Как-то по вечернему Петербургу шли двое. Один в простом военном мундире, другой — в щегольском кафтане. Настроение у попутчиков было весёлое, они травили анекдоты, как вдруг тот, что в мундире, явственно различил голос: «Павел, бедный Павел, бедный князь!» Он невольно вздрогнул, остановился и оглянулся. Перед глазами предстал таинственный некто в испанском плаще, со шляпой, надвинутой на глаза. Сомнений быть не могло: орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка выдавали великого прадеда Павла — Петра I. «Не особенно привязывайся к этому миру, Павел,— продолжал державный призрак с неким оттенком грусти,— потому что ты недолго останешься в нём».
«Видишь ли ты этого... идущего рядом? Слышишь ли его слова?» — обратился Павел к своему товарищу. «Вы идёте возле самой стены,— ответствовал тот,— и физически невозможно, чтобы кто-то был между вами и ею... Я ничего не слышу, решительно ничего!» — «Ах! Жаль, что ты не чувствуешь того, что чувствую я,— обронил Павел укоризненно.— Во мне происходит что-то особенное».
В этом ставшем хрестоматийным эпизоде, после которого Павел Петрович получил известное прозвание «Русский Гамлет», примечателен не только сам будущий монарх, но и сопровождавший его франт. Последнего за любовь к пышности и блеску именовали не иначе как «бриллиантовый князь». То был князь Александр Борисович Куракин (1752–1818), который действительно тогда ничего не слышал, ибо его никак нельзя было упрекнуть в нежелании понять мысли и чувства своего царственного друга.
Отпрыск древнего боярского рода, восходящего к легендарному литовскому Гедимину и Владимиру Красное Солнышко, Куракин ещё с младых ногтей сблизился с великим князем, став непременным товарищем его детских забав. Дело в том, что обер-гофмейстером Павла был граф Никита Иванович Панин, родственник Куракина, ставший после смерти родителя мальчика (1764) его «вторым отцом». Как свидетельствовал С. А. Порошин, князь Александр Борисович «почти каждый день у его высочества и обедает, и ужинает»; они забавляются также игрой в карты, шахматы и волан.
Дружба Александра с Павлом не прерывалась и во время их пятилетней разлуки: Куракин, как и подобало родовитому отроку, получил образование за границей — сначала в Альбертинской академии (Киль), а затем в Лейденском университете. Между ним и цесаревичем завязывается оживлённая переписка. «Как мне приятно видеть, что Ваше высочество удостоивает меня своими милостями»,— пишет Александр в мае 1767 года. Павел поддерживает контакты с Куракиным и когда тот путешествует по Речи Посполитой, Дании и Германии.
Учёба пошла впрок нашему князю (он овладел несколькими языками, приобрёл интерес к наукам и просветительской литературе, к тому же искусился в придворном политесе), но что до воспитания нравственного... Одно из правил академии, которое студиозусы должны были неукоснительно выполнять, было следующим: «Соблюдайте в жизни целомудрие, умеренность и скромность, избегайте поводов к распутству... Избегайте роскоши, надменности и тщеславия и прочих язв душевных». А этим-то руководством Александр Борисович как раз открыто пренебрегал.
C 1773 года Куракин становится одним из самых преданных лиц великого князя. Они часто видятся. Причём их дружеские отношения постоянно крепнут. Привязанность Павла к Куракину тем более усиливается после того, как с позором изгнали другого ближайшего сподвижника цесаревича, графа А. К. Разумовского, оказавшегося соблазнителем его первой жены. В 1776 году именно Куракин сопровождал Павла в Берлин на встречу с его невестой Софией Доротеей (будущей императрицей Марией Фёдоровной). В 1778 году князь был пожалован чином действительного камергера, а в 1781 году избран предводителем дворянства Петербургской губернии. Многие через посредство Куракина ходатайствовали перед великим князем о своих делах и неизменно получали искомую помощь. Настроение таких облагодетельствованных просителей выразил стихотворец Пётр Козловский:
Один ли я тебе обязан?
Тобою многие живут!
Тебе в сердцах мы зиждем троны —
Ах! благодарности законы
И самые злодеи чтут.
Во время путешествия по Европе в 1781–1782 годах Александр Борисович состоял в свите Павла Петровича. По единодушному мнению, Куракин был признан тогда наиболее изящным кавалером в окружении цесаревича. Так, герцог Тосканский Леопольд в письме к своему брату, императору Иосифу II, от 5 июня 1782 года говорит, что из всех русских вельмож считает князя самым «утончённым».
Однако по возвращении из этого путешествия Куракин подвергся опале со стороны императрицы и был отдалён от двора. Причинами сего называют казавшуюся Екатерине вредной масонскую деятельность князя (в 1779 году он был принят в главную Петербургскую масонскую ложу) и перлюстрированное письмо к Александру его приятеля, полковника Павла Бибикова, в котором тот будто бы злословил о монархине. Претила монархине «подозрительная» близость «бриллиантового князя» к наследнику престола. Она вообще ревниво и с опаской относилась к окружению сына; как об этом сказал в сердцах Павел: «Ах, как бы я жалел, имея в свите своей даже преданного мне пуделя; матушка велела бы утопить его».
Долгие четырнадцать лет Александр Борисович провёл в своём имении в саратовской глуши. Но и здесь он поддерживал переписку с великим князем, который испросил у матери разрешение видеться с князем два раза в год.
Свою усадьбу, получившую по его прихоти характерное название Надеждино (он имел в виду надежду, которую не оставлял даже в лихолетье екатерининской опалы), Куракин обустроил по образцу самых изысканных европейских дворов. Архитектором надеждинского особняка был известный Джакомо Кваренги, однако внутренние покои и три фасада были спроектированы самим князем. Его трёхэтажный дом-дворец с торжественным портиком включал в себя восемьдесят комнат, облицованных алебастровыми массами различных цветов. Покои украшала дорогая, редкой красоты и изящества мебель. Богатая картинная галерея содержала несколько сот полотен первоклассных мастеров. Для её создания Куракин пригласил в Надеждино пейзажистов Якова Филимонова и Василия Причетникова. Обращала на себя внимание и коллекция великолепных гобеленов, и собранная хозяином обширная фундаментальная библиотека с книгами на нескольких языках.
Вокруг особняка был разбит английский сад, высились деревянные храмы Дружбы, Истины, Терпения, Благодарности, павильон-галерея «Вместилище чувствий вечных», памятники-обелиски монархам; в зелёной траве бежали тропинки, названные именами родственников и друзей князя.
Но более всего поражал воображение обслуживавший Куракина придворный штат. Самолюбию князя весьма льстило, что должности дворецких, управителей, шталмейстеров, церемониймейстеров, секретарей, библиотекарей и капельмейстеров у него занимали исключительно дворяне (Куракин не скупился, платя им знатное жалование). Свиту его составляли и десятки других «любезников», без должностей, восхвалявших хозяина. Один историк сказал по этому поводу: «Как у него не кружилась голова в омуте лести, со всех сторон ему расточаемой!»
Александр щеголял и своими «открытыми столами», за которые обыкновенно усаживались разом несколько десятков человек, в том числе и едва знакомые князю лица. В распоряжении гостей всегда были экипажи и верховые лошади; а на надеждинских прудах желающих ждали шлюпки с разудалыми гребцами. Князь напечатал специальную инструкцию, которая подавалась каждому посетителю Надеждино; в ней есть и такие пункты: «Хозяин почитает хлебосольство и гостеприимство основанием взаимственного удовольствия в общежитии... Всякое здесь деланное посещение хозяину будет им принято с удовольствием и признанием совершенным... Хозяин просит тех, кои могут пожаловать к нему, чтобы почитали себя сами хозяевами и распоряжались своим временем и своими упражнениями от самого утра, как каждый привык и как каждому угодно, отнюдь не снаравливая в провождении времени самого хозяина».
По инициативе Куракина при усадьбе была открыта школа живописи, а затем — музыкальная школа, в которой проводили занятия парижские музыканты; был создан домашний театр, роговой и бальный оркестры; учреждена богадельня.
«Роскошь, которую он так любил и среди коей всегда жил, и сладострастие, к коему имел всегдашнюю склонность, размягчали телесную и душевную его энергию, и эпикуреизм был виден во всех его движениях... — резюмирует мемуарист и добавляет: — Никто более князя Куракина не увлекался удовольствиями наружного тщеславия». И действительно, князь бахвалился не только своей баснословно дорогой одеждой, но и великолепными экипажами. Показательно, что во времена Александра I когда исчезли богатые экипажи, один только Куракин ездил цугом в вызолоченной карете о восьми стёклах, с одним форейтором, двумя лакеями и скороходом на запятках, двумя верховыми впереди и двумя скороходами, бежавшими за каретой.
Куракин создал в своём Надеждино своего рода культ цесаревича. Именем великого князя были названы аллеи и храмы; в покоях стояли бюсты и статуэтки, изображающие Павла; стены украшали его парадные портреты.
Но существовал один пункт, в котором князь и цесаревич решительно не сходились. Это их отношение к одежде и щегольству. Великого князя аттестовали как противника мужской элегантности. Поначалу он вообще не придавал нарядам особого значения и не просиживал, как многие царедворцы, часами за уборным столом, а затем он стал ревнителем платья старого прусского образца. Не то Куракин, одежда для которого был вещью архиважной. «Каждое утро, когда он просыпался,— рассказывает историк-популяризатор Михаил Пыляев,— камердинер подавал ему книгу, вроде альбома, где находились образчики материй, из которых были сшиты его великолепные костюмы, и образцы платья; при каждом платье были особенная шпага, пряжки, перстень, табакерка». По словам Пыляева, с Александром Борисовичем произошёл однажды трагикомический случай: «Играя в карты у императрицы, князь внезапно почувствовал дурноту: открывая табакерку, он увидал, что перстень, бывший у него на пальце, совсем не подходит к табакерке, а табакерка не соответствует остальному костюму. Волнение его было настолько сильно, что он с крупными картами проиграл игру». Комментируя этот эпизод, исследователь дендизма Ольга Вайнштейн отмечает, что «для него (Куракина.— Л. Б.) согласованность в деталях костюма — первое условие душевного спокойствия и основной способ самовыражения. Он ведёт себя как классический придворный, использующий моду как устойчивый семиотический код, знак своего высокого положения, богатства и умения распорядиться собственным имуществом. Поэтому невольная небрежность в мелочах для него равнозначна потере статуса или раздетости».
Однако Куракин, будучи щёголем, одевался по собственным, им же самим придуманным законам изящества, роскоши и великолепия. Он, по словам Филиппа Вигеля, не желал «легкомысленно и раболепно подчиняться моде, он хотел казаться не модником, а великим господином, и всегда в бархате или парче, всегда с алмазными пряжками и пуговицами, перстнями и табакерками». Его глазетовый кафтан, звёзды и кресты на шее из крупных солитеров, жемчужный эполет через правое плечо, ажурные кружева на груди и рукавах говорили о своеобразии его вкуса.
Александру был свойственен подчёркнутый нарциссизм. Чем иначе может быть объяснена его поистине маниакальная страсть заказывать свои портреты и раздаривать их своим знакомым?
А писали сии полотна живописцы недюжинные: П. Баттони и Р. Бромптон, Веже-Лебрен и А. Монье, А. Рослин и И.-Б. Лампи-младший, А. Ритт и Ж.-Л. Вуаль. Портреты копировались и размножались крепостными художниками, их повторяли в бесчисленных гравюрах. В письме к Куракину от 22 декабря 1790 года Ж.-Л. Вуаль сетует, что «чрезмерно светлый цвет одежды и вообще слишком блестящие детали» (на чём настаивал князь) «ослабили немного главную часть... а именно голову, которой должно быть подчинено всё остальное». Однако такие «блестящие детали» были самоценными для Куракина, и он вовсе не желал ими поступиться. Именно таким, во всём блеске своего величия, предстаёт Александр на известном портрете кисти Владимира Боровиковского (1799). Достойно внимания подобранное самим князем гармоничное сочетание цветов в костюме. «Яркие контрастирующие краски одежды — сверкающее золото и серебро,— описывает портрет искусствовед Татьяна Алексеева,— переливающееся синее и красное, голубовато-белое и чёрное — лишены резкости, сопоставлены близкими по цвету, но менее интенсивными оттенками малинового, тёмно-голубого, коричневатого и золотистого...» Кстати, впоследствии роскошный, залитый золотом мундир спас нашего князя от неминуемой гибели на пожаре, случившемся в Париже во дворце австрийского посла К. Ф. Шварценберга (1.07.1810). Золото на одежде Куракина тогда нагрелось, но не расплавилось и послужило своеобразной защитой от огня. А потому он, хотя и получил многочисленные ожоги и лишился бриллиантов на сумму семьдесят тысяч франков, всё же сохранил себе жизнь. На этом пожаре Александр Борисович, как истый кавалер, оставался последним в огромной объятой пламенем зале, выпроваживая особ прекрасного пола и не позволяя себе ни на шаг их опережать.
Надо сказать, что Александр Борисович думами о женитьбе озаботился довольно рано. «Что есть мне полезнее,— откровенничал он в письме Никите Панину 16 декабря 1773 года,— оставаться холостым или приступить к предприятию приобрести себе жену, почтенную, добродетельную и со всеми нашим желаниям соответствующими качествами? Правда, что я ещё молод, что время от меня ещё не ушло, что всегда можно будет по сердечной страсти решиться; но сей страсти самой более всего опасаюся: ею, быв ослеплён, редко можно зло от блага отличать. А я предпочтительно желаю, чтобы столь важный выбор во мне единою силою рассудка... руководствован был и чтобы вместо жаркого любовного пламени между мною и будущей моею женою сильная, тесная, твёрдая и неразрушимая стояла дружба».
Показательно, что Куракин апеллирует здесь к рассудку, а не к чувству. Потому, надо полагать, он не женился на прелестной, но небогатой шведской графине Софии Ферзен, к которой испытывал сердечную склонность. Брак между влюблёнными не состоялся, но глубина и постоянство их взаимного чувства поражали современников. И каких только именитых барышень не прочили в жёны Александру Борисовичу! Среди них и графиня Варвара Петровна Шереметева, внучка государственного канцлера Алексея Черкасского и легендарного петровского фельдмаршала Бориса «Шереметева благородного», и княжна Анастасия Михайловна Дашкова, дочь знаменитой «Екатерины Малой» (Екатерины Дашковой), и многие другие.
Друзья не оставляли попыток женить князя и тогда, когда его матримониальные планы терпели фиаско. «Новоподрослых здесь (в Москве.— Л. Б.) красавиц не есть конца,— ободрял его в 1777 году Павел Левашов,— невест тысячи, между коими есть и весьма богатых. Я одну из них для Вас заприметил, в которой соединены находятся красота, разум и богатство». Но, видно, и эта «запримеченная» кандидатура не приглянулась нашему князю. Он так и остался холостяком.
И как не обратиться здесь к любопытной классификации русских бобылей XVIII века, представленной современником Куракина, литератором-пародистом Николаем Ивановичем Страховым (1768–1825), в журнале «Сатирический вестник» (1790–1792): «Некто из отродья славных Пустомозгловых говорит: «Будь хоть свинка, да только золотая щетинка»; а как ещё таковой из невест для него не выискалось, то по сей причине он и не женится... Г. Спесяга не иначе соглашается согнуть своё колено, как только перед тою, которой бы благородство простиралось за 20 или за 15 колен; но как девушки с толико многими поколениями не отыскивается, по тому самому он не женится... Г. Знатнов сочинил в воображении своём таковое новое положение о невестах, которое превышает силу ума человеческого, а именно: за чины свои, благородство, знатное родство, знатное знакомство положил он за премудрое правило требовать за невестами обычайно всегда вдвое, нежели сколько за ними дают, а как ни которая из невест не удовлетворила сих премудрых его ожиданий, то сей великий человек премалые имеет надежды к браку».
Оставив в стороне обидные «говорящие» фамилии Пустомозглова, Спесяги и Знатнова, следует признать, что наш князь чудным образом соединял в себе запросы всех этих трёх закоренелых холостяков. Родные нередко упрекали его и за боярскую спесь, и за погоню за богатым приданым.
Последняя по времени попытка обрести семью, казалось, сулила князю, перевалившему тогда за пятьдесят, удачу: двадцатилетняя богатая невеста, графиня Анна Алексеевна, дочь блистательного екатерининского «Алехана» — Алексея Орлова-Чесменского, была весьма к нему благосклонна, равно как и её отец. Но и тут жених оказался нерешительным, и брак расстроился.
Лучше всего об этом сказал сам Александр, который был не рад своему холостяцкому состоянию. «Рассмотрим, милостивый государь, несчастные и часто необходимые, от холостой жизни происходящие следствия,— писал он Петру Панину,— разврат нравов, удаление от добродетели, похищение невинности, забвение собственных дел и собственного домостроительства и разные подобные тому неустройства».
Очень точно отношение Куракина к дамам охарактеризовал историк Пётр Дружинин: «Не сыщется в ту эпоху в России более известного, чем князь, ферлакура (вертопраха.— Л. Б.) — по примерным подсчётам он имел до семидесяти детей и при этом ни разу не был женат». В самом деле, не забавен ли этот феномен: обычно дерзкий и напористый с женщинами, он становился нерешительным и пассивным, как только речь заходила о браке! В этом князь походил на своего титулованного деда, графа Никиту Панина, который безбрачие соединял с самым утончённым распутством.
И холостяк Куракин слыл одним из самых искусных обольстителей XVIII века; астрономическая цифра прижитых им бастардов ничуть не преувеличена. Известна судьба лишь некоторых из них, получивших потом стараниями князя потомственное дворянское достоинство и величественные родовые гербы. Это дети Куракина от некой А. Д. Самойловой — Борис, Степан, Мария, а также единокровные (от других матерей) Павел, Ипполит и Александр, которым были пожалованы титулы баронов и фамилия Вревские (топоним села Александро-Врев Островского уезда Псковской губернии). Другие побочные чада Александра Борисовича — Александр (1), Александр (2), Алексей, Екатерина, Лукерья, София и Анна — стали баронами Сердобиными (от реки Сердобы Сердобского уезда Саратовской губернии, где находилось имение Куракино). Поговаривали, что сластолюбивый князь устроил на верхнем этаже своей фамильной усадьбы нечто вроде гарема. Судачили также, что Куракин не гнушался и связями с дамами самого низшего разбора — главным критерием служила здесь ему та же «сердечная страсть», которой он так опасался в делах брачных.
Конечно же, Куракин интересен не только своим щегольством и эпикурейством. Александр Борисович был плоть от плоти XVIII века с его глубокими контрастами и противоречиями. Ощущая себя представителем древней фамилии, он всемерно содействовал появлению в печати своего родословия и сотрудничал со знаменитыми Николаем Новиковым и Николаем Бантыш-Каменским. С последним его связывала сорокалетняя (!) переписка, в которой обсуждались преимущественно темы на злобу дня. Опальный князь даже в ссылке живо интересовался текущей политикой, о чём свидетельствует его обширное эпистолярное наследие. Говоря о политических взглядах Куракина, приходится признать, что он, подобно Павлу, ненавидел радикальных деятелей и Французскую революцию, бичуя в своих письмах «ехидно бредящих филозофов нынешнего столетия», Радищева прежде всего. Впрочем, он и сам грешил сочинительством, издав несколько книг на русском и французском языках. Князь меценатствовал, и многие словесники обращались к нему за помощью, а некоторые даже посвящали ему свои книги. Куракин покровительствовал известному автору «Душеньки» Ипполиту Богдановичу, который, кстати, подражал князю и своим франтовством (этот поэт тоже «ходил всегда щёголем в французском кафтане с кошельком на спине, с тафтяной шляпой под мышкою»). Александр Борисович был также отменным агрономом, применяя на практике, в Надеждино, знания по сему предмету, и даже был принят в Вольное экономическое общество.
После смерти Екатерины II на Куракина словно пролился золотой дождь чинов, наград и прочих милостей от благоволившего к нему (теперь уже императора) Павла I: гофмаршал, действительный тайный советник, вице-канцлер, кавалер всех высших российских орденов и т. д. Ему были пожалованы дом в Санкт-Петербурге, 4300 душ в Псковской и Петербургской губерниях, а затем вместе с братом он получил 20 тысяч десятин земли в Тамбовской губернии, рыбные ловли и казённые участки в Астраханской губернии и т. д. И хотя этот головокружительный карьерный взлёт «бриллиантового князя» несколько омрачила кратковременная опала, наложенная на него в 1798 году взбалмошным другом-монархом (под давлением соперничавших с Куракиным царедворцев Ивана Кутайсова и Фёдора Ростопчина), положение его в начале 1801 года вновь упрочилось — Александр Борисович опять стал занимать все мыслимые и немыслимые высшие должности-синекуры.
Каковы же действительные заслуги сего мужа на государственной ниве? Вот что говорит об этом проницательный современник граф Фёдор Головкин: «Он любил блистать, не в силу заслуг или внушаемого им доверия, а своими бриллиантами и своим золотом, и стремился к высоким местам лишь как к удобному случаю, чтобы постоянно выставлять их напоказ». Потому чины, титулы и награды служили ему, в сущности, такими же атрибутами щегольства, как пышный наряд или золочёная карета.
В период правления Александра I почётных должностей у Куракина не убавилось. Он стал членом Непременного совета и управляющим Коллегией иностранных дел, затем назначен Канцлером российских орденов. С июля 1806 года он — посол в Вене, после, с 1808 года,— в Париже. В 1812 году Александр Борисович, между прочим, предпринял попытку урегулировать русско-французские отношения и после неудачи сложил с себя обязанности посла.
В последние годы жизни он не играл заметной политической роли, оставаясь фигурой ушедшего века и — зенита своего величия — павловского царствования. И вовсе не случайно, что именно ему было поручено разбирать бумаги покойного Павла. В память о той эпохе на почётном месте в его Надеждино длительное время висело огромное живописное полотно М. Ф. Квадаля «Коронация Павла I и Марии Фёдоровны в Успенском соборе Московского Кремля 5 апреля 1797 года», где среди прочих сановников задорно щеголял своим роскошным платьем и сам «бриллиантовый князь». То, что некогда воспринималось как особый шик и блеск, в новое александровское царствование, с новыми идеями, дало повод сравнивать Куракина с павлином.
Возлюбивший роскошь, Александр Борисович был, однако, похоронен «без всякой пышности» в Павловске 29 августа 1818 года; на церемонии присутствовали только близкие. В их числе — благоволившая к князю вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, которая повелела поставить памятник с барельефом князя и скромной надписью: «Другу супруга моего». Эта эпитафия обладает известной точностью: ведь в историю Куракин вошёл прежде всего как сподвижник «Русского Гамлета».
