Часть II
КАНАДА
Глава XV
НАЧАЛО ЖИЗНИ В ТОРОНТО
I.
Куда мы приехали?
В первый же день нашего прилета, поздно вечером, я позвонил Феликсу и Наташе Ярошевским, канадским 'долгожителям', приехавшим, может быть, за полгода до нас. Мы были с ними в переписке еще из Италии, соединенные общими друзьями по Ленинграду. Письма Ярошевских давали чувство, что кто-то у нас есть в новой стране, и вселяли большую уверенность. На звонок ответил Феликс: «Тумановы приехали! Мы тут же выезжаем за вами»! И вот мы уже в их огромной Импале (Impala), типичной и модной в то время машине. Неважно, что, старая и изношенная, она катится по улицам Торонто, и не так быстро, как наш автобус, так что мы успеваем увидеть красивый центр города на нашем пути в район Дон Миллса (Don Mills), где живут Наташа, Феликс, восьмилетняя Маша и маленький сын Миша.
Феликс в это время готовился к экзамену для подтверждения своего врачебного образования и поступления в резидентуру. Он успешно пройдет все стадии этого трудного пути, включая экзамен по английскому языку, и, получив право быть практикующим врачом, со специализацией психиатрия, станет одним из ведущих психиатров Торонто. Наташа - химик, уже работала в то время по специальности.
Их квартира показалась нам благоустроенной, обжитой и роскошной, по нашим советским стандартам. Феликс и Наташа тут же взялись помочь нам найти жильё, и уже через несколько дней мы стали жильцами невероятной трехкомнатной квартиры с двумя (!) ванными, балконом и даже бассейном в многоэтажном доме в том же Дон Миллсе.
***
Гостем новой квартиры очень скоро стал Мстислав Ростропович, только что лишенный советского подданства во время гастролей в Канаде. Ему нужна была русская машинистка, чтобы напечатать открытое письмо протеста в западные газеты. Кто-то посоветовал ему обратиться к нам за помощью. Нашли машинистку, письмо было напечатано, и Слава остался у нас обедать. Мы не были знакомы лично в Москве, хотя я встречался с ним в помещениях филармонии и мы здоровались, он, конечно, слышал меня в Мадригале; но это было все. И сейчас, внезапно, после того, как я сказал, что мою жену зовут Алла, Ростропович закричал: Авочка!.. и мы перешли просто на имена. Он немного пришепетывал и плохо выговаривал звук ’л’, отсюда вместо Аллочка получалосьАвочка. У Славы был прекрасный аппетит, а у нас чудная курица. Он много говорил, рассказывал о себе, Вишневской и детях. ’Я вам очень завидую’, - говорил наш гость, - ’У вас есть дом, а у меня — жена в Нью Йорке, дочери в Швейцарии, собака где-то у друзей, а фарфор в Париже’. Он внимательно оглядывал нашу почти совершенно пустую квартиру (в центре гостиной на полу стоял открытый чемоданчик-дипломат, в нем лежала наша собака Лада, это был её дом, мы сидели за нашим единственным столом, а в спальне было два матраса).
Ладушкин дом
Слава говорил: ’Кроме того, я весь в долгах – вместе с виолончелью, за которую я должен полмиллиона, мне в общем нужно 750 тысяч’. — ’Слава, - прервал я, - не скупитесь, вам нужен миллион’. Он согласился. Вечер безусловно удался, и когда Ростропович узнал, что я хочу устроиться на вокальную преподавательскую работу, он немедленно предложил написать рекомендательное письмо и тут же сделал это. В письме были подробности о моем чудном голосе и музыкальности и.т.д., а в конце приписка: о результатах прошу сообщить. Несмотря на лучшие намерения Ростроповича, вот эта последняя фраза приводила в бешенство каждого, от кого зависела моя судьба, и даже если бы я подходил к требованиям, обрекала меня на отказ — она полностью противоречила нормам, принятым в либеральном обществе.
Через год у нас в гостях побывал, к нашей радости, и старый друг из Москвы, поэт и переводчик Вильгельм Вениаминович Левик, для нас – Виля. Он приехал на международную конференцию в сопровождении кагебешного ''секретаря'' и нашел время посетить нас. Мы не могли наговориться, хоть 'секретарь' был тут же. Лавируя между дозволенным и недозволенным, обсуждали многое: как там все? как мы устраиваемся и.т.п. Прошел всего год после отъезда, но наш Владик успел забыть многое. Вдруг он спросил спутника Левика: 'А у вас в Москве есть шампунь'? Мы принужденно засмеялись. Восхищенный нашей квартирой, уходя, Виля спросил: 'А зачем вам две ванные? Что, проблемы с желудком?'
***
В тот первый вечер Ярошевские окружили нас теплом и приветом, а маленький Миша совершенно очаровал. Как все дети, он осваивал язык с молниеносной быстротой. Я никогда не забуду, как Миша, к моей глубокой зависти, произнес слово КРЕКЕР, печенье. По-английски оно пишется CRACKER, т.е. русское 'э' произносится, как открытое 'а' с небольшим оттенком 'э', очень специфический звук. Я попросил его сказать это слово несколько раз. Так маленький Миша оказался моим первым учителем северо-американского английского. Ярошевские стали нашими друзьями, и уже обжившись, мы часто бывали у них, а они у нас.
На следующий день у нас была встреча с ведущим Хиаса Бензокаром, который дал исчерпывающую информацию о наших возможностях и правах в помощи со стороны еврейских организаций и канадского правительства. По статусу беженцев (refugee) нам сразу полагалась бесплатная медицинская страховка!, шестимесячный курс английского, со стипендией на это время, достаточной, чтобы платить за квартиру и скромно питаться. После этого периода Управление по Трудоустройству (Manpower) будет помогать нам. В наше время, мы были одними из первых иммигрантов из Советского Союза в стране, и Канада была очень щедрой. Позже, когда поток увеличился во много раз, привилегии стали более скромными. Страна эмигрантов, Канада всегда была и остается гостеприимным хозяином, готовым помочь вновь прибывшим.
Радушие всех, кого мы встречали в официальных местах и даже на улице, не виданное нами в Союзе, ошарашивало в первое время, потом мы привыкли. Но как было странно, что, встретившись глазами с незнакомым человеком на улице, в лифте или еще где-нибудь, получаешь в ответ улыбку или приветствие: How are you? (Как поживаете, как дела?). Вначале мы себя ловили на желании начать беседу, но очень скоро поняли, что это просто радушие и вежливость. Еще одна важная идея возникла у нас: человек здесь это индивидуальная личность, он может поступать в соответствии со своими желаниями, если его поведение не нарушает закона и порядка. Однажды в автобусе у двери стояла очень полная женщина, немного загораживая пассажирам вход и выход. Все обходили ее, никто не протестовал. Неудобство было небольшое и все молчали: если стоит, значит, ей нужно, может быть, заранее подошла, чтобы выйти на следующей остановке, она толстая и ей трудно передвигаться. Можно представить себе скандал, который был бы в советском автобусе!
Сравнивая советское прошлое и канадское настоящее, вспоминаю рассказ Беллы Григорьевны Бренман, нашей приятельницы по Эдмонтону, которая после многих лет жизни в Канаде приехала в гости в Киев. Однажды она пошла в магазин и заняла очередь. Был чудный солнечный день и настроение прекрасное. За ней в очередь стал человек, мрачный и нахмуренный: 'Вы последняя'? – 'Да, я последняя,' – сказала она с улыбкой. И тут посыпалось: 'А чего это вы улыбаетесь? Посмотрите на всех, все люди, как люди. А у вас что, праздничек!' Белла Григорьевна была растеряна.
Бензокар объяснил, какую помощь мы можем получить от еврейской общины и Хиаса: дешевую, или даже бесплатную, мебель, посуду, утварь, белье, займы на их покупку, рассрочку на уплату долга за перевозку багажа и многое другое. Можно сказать, что мы были встречены с распростертыми руками и наше, так сказать, физическое устройство на первых шагах было неизмеримо легче, чем если бы все это произошло в другое время или в других местах. Но нужно быстро встать на свои ноги – это мы понимали хорошо.
Закончился курс английского в колледже Джорджа Брауна (George Brown College). Это была великолепная возможность не только развить язык, но и познакомиться с много-этничностью Канады: с кем только мы не встретились – нашими сокурсниками были китайцы, южно-американцы, болгары, французы, корейцы, немцы, хорваты, поляки, вьетнамцы и, конечно, русские. Единственным общим языком был английский, который звучал вокруг нас со всеми мыслимыми и немыслимыми акцентами. Кончилась школа, а с ней и стипендия, пора переходить к самостоятельной жизни. Поиски работы начались сразу по приезде.
Вскоре после окончания занятий Алла, с помощью завязавшихся у нас знакомств, смогла найти работу в качестве лаборанта в лаборатории плазмы канадского Красного креста. Это было намного ниже ее образования биохимика, зарплата минимальная, но благословление для нашей семьи и моих надежд на свое место в музыкальном мире.
В поисках работы, иммигрантов можно было разделить на две неравные половины: в одной — люди с большими семьями и мало конкурентным образованием, которые вынуждены были браться за любое – разливать бензин, наниматься грузчиками, уборщиками, няньками; в другой, меньшей, высоко образованные специалисты: врачи, инженеры, музыканты, литераторы, специалисты по финансам, экономике и др., которые упорно добивались своих целей. Многие получали возможность повысить квалификацию, чтобы она соответствовала канадским стандартам: Канаде нужны были специалисты, и она делала все, чтобы такие люди не становились шоферами такси, как пришлось многим образованным беженцам после Октябрьской революции в Париже и Берлине. Некоторым, в частности, музыкантам, удавалось устроиться относительно быстро, но это были, главным образом, оркестранты. А музыкантам-солистам было труднее, чем тем, кто мог сесть в оркестр. На пути у солиста всегда была одна, главная проблема – известность, вернее, неизвестность в западном мире. И в этом отношении певцам особенно. В таком случае нужно начинать с нуля. И именно такая ситуация смотрела мне прямо в лицо, хотя я понял это не сразу.
II.
Первая работа
Вскоре после приезда я познакомился с интересным человеком, не помню сейчас, как это произошло. Его звали Гриша, не могу вспомнить фамилии, официальное имя - Луис Данто. Он был кантором одной из самых больших синагог в Торонто, прекрасный тенор, получивший великолепное образование в консерватории Санта Цецилия в Италии. История жизни Гриши это роман с приключениями. Он родился в еврейской семье в Польше, откуда его в возрасте 14 лет переправили в Советский Союз в начале Второй мировой войны. Гриша прожил в Союзе шесть лет, и за это время вошел в русскую культуру, говорил свободно и без акцента по-русски, знал русскую музыку и поэзию, пел советские песни и очень любил все русское. Именно этим и объяснялось его стремление познакомиться со мной: певец из России, баритон, еврей, может быть, удастся сотрудничать, можно поговорить по-русски, какое-то общее прошлое. Скоро мы стали друзьями, общались семьями – это была прекрасная дружба.
В 1945 г. всем беженцам из Польши было дано право вернуться, и двадцатилет-ний Гриша уехал домой. Не знаю, как он попал в Италию и начал в 1945 г. учиться вокалу в консер-ватории Санта Цецилия у известного учителя. После окончания выступал под псевдонимом Луис Данто, стал кантором и эмигри-ровал в Канаду. Гастролировал как кантор по всему миру, занимался исследованиями музыки Голокоста, пел религиозную и светскую музыку, и записал много дисков на Нью-Йоркской фирме Hermitage RecordingLabels. Луис Данто, Гриша - для меня навсегда в моей памяти, умер в 2010 году. Вот такая история.
Луис Данто в канторском одеянии
Мы прилетели Торонто в конце июля, а в конце августа Гриша Данто предложил мне неожиданно участвовать в службе пра-зднования еврейского Нового Года (High Holidays) в качестве его ассистента. Я был поражен: 'Как же, без знания иврита и этой музыки'? Гриша меня успокоил - за иврит не надо волноваться, все тексты транскрибированы, т.е. представлены латинскими буквами, как по-английски; а что касается музыки, то это уже дело самой музыки и моей музыкальной интуиции. И он был прав. Начав репетировать сольные номера и дуэты с кантором, я вдруг, внезапно, почувствовал ни с чем не сравнимый стиль этой старинной еврейской музыки: как будто во мне открылась некая память прошлого (предков?), как-то иначе заработал голос, появились интонации внутреннего плача еврейских молитв, которые, наверно, были слышаны в случайных записях или пении рыдающих итальянских теноров.
Наши родные и друзья в Москве были потрясены, получив эту фотографию
По сути, я был в синагоге почти впервые: первый раз в Харькове, когда меня, шестнадцатилетнего, потащили услышать знаменитого кантора Кусевицкого; маленького роста, я был втиснут в густую толпу и, кроме его голоса, ничего не помню. Второй раз мы с Аллой попали на службу в Римскую хоральную синагогу перед самым отъездом в Канаду. Все было диковинно и экзотично: огромная синагога, сверкающие огнями купола, зажженные свечи, масса нарядно одетых людей и синагогальные служки - стройные молодые люди во фраках и котелках, усаживающие пришедших. Мы были разлучены сразу при входе: я сидел комфортабельно внизу, а Аллу тут же отправили на второй этаж, отведенный для женщин и огороженный сеткой, чтобы их лица были не видны коварным мужчинам. Это была ортодоксальная синагога – со всеми вытекающими последствиями. Мы оба почти не слышали службы – так интересна была процедура и обстановка.
И вот теперь, в Торонто, Алла и я едем на этот важнейший праздник еврейского календаря, в еврейский район города и видим множество людей, спешащих в разные синагоги (а в Торонто их более 40!). Согласно религиозным предписаниям, в праздник и субботу нельзя ездить на машинах (мы приехали на одолженной нам машине, - кем, расскажу позже, - поставили ее за несколько кварталов до синагоги и потом пошли, как все). Все нарядно одеты и идут пешком – в праздники и по субботам, И когда шли, в сознании все время билась мысль, что такой картины, такой свободы - никогда не было там, откуда мы бежали.
Синагога была переполнена и торжественно ожидала начала службы, но этой торжественности нисколько не мешал гул голосов переговаривающейся публики – евреи не могут сидеть молча. Три категории синагог довольно радикально отличаются друг от друга: в ортодоксальной синагоге, где женщины отделены от мужчин, служба очень строгая и, как правило, длиннее, а также запрещаются любые музыкальные инструменты; в консервативной — женщины сидят вместе с мужчинами, служба менее строгая, музыкальные инструменты запрещены в субботу и по праздникам, но разрешены на свадьбах и в других случаях; а в реформистской синагоге разрешено все: там есть орган, рояль и.т.п., звучит совершенно другая музыка и служба совсем не строгая.
Синагога Луиса Данто консервативная, поэтому все пелось без сопровождения, а капелла. У меня было несколько дуэтов и сольных номеров, и после репетиций я чувствовал себя довольно уверенно, особенно потому, что наши с Гришей голоса, его нежнейший выразительный тенор и мой лирический баритон, хорошо сливались. Конечно, у меня были сомнения в отношении иврита, но они рассеялись, когда по окончании службы начали подходить с поздравлениями люди, обращаясь ко мне на иврите (или даже на идиш!), принимая меня за человека, знающего язык. Дело же было в самой музыке с ее логической фразировкой и ударениями, которая помогала делать текст понятным.
За эту первую работу в Канаде в течение нескольких дней новогодних праздников я получил огромную сумму – 800 долларов! Наша связь с Гришей Данто на этом эпизоде не остановилась, и, кроме личных семейных контактов, я каждый сентябрь, в течение восьми лет, продолжал принимать участие в службах Нового года в его синагоге. Кроме этого, он постоянно приглашал меня аккомпанировать ему на фортепиано на свадьбах и других семейных торжествах.
Свадьба. После торжественного прохода невесту ведут к Хупе, происходит обряд венчания, жених отпивает вино из бокала, поднимает фату невесты и дает ей отпить вино и затем ударом ботинка разбивает бокал на полу. Это сигнал для меня начать играть, и после этого вступает Гриша. Мне казалось, что арии, которые им исполнялись, не имели никакого религиозного содержания и больше всего напоминали итальянскую оперную музыку. Он пел с подъемом и все лица в аудитории освещались улыбками. Особенно счастлива была бабушка (жениха или невесты?), она сидела в первом ряду и первой шла, или ее вели, поздравлять молодых. Бабушка виделась мне, как центральная фигура всего происходящего, может быть, потому, что с моей позиции за пианино она была видна лучше всех. За каждую свадьбу я получал $25, это была легкая, но скучная работа, потому что через несколько раз мне стало казаться, что происходит одна и та же свадьба и одна и та же бабушка сидит перед моим носом.
****
Я уже писал о забастовке транспорта сразу после нашего приезда и о том, как мы пользовались попутными машинами для передвижения. Но зная, сколько придется ездить по нашим делам: в колледж на курс английского, в поисках связей с людьми, работы, в государственные учреждения, и слушая советы новых знакомых, мы скоро поняли, что без машины не обойтись.
Как раз в это время состоялось наше знакомство с женщиной, о которой мы узнали еще во Флоренции от той самой Нины Харкевич, которая игнорировала правила движения и, перекрестившись, ехала на любой световой сигнал. Харкевич дала имя и координаты Эллы Ивановны Бобровой, любительницы литературы и даже поэтессы, живущей в Торонто. Приехав, мы тут же позвонили и были приняты с распростертыми объятьями. Элла Ивановна и ее муж, композитор Леон Цукерт, который в юности учился в Императорском Музыкальном Обществе в Полтаве, много лет назад приехавший в Канаду из Аргентины, оказались не только близкими нам по духу, но и необыкновенно добрыми людьми.
Прошлое Эллы Ивановны это целая драма, которая могла бы занять целую главу. Я расскажу только о главном.
Начало жизни в Канаде, с ее приезда в 1950 г., было для Эллы Ивановны борьбой за выживание. Но все это время она писала стихи, публиковалась в разных эмигрантских изданиях. В 1967 канадским издательством была издана Ирина Истомина, ее большая автобиогра-фическая поэма, написанная онегинским четырехстопным ямбом, из которой мы узнаем о репрессиях и гибели почти всей ее семьи на Украине, исчезновении мужа, о ее угоне немцами в Германию с двумя детьми – здесь она начала писать стихи, о лагере перемещенных лиц в советской зоне после войны, о бегстве из лагеря и приезде в Канаду. После Ирины Истоминой писательская жизнь набрала ход. Поэма была переведена на пять языков и издано 15 книг, в том числе важная монография об Ирине Одоевцевой, благодаря которой последняя начала печататься в России.
Элла Ивановна Боброва
Так что между нами было много общего и все сходилось: мысли о Советском Союзе, фашизме, политические взгляды, литературные вкусы. Элла Ивановна и Леон говорили с нами не только о прошлом, но многое было рассказано о канадской жизни, много полезных советов дано. Дружба продолжалась все годы нашей торонтской жизни.
В самый разгар транспортной забастовки Элла Ивановна вдруг неожиданно предложила нам свою машину (у нее, конечно, была другая): 'Когда сможете, вернете.' Таково происхождение той 'одолженной' машины, на которой я ездил на репетиции, а потом на службы в синагогу. Это был маленький, старенький английский Остин-мини (Austin), который мог ехать относительно хорошо по ровной дороге, но бастовал при каждом ее подъеме. Нам пришлось часто делать небольшие починки, но благодаря Элле Ивановне, мы смогли дожить до того времени, когда в руках оказалось 800 долларов.
У того же механика, где чинился Остин, мы купили сильно подержанную американскую машину Понтиак Паризиен (Pontiac Parisienne). Это был не автомобиль, а океанский корабль невероятного размера, в таких тогда ездили по Канаде и Америке — нос машины был такой длины, что, сидя за рулем, я с трудом видел его начало. Маневрировать в этом мамонте было нелегко, пришлось научиться. Машина вела себя сначала достойно, но через полтора года дала дуба. Пришлось думать о первой новоймашине в нашей жизни, однако это было другое время: у нас уже был кредит, т.е. можно одолжить в банке деньги в рассрочку.
****
III.
Первые музыкальные знакомства
Пользуясь советами Цукертов, новых знакомых и, это важно, советами наших ведущих в Хиасе и Управлении по Трудоустройству, я узнал о разных музыкальных организациях и союзах в Торонто, адреса, имена руководства, и с этого начались поездки во все концы города, встречи с людьми, которые не имели понятия, кто перед ними, и необходимость представить себя на приличном английском. Канада оказалась очень не формальной страной: на первом свидании не требовалось, как правило, никаких документов, главным был человек и беседа с ним.
Это я почувствовал при знакомствах с тремя главными музыкальными администраторами Торонто: Германом Гайгером Торелом (Herman Geiger Torel), оперным режиссером и генеральным директором Канадской Оперы; администратором музыкальной жизни Торонто Францом Кремером (Franz Kremer) и импресарио, калибра Юрока, Вальтером Хамбургером (Walter Hamburger). Каждый принял меня очень тепло и старался помочь.
Но самая активная поддержка пришла от Гайгера Торела: он думал обо всех возможных видах работы – оперной, концертной и преподавательской - и во всех трех случаях проявлял ободрение и реальную помощь. Когда в 1975 г. было объявлено место профессора вокала в Университете Вестерн (Western University) в г. Лондоне, недалеко от Торонто, он сразу же написал рекомендательное письмо (к тому времени он меня уже слышал). После отбора кандидатов приемной комиссией меня вызвали в Лондон на 'интервью,' в моем случае, на прослушивание, которое прошло настолько успешно, что буквально через пару дней я получил сообщение, что принят на работу. Это было замечательно! Но спустя две недели я был извещен, что университет отменил финансирование моей должности. Все кончено. Однако сама история с Лондоном, Онтарио, продолжалась много лет и длится до сих пор. Так случилось, что еще один Туманов, наш сын Владик, после окончания университета и защиты диссертации получил место в Университете Вестерн, на кафедре современных языков, но теперь уже без осложнений. И осел с семьей в этом небольшом провинциальном городе, где мы с Аллой, конечно, навещали их каждый год. А в 2004-м вообще решили переехать туда, чтобы быть ближе к детям и внукам. Вот какая ирония: судьба пожелала, чтобы мы жили в Лондоне и настояла на своем.
После моего первого публичного выступления в концертном зале Гайгер Торел прислал мне трогательно письмо с поздравлениями – копии всем музыкальным организациям; а в 1976 г. предложил работу в передвижной труппе Канадской Оперe. О том, что из этого вышло, будет рассказ дальше. Гайгер Торел умер скоропостижно в конце того же года. Память о нем навсегда живет во мне.
Франц Кремер, менеджер, о котором я уже упоминал, считал, что мое произношение требует работы и поэтому лучше всего предстать перед публикой с русским репертуаром, и ему вторил директор Toronto Symphony Хамбургер, который обещал, что в следующем сезоне будет поставлена X симфония Шостаковича с моим участием.
К сожалению, этот план не удался. Но какая-то работа все время появлялась. Самой интересной был концерт, посвященный годовщине со дня смерти (самосожжения) Яна Палаха в знак протеста против вторжения советских войск в Чехословакию.
Исполнителем-пианистом на этом концерте, под эгидой Мемориального института Массарика, был Антонин Кубалек, выдающийся чешский музыкант, эмигрировавший в Канаду в 1968 г. Он пригласил меня принять участие для исполнения вокального цикла А. Дворжака Цыганские песни. Концерт состоялся в одном из важных камерных залов Торонто, Сент Лоренс Центре - St. Lawrence Centre, 19 января 1976 г., в день годовщины смерти Яна Палаха.
Посвящается памяти Яна Палаха
Зал с невысокой эстрадой и прекрасным роялем – Бозендорфер - вмещал человек триста, и это были не только чехи, пришедшие почтить память своего героя, но и тонкие любители музыки. Кубалек играл блестяще Чешские танцы Сметаны, Цыганские песниДворжака прозвучали во второй половине первого отделения. Этот замечательный цикл как будто был написан для моего голоса, идиом славянской музыки был мне близок, а тренером чешского произношения, лучше не придумаешь, сам Кубалек.
Программа первого отделения
Дворжак, Kdyz mne stará matka...
На другой день в газетах Торонто появились рецензии, в основном положительные. Но в двух критики разошлись: в одной, Глоб энд Майл (Globe & Mail), был положительный отзыв в адрес Кубалека и отрицательный в мой; а в другой, Торонто Стар (Toronto Star), все наоборот. Когда утром пришли газеты, раздался телефонный звонок, я услышал в трубке голос Кубалека, мы долго смеялись. С почтой прибыло и милое письмо Гайгера Торела, которое придало мне бодрость.
Я смотрю на листок бумаги, исписанный мною. Это расписание дел на один день, 8 октября 1974 г. — позвонить в Музыкальную Ассоциацию Торонто; связаться с директором консерватории Кушнером; звонок к главе СиБиСи (канадское радио) в Монреаль; визит к Гайгеру Торелу; заехать в еврейскую школу по поводу перевода туда Владика – мы недовольны уровнем его нынешней школы; договориться о встрече с пианистом Борисом Берлиным, профессором консерватории; позвонить Морин Форрестер (Maureen Forrester), знаменитой канадской певице, котральто, о прослушивании… И масса других дел на домашнем фронте. Я вертелся, как белка в колесе. Многие вели себя совсем иначе: главное было устроиться на работу сразу – часто инженеры становились слесарями, фрезеровщиками, врачи - санитарами. Однажды Владик спросил меня: 'Почему у всех отцы уже работают, наливают бензин и все такое, а ты, как угорелый, бегаешь'? Я ответил, что благодарить за это нужно нашу замечательную маму, которая работает и дает мне возможность бегать.
Работа Аллы была трудная и с психологической, и с физической стороны. Новые, не очень понятные люди, новое оборудование, английский, сложные отношения – лаборатория включала, как вся Канада, много этнически разных работников, с часто непонятной психологией. Физически это было изнуряюще: ночные смены и постоянная гонка – кровь должна обрабатываться немедленно после ее доставки. Алла приезжала домой совершенно измученная.
IV.
Раймонд Паннелл и Co-Opera Theatre
Гайгер Торел связал меня с канадским композитором Паннеллом (Raymond Pannell), который искал певцов для своей экспериментальной оперной компании Co-Opera Theatre. Экспериментальная опера – значит ультра современная музыка. Не смотря на опыт с Серенадой Шёнберга и другими встречами с музыкой советского авангарда, я смотрел на эту встречу с сомнением: что же мне предстоит?
Раймонд Паннелл
Оказалось, что это событие – мое знакомство с молодыми и не очень молодыми канадскими певцами и пришедшее, благодаря этому, понимание, что такое жизнь певца здесь - было судьбоносным, оно важнейшим образом преобразило всю нашу жизнь в Канаде.
Раймонд Паннелл ставил перед собой и певцами, которых он собрал, грандиозную задачу — создать новый, современный тип оперы. В ней творцами должны были быть все: и руководитель, и певцы, и технический персонал. Первые спектакли, если их можно было так назвать, состоялись в школах и при участии детской аудитории. Тема, распределение ролей и все детали обсуждались на первых репетициях. Затем начинались импровизации. Всё это закреплялось на последующих встречах, и, наконец, давалось представление – одно или два. Вот одна из первых репетиций 'оперы' Банкет:
Банкет, первая экспериментальная школьная опера, 'особый вид свободы для певцов' (из газеты Глоб анд Мейл).
Справа от меня Паннелл, вокруг исполнители.
Банкет был показан в октябре 1975 г. и, как мне стало ясно позже, был началом работы над темой, которую Паннелл давно лелеял – преследование и преследуемые. В данном случае преследуемым был Осип Мандельштам, а преследующими - силы советских репрессий. Название было не совсем понятно, может быть, продиктовано тем, что репетиции и выступление проходили в кафетерии школы, где стояли столы и стулья. Я исполнял роль Мандельштама.
Представление начиналось в почти полностью темном зале. Затем моя фигура освещалась прожектором, я сидел за столом с пустой тарелкой (банкет?) и писал-читал-пел письмо к Надежде, жене поэта, глядя в пространство. Там луч падал на нее – сопрано Филлис Мейлинг – и она пела-говорила свой ответ. Во всем принимали участие волонтеры-ученики 10 класса.
Это первый эксперимент задуманного Паннеллом спектакля о Мандельштаме и преследованиях поэтов. От него осталось ощущение зыбкости, странности и неопределенности. Но контракт, подписанный мною, продолжался, и я, со всеми моими сомнениями, участвовал в еще нескольких представлениях, в одном исполнял даже роль клоуна, с танцами и полным клоунским гримом.
Пока работа продолжалась, наши денежные дела шли хорошо, а после окончания восьминедельного контракта, мне пришлось перейти на пособие по безработице (можно представить, как бы все это было в Москве!) – небольшие деньги, но все-таки помощь зарплате Аллы, которая работала в Красном Кресте за гроши. Ей было очень тяжело. Трудно в новой обстановке, в общении по-английски, трудно с незнакомым оборудованием, и, кроме всего, это была напряженная физическая работа: прибывавшая донорская кровь должна была обрабатываться как можно быстрее, и все в лаборатории находились в состоянии постоянного стресса. К этому нужно прибавить ночные смены. Алла приезжала домой измученная. В общем жизнь у нас была трудная. Но мы чувствовали себя молодыми и смотрели вперед с оптимизмом.
****
В 76-м Раймонд предложил мне участвовать в роли Мандельштама уже в полном спектакле, задуманным им давно, с публикой, в концертном зале, с несколькими повторениями. Он должен подтвердить основательность идей Панелла о развитии современной оперы.
Спектакль получил, по инициативе Паннелла, название Пуш, PUSH, которое трудно перевести на русский одним словом: это может быть толчок, усилие, наступление, продвижение вперед, и даже глагол тужиться в процессе родов в акушерской практике. Относится ли оно к содержанию происходящего на сцене, к нашему представлению об опере как жанре или к продвижению новой оперы в оперный репертуар? Вернее всего – последнее. Итак, толчок, продвижение нового жанра — PUSH.
St. Lawrence Hall это среднего размера бальный зал без эстрады: публика на одном уровне с исполнителями и буквально в двух метрах от них. Паннелл не написал ни текста, ни музыки. В начале работы он просто предложил нам (вот какая демократия!) главную тему: преследуемые/преследователи и жестокость человека к человеку. Мы должны импровизировать все: и текст, и музыку своих ролей. Певцам были представлены элементы спектакля, почерпнутые в стихах и прозе Осипа Мандельштама и Эзры Паунда, поэтов, преследуемых властью и обществом. Но в опере нет их истории, есть только драматизация элементов их преследования.
Параллельная позиция этих талантливых двух не может не вызывать удивления и протеста: Мандельштам восставал против Сталинской диктатуры подавления личности, народа и страны, а Паунд защищал и пропагандировал Гитлера и фашизм. К моему удивлению, в прессе, появившейся после премьеры, на эту тему не было ни слова.
Все девять певцов были одеты одинаково: в светло-зеленого цвета больничные формы, как хирурги во время операции, и кеды. Начало, как и в предыдущих представлениях, - в темноте, слышны возгласы, выкрикивающие даты: 1937, 1942, 1945… Появляются световые овалы, и в них видны исполнители, и на 'сцене,' и среди публики. В свет луча вхожу я – Мандельштам – и произношу монолог по-русски, под повторение (ostinato) глухих звуков электронных инструментов. Публика, конечно, ничего не понимает. После этого звучат, постепенно усиливаясь, голоса певцов на сцене, уже по-английски: 'Come on,' 'A little farther', 'Push', 'Push', 'Push' — 'Вперед', 'Немного больше', 'Толкай', 'Толкай', Толкай'. На другой день после премьеры музыкальный критик Уильям Литтлер писал: 'Вот как опера Push проталкивала свой путь в зал – коллаж звуков, пения, слов, жестов - понятных и непонятных.'
Развитие спектакля шло в стиле потока сознания, и в нем все были творцами – композиторы-певцы-актеры, режиссер (Паннелл), осветитель, гример. Импровизировали все, но не сегодня, в день представления. Все импровизации постепенно закреплялись в процессе репетиций. Задачей всего предприятия было коллективное создание и развитие новой канадской оперы. Возникал вопрос: что получилось - опера, спектакль с музыкой или, как сказал один критик, 'трагическое полумузыкальное ревю'? Вспоминая теперь 'оперу' Push, я с удовольствием думаю о ясности, строгости и прочной структуреСеренады Шёнберга.
Восемь из девяти певцов в нашей небольшой труппе были уже достаточно известными фигурами на канадской музыкальной сцене. Я, девятый, никому неведомый, дружелюбно принят в их число, и они помогали мне, как могли. Почти все они активно выступали как оперные исполнителями, но главным полем деятельности являлась современная музыка - от Шёнберга до Кейджа и позже. Особенно крупными были меццо-сопрано Патриция Райдаут, сопрано Мери Моррисон и бас-баритон Гари Релье, а последние двое наиболее дружественны ко мне, и их помощь еще долго влияла на мою карьеру. Мери, кроме сольных концертов классической и современной музыки и серьезной оперной карьеры, стала профессором вокала в Университете Торонто. А с Гари и его женой Анной возникла личная дружба. Я внимательно следил за успехами самого Гари на концертной и оперной сцене и развитием его сына Джона, ставшего одним ведущих солистов Метрополитен Оперы. В 1996 г. Гари сделал историческую запись оратории Ф. Мендельсона Илия, Elijah, посвященной пророку Элиаху, которая вошла в золотой фонд записей этого произведения.
Все мы настороженно следили за развитием работы в эксперименте, и довольно скоро начало складываться вначале скептическое, а затем все более негативное отношение к происходящему. Но это было только между нами – никакой открытой критики, несмотря на декларации Паннелла о пользе дискуссий: он был работодателем и хорошо платил. Для певцов, которые месяцами жили без работы, таков последний аргумент. А я, если бы даже и хотел, не смог бы выразить, что думаю. Но я не хотел, для меня это был бесценный опыт. Однако друг с другом мы были откровенны и понимали нелепость всего, что получилось.
Из наших разговоров постепенно вырисовывалась новая для меня картина повседневной жизни певцов (не звезд) в Канаде: полная неопределенность, отсутствие постоянной работы и заработка, временная занятость, необходимость откладывать деньги на время, когда нет работы, всегда быть в форме и подрабатывать частными уроками за гроши. Но все мои новые друзья были уже признанными профессионалами — сколько же нужно времени, чтобы достичь такого уровня, как они, т.е. зарабатывать на жизнь (makeyour life) пением? Когда я задал этот вопрос Гари, он, подумав, ответил: 'чтобы дойти до моего нынешнего положения нужно потратить примерно десять лет, после этого можно начинать карьеру'. И тогда в моей голове возникла удручающая арифметика — 1976 год, мне 46 лет, через 10 лет, в 56, - начало карьеры, - через лет десять после этого конец. О результатах этих мрачных исчислений речь пойдет скоро.
(продолжение следует)
****
(продолжение следует)
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #11-12(180)ноябрь-декабрь2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=180
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer11-12/Tumanov1.php
