Похоже, ему были предначертаны вечные неудачи в семейной жизни. Началось с того, что он полюбил девушку, самую красивую в их школе. Он ухаживал за ней четыре года. Боготворил её. Но она вышла замуж за другого. Михаил тогда в Строгановском учился. Мечтал стать художником. Добиться известности. Свадьба Ирины так потрясла его, что он будто потух. Забросил учёбу. Начал выпивать. Нина Павловна, его мать, ещё не забывшая, как пивал муж, в какие загулы ударялся, невероятно перепугалась. Уговаривала его бросить глушить тоску столь коварным способом.
И тут в его жизни появилась Галя. Она была сестрой Ирины. Той самой. На два года моложе. Раньше он не обращал на неё внимания. И не вспомнил бы о ней. Галя сама разыскала его. Ей хотелось увидеться с ним. Она встретила его около дома. Спросила:
— Можно, я буду тебе звонить.
— Да,— сказал Михаил.
Они стали встречаться. И очень скоро он понял, что Галя его любит.
Она была не столь красива, как сестра. Её лицо таило в себе нечто резкое, грубоватое. Но и сходство с Ириной было сильным. Наверно, это сыграло свою роль. Меньше чем через год они поженились. Он снова взялся за учёбу.
Жить они стали у Михаила. Квартира была большая, в центре Москвы. Самый первый писательский кооператив. Квартиру купил Мишин отец. Нина Павловна была довольна, что молодые останутся с ней. Что ей одной в такой просторной квартире?
Мишин отец был писатель. Из тех, кому судьба уготовила тяжёлое испытание. В послевоенное время, когда расстроились отношения Сталина и Тито, Мишин отец получил указание отразить в прозе тяжкую долю югославского народа. Роман был написан, отец народов воспринял его благосклонно, удостоив сей труд собственной, Сталинской, премии. Но когда настало время пожинать плоды успеха, отец народов умер. И очень скоро отношения с Югославией наладились. Для страны пришла другая пора — собирать камни. Роман был изъят из магазинов и библиотек. И будто пропал. Осталась лишь купленная на Сталинскую премию дача в Переделкино. Красивый домик с башенками, принадлежавший прежде известному прозаику.
Когда Тито в новом блеске приехал в Москву, он попросил о встрече с писателем, написавшим про него злую книгу. Он хотел посмотреть ему в глаза. Странное желание. Но его постарались выполнить. К сожалению, выяснилось, что писатель отсутствует в Москве — находится в командировке на Дальнем Востоке, собирает материал для новой книги. И в самом деле, часа через два после неожиданной просьбы маршала Тито первый попутный поезд уносил Мишиного отца на восток.
Новой книги не получилось. Мишин отец начал пить. Сумрачно, безысходно. Прошлое, словно тяжкий камень, висело на нём. Прошлое мешало ему, как мешали бы путнику пудовые гири на ногах. Он пропивал всё, что удавалось ему заработать случайным образом. Он продал массу вещей, приобретённых ранее, в годы успеха. Если бы не пенсия, семье пришлось бы голодать.
Когда Мишин отец умер, мать не плакала. Она устала от той жизни, которая была у неё. Она сидела с потухшим взором и будто отдыхала. Михаил не осуждал её. Он, тогда ещё школьник, понял, что испытывала мать.
Строгановское Михаил так и не закончил. Довольно быстро он убедился, что художник из него вышел самый обыкновенный. Его не устраивало быть заурядностью. Зачем тогда учиться? Как потом зарабатывать на хлеб? Малевать афиши при кинотеатре или Доме культуры? Когда он представлял себе такую жизнь, ему становилось тошно. Мерзкая комната, заваленная старыми афишами, банками с краской. Ему приходилось бывать в такой.
Он бросил училище, на этот раз окончательно. И стал фотографом на «Мосфильме». Ездил по местам предстоящих съёмок, делал фотографии, в которые потом пристально вглядывались очередные режиссёр и оператор, словно желая увидеть там будущие призы или некое откровение. Работа Михаилу нравилась: колесишь по стране, смотришь себе на города, на природу, прикидываешь, снимаешь. Но потом родилась Даша. И он бросил «Мосфильм», безнадёжно застрял в столице, устроившись в обычную фотомастерскую.
Дашу он любил невероятно. Всё нежное, таившееся в его душе, ждавшее долгие годы выхода, воплотилось в этой любви. Он нянчился с ней, гулял в ближайшем скверике, помогал купать. Он тратил уйму времени на домашние дела, чего никогда не делал — это казалось ему невыносимо скучным.
К Гале Михаил стал относиться нежнее. Но это шло от разума, а не от сердца. Его любовь к Даше не перешла на ту, кто родила ему дочь. Словно существовала некая непреодолимая преграда.
Было у Михаила увлечение. Он пробовал писать. То, что осталось нереализовано в отце, похоже, искало выход в нём. Он сочинял странные повести и рассказы, в которых действовали потусторонние силы, бесы, происходила всяческая чертовщина. Он знал: это никогда не напечатают. Он работал для удовольствия. Для себя. Потом он стал показывать свои творения друзьям. И слышал восторженные оценки. Ему нравилось, что его хвалили. И возникло желание, которое живёт в каждом, садящемся за письменный стол, пытающемся конструировать реальность, используя только слово, лёгшее на бумагу,— желание печататься, быть читаемым, а значит, востребованным, удачливым, признанным. Михаил начал писать такие вещи, которые точно могли напечатать: по-советски правильные, гладенькие, без заумностей. Он ринулся в редакции.
Один из новых его рассказов был одобрен. И не где-нибудь, а в очень солидном журнале. Михаил испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение: получилось, сработало. Потом началось томительное ожидание выхода номера, в котором суждено было появиться его творению. Издательское дело прокручивалось медленно. Восемь долгих месяцев разделяло первый звёздный день от второго. Когда он открыл свеженький журнал и увидел там свой рассказ, его охватил странный восторг. Словно что-то сдвинулось в небесных сферах, словно райская музыка полилась с небес. Он желал, чтобы это повторялось вновь и вновь.
То была непривычная для него пора везения. Пошёл ещё один рассказ. Михаила приняли в самую престижную литературную студию. Он ходил на занятия скорее как мэтр, чем как ученик. Он чувствовал своё превосходство, но не давил им.
— Жизнь сложна и удивительна,— любил повторять он в разговорах со студийцами, делая при этом значительное и загадочное лицо.
Второй рассказ был опубликован. Настал черёд повести. А там уже стоило подумать об издании первой книги, о вступлении в Союз писателей. Всё это было осуществимо, реально.
Потом, как-то исподволь, боком, пришло ощущение странного неуюта. Он всё более сознавал призрачность своих достижений. И настал день, когда он прочитал опубликованные рассказы будто заново. И увидел: всё лживо, мертво, скучно. Он вдруг обозлился. На себя, на страну, в которой выпало жить, на весь мир. И ощутил зудящее, безысходное чувство. И понял: нечто подобное испытывал отец, уходя в запои.
Он тоже запил. Мрачно, безутешно. Его выгнали из фотомастерской. Галя молчала, только смотрела на него с мучительным укором. Так, как мать давным-давно смотрела на его отца.
— Жизнь сложна. И порой удивительна,— бормотал он, ёжась под её взглядом.
Будто эти слова могли что-то объяснить.
Галя прятала от него деньги — те, что зарабатывала сама. Он находил, крал трёшки, пятёрки. Злился на неё и переживал, чувствуя свою вину. Как-то он оставил семью без денег. Они голодали. Галя упрямо не желала залезать в долги. Даша просила поесть, и от её слов Михаила охватывала пронзительная тоска.
Он вновь пошёл фотомастером: скука смертная, а что делать? Жить-то надо. Вечерами, если не пьянствовал с друзьями, он писал повести, рассказы. С удовольствием, азартно. Он вернулся к потусторонним силам, к бесам. К той своей части, которую едва не потерял. Раз в неделю он ходил на занятия студии, скорее из желания общения с подобными себе, чем из стремления чему-то учиться. Михаил не сомневался: то, что он пишет, гениально.
Он ругал власть, пугая многих, имевших с ним дело. Ворчал в адрес одряхлевшего Брежнева, потом — грозного и быстро ушедшего Андропова, потом — беспомощного Черненко. Он делал это с особой язвительностью. Были и такие, кто видел в нём провокатора. А ему было наплевать. И проносило. Наверно, органы не слишком интересовались жалким фотографом, по совместительству неудачливым писакой.
Он по-прежнему обожал дочь, особая нежность наполняла его, когда он видел Дашу. И столь же равнодушен был к жене. Могло показаться, будто и Галя давно смирилась с тем, что муж не любит её. Это было не так. Её чувство к нему ничуть не ослабло. И она всё так же переживала холодность мужа. Только научилась это скрывать. Лишь глаза выдавали неизбывную тоску по невозможному, нежность, проглядывавшую сквозь невероятную усталость.
Потом появилась Настя. Михаил познакомился с ней в литературной студии. Она была с длинными волосами, плавная, задумчивая, удивляющаяся всему на свете. Наивное удивление звенело в её неумелых рассказах. Михаил казался ей необычным, непостижимым, ярким. Он звал её Настей-разлучницей. Он её не любил, но ему было с ней хорошо. Несколько раз Михаил и Настя уезжали на дачу на выходные, Михаил говорил жене, что хочет поработать в одиночестве, реализовать творческий запал, и всё заканчивалось хорошо. Но однажды Галя поймала их — то ли что-то заподозрила, то ли случайно, Михаил не знал. Она кричала громко, истошно, пока Настя, собравшись с духом, не сказала:
— Он вас не любит.
И Галя замолкла, закрыла руками лицо. Она сидела на стареньком диване и плакала. Михаилу стало жалко её.
— Перестань,— успокаивал он.— Всякое бывает. Перестань. Я тебя прошу.
А она всё плакала и плакала. Михаил сделал Насте знак, чтобы уходила, присел рядом, обнял жену. Она не воспротивилась его вынужденной ласке.
После этого раза Михаил не расстался с Настей, но стал осторожнее. Так продолжалось ещё до следующего лета, пока Настя не взбунтовалась. Она взволнованно говорила про потерянные годы, про то, что не в силах больше ждать, требовала, чтобы Михаил немедленно развёлся и женился на ней. Михаил слушал её с ленивым удивлением, он не предполагал такого натиска с её стороны, такой страстности речей. Ему было любопытно и скучно. Когда он сказал: «Нет»,— она плакала, но не так, как Галя. Настю ему было не жалко.
Все эти события происходили в стороне от матери. Нина Павловна жила своей, замкнутой жизнью. Она давно поняла, сколь далеки от идеальных отношения в семье сына, и старалась не вмешиваться в них. В меру своих сил она помогала по хозяйству, общаясь при этом с сыном и снохой в рамках необходимости: что приготовить? будет ли Михаил макароны? достаточно соли в супе? Единственным человеком, с которым она позволяла себе посторонние разговоры, была внучка. Её рассказы о школьных проблемах, о маленьких драмах возвращали Нине Павловне интерес к жизни, без которого она давно бы угасла.
— Серёжка опять дёргал за косички на переменке,— жаловалась Даша.
— Это он хочет обратить на себя внимание,— поясняла Нина Павловна.— А по-другому не умеет. Мальчишки — они такие.
Даша удерживала этих троих людей вместе: Михаила, Галю, Нину Павловну. Без неё семейство распалось бы.
Как-то Даша всерьёз разболелась. Это было время, когда Михаил, Галя, Нина Павловна каждый день разговаривали друг с другом: какая температура? самочувствие? принимала лекарства? как поела? что? Они жадно выслушивали мельчайшие подробности. Но едва исчезла совместная забота, сплачивавшая их, вновь началась замкнутая жизнь, когда каждый сам по себе, когда вроде бы всё ясно — и непонятно.
Всё-таки Галя не могла смириться с тем, что муж не любит её. Сердце её не выдержало постоянной нагрузки. Как-то ей стало плохо. Давило в груди. Но она не пошла к врачу. А потом села отдохнуть. И умерла. Тихо. Как и жила. Оказалось — инфаркт.
Михаил у гроба заплакал. Он вдруг осознал, как много значила для него женщина, жившая рядом с ним, сносившая его причуды, странности. Родившая ему дочь. Дашу.
Два месяца был как пришибленный. Чувство вины перед Галей преследовало его. Ощущал пустоту там, где, казалось, пустоты не должно было быть. Он не предполагал, что Галя так много значила в его жизни. Осознание того, что ничего уже не поправить, рождало неизбывную, тягучую безысходность. Словно кто-то не переставая водил гвоздём по стеклу, производя режущий, непереносимый звук.
Постепенно боль ушла. Жизнь взяла своё. Но некоторая сумрачность оставалась. И когда он повторял своё любимое: «Жизнь сложна и удивительна»,— это звучало теперь скорее печально, чем жизнеутверждающе.
К перестройке, нежданно-негаданно свалившейся на огромную, вконец запущенную страну, милостиво дарованной ей, Михаил отнёсся без особого интереса. Горбачёва он считал болтуном, а Советский Союз — безнадёжной страной. Нещадно ругал антиалкогольную кампанию, хотя сам выпивал редко, разве что с приятелями, для компании.
Свободное время он тратил на творчество. Много писал и даже стал браться за кисть, рисуя пейзажи, натюрморты. Продолжал ходить в литературную студию. Ему нравилось общение с людьми, похожими на него, безудержные споры, столкновение мнений, не оборачивающееся ненавистью. В тёплое время дача в Переделкино по-прежнему становилась желанным местом для студийцев, их летней резиденцией. В хорошую погоду располагались во дворе, под старыми яблонями, в плохую — на веранде. Слушали творения сотоварищей, пили вино, спорили, шутили, шумели.
Почувствовав, что времена переменились, Михаил собрал свои странные повести, рассказы и понёс их в одно процветающее издательство. К нему отнеслись крайне внимательно, просили прийти недельки через три. Он ждал указанный срок со сладостным замиранием. Ему чудилась книга, его первая книга, выстраданная, долгожданная, прекрасная. Ровно через три недели он явился в издательство. Его провели в отдел маркетинга, и молоденькая красивая женщина в строгом костюме принялась объяснять ему, по какой причине Михаилу отказывают.
— Это интересно,— говорила она ровным холёным голосом.— Однако ваше имя неизвестно широкой публике. Мои сотрудники считают, что будут проблемы с реализацией. Вот если бы вы писали детективы или фантастику.
— Но у меня же фантастика,— тихо возразил он.
— Поймите, у вас не та фантастика. Нет динамики...— у неё впервые появились затруднения со словами.— Должно всё время что-то случаться. Понимаете? Читателя надо волочить по тексту.
— А думать ему не надо? — грустно спросил Михаил, уже понимая, что шансов у него никаких.
— Интеллектуалов не так много, поймите. Такие книги не пользуются массовым спросом,— и, немного смутившись, добавила: — Мы должны думать о реализации продукции. Без этого никак. Но знаете, если годика через три вы ещё раз к нам придёте — думаю, мы возьмём вашу книгу. Если наше финансовое положение упрочится.
Тихо улыбнувшись, он проговорил, то ли извиняя, то ли извиняясь:
— Жизнь сложна. И порой удивительна.
Он решил не ходить по редакциям. Что попусту тратить время? Проще было заработать денег и самому выпустить книгу. А потом торговать ею в каком-нибудь людном месте. Он видел несколько раз, как это делается: человек расхваливает своё творение, а люди равнодушно идут мимо. И всё-таки это вариант. Более-менее реальный.
Деньги нужны были не только на книгу — прежде всего на житьё. Он стал подрабатывать уличным фотографом. С Красной площади его быстренько выжили, ясно дав понять, что это место не для него, и в конце концов он осел в Парке культуры, который прежде был имени Горького. Снимал отдыхающих на фоне аллей, фонтана, около аттракционов, останавливал приятные мгновения жизни чужих людей. Деньги получал неплохие. И хотя ему приходилось делиться с бойкими смуглыми ребятами, не терпящими возражений, на жизнь хватало. Он даже купил себе машину, не новую, но на ходу.
С машиной была целая история. Михаил прилежно учился ездить, стараясь запомнить каждую мелочь. Инструктор хвалил его. И всё равно каждая самостоятельная поездка превращалась в пытку: он пугался прытких и нахальных водителей, заполонивших московские улицы, робел перед хмурыми гаишниками, норовившими содрать штраф за всякий пустяк. Потом привык, притёрся, начал чувствовать себя увереннее. И — попал в аварию. Побил задок чужой машины. Пришлось платить пострадавшему и за ремонт своей машины. Сумма вышла приличная. Михаил вновь начал ездить с опаской. Но без машины он уже не мыслил своего существования.
Чтобы не вкалывать по вечерам, проявляя плёнки, печатая фотографии, Михаил завёл напарника. С удовольствием отдавал ему половину дохода за свободные вечера. Парень был из той фотомастерской, где раньше работал Михаил. Уговаривать его пришлось долго: парень принадлежал к той подавляющей части населения, которая после семи десятков лет советской власти панически боялась ответственности за самого себя. С великими колебаниями он согласился; Михаил видел, какой испуг торчит в нём. Помалу всё сладилось, опасения рассеялись. Их маленький коллектив заработал как добротные заграничные часы.
Со Светой Михаил познакомился в парке. Стоял прекрасный зимний денёк. Солнце было весёлое, щедрое. Она сразу привлекла его внимание: худенькая, с быстрыми глазами, вздёрнутым носиком, озорным лицом. Михаил предложил ей сфотографироваться. Она отказалась. Тогда он сказал, что снимет её бесплатно.
— Да? — удивилась она.— Если так, я согласна.
Он сделал несколько снимков, сначала на фоне зимней аллеи, потом — «чёртова колеса».
— Улыбнитесь,— говорил он.— Почему такое каменное лицо? Смотрите на меня. Прекрасно. А теперь чуть в сторону. И немножко обиженный вид. Чуть-чуть. Прекрасно.
— Когда будет готово? — осторожно поинтересовалась она.
— Завтра.
— Правда?
— Что же я, обманывать буду? Завтра.
Она не спешила уходить. Очень быстро выяснилось, что она циркачка. Наездница. Родом из Новосибирска. Колесит по России, бывает за границей, чаще в тех странах, которые называют ближним зарубежьем.
На следующий день Михаил отдал ей фотографии. Она долго рассматривала их, потом сказала, что ей нравится. Он был спокоен — работа профессионала.
Они вновь разговаривали. Она рассказала, что была замужем. Но разошлась с мужем. Слишком он увивался за другими. А в цирковых коллективах всё на виду, как в деревне. Потом Михаил отвёз её домой. Она жила у подруги, которая тоже работала в цирке. Света всегда останавливалась у неё, когда были гастроли в Москве.
Михаил простился с ней у подъезда. Смущённо поинтересовался, увидятся ли они ещё. Она глянула на него хитрыми глазами, произнесла загадочно:
— Может быть,— и скрылась за дверью.
Через день она появилась снова. И опять они разговаривали, пока ему не нужно было фотографировать. И опять он отвёз её домой.
Она проявляла к нему интерес. В этом нельзя было сомневаться. И его влекло к ней. Но он был умудрённый жизнью мужчина, перешедший сорокалетний рубеж. Она — молоденькая женщина. Старым он себя не чувствовал. Однако разница в возрасте была большая. В чём причина её интереса, он не знал.
Потом он ходил на представление. Михаил давно не был в цирке — пожалуй, с тех пор, как Даша пошла в школу. Подобные развлечения не интересовали его. Но тут он и не подумал отказываться. С благожелательностью смотрел номера, ожидая тот, в котором участвовала она. Когда с манежа сняли покрывало и появились лошади, Михаил ощутил волнение, быстрое, нетерпеливое. Словно ему предстояло показать публике своё умение. Их было восемь — пять мужчин и три женщины. Лёгкие, стройные, в коротких юбочках и ладных сапожках. Одна из них была Света. Он увидел, какие красивые у неё ноги. Мужчины лихо скакали, но Михаил не замечал этого. Он смотрел на неё. Он боялся разочароваться. Он боялся, что она сделает что-то не так или упадёт с лошади. И когда Света понеслась по манежу, он готов был зажмуриться, он хотел, чтобы всё быстрее кончилось. Но лошадь продолжала бежать, а Света встала на седло, покачиваясь в такт мерному бегу лошади. Потом сделала сальто. На ходу. Не промахнулась, не упала. Всё обошлось. Потом она легко соскочила с лошади. Михаил перевёл дух: обошлось. Подождав, когда Света сделает комплимент и покинет арену, Михаил поднялся, вышел из зала. Остальное было ему неинтересно.
На следующий день Света пригласила его в гости. Не туда, где жила с подругой. В цирк. Михаил заглянул в странный мир, прежде неведомый ему. Служебный вход; тренировочный ринг, на котором одновременно крутили сальто и жонглировали; клетки с медведями, с тиграми; лошади; люди с озабоченными лицами, спешащие по своим цирковым делам. В небольшой комнатке без окон было большое, в полстены, зеркало, стол, обшарпанный диван. Они пили вино — он, Света и две девушки из её номера. Потом девушки ушли. Света сидела рядом, красивая, обворожительная. Он обнял её. Он хотел многого. Всё, что она позволила,— поцеловать себя.
Эта женщина влекла его к себе невероятно. Он виделся с ней постоянно, это превратилось в потребность. Несколько раз она приходила к нему домой. Ему хотелось, чтобы она познакомилась с Дашей. И он был расстроен, узнав, что дочери она не понравилась.
Он давал ей почитать некоторые свои рассказы и понял: это ей не интересно. Лишь узнав, что он собирается выпустить книгу, она спросила:
— Денег за это много дадут?
— Нет. Сначала популярность надо заиметь, потом только деньги будут. А популярность — дело долгое. Особенно сейчас. Так что книга — для собственного удовольствия.
— А-а,— понимающе протянула она и больше к этой теме не возвращалась.
Михаил не был на неё в обиде. В конце концов, не критика он в ней искал. Он страстно желал жениться на Свете. И не знал, как ему быть. Сделать предложение? А вдруг она откажется? Вдруг она воспринимает его лишь как приятеля? Ведь он гораздо старше её.
Он посоветовался с Дашей. Та не раздумывая сказала:
— Не женись.
— Старый? — осторожно спросил он.
— Не выдумывай, ты не старый.
— Старый,— протянул он.— Ещё при Сталине родился. Сколько всего произошло с тех пор. Сколько было. Старый.
— Не выдумывай. Дело не в этом. Не надо тебе на ней жениться. Она плохая.
Михаил не поверил дочери. Как он мог поверить, если ему казалось, что вернулось дивное, напрочь забытое прошлое, что он вновь испытывает то ни с чем не сравнимое чувство, которое он испытывал к Ирине, сестре Гали?
Нину Павловну он не стал спрашивать. Он даже не подумал о таком. И она удивилась бы несказанно, если бы Михаил обратился к ней за советом. От Даши она знала, что происходит, но у неё и мысли не возникло говорить об этом с сыном. Некий барьер разделял их. Он был непреодолим.
Михаил решился. Он сделал предложение, панически опасаясь отказа.
— Понимаешь, жизнь сложна и удивительна,— одеревенелым голосом проговорил он.— В общем, я прошу тебя стать моей женой.
Она согласилась. Сразу и легко. Похоже, она была готова к этому.
Свадьбу они устроили в ресторане — так хотела Света. Михаил предлагал сделать всё дома, по-простому, без помпезности, но уступил ей. Были все артисты из её номера, друзья Михаила по студии. Даша не хотела идти, но появилась ненадолго после настоятельных просьб отца.
Потом ещё раз для него началась семейная жизнь. Это были удивительные два месяца. Михаил превратился в счастливейшего человека. Он упреждал желания молодой жены и получал от этого несравненное удовольствие.
И тут замаячили гастроли в Испании. На всё лето. Узнав об этом, Михаил расстроился.
— Ну что ты? — укоряла его Света.— Какие-то три месяца. Они пролетят очень быстро. И я вернусь.
Она не могла понять, как это много — три месяца. Три! Не один, не два. Целое лето. Что он должен был делать? Запретить? Настоять на своём? Он чувствовал, что это невозможно. В их семье происходило то, чего хотела она. Так установилось само собой.
Она улетела. Он видел, как её самолёт пронёсся мимо, задрал нос и начал быстро, легко набирать высоту, а потом исчез в легкомысленном голубоватом небе.
Она улетела. И Михаил затосковал. Не ладилась работа. Не было настроения. Он с трудом заставлял себя ходить на работу — надо было зарабатывать деньги. Да и проще было что-то делать, чем не делать ничего.
Он считал дни до её возвращения. Как медленно тянулись они. Как лениво было время, не желавшее нестись вперёд, время, за которым так часто невозможно угнаться.
Последние дни были самыми трудными, нетерпеливыми. Михаил знал это, но не мог совладать с собой.
Он поехал в Шереметьево-2 загодя. Сквозь решётку забора смотрел на отлетающие и прилетевшие самолёты, на привычную аэродромную суету.
Как только объявили о прибытии её самолета, Михаил бросился вниз, в зал прилёта. Он заглядывал за ограждение, надеясь увидеть Свету, и не видел её. Потом пассажиры начали выходить, таща за собой громоздкую поклажу. Но Свету он не видел.
Её не было среди прилетевших. Он недоумевал, начал волновался. Увидев девушек из её номера, бросился к ним. Немного смущаясь, они сказали, что Света осталась в том самом курортном городке, где они выступали. Зачем? Насколько они знают — подзаработать. Кажется, танцовщицей в ресторане.
Михаил вернулся домой растерянный. Он не понимал, что ему делать. Как поступить? Страшнее всего неопределённость, но что у него было, кроме неопределённости?
Он мучался, не зная, что с ней. Может быть, Света и в самом деле выступает в ресторане. Почему не передала весточку? Не позвонила?
Лучше всего было отправиться в Испанию. Увидеть Свету, услышать всё от неё самой. Он мог остаться там на время. Пока жена подрабатывает. Но поездка в Испанию казалась ему невозможной.
Через две недели пришло письмо в узеньком красивом конверте. От неё. Она писала, что получила хорошее предложение выступать танцовщицей в дорогом ресторане и приняла его: надо заработать на будущее, а потом жить в своё удовольствие — быть может, даже не в России. С деньгами везде можно бросить якорь. А домá в Испании дешевле, чем в Москве и её окрестностях. И климат хороший. Вполне можно неплохо существовать.
Михаил, прочтя письмо, почувствовал непонятную тревогу. Нечто смутное, чему пока не было названия. И это смутное не давало ему покоя. Он не желал думать об этом. И думал. Через неделю он решил ехать в Испанию.
Михаил никогда не бывал за границей. Он представления не имел, как попадают в другие страны, что для этого нужно. Друзья-литераторы были бедны, за границу не ездили, получить от них совет оказалось бесполезно. Кончилось тем, что он заглянул в одно туристическое агентство, на которое наткнулся по случайности. Там приняли его в высшей степени любезно, пытаясь растопить его недоверие, настороженность. Всё возможно — в любое место земного шара. И никаких забот. Всё берёт на себя агентство. Михаил сказал, что подумает. Были у него подозрения: вдруг надуют? Время-то какое, кругом один обман, сплошное мошенничество. Как проверить? Кого спросить? Два дня он пребывал в сомнении, потом пришёл в агентство с деньгами — будь что будет.
Свету он не мог предупредить, что едет в Испанию,— она не прислала адреса. Лишь город и название ресторана: «Олимпия». «И хорошо,— подумал он.— Пусть будет сюрприз».
Даша была не в восторге от его затеи.
— Что же мне не съездить? — спрашивал он.— До таких лет дожил — и нигде не был. Испания — хорошая страна. Деньги на поездку есть. Что ещё надо?
— Если бы ты на самом деле отдыхать ехал.
— А я разве не отдыхать?.. Зря ты её так не любишь.
Были сборы в дорогу, беготня про магазинам. Была дорога в Шереметьево. Но лишь когда он занял место в самолёте, он почувствовал: путешествие состоится.
Мадрид обвалился на Михаила подобно водопаду. Он сам удивлялся себе: что-то фантастическое, нереальное — другая страна, чистенькая, ухоженная, благополучная, другая природа, буйная, весёлая, другие люди. Другая жизнь. Он ходил как заворожённый. И снимал, снимал, испытывая странный азарт. Ему хотелось сохранить свой восторг, словно по полочкам разложив его на фотографиях.
На следующий день с помощью руководителя группы он сел в поезд, и потекли за окном непривычные пейзажи, яркие, наполненные щедрым, живительным солнцем. Тихое ликование наполняло Михаила. Он доброжелательно поглядывал на попутчиков, вслушивался в незнакомую речь, не столько пытаясь понять, о чём говорят, сколько наслаждаясь мелодикой чужого языка. К нему обращались, но скоро поняли, что он иностранец. Выяснили — из России. Приветливо улыбались.
Вечером он сошёл с поезда на старинном вокзале курортного городка. Пахло морем. Оно было где-то рядом, такое манящее к себе Средиземное море. Михаил непременно собирался сходить на море, искупаться в нём. Но всё это — позже. Главное — увидеть Свету.
— Hablar, donde restaurante «Olimpia»? — спрашивал он у прохожих, как научил его руководитель группы.
Ему пытались объяснять, бурно, с южным темпераментом. Он ничего не понимал. Он лишь схватывал первоначальное направление, а потом спрашивал снова. И снова.
Он ожидал увидеть шикарный ресторан в центре города, а это был вовсе не шикарный и вовсе не в центре. Удивлённый, он зашёл внутрь. Играла музыка, в полутьме виднелись столики, люди, сидящие за ними. На небольшой сцене, высвеченные прожекторами, танцевали три полуголые женщины. Эротический танец с весьма вызывающими позами. Михаил напрягся, глядя на лица. Светы среди них не было. «Где она? Что делает в этом заведении? — лезли вопросы.— Что вообще здесь происходит?»
Михаил стоял в недоумении, пока перед ним не возник официант, худой, курчавый, в тёмной жилетке. Что он говорил, было непонятно,— Михаил в недоумении покачал головой. Тогда официант показал на большую дорожную сумку, которую Михаил держал в руке, и он сообразил, отдал её курчавому. Тот унёс сумку, а вернувшись через мгновение, указал Михаилу на ближайший столик, за которым никого не было.
Он занял место. Официант подал ему пухлую книжку с меню. Механически заглянув в неё и увидев слова на незнакомом языке, Михаил поднял глаза, стал смотреть на тех, кто сидел за соседними столиками. Все женщины были чем-то похожи друг на друга: молодые, в совсем коротких платьях, с очень смелыми декольте. И в лицах было что-то сходное, нарочито весёлое. Пугающая догадка поселилась в нём.
Тут перед ним возник официант, вновь зазвучала незнакомая речь.
— Нихт ферштейн,— неожиданно для себя по-немецки ответил Михаил, хотя на этом его познания в данном языке фактически заканчивались.
Официант моментально среагировал, подхватил меню, открыл те странички, на которых было написано по-немецки. Михаил понял: парень спрашивал про заказ.
— Meat,— проговорил он.— Understand? Meat.
Официант понимающе кивнул. Михаил пристально посмотрел на него, лихорадочно соображая, стоит или нет пустить пробный шар, и решился.
— And woman,— добавил он.
Лицо официанта выразило живейшее одобрение. И это расстроило Михаила.
В это мгновение он увидел Свету — она шла в обнимку с мужчиной, высоким, франтоватым. Михаил не удивился, он уже был готов к этому. Он спокойно смотрел, как они сели за накрытый столик, принялись выпивать. Она смеялась, что-то говорила ему. Когда она успела выучить язык? Что говорила тому, кто был рядом, кто слушал её не слишком-то внимательно?
Михаил поднялся, медленными шагами приблизился к ней. Она не сразу обратила внимание на него — слишком занимал её внимание сидевший рядом. Потом её взгляд зацепился за Михаила. Глаза стали удивлёнными, даже испуганными.
— Ты?!
— Я.
— Откуда?
— Приехал. Тебя увидеть.
Она отвела глаза, помолчала — и когда посмотрела на него снова, нечто ледяное светилось в её взгляде.
— Зря ты приехал,— проговорила она устало и равнодушно.
— Может быть,— согласился он.
— Мне с тобой не о чем говорить.
— Поехали домой.
— Никуда я не поеду.
— Зря.
Он повернулся и пошёл прочь, ничего не видя вокруг себя.
— Caballero! — раздалось позади, едва он вышел из «Олимпии».— Caballero!
Он машинально обернулся: у входа стоял официант, тот, курчавый, и держал в приподнятой руке его сумку. Незатейливая улыбка светилась на смуглом лице. Вернувшись, Михаил взял сумку, машинально сказав по-русски:
— Спасибо.
Он бесцельно бродил по городку, пока случайно не наткнулся на дешёвую гостиницу. Портье знал английское слово «room». Михаилу предложили небольшой чистенький номер, в котором он поселился на оставшиеся четыре дня. Единственное, что он делал до отъезда в Мадрид,— выходил на берег моря, подальше от людей, и часами смотрел вдаль. Словно ждал что-то, чему сам не знал названия.
Вернувшись в Мадрид, он просидел в отеле до самого отправления автобуса, который повёз их группу в аэропорт. Он сказался больным, чтобы его не беспокоили снедаемые впечатлениями соотечественники.
— Как Испания? — спросила Даша, когда он появился дома.
— Красивая страна,— тихо и как-то удивлённо произнёс он.— Я бы не отказался быть испанцем. Увы, мне суждено было родиться русским и жить в России.
— У тебя неприятности?
— У меня всё идеально.
— Не обманывай. Что случилось? Ты её не нашёл? Вы поссорились?
Лицо его отразило боль.
— Давай не будем об этом. Слышишь? Я тебя прошу.
Даша послушалась, оставила его в покое.
Он не пошёл на работу ни на следующий день, ни через день. Сидел в своей комнате. Перед ним лежала рукопись его книги — толстая стопка листов, которые пропустила через себя пишущая машинка. Для книги он отобрал самые лучшие, на его взгляд, повести и рассказы. Теперь он открывал наугад страницы, читал, с удивлением ощущая, что не понимает, хорошо это или плохо, нужно хоть кому-то или нет. Он закрывал рукопись, а через некоторое время открывал снова, и всё повторялось. Он походил на путника, потерявшего всякие ориентиры, заблудившегося вконец.
Вечером, в очередной раз открыв рукопись, Михаил наткнулся на свою любимую присказку: «Жизнь сложна и удивительна» — он подарил её одному из героев. Прочитав незатейливую мысль, Михаил усмехнулся, горько, чуть-чуть скривив губы, и прошептал:
— Полная чепуха. Жизнь примитивна. И удивляет лишь мерзостями, на которые способен человек.
И он впервые подумал о бессмысленности дальнейшего существования.
На следующий день Даша постучалась к нему. Он сидел за столом и смотрел в окно, за которым по-хозяйски устроилась осень, смахнувшая последние листья с деревьев, развесившая непогоду.
— Папа, что с тобой? Я очень переживаю за тебя. Может, я могу чем-то помочь?
— Нет,— легко проговорил он.— Мы сами должны платить за свои ошибки.
— Что ты имеешь в виду?
— Я так... в общефилософском смысле.
— Но что-то ведь случилось?
Он повернулся, ласково посмотрел на дочь, такую взрослую, красивую, сказал негромко:
— Лишь то, что должно было случиться. А всё потому, что я тебя не послушался. Ладно. Знаешь, что я подумал? Вся жизнь — это ненужные хлопоты. Ненужные. Впрочем, зачем тебе это? Ни к чему. Не обращай внимания.
— Всё из-за неё? — тихо спросила Даша.
— Я не хочу об этом говорить.
Он вновь повернулся к окну, а Даша немного постояла и вышла. Откуда ей было знать, что она видит отца живым в последний раз.
Он решил повеситься. Ему не хотелось больше жить. Он дождался, когда Нина Павловна и Даша ушли, взял в шкафу кусок бельевой верёвки. Стоя на табурете, не спеша привязал к трубе, сделал петлю, надел на шею. Спокойным взглядом посмотрел в окно. Ему не страшно было умирать.
