Но если можно с кем-то жизнь делить,
То кто же с нами нашу смерть разделит.
И. Бродский
Невозможно писать о Вове в прошедшем времени. Он моложе меня, и я всю жизнь звала его Вовкой, за что меня один раз сурово отчитала его жена Оля, не узнав по телефону мой голос и обидевшись за непочтительное обращение. (Потом она страшно расстраивалась и просила никому, особенно Вовке, об этом не говорить.)
Мы познакомились в конце 60-х в гостях на дне рождения одного из наших общих друзей. Вовка сразу мне понравился абсолютной естественностью и полной непринужденностью поведения. Насколько я помню, наши разговоры тогда часто крутились вокруг литературы, и когда я заикнулась о какой-то недавно прочитанной книге, Вовка тут же объяснил мне, какая я балда, и что в литературе я ничего не понимаю. Позднее мы пришли «к консенсусу», но Вовка в нашем кругу всегда считался человеком с абсолютным вкусом. Мы оба любили одни и те же стихи, которые Вова читал совершенно удивительным образом. В его чтении даже вещи, которые мне не слишком нравились, например, стихи его отца поэта Кирсанова, звучали так, что ты невольно начинал их понимать, не благодаря словам, а благодаря музыке стиха, которую каким-то непостижимым образом доносил Вовка. Естественно, наши вкусы и пристрастия не всегда совпадали. Так, не знаю почему, Вовка не очень любил стихи Бродского и практически не читал их на наших посиделках. (Хотя один из первых сборников стихов Бродского подарил нам именно Вовка). Вообще стихов он знал неимоверное количество и, если был не очень замотан жизнью, с удовольствием их читал.
Однажды мы большой компанией отправились кататься на лыжах в Бакуриани. Тогда это было по силам даже младшим научным сотрудникам. Жили мы в каком-то спортивном лагере, каждый день покупали все возрастающее количество сухого грузинского вина (доведя ежедневную норму до восьми бутылок на восемь человек) и наслаждались снегом и солнцем. Становилось все теплее, снег начинал подтаивать и в предпоследний день нашего отдыха я, мой муж, наша приятельница и Вовка поленились идти кататься и вместо этого уехали на самодельном фуникулере наверх на вершину горы. Там мы уселись загорать и Вовка два или три часа читал стихи, все подряд, какие ему хотелось. Кроме нас вокруг никого не было, снег был абсолютно белый и искрился на солнце… Это было какое-то чудо, уходить и спускаться вниз не хотелось, хотелось слушать Вовку еще и еще. Конечно, спуститься все-таки пришлось, но мы все помним этот день, как один из самых чудесных и светлых дней нашей жизни.
Я не собиралась писать воспоминаний о Вове. Слишком больно переживать потерю снова и снова. Он был мужественным человеком и уходил достойно. Но, господи боже, почему наша медицина настолько жестока и заставляет человека не только переживать ужас смерти и расставания с жизнью и близкими, но и так мучаться от боли! Видишь эти страдания и ничем не можешь помочь… Вовка еще находил в себе силы шутить. В один из дней, когда еще была какая-то минимальная надежда, я позвонила Оле и спросила, не приготовить ли Вовке немножко индейки, которую он очень любил. Вовка взял трубку и сказал «Нет уж, ты ее обязательно испортишь, привози сырую, я сам приготовлю».
Вообще он был очень тонким и ранимым человеком. Жизнь складывалась не очень счастливо. Мама умерла рано, отец был поглощен собственными делами. Нежности и любви в детстве Вовке почти не досталось. Во взрослой жизни это компенсировала любовь к Вове всех, кто его знал, но, наверное, этого недостаточно для счастья. Вовку, действительно, любили как дети, так и взрослые.
Моя дочь Нина, достаточно привередливая и скуповатая на уважение и любовь к старшим, с пятилетнего возраста Вову просто обожала. Если у нас дома готовился какой-нибудь праздник, первый вопрос был — «А дядя Вова будет?». Елена Иосифовна, мама моего мужа Юры, готова была кормить и угощать Вовку в любое время суток. В молодости, когда он работал в Институте источников тока, он часто заезжал с работы или вечером к нам домой, и это всегда было радостью для всех нас. Вовка вел себя в любом месте и любом доме, как «человек всего мира». Он мог пойти на кухню и заявить, что сейчас он что-нибудь приготовит, мог схватить мою любимую посеребренную чашку, обругать меня за то, что серебро почернело и тут же, несмотря на все мои вопли, начать ее чистить, пока я с боем ее не отнимала (мне как раз нравилось, что она потемнела). Ругался Вовка хотя и с большим азартом и некоторыми ненормативными словами, но абсолютно необидно. Сердиться на него было невозможно. На домашних сборищах, когда ему надоедало наше общество или он просто был усталым, он спокойно уходил в соседнюю комнату, рылся в книжных шкафах или ложился на диван и засыпал. Вернувшись в столовую, Вовка мог объявить Оле, что он немедленно уходит домой, но милостиво соглашался взять ее с собой. А иногда он «выуживал» в шкафу какую-нибудь книгу или стихи и начинал их нам читать. Было очень здорово.
Вовка был очень добрым человеком. Он всегда был готов помочь, причем в самых разных делах, например, отвезти на дачу или в дом отдыха, встретить в аэропорту, свозить заболевшего пса в ветлечебницу, приехать погулять с ним в отсутствие хозяев. Вовка любил собак, и они отвечали ему тем же. Наш эрдель Санчо, по-моему, больше радовался Вовкиному приходу, чем моему. Понятно, меня он видел значительно чаще и мы с ним иногда ссорились, а Вовка был этаким «праздничным» хозяином, и пес его с удовольствием слушался. У него самого в последние годы тоже были собаки, которых он нежно любил.
Мы называли Вовку «человеком возрождения». Он был талантлив во всем, рисовал, писал стихи, чинил мебель, электроприборы, будильники, чистил ковры, мог сшить брюки, любил и знал толк в вещах… Он любил красиво одеться и слегка красовался костюмами и шляпами в последние годы, когда, наконец, получил возможность все это приобретать. Вова находил общий язык с самыми разными людьми, начиная от так называемых «работяг» до академиков. Он никогда не «подлаживался» под собеседника, и это увеличивало доверие к тому, что он говорил.…
Институт источников тока, в котором Вовка начинал свою рабочую деятельность, на самом деле, был совершенно ему чужд. Вовка трудился вполне успешно в нем, но мечтал о гуманитарной деятельности, поэтому он ушел в Институт истории науки (Институт истории и естествознания и техники АН СССР), где смог сочетать свои знания математики, истории и литературы и всерьёз заняться историей науки. Вовка окончил инженерный поток мехмата МГУ и в Институте истории науки занимался историей физики и математики, переводил труды Ньютона и Лейбница… Он много и с удовольствием писал, участвовал в международных научных конференциях, активно занимался научно-организационной деятельностью. Вообще, работа в Институте истории науки была «его» работой. Я, конечно, не читала Вовкиных научных статей и переводов трудов великих математиков (я биолог и ничего в них не поняла бы), но я верю его коллегам, которые говорят, что сочетание профессионального математического образования с врожденным замечательным чувством слова позволило Володе создать работы, которые останутся в науке. Недаром в 1997 г. Вовка стал вице-президентом Международного союза по истории и философии науки, а в 2006 был избран Действительным членом Международной академии истории науки. Он легко вписался в зарубежное научное сообщество и заслужил там любовь и уважение коллег.
Я очень рада, что жизнь позволила Вовке поездить по разным странам. Он так хотел этого! Он хорошо знал историю и культуру Европы, любил живопись, особенно экспрессионистов, городскую архитектуру и вообще жизнь. А время, в котором мы жили, было таким, что для большинства из нас Парижа не было, Лондона не было, Рима не было, Швейцарии и Альп не существовало, об Америке уж и не говорю. Работа в Институте истории науки позволила ему увидеть не только Европу, но и Китай. Он хотел побывать в Америке, и моя дочь Нина, которая уже давно живет и работает в Вашингтоне, когда была в Москве, уговаривала его приехать к ней в гости и почти уговорила. А оказалось, что это уже невозможно…
Напечатано в журнале «Семь искусств» #12(58)декабрь2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=58
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer12/Sidorova1.php
