В этот момент я настойчиво подвигал ему лист бумаги с перечислением моих дипломов, научных заслуг и имен немецких коллег, которые смогут поддержать мою просьбу о поселении в Кёльне. В конце обращения с обезоруживающей правдивостью говорилось, что у меня нет родственников, дающих мне формальное право для прописки в закрытом городе. Меня привлекает бескорыстное желание вместе с немецкими коллегами развивать новое научное направление, связанное с экологией.

Прошение занимало полстраницы и было написано на хорошем немецком языке ещё в Киеве.

Чиновник внимательно всё прочёл и проглотил приманку. Об этом свидетельствовали стандартные вопросы, на которые я смог ответить.

 Потом он снял трубку, минуты две говорил по телефону, со смехом его закончил. Стал серьёзным и торжественно произнёс одно ключевое слово, которое я не понял. Он пытался сказать его по-русски, а я лихорадочно листал свой карманный словарь. Перевод всплыл у нас одновременно, а слово, ставшее для меня ключом от Кёльна запомнилось на всю жизнь. «Аусшлюсс» — «Исключение». Для меня делают исключение, позволяющее получить право на жительство в одном из самых больших городов на Рейне!

Вернулся в нашу комнату я в приподнятом настроении. На время все заботы отпали. Соломон никаких вопросов не задавал, но всё понял и поздравил нас.

В сентябре закончилась полоса дождей, и наступило «бабье лето». Стояли погожие дни, замешанные на утренних туманах, с ярким солнцем в полдень, летящим пухом запоздалого цвета деревьев и трав, прохладными ясными вечерами.

Мы с Милой бездумно бродили по осенним полям и лесам, дважды посещали маленький загон, за которым на лугу резвились молодые лани, любовались приятными городками Унной и Массеном, много фотографировали.

Сумма денег, которую нам выдали на двоих на двадцать дней показалась нам очень высокой.

В письме знакомой нам женщины лагерь в Унна-Массене был назван «домом отдыха средней руки».

 Редкое и временное состояние для эмигрантов. Оно знакомо пассажирам дальнего поезда, прочно занявшим свои места. Они отдыхают после посадочной лихорадки, пьют чай, принесенный проводником, и стараются не думать о конечной станции.

Однако у большинства жителей пересыльного лагеря дни были полны волнениями и тревогами.

Мигранты старались связаться со знакомыми в Германии, лихорадочно писали письма и хвалили немецкую почту, получая ответы на третий день.

Настроение у Соломона тоже было отнюдь не безмятежным. В лагере он находился почти два месяца, ожидая родных из Бердичева. Двоюродная племянница относилась к нему, как к отцу, а трёхлетняя Яночка — как к деду. Встретившись в Унна-Массене, они получили направление в маленький городок, в котором не было синагоги.

Соломон был глубоко религиозным и не мог обходиться без ежедневных молитв в Божьем храме. Теперь он надеялся поселиться в Кёльне.

В двадцать пять лет он окунулся в тяготы войны. Пострадавший на фронте от тяжёлой контузии, одинокий, он всю жизнь до старости чувствовал себя сиротой. Мысленно оплакивал родителей и сестёр, сгинувших в глинистой земле Бабьего Яра и читал про себя кадиш.

Вера не давала полного утешения. Еврейский Бог не обещал загробной жизни. Значит, он никогда не встретится с близкими.

Соломон рассказывал о Божьих знамениях, указавших ему на необходимость исхода из Украины – страны Бабьего Яра.

Его спрашивали почему вместо Израиля его потянуло, а Германию?

- Это главная причина моих страданий. Тяжкие сомнения и днём, и ночью разрушают мой мозг! Но я почувствовал в этом волю Всевышнего. Возможно, тонкая ручонка моей любимой Яночки послужит Божьим жезлом, который привёл меня сюда?

 Теперь мне нужна хорошая синагога. Буду молиться. Может, Всевышнему больше нужны мои молитвы из Германии, а не от Стены плача? Я готов в любой день покинуть эту страну извергов и вернуться на землю предков, где каждый день льётся кровь…

Я тогда не думал, что Соломон станет одним из героев моей будущей книги.

В день отъезда из лагеря он вспомнил наш рассказ о «заблудившемся» автобусе и позднем приезде в Унна-Массен:

— А может, заблудился не автобус, а все мы, приехав в Германию?

К концу пребывания в лагере все «беженцы» внешне успокаивались, подчиняясь неизбежному, покорно складывали чемоданы, сдавали их в багаж, и рано утром собирались на остановках автобусов, развозивших по городам, где нам предстояло начать полную тревог и сомнений новую эмигрантскую жизнь.

Приезд в Кёльн

По автотрассе вдоль желтеющих лесов, покрытой зеленью и позолотой полей, нарядных городков, виадуков, мостов и озёр автобус стремительно приближался к Кёльну.

 Перед нами из окон автобуса постепенно открывалась панорама древнего города на берегах величественной реки. Каменная набережная, широкие мосты, несколько церквей, небоскрёбы и маленькие ухоженные домики, парки и скверы, разноцветные трамваи и автобусы.

Проезжая на такси через один из мостов, мы впервые увидели главный символ Кёльна — знаменитый готический Собор, две башни которого упирались в низко плывущие облака. Потом встречи с ним стали постоянными во время поездок или прогулок по городу. Собор примелькался, но гипнотизировал нас и, несмотря на занятость или заботы, мы не могли оторвать от него глаз.

В день приезда дымка облаков размыла его контуры, и Собор показался нам непостижимым, как жизнь в новой, вызывающей страх стране.

Трёхэтажный особняк общежития находился в аристократическом районе города в пятнадцати минутах езды от центра. Один из соседей – одессит Аркадий помог нам поднять на второй этаж увесистые сумки. Комендантши на месте не было, и пришлось почти час её ожидать. Аркадий сразу взял на себя заботу о Соломоне, уложив его отдыхать в своей комнате.

В коридорах общежития днём было мало людей. Жильцы посещали чиновников, медицинские «праксисы» или слонялись по магазинам. В здании оставались только старики и больные, опасавшиеся выходить в ветреные дождливые дни. Погода в рейнских областях переменчива, косой дождь из рваных туч сменялся лучами солнца, а ветер бесчинствовал, срывая флаги и вывески, совсем как в сказке Андерсена.

Столь же переменчивым было настроение и у людей.

На втором этаже рядом с нами жили евреи, люди немолодые, без детей. Короткий вечер быстро сменился темнотой. В коридоре вспыхнули неоновые лампы. Начали сходиться постояльцы. Всех привлекал телефон-автомат. Образовалась небольшая очередь. Звонили в разные страны СНГ.

— Милка, — орала по телефону старуха, опирающаяся на костыль. — Какая у меня здесь может быть жизнь! Еды полно, но всё невкусное. Персики надо резать ножом. У нас на Большом Фонтане они такие нежные, что опасно даже мыть водой. А какая сладость! Павлу будут платить деньги по уходу за мной. Наверно, для этого он привёз меня к этим антисемитам. Дают деньги на питание, но я им не забуду смерть родителей и брата!

— Кое в чем она права, — задумчиво произнёс сутулый старик с нестриженными волосами. — Если бы раньше кто-нибудь сказал, что я окончу жизнь в Германии, я бы назвал его сумасшедшим. А теперь выяснилось, что сошёл с ума я сам или жена, которая вытащила меня сюда. Но бабушка надвое сказала. На днях мы съездим в посольство Украины и поставим штампы в паспорта. Без них нас не пустят обратно, а потом посмотрим... И насчет антисемитов резон есть...

Две женщины смотрели на них с осуждением.

— Не надо искать антисемитов только в Германии. Посмотрите русское телевидение, трансляции из Думы! Такие бандитские высказывания против евреев раздавались только в Третьем рейхе! А Бабий Яр немцы не случайно сделали на Украине, в вашем Киеве. Одни сочувствовали, а другие шли в полицаи и становились палачами. Желающих было много!

— А разве можно, женщина, так презрительно говорить о еде, крове и лечении! Всё бесплатно, включая прекрасные квартиры! Вы не жили, как я в блокадном Ленинграде, не молили Бога о корочке хлеба. Меня коробит, когда здесь в общежитии выбрасывают в корзину для мусора продукты, которых нам не хватало всю жизнь!

— А разве не немцы морили вас голодом, окружив Ленинград?

— Иосиф Виссарионович тоже приложил к этому свою лапу. Если бы его чёрт не взял, мы бы все сгнили в лагерях таких же, как гестаповские! Не забывайте, что только Германия согласилась на покаяние. Почти каждый вечер, по крайней мере, в одной из программ можно найти антифашистские фильмы. Недавно был печальный юбилей — шестидесятилетие главного погрома евреев во время «хрустальной ночи». В берлинскую синагогу пришли покаяться руководители страны и надели ермолки.

— Они своим покаянием не вернут миллионы замученных, — снова возразил старый еврей. — Я почтил их память, посетил место разрушенной синагоги и спустился к зданию «мессы» (выставки), возле которой была стоянка эшелонов. Оттуда евреев отправляли в Освенцим. Всё это происходило недалеко от знаменитого Собора. Хотите, чтобы я это забыл, обжираясь немецкой колбасой и пивом! Пепел этих людей стучит в моё сердце, и после этого говорят, что я немецкий должник.

— Борис, ты не прав, — прервал его подвыпивший толстяк в майке и коротких спортивных брюках. Представь себе, что твой отец был бандит.

— Ты говори, да не заговаривайся. Пить надо меньше.

— Боря, я же для примера. Скажем, отец бандит, а с тебя, сына, всю жизнь качают деньги за его грехи. Ты на это согласишься? Да ни в какую! Немцы всё каются и платят, а ты бы точно возмутился. Сказал бы: «Были же и другие бандиты, возьмите теперь с них».

Раздался женский плач, и из соседней комнаты выскочила высокая растрёпанная блондинка. Её пытался урезонить коротконогий плотный мужчина с красивым профилем и ямочкой на подбородке:

— Постыдись, рядом солидные пожилые люди, а ты вопишь на всю гемайнду.

Скандал привлёк внимание соседей, и из кухни появилась властная стройная женщина с черными, как смоль, волосами, бровями и ресницами — помощница комендантши, Фадилла. В руках у неё были большой кухонный нож и тряпка. Она презрительно оглядела ссорящуюся пару. Тамила сразу сникла и попятилась к своей двери.

— Завтра же пойду записываться на курсы немецкого, а ты торчи здесь целый день один.

— А, может, буду и не один, — возразил Аркадий, лукаво взглянув на Фадиллу.

В разгар ссоры тяжёлая дверь, ведущая на лестницу, слегка приоткрылась, и показался край свёрнутого в рулон широкого ковра. В обнимку с ним в коридор ввалилась невысокая очень пожилая женщина с распущенными седыми волосами. На её локте висела увесистая хозяйственная сумка.

Опираясь на свёрнутый ковёр, как на колонну, она отдышалась и обратилась к очереди возле телефона:

— Вы забыли, господа, какой сегодня день? Доннерстаг, четверг, день выброса! И выброс — супер! На улицу выставлен почти новый холодильник, два приличных матраца и очаровательная тумбочка под телевизор. Мы столкнулись на поле боя с Аркадием, но он, как истый джентльмен, пообещал помочь мне доставить холодильник. Пожалуйста, покажите, где стоит его тележка на колёсиках.

Вера Михайловна вместе с соседями занесла в комнату ковёр.

— Ну что вы скажете? По-моему, персидский, и в хорошем состоянии!

У неё был красивый московский выговор. Очки в роговой оправе увеличивали лучистые, совсем не выцветшие глаза. Потом она бросилась стаскивать с лестницы упиравшуюся тележку.

— Это наша соседка, адвокат из Москвы, - с уважением сказал Аркадий.

Помощница комендантши Фадилла, беженка из Югославии, хорошо говорила по-русски и быстро помогла нам решить все бытовые вопросы. На соседней улице были недорогие магазины фирм «Альди» и «Плюс», в которых можно было купить всё необходимое.

Завершив «мирские» дела, мы в сопровождении Соломона и Аркадия впервые посетили синагогу, расположенную на тихой улице в центре города рядом с небольшим сквером. Просторное здание в мавританском стиле в конце тридцатых годов было взорвано фашистами. Восстановили синагогу в начале пятидесятых, благодаря поддержке тогдашнего канцлера Конрада Аденауэра.

Мы поднялись по высоким ступеням и нажали на кнопку звонка. Дверь отворилась и сразу закрылась, и все оказались в узком помещении — «накопителе», напротив окна дежурного. После проверки нас пропустили в широкий вестибюль.

— Сюда, пожалуй, попасть труднее, чем в управление милиции на улице Бебеля в Одессе, — заметил Аркадий. — Кстати, улица Бебеля теперь называется «Еврейская».

— И у нас в Берлине, несмотря на протесты, появилась «Юденштрассе», — прокартавил вошедший с нами еврей в ермолке.

— Простите, но почему в спокойной Германии такие меры предосторожности при входе в Божий храм, рядом дежурит полицейская машина?

— Вы не слышали про нападения на синагоги, про взрыв возле еврейской школы и выступления неонацистов? В некоторые ритуальные залы на кладбищах бросали камни. Вандалы даже оставляют в качестве визитных карточек свиные головы. Тревожно, когда снаряды рвутся всё ближе от тебя.

— Кстати, о снарядах времён войны. Наш друг — её участник, инвалид и, в отличие от нас, настоящий еврей. Человек верующий. Можно ли проводить его в молитвенный зал?

— Буду рад познакомиться и помочь.

— И ещё просьба. Наверняка у него есть родственники среди членов общины, но их нужно найти. Его зовут Соломон Рабинович.

— Редкая фамилия! Увы, хоть евреи братья, не каждый примет в объятья! Это относится к некоторым членам общины, приехавшим в конце сороковых-пятидесятых годов. Задаются. Нас, «горбачёвцев», считают скрытыми гоями и коммунистами, не подготовленными к жизни в цивилизованной стране. Ничего, не качеством, так количеством мы своё возьмём! Извиняюсь, видите эту пышную розу, которая плывёт по коридору? Как говорил мой приятель, «жир оголенью не вредит». Поговорите с ней. Она поможет решить ваш вопрос.

Должен признаться, что наши с женой отношения с культовыми религиозными учреждениями были, как говорят в Одессе, никакими.

При этом атеистом я не был. В стране, где я жил это слово отожествлялось с антирелигиозностью. Я же был и остаюсь человеком неверующим, но мне претит «богоборство», направленное против любой религии. В наше время оно часто питает терроризм.

С канонами разных религий я знакомился в христианских храмах, мечетях, пагодах, и, конечно, в синагогах. Интерес к иудаизму у меня зародился, когда я побывал на старом еврейском кладбище и пяти синагогах в Праге, в которых нацисты пытались устроить музей (уместнее, наверно, сказать «кунсткамеру») уничтоженного ими народа. Я был потрясён средневековой «Староновой» синагогой и многослойными, торчащими из земли старинными памятниками многих поколений евреев, живших в районе Йозефов.

Но в Киеве синагогу мы с женой посетили всего раза три, чтобы купить и угостить русских друзей мацой в обмен на пасхи и раскрашенные яйца.

Тогда впервые в Кёльнской синагоге мы ещё не думали, что не только Соломона, но и нас будет волновать вопрос о моральности приезда в Германию.

Жизнь в Кёльне, книги, которые я прочёл, посещения литературной гостиной открыли мне глаза на подлинные сокровища еврейской истории и культуры. Я по-прежнему не могу заставить себя преклоняться перед Богом. Но мне теперь трудно даже поверить, что раньше мы испытывали растерянность, называя свою национальность.

Тот анекдот с заполнением анкеты, когда еврея в отделе кадров расспрашивают о прегрешениях, и он с готовностью отвечает:

       - Не участвовал, не привлекался, не сидел.

       - А национальность?

       - Это да, - произносит он с чувством вины.

Теперь этот анекдот кажется мне не смешным, а недостойным.

***

Однако, не забегая вперёд, вернёмся в осенний Кёльн 1998 года.

При заполнении анкеты в «бицирке», одном из районных управлений Кёльна, в графе: «религиозность» я поставил прочерк, считая этот вопрос несущественным. Как в Одессе говорят, я на минуточку забыл каким образом приехал в Германию. Между тем в этой стране, где церковь отделена от государства, выплачивают «религиозный» налог.

Чиновница задала мне вопрос по поводу непонятного прочерка и, видя, что я его не понял, с улыбкой сама вписала в мою анкету слово «юде».

В синагоге с нами беседовала тучная тридцатилетняя дама, которую звали Роза. Её пышные рыжие волосы были собраны на затылке. Красивые карие глаза с поволокой приветливо смотрели на нас. На ней было ниспадающее чёрное платье с пелериной. Между стянутыми лифчиком полушариями робко пряталась серебряная звёздочка Давида на золотой цепочке.

Аркадий приосанился и надел на курчавые, тронутые сединой волосы узбекскую тюбетейку вместо кипы. Изобразил на лице восторг:

— Скажите, пожалуйста, мадам, вы, случайно, не из Одессы? Таких женщин я видел только в Одессе!

Роза была умной женщиной, разбиралась в людях и сразу нашла правильную тональность ответа:

— Поскольку мы в Германии, более уместно обращение «фрау», а не «мадам». Фрау Цигерт. Имена-отчества, как в России, здесь не приняты. Поэтому я откликаюсь на имя Роза. Я работаю в социальном отделе синагоги. Надо записаться в очередь. Как здесь говорят, получить термúн. Но вашего друга это не касается. Для него мы сделаем всё возможное.

Соломон с трудом поднялся со стула, опираясь на палку, приблизился к Розе и церемонно поклонился.

— Всё поняла, Соломон Борисович,— сказала она. — Здесь хорошая синагога, прекрасная библиотека, вы вступите в общину и, надеюсь, будете довольны.

Просмотрев наши документы, Роза сказала, что её интересуют свидетельства о рождении и любые документы, подтверждающие еврейскую национальность матери.

Оригиналы документов должны быть оставлены, проверены в общине Франкфурта на Майне, а потом в Израиле.

Внезапно Аркадий покраснел, взгляд его стал колючим, и он возмущённо сказал:

— Это расизм! В стране бывшего фашизма нас с этими документами приняли, а вы требуете от нас чистоты крови. В том числе от старика, разменявшего седьмой десяток, ветерана войны, пролившего кровь на фронте. Инвалида! Зачем Соломону ваша община? Вы не имеете права запретить ему здесь молиться или брать книги в синагоге!

— Не кипятись Аркадий, перейдя на «ты», спокойно ответила ему Роза. - Все живущие в Германии должны формально принадлежать к какой-нибудь религии и выплачивать религиозный сбор. Легче его платить общине. Кроме того, помощь в бытовых вопросах, бесплатный санаторий. Когда Всевышний призовёт Соломона к себе, он будет похоронен по обряду на еврейском кладбище.

— С этим я не спорю, но…

— Подожди, я не кончила. В Советском Союзе мы чувствовали себя евреями, когда нам говорили «жид» и не принимали на работу или в институт. Но сюда мы приехали как евреи, и не порядочно ими не быть! Ортодоксальная община требует хотя бы формального соблюдения канонов нашей религии, культуры и праздников. Тебя не принуждают посещать молитвенный зал, проповеди, сэдэр во время Песаха. Не выясняют, что ты ешь и как проводишь субботу. Но законы и культуру нашу, будь добр, уважай!

Наш «хайм» был расположен в спокойной ухоженной части города. На этаже было чисто и тепло. Постепенно сложились неплохие отношения между соседями. Пожилые люди приходили в себя после стрессов, связанных с переездом из разных городов Советского Союза.

Но для людей, привыкших к отдельным квартирам, возвращение в «коммуналку» было мучительным. Те, кто помоложе, старались меньше думать о будущем и зубрить немецкий. Люди постарше были поглощены заботами, связанными с поиском квартир.

Как ни странно, но с первых дней жизни в Германии мы с Милой чувствовал себя вполне комфортно. Отпали опасения одиночества, изоляции в маленьком городке. О будущем я старался не думать, понимая, что всё как-нибудь наладится. О работе думать не хотелось. Я чувствовал себя в затянувшейся туристкой поездке. Только скучали очень по детям и по киевским друзьям.

Милочка тоже с жадностью впитывала всё новое. Эта была вторая в её жизни поездка за границу после Будапешта. Теперь она восторгалась красивым городом, средоточием немецкой культуры.

Я понимал, что наше относительное спокойствие в первые месяцы эмиграции было связано с опытом моих предыдущих европейских поездок. Плохое знание немецкого тогда меня не очень беспокоило. Напряжённый период первого общения с чиновниками я преодолел. С помощью русско - немецкого словаря не трудно было составить маршруты поездок в городском транспорте или подготовиться к разговору в Арбайтсамте, ведомстве по труду, где жена должна была «отмечаться» для получения социальной помощи.

В общежитии мои сны стали более спокойными. Снился красивый город — средоточие музеев и романских церквей. Книжные полки и мелькающие экраны компьютеров в библиотеках. Звучали оркестры из концертных залов и оргáны в больших и малых костёлах и кирхах.

Наша побудка в рабочие дни всегда была ранней. Напротив была школа, и детские вопли поднимали нас с постелей. Я был во многих странах, но разноголосица и сила школьных оров в Германии была посильней Иерихонской трубы. Против них могли устоять капитальные стены, но не человеческий сон.

Одиночество позволяло преодолеть общение с соседями по общежитию, в первую очередь дружба с Аркадием и Соломоном.

Аркадий оказался человеком умным и неординарным. Иногда — мягким и сердечным. Порой — острым («палец в рот не клади»), даже злым. Но всегда деликатным.

Он старался не задавать лишних вопросов и мало рассказывал о себе. Одновременно в нём чувствовался большой интерес к людям и их проблемам. Жизнь его основательно ломала и сделала мятущимся. Стремление заработать побольше денег сочеталось со щедростью, когда дело касалось друзей и просто людей нуждающихся.

Был он способным человеком, склонным к философии. Быстро выучил немецкий язык. После знакомства с Соломоном, яростно задушив ногой окурок, он мне сказал:

— Я завидую его религиозности. Верю в акты Творения, создания природы и человека. Но слепой веры в Бога у меня нет. Если он справедлив, то почему так жестоко покарал свой избранный народ? Шесть миллионов погибших евреев! Грешники заслужили кару, а миллионы невинных — нет! Чем виноваты сестрёнки Рабиновича, не успевшие согрешить и погибшие в Бабьем Яре? Божью несправедливость вижу я и в своей судьбе.

В одной из телепередач московский ведущий под конец всем задавал одинаковый вопрос.

- Что бы вы сказали, встретив Господа. О чём бы его попросили. Каждый что-то придумывал, но у меня ответ был приготовлен заранее. Я бы его спросил:

- Как тебе не стыдно?

Милая семья Малкиных из города Горького была первой, с которой мы познакомились вне общежития в Кёльне.

Заочно знакомство началось ещё в Киеве – наши соседи передавали нам интересные письма о жизни своих друзей в Кёльне.

Приехав в Кёльн, мы нашли общежитие, в котором жили Малкины. Интеллигентная и доброжелательная семья помогла нам обосноваться на новом месте.

Людмила Александровна активно занималась поисками квартиры; её муж Гарик, учёный-физик, подлинный эрудит, обладает талантом педагога и делится обширными знаниями со знакомыми и друзьями. Физиком стала и их дочь Ира, но пока у неё большие трудности с устройством на работу.

К большому сожалению, к этим замечательным людям рано пришли болезни, cкоторыми нелегко справиться. Но их внучка Маша родила очаровательного правнука, который теперь говорит на трёх языках и проявляет талант вундеркинда.

Изя Фургель

По рассказам очевидцев, никакая коммунальная квартира не может обходиться без скандалов. Тем более общежитие. Изредка они случались и на нашем этаже. Их зачинщиком оказался Изя Фургель.

 К нему мало подходило имя Исаак, напоминавшее о библейских старцах. Ещё меньше хотелось его называть ласкательно «Изя». Это имя стало кличкой. Когда оно произносилось, знавшие Фургеля люди многозначительно улыбались и качали головой.

Возраст его определить было трудно. Мужчина в самом соку. Голова его была голой, а тёмно-розовое бровастое лицо снизу прошито щетиной чёрной бороды.

Изя был эгоистом особого рода. Он старался, где можно, не упустить своего, но больше всего боялся, чтобы его не обошли. Жил он раньше в Бердичеве, на Украине, где у населения достаточно развит принцип: «У сусiда хата бiла… а у мене нэма хаты…» Зависть — черта интернациональная, которая, нередко встречается и у немцев. У Изи она оказалась жизненным принципом.

В посольстве он получил направление в Восточную Германию, но ему удалось переехать и поселиться в Кёльне. Здесь временно он оказался «речником». Из-за нехватки общежитий часть эмигрантов поселяли на пароходах, бесплатно откармливали в кают-компании, как каплунов, лечили, но выдавали минимум карманных денег.

— Какая могла быть радость от новой жизни у еврея, который не имеет права потратить свою копейку?

Так думали все «пострадавшие», но Изя подсчитал, сколько денег он теряет ежедневно по сравнению с живущими в нормальных общежитиях. И решил бороться.

Пришёл в синагогу и потребовал немедленного перевода с корабля, поскольку, как религиозный еврей, не может потреблять некошерную пищу. В общине он появился впервые, и Роза Цигерт ему отказала. Он пригрозил, что придёт на корабль с живой курицей, зарежет её, выпустит кровь, а вмешательство экипажа или полиции окажется нарушением религиозных прав. Роза решила, что имеет дело с сумасшедшим, и бросилась за советом к управляющему делами общины. Изе предложили питаться при синагоге, а часть кошерных продуктов получать сухим пайком. Он на уговоры не соглашался и требовал переселения, угрожая голодовкой. Пришлось через городское управление по делам иностранцев предоставить ему место в нашем общежитии.

У этого твердокаменного борца за свои права была одна человеческая слабость. Он любил поговорить и поделиться своими трудностями с окружающими, и однажды он набросился и на меня.

 Он много лет «стоял» на мясе, поступил в партию, став самым идейным на Украине мясником. В период «разгула» демократии неудачно вложил деньги, прогорел, стал должником и во время «смылся в Германию».

— Теперь я понял, что совершил трагическую ошибку, — сощурив глаза и нахмурив мохнатые брови, говорил он. — У немцев всё есть, им ничего не нужно. Они все антисемиты и не дадут мне работу по специальности. Но и наши в синагоге националисты, хуже немцев. Я предложил им, что стану разрубщиком мяса и резником. Между прочим, в Бердичеве я не продал ни одной свиньи. Только кошерную скотину. Так они мне сказали, что надо сделать обрезание, вступить в общину, изучить иврит или хотя бы немецкий, ежедневно молиться, читать Тору и пройти курс обучения правилам кошрута! Пока я всё усвою, у меня не будет сил поднять руку с топором или ножом. Нет, моё место на исторической родине. Я еврей, и они обязаны принять блудного сына. Дождусь, пока в Израиле перестанут стрелять.

Срок проживания в общежитии у каждой семьи оказывался разным, и зависело это от многих причин. У нас он продолжался всего четыре месяца.

В один из четвергов к вечеру, когда в общежитии нарастало радостное возбуждение в связи с предстоящим «выбросом», к нам в комнату постучала Вера Михайловна. На ней был строгий тёмный костюм с небольшим галстуком, волосы аккуратно уложены, губы слегка подкрашены.

— Вы никак в суд собрались? — съязвил Аркадий.

— Ты угадал, процесс пошёл, — отпарировала Вера Михайловна. — В Хорвайлере сдают квартиры, ангебот. Я оформляю договор на двухкомнатную и приглашаю вас использовать мой опыт. Будем соседями.

Аркадий сразу откликнулся на призыв Веры Михайловны. Вначале он оформил документы и подобрал однокомнатную квартиру для Соломона, а потом занялся своими делами.

Нам с Милой удалось снять хорошую двухкомнатную квартиру на одиннадцатом этаже высотного дома, и за день до рождественского праздника «Вайнахтен» мы получили от неё ключи.

***

«Вайнахтен» наиболее любимый праздник в Германии, и мы с ключами от квартиры в кармане искренне радовались, гуляя по Кёльну в предпраздничный вечер. В одиннадцатом часу иллюминированные улицы были совсем пустынными: все готовились к застолью. На каждом углу нас приветствовали фигуры Санта-Клаусов. Мы оказались в городе нарядных манекенов. Не все они были застывшими. На многих витринах гномики и весёлые игрушки передвигались, общались друг с другом и звучали весёлые рождественские песни.

Издали раздались мощные звуки органа, заполнившие тишину пустынных улиц. Это было последнее предпраздничное богослужение. Оригинальная «мягкая» подсветка делала Собор парящим в тумане декабрьского вечера. Мы застыли перед его громадой.

Вдруг из мрака боковой улицы показалась фигура старика с палкой, приближающаяся со стороны площади Генриха Бёля.

Поравнявшись с нами, Соломон, указал палкой в сторону скрытого тьмой рельсового пути возле «мессы» и процитировал Галича: «Уходит наш поезд в Освенцим, сегодня и ежедневно…»

Наступил день переезда в Хорвайлер, где мы получили квартиру. С утра Аркадий помог нам собрать чемоданы. Ближайшие соседи знали о нашей радости, но были заняты своими делами.

В коридоре ко мне подошёл озабоченный Изя Фургель. Он уже зарегистрировал паспорт в украинском посольстве на случай возвращения.

— Слышал, что вы вселяетесь. Скажите честно, вам не кажется, что разными благами и квартирами они заманивают нас в эту страну?

— Понятно, что заманивают, — ответил за меня Аркадий. — Как же они обойдутся без тебя? Ты ведь молод в свои шестьдесят и перспективен. Как коммунист коммунисту, дай слово, что не станешь на них работать!

Повернувшись к нам, Аркадий достаточно громко сказал:

— Когда видишь такого Фургеля, начинаешь понимать, что миф о поголовной мудрости еврейского народа — не более чем злая выдумка антисемитов.

Из приоткрытой двери Изя злобно ответил:

— Едете в Хорвайлер, гетто, которое немцы подготовили для евреев и иностранцев!

Аркадий заставил Изю с треском закрыть дверь с другой стороны.

Забегая вперёд, скажу, что Изя одним из первых достиг того, что называется словом «интеграция», к которой все мигранты стремятся. Он женился на немке и стал завскладом.

Перед отъездом мы втроём присели, чтобы, по русской традиции, «пропустить на посошок». Неожиданно для себя я предложил нам с Аркадием выпить на брудершафт. Он ничего не ответил, только взглянул исподлобья. В его взгляде можно было прочёсть то, чего не купишь за большие деньги даже в Одессе.

«Вознесение»

Хорвайлер оказался маленьким городком на окраине большого Кёльна. С двумя площадями - Парижской и Лондонской, пятью небоскрёбами, вокзалом электрички и убанна, торговым центром, длинным парком с озёрами, десятками магазинов и медицинских практикумов…

В Киеве наша семья всю жизнь прожила на первом этаже четырёхэтажного дома без лифта. Теперь мы с Милочкой вознеслись ввысь – на одиннадцатый этаж. Учитывая мой возраст, это, скорей всего, последний этап перед глобальным вознесением.

 Немцы не любят высотных домов, но меня радует вид из окон нашей квартиры. С балкона видна «Америка» — островок небоскрёбов, в которых по вечерам светятся сотни окон. Из спальни — цветущий сад, разбитый на крыше огромного гаража, и черепичные островерхие домики, а вдалеке на горизонте — контур Кёльнского собора.

К сожалению, иногда лифт выходит из строя. Чинят его быстро, но если нет терпения, но хватает сил, то можно подниматься и спускаться пешком по лестнице. Здесь сразу себя чувствуешь в районе иностранцев. Грязновато, не убрано и много художеств на стенах. Есть рисунки, граффити, но преобладают надписи — немецкие фразы с умлаутами, турецкая словесная вязь, иногда стихи, арабские иероглифы и русские метки: икс, игрек, буква, напоминающая лестницу со сбитой перекладиной и летящей птичкой. Знаки для иностранцев загадочные, как русская душа.

 

Утром мы с женой часто совершаем утренние прогулки. В начале, миновав небоскрёбы, переходим в район низких немецких домов. Многие, казалось, пришли из детства, со страниц книг братьев Гримм и других старых немецких писателей. Поражает разнообразие, отсутствие стандартов. Очаровательны газоны и маленькие приусадебные участки, обсаженные хвойными кустарниками, карликовыми японскими деревьями и цветами. Названий их мы раньше не знали, а, узнавая, не всегда могли запомнить. Одно из них, «Фергисмайннихт». «Не забывай меня». Незабудка. Ностальгическое название знакомого с детства очаровательного цветка.

Проходим пшеничное поле, пригорок, покрытый маками, и через редкий сосновый лес выходим к длинному озеру. В нашем районе семь таких озёр.

На другом берегу громоздятся корпуса завода Форда и «Байеровских» предприятий. В конце войны последние служили главными объектами бомбардировок американской авиации. Всё было превращено в чудовищный конгломерат руин из бетона, причудливо изогнутых металлических балок и чёрного пепла сгоревших зданий. Сейчас на этом месте цветёт очаровательный японский сад.

По асфальтовым дорожкам вдоль берега озера в воскресные дни проносятся взрослые и дети на роликах в разноцветных костюмах, наколенниках, налокотниках и шлемах. Размахивая руками и отталкиваясь от земли, они за каких-нибудь полчаса объезжают вокруг длинное озеро. Их обгоняют велосипедисты, имеющие свою дорожку.

На озёрах вёсла белоснежных или голубых байдарок ритмично разрезают водную гладь, оставляя морщины волн и блики на воде.

Потом, огибая озеро, мы приближаемся к «птичьему берегу». Навстречу стремительно несутся стаи попрошаек уточек, короткохвостых птиц с белыми клювами, название которых мы пока не знаем. Торжественно как старинные ладьи рассекает гладь озера лебединый выводок. Теряя величие, они вульгарно переваливаясь с ноги на ногу, приближаются к нам.

Кормить лебедей, имеющих «городской статус» строго запрещено. Наказание – крупный штраф, но как устоять перед такими требовательными красавцами. Они шипят, наступая на нас.

В жаркие дни можно завершить прогулку купаньем на озере. Наше излюбленное место «Синайский полуостров», названный так еврейскими эмигрантами. В самую сильную жару здесь всегда прохладно от встречных ветров, а сейчас просто холодно. Ныряем, распугивая выводок сереньких уточек, и плывём. За спиной остался полуостров, а впереди показались Байеровские заводы, фирма «Аспирин». Недавно отмечали столетие этого медицинского препарата, и по вечерам здание в праздничных огнях.

Отдыхаем, завернувшись в полотенца, и думаем, как нам повезло, что мы оказались в этом раю. Тяжёлая трудовая жизнь на родине кроме знаний ничем не обогатила нас. А здесь, не проработав и дня, мы получили бесплатное жильё, безбедное существование и надёжную медицинскую помощь. Это касается еврейских «беженцев», которых немцы почему – то называют ungeman.

Конечно, не всем так повезло с устройством, как нам. Некоторые знакомые в восточной Германии в первое время оказались в местах, отдалённых от «цивилизации», в том числе, продовольственных и хозяйственных магазинов. Другим по два года пришлось ждать с получением хороших квартир (в СССР нередко – десятилетиями). К третьим не всегда хорошо относились социальные работники. Далеко не все немцы толерантны к иностранцам.

Да и наши «друзья по крови» из еврейских общин забывают, что когда-то сами были настоящими беженцами. Об этом разговор особый.

Увы, в моём возрасте на пенсию принудительн

о переводят даже немецких профессоров. Но Мила – пенсионерка пока только по советской возрастной норме и находится под контролем ведомства по труду – «Арбайтсамта».

Мы двинулись в обратный путь. Чем ближе к дому, тем замусоренней становилась дорога. Это не характерно для немецких городов, но в нашем районе живут в основном иностранцы. Больше восьмидесяти национальностей.

Подземная остановка «убанна» ‑ помеси метро с трамваем - находится под нашим домом. Говорят, что раньше трамваи и электрички с неотвратимостью прибывали на станции минута в минуту. Свидания назначались не на остановках, а в вагонах. Теперь немецкая пунктуальность нередко даёт сбои. Последнее замечание не корректно когда исходит от «беженца» с Украины.

 Но «художественный» вандализм пока не достиг у нас такого развития, как в отдельных районах в целом аккуратной и чистой Германии. Многие дома, а главное, вагоны трамваев и поездов разрисованы абстрактными узорами или объёмными буквами. За поимку «художников» дают штраф в 500 евро, но они неуловимы и работают с рекордной быстротой. Новый поезд, циркулирующий между Бонном и Дюссельдорфом, был осквернён за неделю, хотя по ночам находился в депо, охраняемом полицейскими и собаками.

Изредка молодые люди отдыхают, водрузив ноги на противоположные сидения.

Но так ведут себя не все. Молодой человек с длинными волосами, собранными в косичку, был более интеллигентным. Читал толстую книгу, а ноги положил на рекламу какой-то фирмы. Он наблюдал за мной боковым зрением. Я чихнул и не смог сразу найти носовой платок. В тот же момент, сделав акробатическое движение, он убрал ноги с сидения, и протянул мне пачку бумажных носовых платков из аптеки.

Мрачный небоскрёб Арбайтсамта соединялся длинным переходом с остановкой трамвая. После консультаций с дежурной мы оказались на нужном этаже. Длинные коридоры впадали в небольшие пронумерованные комнаты ожидания. В каждой правил бал небольшой автомат, мигающий единственным зелёным глазом. На него нажимали, и он с деловой невозмутимостью выбивал талон с номером. Табло сверху показывало очерёдность и номер кабинета. Все происходило в почтительной тишине. Никаких выкриков: «Вас здесь не стояло!» или «Я только спрошу!». Перед роботом все были равны.

Пару раз из кабинетов выходили чиновники, что-то говорили и отбирали посетителей. Очередь из тридцати человек за полчаса растаяла.

Возле меня сидел лысый толстячок, явно «из наших», с интересом наблюдавший за происходящим. На лице его застыла улыбка.

— Вы не знаете, чего я смеюся? — спросил он, растягивая слова. — Так я вам скажу. Вспомнил очереди в Одесском исполкоме, когда приходилось оформлять документы на малое предприятие. Народу там было поменьше, но какой стоял бардак! Слушайте, у меня от шума чуть не лопнули барабанные перепонки. А здесь все молчат, как рыбы на Привозе. Правда, мы здесь онемели без языка. Иначе мы бы своё и тут взяли.

Через сорок минут мы с женой попали на приём. Мне помог английский язык, и за пятнадцать минут с чиновником были решены вопросы.

На обратном пути трамвайная линия проходила рядом с Собором. За центральным нефом и покатой крышей в тумане скрывались башни-близнецы. Высокий крест, как воздетая отгораживающая рука, создавал препятствие общению. Но мы уже были не чужими. Сначала знакомство с гениальной готикой было заочным. На фотографиях Собор, как церковь Сан-Шапель в Париже и Собор Святого Вита в Праге поразил меня. Но я тогда не знал, что у Собора тысячи лиц!

В небе парят зубчатые контуры высоких заостренных башен. Столбы сливаются с рядами арок. Кажется, что оживают камни, и сплетаются в каменные кружева готических «роз».

Не так давно я узнал одну из многих «тайн» собора. Чтобы под влиянием выхлопных газов не крошились камни, их заменяют пластмассовыми вставками, которые трудно отличить от средневекового песчаника. Но «пластмассовые» соборы после реставрации, вроде нынешнего Нотр Дама в Париже мне не по вкусу.

Жизни не хватит, чтобы рассмотреть все витражи, начиная с первого, установленного в 1310 году. Говорят, что общая площадь витражей так велика, что ими можно дважды покрыть весь пол собора.

Знаменитая алтарная картина-триптих «Поклонение волхвов» восхитила не только Гёте, но и многих людей всех времён, но Гейне в «Зимней сказке» с высокомерным пренебрежением отозвался о соборе. Эстетику он подменил политикой, восхваляя Лютера, который якобы не позволил достроить отвратительный собор. Досталось и Кёльну ‑ городу гнусных, святош, попов, которые сгноили в темницах цвет немецкой нации…

Постепенно мой восторг перед венцом Кёльна сменился влюблённостью, в которой не было места Богу, но осталось преклонение перед прекрасным.

Мне даже стало казаться, что и Собор заметил меня. Он позволял нам с женой скрыться от дождя, присесть на твердую деревянную скамью после блужданий по городу. Для меня всегда находилось место в переполненном зале, когда звучал орган.

Увы, красота, потрясающая одних, вызывает ненависть у других. Так устроен мир.

У каждого немолодого человека раньше или позже наступают моменты, когда он ощущает начало прихода старости. Находясь в Милане, я сделал попытку подняться на знаменитый собор, с огромным трудом преодолел треть ступеней, не смог самостоятельно спуститься, и долго приходил в себя за столиком кафе …

И вот я услышал немецкую речь…

Процесс обустройства у всех, куда бы нас не поселили, во многом оказывался сходным и заканчивался получением хорошего жилья. Нередко он проходил с волнениями, но приносил и радости.

Это может показаться странным, но для нас с Милой эта была первая в жизни самостоятельная квартира. В Киеве мы жили в хороших отдельных квартирах родителей, уклад которых складывался не нами. Здесь мы сами покупали мебель, расставляли лучшие книги из нашей киевской коллекции, развешивали любимые киевские картины. В квартире мы чувствовали себя дома, если не выглядывать из окон. Как в том анекдоте: проснулся радостным, вышел на балкон, посмотрел вниз, а там уже немцы!

Многие из «наших» были «рукастыми» и научились сами делать у себя ремонты.

Узнав, что для поступления в общину требуется не только метрика, но и свидетельство о рождении матери, наш сосед Аркадий пришёл в ярость и заявил, что не станет потворствовать расизму. Тамила нашла в документах мужа нужную справку, и умоляла его замолчать. Но, распоясавшись, Аркадий заявил Розе, что вместо «позорных» документов может тут же предъявить наглядное доказательство своего еврейства.

Возмущённая бронзоголовая Роза, гневная, как Юдифь, выпрямилась и двумя окольцованными перстами указала Аркадию на дверь: «Вон отсюда, хулиган! Я видала и не такие доказательства. Они могут быть и у арабских террористов, а настоящие евреи так себя не ведут!».

Посрамлённый, он оказался в коридоре, а его супруга рыдала, закрыв руками лицо.

 «Не огорчайся, дорогая, — ласково успокаивала её Роза. — Здесь и не такое бывает. Что поделать, мы народ и так нервный, а тут ещё и стрессы, связанные с переездом. Это правда, что ортодоксы в синагоге перегибают палку. Документы на проверку посылают сначала во Франкфурт, а потом в Израиль. Требуют справки об обрезании. Хорошо, если веришь в Бога, но главное, быть евреем в душе! Жаль, что ты не еврейка, могла бы вступить в общину без него! Если разведётесь, я найду тебе пару. Роза умеет держать слово!»

Тамиле Роза очень понравилась, а мудрую мысль, что евреем можно оставаться в душе, она запомнила и не раз при нас повторяла.

Уроки немецкого

Тамила отказалась от посещения организуемых Арбайтсамтом курсов немецкого языка, попросив записать её на более лёгкие занятия, которые стали посещать и мы с женой. Слушателей, разношёрстных по возрасту и знаниям, разбили на две группы.

Первую посещали новички, а вторую - окончившие курс слушатели, уже прожившие несколько лет в Германии.

Перед отъездом из Киева я проштудировал учебники Носкова и Завьяловой, что дало мне возможности посещать занятия в обеих группах.

Занятия вела фрау Гюте, невысокая изящная женщина лет сорока. Говорила она медленно, внятно. Излучая доброжелательность, поздравила учащихся и выразила надежду, что занятия пройдут успешно.

С задней парты раздался голос: «Непонятно, но здорово! А нельзя ли говорить по-русски?». Все засмеялись, а самый пожилой студент сказал: «Напрасно смеётесь. Здесь большинство “русских”. Если хотят чему-то научить, пусть ставят русского преподавателя!».

Фрау Гюте терпеливо дождалась, пока закончится шум, и ласково сказала: «Вам очень трудно начать, давайте сделаем это вместе! Кто из вас понял, что я говорила?» Робко поднялись три руки. Одну из молодых женщин учительница пригласила к доске и попросила прочесть вопрос: «Кто вы и откуда приехали?» и ответить на него. Потом это повторяли все учащиеся. Когда очередь дошла до Тамилы, она растерялась и вместо ответа на вопрос спросила преподавательницу: «Откуда вы приехали?». Дружный смех окончательно сбил её с толку, и она замолчала. Но фрау Гюте ласково попросила Тамилу внимательно посмотреть на доску и ещё раз ответить на вопрос. На этот раз ответ был правильным, и она с радостной улыбкой сказала: «Супер! Прима!».

— Прима-балерина в немецком, — неудачно сострил один из учащихся.

Потом фрау Гюте написала несколько слов, и спросила, кто понимает их значение. Затруднение вызвало слово «Kuh». Все прочли его неправильно. Фрау Гюте объяснила, что правильное произношение служит подсказкой значения. Потом, сложив губки, она замычала и двумя указательными пальцами изобразила рога.

— Может, чёрт рогатый?

Тут фрау не выдержала и в сердцах сказала по слогам «Ко-ро-ва!».

— Вот видите, она придуривается, а сама знает русский, — с торжеством сказал пожилой учащийся.

Потом учительница стала показывать, в каком положении должен быть язык и губы при правильном произнесении некоторых слов. Контролировать себя можно с помощью зеркала. При словах с выдохом оно должно затуманиться, а если нет…

— Значит, ты умер, — произнёс русский немец с задней парты.

Все засмеялись, а фрау Гюте попросила сказать это по-немецки, и захлопала в ладоши, когда он это сделал.

Похвала очень воодушевила пожилого студента. Он выскочил к доске и, как терпеливый миссионер туземку, попытался научить фрау Гюте правильно произносить русские слова.

— Сядьте на место, — заорали на него другие. — Кто кого учит? Она вас или вы её!

— Я больше тридцати лет преподавал политэкономию, — отбивался старик.

Раздав упражнения, фрау Гюте обходила учащихся и деликатно исправляла ошибки.

— Порядок, братва, — сказал один из них. — Училка пошла по рукам. Присаживайтесь, перекинемся в картишки.

Прозвонил звонок на большую перемену. В аудитории открыли окна. Появились бутерброды, термос с чаем, пиво. Некоторые женщины отправились на разведку в соседний магазин.

 Потом фрау Гюте заболела. К тому времени группа проходила склонение местоимений. Внезапно в аудиторию ворвался странный детина. Долговязый, в потёртых джинсах, с палисадником льняных волос на голове. Он швырнул на стол потрёпанный портфель, вынул из кармана связку ключей и бросил их парню в третьем ряду:

— Я бросаю ключи ТЕБЕ, а ты должен сказать: «Ты бросил ИХ МНЕ!» «Откуда ключи? Из ТВОЕГО кармана!».

Через десять минут все учащиеся со смехом включились в игру. Очередь дошла до Тамилы. Герр Оркан («Ураган»), так звали преподавателя, подскочил к подоконнику, схватил вазон с цветами и поднёс его Тамиле со словами: «Я ТЕБЬЯ люблю!». Тамила зарделась, рот её растянулся в широкую улыбку, и она ответила по-русски: «А я нет!».

— Ты дольжна сказать: Я ТЕБЬЯ нет, но по-немецки», — засмеялся Оркан.

Знание русского позволило Оркану устроить игру в Марка Твена. Он выписывал на доске длиннющие слова, которые писатель называл словесными процессиями. Потом их нужно было разделять на части и переводить. Главный приз — карнавальную маску, получила немка из Казахстана, которая правильно перевела всё слово.

Группа была в восторге от занятий и просила Оркана приходить почаще.

Через два месяца расслоение среди учащихся стало особенно заметным. Небольшая их часть была лучше подготовлена. Они тянули вверх руки, задавали вопросы, старались чаще говорить. Другие жаловались, что их плохо учат, что методика преподавания никуда не годится, а из-за отдельных «выскочек» преподаватели слишком быстро «гонят» новый материал. Вскоре, однако, всем стало ясно, что «процесс хоть и медленно, но пошёл».

Через год мы сносно читали по-немецки и знали грамматику. В отличие от большинства учащихся после окончания курсов я относительно легко говорил по-немецки, хотя и с большим количеством ошибок. Увы, немецкий по радио и телевидению до сих пор мне плохо доступен.

Должен сказать ещё об одной особенности преподавания языка в Германии. Это бесплатное добровольное обучение, которым занимаются интеллигентные люди, в основном пенсионеры разных профессий.

Чаще всего они предлагают свои услуги тем, кто уже изучал немецкий на курсах или в разговорных группах.

Их уроки в первую очередь рассчитаны на немолодых, неработающих людей, пенсионеров, тех, которые стремятся овладеть «бытовым» немецким. Эта одна из особенностей страны, которая мне очень нравится.

Город карнавалов

Мы с Милой с нетерпением дожидались первых апрельских дней 1999-го года, предшествующих карнавалу. Город к нему готовился, украшался красочными плакатами, витринами. Раскрылись двери магазинов, продающих карнавальные украшения. На центральных узких улицах были подготовлены щиты, чтобы от напора людей не пострадали стеклянные витрины главного шествия, называемого тем же словом, что и поезд – «цуг».

В любое время дня в автобусах и трамваях начали появляться странные прохожие, одетые, как клоуны в цирке. Удивляло, что вели себя они, как обычно. Читали газеты, покупали продукты в магазинах, пользовались мобильными телефонами-хэнди. Внимания на них никто не обращал, хотя среди них были пожилые и солидные люди.

Мы с женой зашли за получением очередной справки в «Арбайтсамт». Дверь одного из кабинетов была открыта, и играла музыка. Сидя в кресле, что-то писал пожилой мужчина в накидке, напоминавшей овечью шкуру, а на его голове красовались ветвистые рога. На краю большого письменного стола с компьютером, свесив ноги, сидела молодая женщина. В прозрачном обтягивающем костюме она казалась совсем голой. Её разрисованное лицо напоминало кошачью морду. И это в рабочее время!

—Ну и дисциплинка у них, — сказала стоящая рядом русская эмигрантка. — А нас с курсов и на час раньше не отпустят! А какая чертовщина в нашем трамвае! Такое не приснится даже в дурном сне. А женщины! Бесстыжие рожи, а сами уже в летах! Весь год ждут карнавала, чтобы неделю выпендриваться!

Аркадий загримировался, сделал из шляпы самбреро, на полоске белого картона, которую можно вставлять в рот, нарисовал зубы и уговорил жену отправиться с ним в старый город на карусель.

В толпе ему стало плохо, разыгрался приступ, но к месту, где он лежал, не могла подъехать скорая помощь. Временно его оставили в соседнем кафе, куда вызвали врачей.

Начало темнеть, но подсветку Собора ещё не включали. Его тёмные башни выглядели, как утёсы среди обтекающего потока карнавальной толпы. Взявшись за руки, мы втроём начали спускаться по скользким от дождя ступеням лестницы, ведущей к Рейну. Потом свернули в переулок и влились в людской поток, который вынес нас на небольшую площадь Старого Города. Справа находился карнавальный зал, который толчками выплёвывал колонны мужчин и женщин в вицмундирах, клоунских колпаках, масках и кукольных нарядах. На ступенях справа толпились желающие прийти им на смену. Пригласительные билет были очень дорогими, но быстро раскупались.

Население Города ожидало начала карнавальной процессии.

Толпы странно одетых людей пугали Тамилу. Особенно в глаза лезла чертовщина и призраки. Некоторые были с рогами в курчавых волосах. Под накидкой от дождя прошли два мертвяка. С чёрными тенями вокруг глаз и волосами цвета болотной тины. На углу прикуривали сигареты два скелета.

Домой мы возвращались на карнавальном трамвае. Все клоуны, нечистая сила, монашки, ангелы, домашние животные и дикие звери присмирели. Некоторые дремали на плечах своих сказочных врагов. Другие вяло допивали пиво или что-то более крепкое из малюсеньких бутылочек. Краски на лицах были размыты дождём. Кое-где слышались трещотки. Из свистулек на минуту вырывались длинные язычки. Дети сжимали в руках кульки со сладостями и сувенирами, которые веером разбрасывали участники карнавала. В ушах у них ещё звучали настойчивые крики: «Кармела!», «Бросайте нам, мы ждём!»

Прощанье с праздником всегда сопровождает грусть, и каждый из нас в эти минуты думал о своём.

 Сидящие в трамвае соседи по общежитию поджимали губы. Карнавал им казался безумием, а разбрасываемые с украшенных машин конфеты, вафли и открытки — унизительными подачками. Тем не менее, пробиваясь в первые ряды, они старались их поймать, используя для этого зонтики.

В понедельник с утра был заключительный „цуг“. Широкое карнавальное шествие, как река медленно текло по центральным улицам города. Оно зарождалась в десятках тысячах немецких домов и квартир, в сотнях учреждений и предприятий, охватывая все районы города. В районе Кёльнского собора шествие делало изгиб и по другим магистралям возвращалось к истокам.

С трудом пристроившись на ставших узкими от зрителей тротуарах, мы с женой любовались сменяющимися процессиями людей в роскошных костюмах всех эпох и профессий. С высоких колесниц (загримированных машин) принцессы, князья или купцы разбрасывали горстями гостинцы: конфеты, печенье, конфетти, маленьких кукол и сувениры.

Под строгим контролем сопровождающих, тысячи детей, а иногда и взрослых с криками: «camelle», выскакивая с бровок тротуаров на проезжую часть, пытались поймать на лету с помощью шляп или зонтиков, или собрать с земли подношения. Сумки или полиэтиленовые кульки в их руках быстро набухали, но они требовали у людей на колесницах: «Ещё, ещё!»

Со смехом и аплодисментами встречали движущихся исполинов – шаржированные гигантские фигуры известных местных или общегерманских деятелей. На многих колесницах были эмблемы партий или крупных предприятий. Гремели проезжающие или марширующие оркестры, в которых преобладали трубы и ударные инструменты. Лозунги, обращения и шутки передавались с помощью микрофонов. С ними соревновались динамики, транслирующие мелодии тяжёлого рока. Зрители согревались пивом или более крепкими напитками, разлитыми в бутылочки граммов по пятьдесят.

Подавленные, оглушённые, озябшие мы простояли на улице три часа. Засняли подряд три плёнки, потом согревались в метро и набитых трамваях, возвращаясь домой.

Шествие длилось больше шести часов. Его передавали параллельно три телевизионные дневные и вечерние программы. Потом мы проявили плёнки, стараясь оставить в альбоме лучшее, что было от карнавала.

На следующий год мы побывали только на «цуге» нашего района, но больше на городской карнавал нас не тянуло. Было в нём и нечто непривлекательное. Истовая добросовестность организации и массовость. Принцип – веселятся все. Невольно вспоминалась массовость советских официальных праздников. Правда у нас она была искусственной. В Кёльне - это воистину народный праздник, но элементы официоза, повторяемость были заметны и здесь.

Более интересным был Кристофферстрассетаг--«парад любви».

За час до начала шествия мы подошли к огромному зданию «мессы», вокруг которого стояли украшенные машины и «тусовались» участники. Здесь было больше искреннего веселья и выдумки, чем на «большом» карнавале. Геи по нарядам и артистизму явно превосходили лесбиянок. Иногда мужчин нельзя было отличить от женщин. Среди «гомиков» были профессиональные актёры. Трудно забыть нескольких «негритянок», загримированных, в роскошных дорогих платьях, с потрясающей статью и поведением профессиональных топ-моделей. За ними гонялись фотографы. Они вмиг принимали самые обольстительные позы, посылали воздушные поцелуи и охотно позировали. На следующий день их портреты были во всех кёльнских газетах.

Среди лесбианок привлекали внимание стайки молодых толстеньких девушек в джинсах, с бритыми головками и металлическими серьгами в ушах или в носу. По-видимому, они приехали издалёка, поскольку на спинах у них были небольшие рюкзачки. Ещё до начала процессии, некоторые из них «перебрали» пива и блевали на обочине.

В назначенный час веселящийся «цуг» из пешеходных колонн, украшенных машин, мотоциклов и велосипедов под звуки «тяжёлого рока» сотен динамиков, возглавляемый конными полицейскими, двинулся к центру, в сторону Собора. Нас поразил состав «организованных» участников шествия. Среди них были колонны военнослужащих в форме, машина с атлетически сложёнными турками, обнажёнными по пояс, марширующие еврейские атлеты в майках со звёздами Давида на шейных цепочках. В средине одной их колон двигалась бело-зелёная полицейская машина с мигалкой и маршировали мужчины и женщины – полицейские в форме. Здесь они выступали не в качестве «блюстителей порядка», а трансвеститов - участников шествия.

Все машины были полны пляшущей молодёжью обоего пола, многие были обнажены, но эротика не переходила в порнографию.

На одной из открытых машин участников приветствовала министр здравоохранения ФРГ. По-моему, она даже приплясывала. Машина была украшена лозунгами, призывающими бороться против СПИДА. Потом процессия приобрела партийную окраску. Названия партий соседствовали с эмблемами пола.

Как и на «большом» карнавале разбрасывались печенье, сладости и сувениры. На празднике присутствовал белобрысый бесёнок – наш шестилетний внук, который вместе с родителями приехал из Киева. Эротика парада ещё не представляла для него опасности. Но нам пришлось деликатно порыться в его сумке, изъяв оттуда, десяток заклееных презервативов. Один самый красочный с изображением гусара, он утаил, надул и превратил в воздушный шарик.

Воскресная прогулка

Обычно мы с женой по утрам старались гулять. В хорошие дни отправлялись в лес или на озёра. В дождливые и ветреные, надев плащи и вооружившись зонтиками, гуляли по тротуарам кольцевых дорог, опоясывающих наш район.

В воскресные дни мы не спешили уединяться, поскольку хотелось пообщаться со знакомыми, обсудить новости.

В нашем доме среди соседей были и немцы, но знакомство и общение с ними можно было назвать «шапочным». Иногда возникали общие проблемы: ремонт лифта, который нередко портился. В этом случае вместо приветствия мы говорили друг другу выразительное слово «капут». Нередко немцы сопровождали его гневными тирадами, а нам оставалось только поддакивать. Большую общественную активность вызвали две кражи велосипедов, хранившихся в помещении на цокольном этаже. Здесь справедливый гнев обрушился не только на «иностранцев», но и на «хаусмастера» нашего дома.

В субботние и воскресные дни мы с утра выходили на городскую площадь. Автостоянка превращалась в большой базар овощей и фруктов и киосков по продаже одежды и мануфактуры.

Опытным покупателям удавалось по дешёвке купить товары дорогих фирм.

Узкая Парижская площадь была заполнена покупателями и гуляющими. Турецкие семьи с детьми, пышнотелые, ярко разодетые негритянки с мощными округлостями спереди и сзади Их волосы были заплетены в маленькие косички. Мамы и папы катили колясочки с белыми и чёрными детками, в руках которых были красочные шарики.

Напротив подземной остановки тусовались местные алкоголики. Люди разных национальностей с преобладанием поляков и немцев. Выпивали они меньше, чем наши, зато шумели громче, но проявляли миролюбие. Перед прохожими расступались, по крайней мере, днём.

Рядом с нашим небоскрёбом расположен дом престарелых («альтерхайм»). Его обитатели ковыляли с палочками, передвигались в инвалидных креслах или, держась за специальные поручни тележек на колёсах.

Внимание привлекала высокая тощая старуха с птичьим профилем. «Ходячий склероз». Выкрикивая бессвязные слова, она вышагивала, как дрессированная лошадь со всадником.

Потом к нам подошла знакомая по общежитию пара. «Кикимора» с супругом, получившим прозвище «Король мусора». Муж – способный и деятельный инженер организовал в Днепродзержинске, на родине Брежнева завод по переработке отходов, улучшивший экологическую ситуацию в городе. Он был удостоен почётного звания и получил орден из рук самого генсека. Но сменилось руководство, его перевели на пенсию, и он заболел тяжёлой нервной депрессией.

Увы, у эмигрантов это частое заболевание, связанное с бездельем, переходом к сытой жизни, отсутствием спортивных упражнений, переживаниями из-за трудностей с трудоустройством.

На родине на болезни не хватало времени, а в эмиграции – был его избыток.

На этот раз супружеская пара выглядела вполне респектабельно (муж недавно прошёл очередную реабилитацию в нервном отделении больницы). Были они спокойны и доброжелательны. Он подошёл к книжному киоску, а жена с грустью сказала:

— Мы были так дружны до его болезни, а теперь даже когда она отступает, всё время ссоримся. Я говорю: «Марик, нам обоим около восьмидесяти. Надо мирно друг друга донашивать». Он не понимает, что даже в «мирное время» мы больны синдромом одиночества вдвоём.

— Здоровеньки булы, — услышал я украинское приветствие.

Навстречу двигался грузный шестидесятилетний мужчина в длинных шортах и немецкой куртке — безрукавке с большим количеством карманов. С сумкой на плече и кульком фирмы «Альди» в руке.

Я с трудом узнал бывшего соседа по общежитию Изю Фургеля. За несколько месяцев он набрал полпуда «живого» веса.

Аркадий очень не любил Изю человека, называя его «семитским хамидом». Понятно, что определение не свидетельствовало об этнической принадлежности. «Хамид» не имел работы и не стремился к изучению немецкого, что даже для пожилых евреев было редкостью. Зато был большим «правдолюбцем», регулярно с переводчиком посещал «социал» и пытался урвать для себя всё, что возможно.

Долгое время он жил в общежитии, стремясь найти квартиру не в «резервации», а в более престижном немецком районе. Теперь у него разгорался конфликт с хозяйкой дома.

— Вы живёте в своих квартирах, как нормальные люди, — пожаловался он мне, — а я в вечном страхе. После восьми вечера пробираюсь в дом на цыпочках. Нельзя включить стиральную машину или пылесос, вбить в стену гвоздь. Даже воду в туалете спускаю с опаской. Чуть что, хозяйка звонит и угрожает по-немецки. Надо нанимать переводчика, чтобы понять, что ей нужно. Прихожу после прогулки — не здоровается, но демонстративно следит за мной со шваброй в руках. Зайду в квартиру, сразу начинает влажной тряпкой пол в коридоре драить. Как за кобелем Лео. Только совок за мной не носит. В доме семь соседей. Все немцы, один я еврей. Кобель всех родными считает и хвостом машет. Но стоит мне вставить ключ в дверь, как сразу раззевает поганую пасть и начинает на весь дом лаять. А хозяйка хоть бы что. Для неё это не шум. А у меня в комнате бутылка на пол упала, так это шум! Этот Лео, как телёнок. Вы не поверите, но он пожирает в день три килограмма мяса, не считая костей, и ещё ведро других продуктов. У нас на Украине их хватило бы на небольшой детский садик!

Подошёл Аркадий, услышавший конец Изиного рассказа. Притушил сигарету и прервал наш разговор:

— Скажи, Изя, по-честному, ты ещё коммунист?

— Я давно вышел из партии, — обиделся верзила.

— Но ты же хочешь, чтобы у Лео отобрали мясо и кости, а у хозяйки — дом и отдали детскому садику в твоём местечке.

— Во-первых, в городе, а не в местечке. Во-вторых, ничего не говорилось про дом. Я хочу, чтобы немцы на меня не лаяли и за человека считали. У меня здесь тоже есть права.

После этой тирады Изя поспешно ретировался.

Обрезание

Через три месяца после подачи документов в общину Соломона пригласили к раввину. Евреи в приёмной были слегка взволнованы:

- Какие вопросы он станет нам задавать?

- Спросит, помним ли имена предков. Хоть деда с бабой. Откуда родом и посещали ли там синагогу. Прочли ли хоть одну еврейскую книгу. Хотя бы по-русски.

 - Не беспокойтесь! Всех всегда принимают. Они же заинтересованы в росте общины! Да и Роза на месте. Так переводит наши ответы, что раввин доволен.

Дошла очередь Соломона. В центре комнаты сидел маленький раввин в кипе. Его длинные седые волосы переходили в пейсы на висках. Пронзительные чёрные глаза и черты лица показались Соломону знакомыми. Раввин вышел ему на встречу, крепко пожал руку и усадил за стол против себя.

 Аркадий заранее подсунул Розе копию письма в «Клаймс конференс», в котором рассказывалось о страданиях молодого еврейского парня и его участии в войне. Раввин внимательно слушал рассказ Розы и кивал, как во время молитвы, повторяя всё время: «йа, йа, йа…», а потом сказал: « зеер гут».

Он не стал задавать вопросов, но подал для подписи какую-то бумагу.

- Это подписка, что вам в детстве сделали обрезание, - объяснила Роза.

Соломон отрицательно покачал головой.

Тогда с ловкостью фокусника раввин вытащил из чёрной папки другой листок и показал место, где следует расписаться.

- Это подписка, что вы в течение месяца сделаете обрезание.

- Нет, - сказал Соломон. - Я этого делать не стану.

Раввин растерянно посмотрел на Розу. Она вскочила со своего гигантского кресла и закричала: «Соломон Борисович, не бойтесь, никто не станет проверять и заглядывать к вам в штаны!»

Раввин одобрительно кивал.

«Стыдно пытаться обмануть Бога», - сказал Соломон, поклонился и вышел.

Через два дня встревоженная Роза позвонила Аркадию и рассказала о возникшей трудности с принятием Соломона в члены общины. Аркадий пришёл в ярость:

- Это расизм, - орал он в трубку. Сначала проверяли чистоту крови. Теперь требуют от старика, разменявшего седьмой десяток, обрезания! Разве ваш раввин из цивилизованной страны может понять человека, всю жизнь прожившего в тоталитарном государстве! Зачем Соломону ваша община!

- Не кипятись. Все живущие в Германии должны формально принадлежать к какой-нибудь религии и выплачивать религиозный сбор. Легче его платить общине. Кроме того, помощь в бытовых вопросах, бесплатный санаторий. Когда Всевышний призовёт его к себе, он будет похоронен по обряду на еврейском кладбище.

- С этим я не спорю, но…

- Подожди, я не кончила. В Советском Союзе мы чувствовали себя евреями, когда нам говорили «жид» и не принимали на работу или в институт. Но сюда мы приехали как евреи, и не порядочно ими не быть! Ортодоксальная община требует хотя бы формального соблюдения канонов нашей религии, культуры и праздников. Тебя не принуждают посещать молитвенный зал, проповеди, сэдэр во время Песаха. Не выясняют, что ты ешь, и как проводишь субботу. Но законы и культуру нашу, будь добр, уважай! Кстати, следовало заранее уговорить Соломона подписать эту бумагу.

- А нельзя ли поговорить с раввином?

- Попытайся сделать это сам, или лучше возьми друга с украинской фамилией. И прошу тебя не забывать, что здесь тебе не Одесса!

Аркадий прервал мою виртуальную прогулку с помощью компьютера по Лувру.

- Дорогой друг, пожалуйста, оденься с иголочки и не забудь на этот раз почистить обувь. В пять тридцать мы должны быть в сквере возле синагоги!

- С какой стати?

- Надо набить морду раввину. Не принимают Соломона в общину. Он отказался сделать обрезание.

- По части битья морды, ты сам хороший специалист.

- Эля, но ведь я не знаю немецкого, на котором говорит раввин. Дело серьёзное. Просила и Роза из синагоги.

- Хорошо. Проверю по словарю, как по-немецки «обрезание», а ты выясни, как евреи обращаются к раввину. Может быть, «дорогой товарищ ребе»? В общем, узнай.

Пришлось оторваться от созерцания шедевров Эль Греко под музыку испанских композиторов и переключить компьютер на словари и переводческую программу «ПРОМТ», которую ненавидела моя учительница немецкого фрау Шпиндек. Она считала, что эта программа для лентяев, которые не хотят по-настоящему учить язык.

В половину шестого мы стояли в скверике напротив синагоги. Аркадий сильно нервничал и бросал в урну одну сигарету за другой.

- Бывший одессит из Израиля узнал, что американская фирма ради вовлечения в иудаизм платит 300 долларов за обрезание. Вначале он помчался узнать адрес фирмы. А потом подумал, пусть документ, дающий право на деньги, пока повисит в штанах. Тем временем фирма обанкротилась. Лучше всё делать во время.

 Одесские шуточки на это раз не успокаивали, но Аркадий продолжал:

«Роза сказала, что раввин небольшого роста, с седыми пейсами. На нём черная шляпа с полями и длинный лапсердак. Я подхожу справа и говорю: «Ребе, дай закурить!». Ты подсекаешь подножкой слева. Он падает, и мы начинаем дружескую беседу!».

Время шло, а раввин не появлялся. Теперь нервничали мы оба. Но вот вертящаяся дверь синагоги выбросила маленькую чёрную фигурку в лапсердаке с палочкой в руках.

- Пора, - сказал Аркадий, и мы двинулись вперёд. Вдруг он остановился и согнулся, сотрясаясь от хохота: «Мама родная, посмотри, кто идёт! Это же французский артист из фильма «Фантомас». Как его звали? Де Фюнес! Вылитый он».

Сходство невозможно было отрицать.

 Мы вежливо представились. При имени Соломона раввин доброжелательно закивал головой. Я переводил вдохновенную речь Аркадия на корявый немецкий.

- Объясни ему, что когда они жили в нормальной Европе, у нас уже была фашистская страна. Отец Рабиновича был коммунистом. Если бы он сделал сыну обрезание, его бы выгнали из партии, Соломона – из комсомола. Отца бы посадили, а семью сослали в Сибирь. Переводи! Да что он поймёт. Пока они там все прятались от немцев в оккупированной Европе, молодой человек уже кровь проливал!».

Разумеется, вторую часть этой фразы я переводить не стал.

Раввин внимательно слушал. Реакция его оказалась неожиданной. Он крепко пожал Аркадию руку и обнял его:

- Спасибо, дорогой брат, за заботу о друге. Он мне тоже очень понравился, и я всё время думаю, как решить его вопрос. И вам спасибо за понятный перевод!

Потом мы уселись на скамейку в сквере. Раввин вытащил из «дипломата» бумагу, вписав туда фамилию «РАБИНОВИЧ». Потом попросил Аркадия подписаться за Соломона:

«Это обязательство сделать обрезание. Возьмём вместе грех на душу. Вы подпишете бумагу, а я буду молиться, просить прощения у Всевышнего за обман!» Разумеется, вашему другу – ни слова!

Мы вышли из сквера, сердечно пожав друг другу руки. На минуту раввин задержался, засмеялся, став ещё больше похож на Де Фюнеса, и сказал на ломанном русском:

«Я таки нашёл место от немцев спрятаться. Я прятался в Освенциме».

***

В начале октября мы получили письмо из синагоги. Раввин Симон Штрокс приглашал нас после утренней молитвы посетить его шалаш по случаю весёлого еврейского праздника «Суккот».

Приглашение вызвало недоумение и чувство робости.

Соломона к тому времени приняли в общину. Как выразился Аркадий, среди нас был теперь один член общины, два с половиной еврея и пол переводчика. Мои профессиональные способности он оценивал невысоко, хотя постоянно обращался за помощью.

Роза объяснила, что Штрокс постоянно живёт в Бельгии, но приезжает в нашу землю для выполнения ответственных поручений, например, приёмов в члены общины, выступлений с проповедями, консультаций.

На вопрос, почему «избранным народом» оказалось троица друзей, она ехидно ответила:

- По-видимому, Симон считает вас истинными евреями, хотя вы все трое слишком бережёте свою крайнюю плоть.

- Я нет, - поспешил возразить Аркадий.

- И это нам известно, - отпарировала Роза.

 Шалаш, украшенный зеленью, Штрокс поставил на участке, где жило несколько еврейских семей. Издали мы услышали зажигательные и неуловимо скорбные скрипичные напевы фрейлахса. Раввин танцевал вместе с двумя молодыми людьми с пейсами в длинных лапсердаках. В его танце было что-то обезьянье, придававшее ещё больше сходства с французским актёром.

- Я знаю, почему вы смеётесь, - заметил он, провожая друзей. – Когда фильм про раввина с де Фюнесом вышел во Франции, за мной по улицам бегали мальчишки и репортёры. Приходилось маскироваться, подстригать пейсы, менять наряд. Но неожиданно мои выступления приобрели скандальную популярность.

- Менять наряд опасно, - перебил раввина Аркадий. – Один еврей это сделал, чтобы понравится невесте. Вышел из дому и попал под трамвай. На том свете он бросился к Богу. Мол, я всю жизнь молился, не грешил, тебя почитал… Бог посмотрел на него внимательно: « Так это был ты? Извини, не узнал…».

Все засмеялись, и раввин продолжал:

- В еврейской истории и культуре много трагических страниц, но наш народ, несмотря на страдания, сохраняет оптимизм и веселье. Молодёжь задаёт много острых вопросов, и я стараюсь не увиливать от ответов. Я познакомился с клезмерами, которые создали еврейский рок. Под него в некоторых городах уже пляшут на площадях.

В шалаше был накрыт стол с вином и закусками.

- Надеюсь, вы не станете нас угощать некошерной пищей? - строго спросил Аркадий.

- Не беспокойтесь, засмеялся Штрокс.- Моя квартирная хозяйка не только мастер кулинарии, но и большой знаток кашрута.

Раввин произнёс краткое благословение, а мы ответили: «Амен».

Почти час продолжались возлияния. Под влиянием кошерного вина из виноградников Хайфы мой немецкий начал расползаться. Слово «нихт», произносимое по правилам грамматики в конце фразы, упорно стремилось переползти в средину. Кроме того, я стал путать его со словом «найн», когда гостеприимный хозяин пытался нам подлить ещё вина или положить дополнительно кусок рыбы.

Особенно переусердствовал Аркадий, который, отваливаясь от стола, произнёс свою дежурную остроту: «Отдам родину и фрау, чтоб покушать на халяву!»

-Что он сказал, - спросил Штрокс?

- Что любит родину и женщин, но и покушать тоже!

- И я точно так же! - воскликнул раввин.

Теперь возблагодарим Всевышнего за трапезу и за очень тёплый для октября день! Можем отдохнуть под моим любимым деревом – чинарой. Оно растёт и в Израиле. По-другому она называется «платан», или «бесстыдница», поскольку сбрасывает с себя кору и обнажается.

- Самое время поговорить об обрезании, - заметил Аркадий

- Что ж, можем начать с этого. Первая заповедь, которую Бог дал Аврааму, тогда уже семидесятилетнему старцу, принять обряд обрезания. Впоследствии он вошёл в десять заповедей Моисея. Эти заповеди сохранили нас евреями и спасли наш народ.

- Ну, я не уверен, что Авраам после семидесяти пяти лет решился на обрезание, - воскликнул Аркадий.

Он был рад проявить свои более, чем скромные познания в святом писании. - И без того до встречи с Богом Авраам сумел настрогать много детей! Кстати, евреи подсчитывали почему-то только число мальчиков, а, сколько родилось девочек, толком не знали. По-моему, это бесхозяйственно. Говорят, что великий Моисей забыл обрезать собственного сына!

- Эту оплошность исправила его жена Циппора. Похвально, что Аркадий притрагивается к Торе, - похвалил раввин.

- Жаль, что не к немецкому. Я не успеваю переводить.

- Нет, лично я за обрезание. Дело полезное. Главное только, чтобы шнайдер не отрезал лишнего, - заключил Аркадий. Он любил, чтобы последнее слово оставалось за ним.

На время наступила пауза, но удержать выпившего Аркадия было трудно.

- Среди приехавших слишком много неевреев,- заявил он. Берут не по паспорту, а по морде. Есть анекдот. Встречает Абрам на улице свою бывшую коллегу по работе, украинку Мотрю Пройдысвит и спрашивает:

«Мотя, ты здесь на ПМЖ?» «Ну!» «А по какому статусу?» «Как твой!» «У тебя есть родственники - евреи?» « Было надо - нашкрябалы!»

 - Кого ты, Аркадий, называешь настоящим евреем? - возмутился я. - По Галахе я не еврей. Моя мать украинка. По религиозному принципу мы пока безбожники, не исповедующие иудаизм. Даже Соломон оказался необрезанным. Почему тогда не порыться в происхождении самого пророка Моисея? Говорят, что он был не евреем, а египетским принцем!

- Моисей был самым несговорчивым пророком, и Бог нас жестоко за это покарал, - сказал раввин.

Весь вечер Соломон внимательно слушал споры, одобрительно кивал, улыбался. При этом чувствовалось, что он не с нами. Его внутренняя тревога нарастала. Особенно, когда встреча стала подходить к концу.

- Простите, дорогой ребе, - включился в разговор Аркадий.- Мы приехали из страны, в которой очень заботились о человечестве, но отдельно взятых людей уничтожали. Соломон носит диаспору в себе, но сейчас он нуждается в конкретном совете или примере для подражания.

Может быть, ему стоит на время поехать на разведку в Израиль?

Понравится - поможем ему устроиться там. А может, помолится в этом пекле возле Стены Плача два раза, и потянет его назад на берега Рейна. Что ж, вилкоммен, будем рады. Между прочим, один знакомый мужик из-за жары пришёл к Стене Плача в самую рань. Там никого не было, кроме двух служителей. Знаешь, чем они занимались? Выковыривали из камней в стене скрученные бумажки и выбрасывали их в кульки для мусора. А верующие думали, что они дойдут до Бога! Вот что такое еврейская почта!

- Уймись Аркадий! Посмотри который час! Просто неприлично столько времени пользоваться гостеприимством ребе Симона, - сказал я.

Мы откланялись, рассыпаясь в благодарностях. Аркадий от выпитого и избытка чувств даже пытался поцеловать раввину руку.

Уход Соломона

Прошло два месяца после праздника суккот. Соломон мечтал о поездке в Израиль. Роза включила его в группу ветеранов войны, визит которых на историческую родину планировался на февраль, до наступления тёплых дней.

К сожалению, здоровье старика ухудшалось. Временами повышалось давление, и даже приходилось пропускать молитвы в синагоге.

Аркадию удалось найти для Соломона няню, и мы отправились «на смотрины».

Поднялись на лифте на одиннадцатый этаж. Дверь открыл пожилой, лысый, гигантского роста немец. Видя моё недоумение, Аркадий поспешил сказать, что наш друг «няньку апробировал» и остался доволен. Соломон благодушно улыбался. На лице немца появлялась и исчезала растерянная улыбка, поскольку он ни слова не понимал по-русски.

Аркадий нашёл Гюнтера по объявлению в русской газете. Тот предлагал бесплатные услуги по уходу за больными мужчинами еврейской национальности. Почему еврейской, задал вопрос я. Тут Аркадий начал плести околесицу.

 Якобы мать Гюнтера встречалась с евреем, который после прихода к власти Гитлера попал в концлагерь, а она через два месяца поняла, что беременна.

Не понятно, как столь интимные сведения можно было получить при плохом знании немецкого. Впрочем, Аркадий не настаивал на их правдивости, заметив, что евреи могут быть у людей любой национальности. Достоверным было то, что Гюнтер представлял женскую (!) евангелическую организацию.

Как у каждой няньки, у него были положительные стороны и недостатки.

Очень удобным было то, что Гюнтер жил в одном доме с Соломоном на соседнем двенадцатом этаже. Он прошёл специальные курсы и имел большой опыт ухода за инвалидами. По специальности Гюнтер был водителем самосвала, по интересам – автолюбителем. Все любовные свидания у него происходили в машинах, которые он менял так же часто, как женщин. Это не мешало ему оставаться прекрасным семьянином, отцом трёх дочерей и дедом семи внуков и внучек. После смерти жены он предпочёл жить один и предложил свои услуги евангелической организации.

Впоследствии Гюнтер искренне и бескорыстно привязался к Соломону. Приходя к нему, он запасался наглядными пособиями. Вначале это был большой семейный альбом и автомобильный атлас. Они садились рядом, и Гюнтер своим толстым указательным пальцем, покрытым рыжеватыми волосами последовательно тыкал в каждую фотографию, произнося со значением: «Майне фрау!», «Кляйне тохтер!», «Дритен энкель» («Моя жена», «маленькая дочь», «третий внук»), и так далее. Называя имя члена семьи, он делал паузу, и, дождавшись одобрения, радостно смеялся. Точно также он поступал с автомобильным атласом, показывая любимые машины.

Иногда Гюнтер брал вместе с атласом журналы с фотографиями оголённых поп-звёзд. Демонстрируя места свиданий, он сначала указывал пальцем на машину, а потом на девушку, напоминавшую ему о былом. При этом он мечтательно произносил: «зеер эхлих», очень похожа! Пару раз он просил Соломона указать на девушку, которая ему больше всего понравилась, и потом уверял, что их вкусы в отношении красивых женщин совпадали.

Положительным качеством Гюнтера была деликатность. Видя, что Соломон плохо себя чувствует или не в духе, он сразу затихал, и начинал просматривать список назначенных врачом лекарств. С первого дня он попросил у нас телефон «домашнего» врача, и по своему усмотрению звонил в поликлинику. Русскоязычные врачи, заслышав его голос, оказывались значительно более внимательными, чем при наших просьбах.

Отношение Соломона к «няньке» тоже было хорошим. Я не знаю, как без немецкого они находили общий язык, но Гюнтер был в курсе многих дел своего подопечного. Однажды я застал его, когда он с помощью какой-то белой мази чистил ордена и медали Соломона, покачиваясь и напевая басом какую-то песенку. Рядом стояла почти пустая бутылка красного македонского вина.

Соломон с юмором относился к пристрастию своего друга к выпивке. Вначале Гюнтер пытался убедить Соломона, что несколько глотков пойдут ему на пользу и повысят настроение. В его уговорах не было настойчивости, но была изобретательность. Так, он отправился в синагогу, нашёл там фрау Майзелс, проконсультировался в отношении питания Соломона и купил в ресторане синагоги две бутылки израильского кошерного вина и несколько стопок с еврейской символикой.

Сияя, он принёс свой подарок. После одной стопки у Соломона повысилось давление. Гюнтер очень расстроился, и с горя выпил обе бутылки.

К сожалению, серьёзным недостатком Гюнтера было пристрастие к голубому экрану. Узнав, что в комнате Соломона проложен кабель, он уговорил Аркадия купить небольшой телевизор с программой ПАЛ СЕКАМ, позволявшей слушать русские программы. Эта покупка привела потом к печальным последствиям.

Гюнтер, конечно, не был евреем. Он был верующим протестантом, регулярно посещавшим кирху. Евреев он чтил, считая древним народом из Библии. Вера в Бога сочеталась в нём с добротой и искренним человеколюбием.

Благодаря «няне», мы меньше беспокоились о нашем друге, пока не возникла цепь неприятных событий.

Первым оказалось письмо из Израиля.

Соломон сидел, съёжившись в кресле. Голова его была опущена. Руки лежали на набалдашнике палки. Он был погружён в свои мысли и не отвечал на приветствия. Аркадий указал головой на два листочка, вырванных из школьной тетради:

- Прочти, пожалуйста.

На конверте был адрес Соломона и штамп Министерства абсорбции Израиля на иврите и английском языке. В информации говорилось, что по просьбе Рабиновича Соломона, 1925 года рождения, найден его родственник Петритский Исаак. Письмо от него прилагается.

В письме, написанном неровным почерком, говорилось:

Уважаемый дядя Соломон Рабинович, мы благодарны сотрудникам министерства, которые провели большую работу, чтобы отыскать Вас, как иглу в стоге сена, с такой редкой фамилией. Чтобы не было ошибки, сообщаю, что наша родственница Циля Петрицкая, двоюродная сестра моей матери, действительно, была замужем за Борисом Рабиновичем и проживала до войны в городе Киеве на улице Большая Житомирская. Это, как я понимаю, были ваши родители. Я их не знал, так как родился в эвакуации в городе Уфе в Башкирии.

В письме Вашего друга говорится, что Вы геройски сражались на фронте, проливали кровь, имеете ордена и медали. Кланяемся Вам. Честь Вам и хвала!

Я человек простой, рабочий, без высшего образования и не знаю дипломатии, как бывший известный еврей, писатель Илья Эренбург. Поэтому до меня не доходит, что хочет Ваш друг, который пишет, что Вы приедете сюда «на разведку». Какая такая «разведка?». Если Вы были таким смелым на фронте, чего же Вы боитесь сейчас, когда другие для Вас путь давно проложили? И копались в этой пустыне на такой жаре, и строили города и школы, и кровь проливали и проливаем каждый день! Сколько горя и плевков пришлось на меня, когда мы всей семьей из Винницы через Вену, а потом на пароме добирались до Хайфы. Я был немолодым, когда сюда приехал в промежутке между двумя войнами. Так я просил: «Дайте мне автомат! Я буду на фронте!» Потом вместе с сыном работали на солнцепёке на стройке. А теперь говорят: «Израиль строили арабы!» Чтоб они так жили, как они его строили! Так какая Вам нужна разведка? Боитесь, что Вас здесь не покормят, не дадут квартиру. Да здесь у нас ветеранам почёт и льготы, как ни в одной стране! Получают большие пенсии. Некоторые каждый год меняют машины. Одну купят, другую продадут. Скажу Вам честно, что больше меня поражает ваш приезд в Германию. Как Вы можете брать кусок хлеба из рук бандитов, убивших когда-то ваших родных в Бабьем Яру? Этого я не пойму никогда. Не хочу быть напоследок грубым и скажу Вам так. Захотите приехать к нам, делить горе и радости, умереть на родной земле? Приезжайте! Каждый еврей имеет на это право! Милости просим! А нужна вам разведка – купите и почитайте русскую газету или включите телевизор. Разведку можно иметь и в вашей сытой Германии!»

Вечером друзья возвращались домой кружным путём, и прошли мимо Собора.

Тьма скрыла святых в нишах боковых нефов и ажурную вязь украшений. Собор собрался в тяжёлую островерхую массу.

Сотней глаз зловеще поблескивали отражения городских огней в витражах. Подавленные, мы молчали, и я не к месту начал цитировать Гейне:

Но вот он! В ярком сиянье луны

Неимоверной махиной,

Так дьявольски чёрен, торчит в небеса

Собор над водной равниной…

- Погоди, - мягко прервал меня Аркадий. - Хорошо образованным! А ты понимаешь, сколько времени работяга писал и переписывал это письмо? В нём каждое слово ранит. А виноват во всём я со своей «разведкой». Если б не это неуместное слово, всё могло бы быть по-другому, и Соломон не получил бы такого удара.

- Ты ни в чём не виноват и дело не в слове. Не бывает одной правды. У израильтян она одна, у нас другая.

- Дело здесь не в правде, а в роке, определяющем мою судьбу. Всё хорошее, что я стремлюсь совершить, оборачивается потом против меня. Когда-нибудь расскажу об этом, а сейчас нет сил. Приду домой, напьюсь. Как сказал бы ты, образованный, это письмо, как колокол. И колокол звонит по мне.

 

Аркадий оказался прав. Письмо произвело тяжёлое впечатление на Соломона и вызвало обострение его болезни. У него резко подскочило давление, и пришлось несколько дней пролежать в постели.

Гюнтер навещал его несколько раз в день. Измерял давление, приносил лекарства, следил за тем, чтобы Соломон съедал приготовленную им пищу. Тумбочку, на которой стоял телевизор, он придвинул к кровати, и показал Соломону, как пользоваться пультом управления.

Русское телевидение с новостями о крушениях, катастрофах, с тяжёлыми фильмами о преступлениях и навязчивой бесстыдной рекламой, вызывало у Соломона раздражение. Программ на других языках он не понимал, но однажды, бездумно нажимая кнопку на пульте, наткнулся на чёрно-белую передачу, в которой несколько раз прозвучало слово «ЮДЕ». Он стал внимательно смотреть, и увидел испуганных людей с шестиконечными звёздами, разбитые витрины, знакомые фигуры немецких солдат с эмблемой «СС». Гюнтер прочёл ему название передачи: «Кристаллене нахт» – «Хрустальная ночь», и посоветовал больше не включать этот канал. Он записал для Соломона номера каналов с художественными и видовыми программами, прекрасной музыкой, описаниями жизни животных.

Увы, запретный плод сладок. Отныне, просыпаясь по утрам, Соломон с мазохистской настойчивостью выискивал среди многих каналов антифашистские передачи со страшными иллюстрациями нацистских преступлений. По ночам враждебные призраки обступали его, он видел себя на скамье подсудимых, и голос прокурора - диктора Левитана чеканил слова письма, полученного из Израиля.

В один из туманных дней, проснувшись поутру, Соломон почувствовал нечто странное. Дверь в туалет, находившейся всегда слева, теперь почему-то оказалась справа. Настольная лампа с изголовья кровати перебралась на шкаф. Особые трудности возникли с выключателями, которые все перестали работать. Исчезли лекарства, лежавшие вечером на тумбочке возле кровати.

Соломон не испугался. Он понял, что нужно позвонить Гюнтеру, который придёт и сразу наведёт порядок. Но найти телефона он тоже не смог.

К счастью, на вешалке сохранилась одежда. Он тщательно оделся, взял палку и, захлопнув дверь, вышел из квартиры.

Мою дневную сиесту прервал настойчивый телефонный звонок. Незнакомый густой грохочущий голос сбивчиво гремел в трубке.

- Пожалуйста, говорите помедленней. Кто вам нужен?

Были чётко произнесены моё имя, «Гюнтер» и слово «полиция». Потом стало понятным остальное. Соломона шесть часов нет дома. Гюнтер спрашивал мой адрес и предлагал нам вместе поехать в полицию.

В отделении высокий толстый полицейский и миловидная девушка в форме, были заняты оживлённой, явно не служебной беседой, от которой они нехотя оторвались.

Хорошо, что рядом был Гюнтер. За минуту он изложил суть дела. Полицейский проверил наши паспорта. Попросил чётко написать фамилию Соломона. Нашёл её в компьютере. Просмотрел сводки о несчастных случаях. Задал вопрос о родственниках.

Нужной суммы денег для поездки в город, в котором они жили, у Соломона не было. Может быть, он окажется на вокзале? И вдруг меня осенило. Я понял, где нужно искать.

Маленькая бело-зелёная машина полиции с девушкой за рулём почти вплотную подъехала к Собору. Мы вышли и направились в сторону площади Генриха Бёлля. Несмотря на дождь, здесь, как всегда, было многолюдно. Девушка – полицейский, осторожно ступая по камням на высоких каблуках, подошла к двум служащим филармонии. В концертном зале шла запись, и они следили, чтобы на площадь не проникала молодёжь на роликах. Поговорив, девушка радостно улыбнулась: «О кей, сейчас найдём вашего друга!». Мы начали спускаться в сторону Рейна. На последней ступени, сгорбившись, сидел под дождём Соломон. Мы бросились к нему, но он нас не узнал.

Гюнтер раскрыл над нами чёрный зонт, а девушка вызвала по мобильнику карету скорой помощи. Через пять минут со стороны набережной раздались пронзительные звуки сирены, и мы увидели сверкающие огни «мигалок».

В больнице сказали, что ничего страшного не произошло. Просто у Соломона резко подскочило кровяное давление. Теперь ему значительно лучше. Мы зашли в палату, и он нам улыбнулся. Гюнтер спешил на дежурство, а я остался возле постели больного.

- Я не знаю, как оказался на площади, - медленно заговорил Соломон. – Просто меня притягивает это проклятое место. Я знал, как это было у нас в Киеве, в Бердичеве, а теперь по телевизору видел, как это начиналось здесь. Я смотрел эти фильмы. В них мелькал и этот проклятый Собор, и этот мост. Не было только эшелонов. Они уже ушли в Освенцим.

 

Начало декабря в Северном Рейне-Весфалии было неприветливым.

Снег ни разу не выпал. Некоторые деревья и кустарники сохранили зелёный цвет, но бешено завывал ветер, поднимая пласты жёлтых и багряных листьев. Каждый час он нагонял новые рваные облака с косыми дождями.

Десятого декабря вечером мне позвонил Гюнтер. Он дежурил в больнице и предупредил о плохом прогнозе для людей с сосудистыми заболеваниями. Перед уходом он измерил Соломону давление, дал лекарства, и обещал зайти после дежурства.

Глубокой ночью Соломону почудился вой снарядов. В замкнутом пространстве комнаты не было выхода. Потом появились две детские фигурки. Сёстры Циля и Двойра. Он спросил, где мама с папой, но они молча манили его куда-то. В конце знакомой, но пустынной улицы нарастал собачий лай и стук сапог. Появилась толпа людей с жёлтыми звёздами, и он понял, куда их гонят. Он пытался объяснить сёстрам, что туда нельзя, но голоса не было...

Вой ветра раздавался и наяву. По подоконнику бешено металась занавеска. Соломону стало очень страшно. Он нащупал под подушкой пульт управления и судорожно нажал кнопку. Комнату наполнила могучая, величественная, зовущая мелодия, поднимавшая всю страну на бой: «Вставай, страна огромная…!». «Значит, они уже идут», - подумал он. В дверь беспрерывно звонили и стучали. «Надо спасаться!». Ветер с балкона ударил его в лицо…

Разбуженные громкой музыкой, полуодетые соседи ждали возле квартиры Рабиновича, пока Гюнтер откроет своим ключом дверь. Комната была пуста, дверь на балкон распахнута, и Гюнтер сразу понял, что произошло.

Воющие сирены полицейской машины и скорой помощи заглушили повторяющуюся мелодию. По московскому телевидению поздним вечером передавали концерт для ветеранов.

Циклон продолжался ещё неделю, дожди не унимались, но на похоронах Соломона было много людей. Пришли наши приятели, знакомые по общежитию.

Огорчённый Гюнтер, весь в чёрном, выглядел, как пастор. Распорядитель, не разобравшись, протянул кипу и ему, но, узнав, что он «гой», попросил помочь отвезти катафалк.

 В ритуальном зале слева среди женщин была заплаканная племянница в чёрном платье и маленькая испуганная девочка с голубыми глазами – Яночка. Высокий звонкий голос кантора, вибрируя, имитировал рыдания. Слово об усопшем взволнованно произнёс Аркадий, а кадиш прочёл старый седой ветеран с орденами, знакомый Соломона.

Мы не знали, предусмотрено ли это обрядом, но бросили в могилу кто камни, а кто горсти земли. Ко мне подошла Анна, обняла за плечи и положила несколько камушков на зарытую могилу. Так принято в Израиле, объяснила она.

Возвращались с кладбища по скользкой, размытой дождями дорожке. После похорон люди, как всегда, испытали облегчение, и кто-то рассказал анекдот: «Два еврея рассуждали о жизни и смерти: «Хорошо, что смерть приходит в конце жизни, - сказал один, - успеваешь подготовиться!» «А разве смерть служит доказательством того, что ты жил? - спросил Рабинович».

 

 

Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #11-12(180)ноябрь-декабрь2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=180

Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer11-12/Rubenchik1.php