***
Холодным утром тихо во дворе,
пусты пока что мусорные баки.
Сквозит в подъезде, словно в конуре
у пожилой, некормленой собаки.
Уже и коммунальные счета
несут, и мыши нервно запищали.
Почти по Баратынскому — тщета
надежд и власть безропотной печали.
Всё так… Всё так… Но только до тех пор
(пусть жизнь у нас не в сахаре, да наша),
пока не выйдет с чадушкой во двор
гулять любая здешняя мамаша.
***
Спросило бы время: «Ты здешний?», — ответил бы: «Свой».
Такой, что другого рассвета — ни капли не надо.
…Рассветное время пульсирует влажной листвой
кустов облепихи, живущих напротив детсада.
Пока — тишина… До неведомой близкой поры
она — по соседству — ещё уживается с нами,
людьми, обречённо зовущими с Лысой горы
безбожного шума, базарного ора цунами…
Но — утро: мамаши ведут ребятишек в детсад,
и время надеждой, пока невесомой и тихой,
как бабочка, дышит над городом утренним, над —
Бог ведает, сколько живущей у нас — облепихой.
***
Ни желания нет по швейцариям ездить, ни визы;
для поездок других берегу драгоценные дни,
а пока из окна наблюдаю, как строят киргизы
(утверждать не берусь, но, быть может, узбеки они)
иноземно большой — для посёлка извечного — терем…
Здесь — картоха растёт (ничего, что она — не моя)
и, как мама поёт, «цвiте» терпкий окраинный терен…
Словно корни пустил, каждый тутошний столб для белья,
даже местный алкаш спился здесь как борец за идею…
Но любая мечта — пусть о самом земном — высока,
потому и живу, здесь имея всё то, что имею,
благодарно держась за бесхитростный титул «совка».
Наше дело не в том, чтобы знать времена или сроки,
потому не избыть и «совковую» правду мою,
но… работа кипит на чужой нам беспамятной стройке
и растёт зиккурат в нашем тихом равнинном краю,
путеводный клубок истончился, в потёмках утерян
прежних лет окоём, вот и новый возник, да не тот,
что вчера… Но пока — «цвiте» мамин окраинный терен…
В Средней Азии, кстати, похожий терновник цветёт…
***
Земной — небесным радуюсь дарам…
Вот почему не злился я ни разу
на то, что дворник будит по утрам.
Я благодарен дворнику Ниязу! —
Он стал настолько местным, что уже
не душит — не беспочвенная! — злоба
живущего на первом этаже,
зашитого от водки ксенофоба.
Всегда бы так — по крови не родным —
встречать рассветы нам: по-человечьи,
когда о том, что тесно под одним
на всех бессмертным небом, нет и речи.
Так почему бы — вовсе не родне —
нам, смертным, не порадоваться разом
дарам небесным? В целом — жизни? — Мне
и ксенофобу с дворником Ниязом…
***
Вынесли решение простое
(кто — не знаю; знаю, что не я):
где была избушка, там построят
магазин, и разного тряпья
навезут-натащат на продажу.
А куда избушку — на дрова?..
Верю я — уверен в этом даже! —
что избушка всё-таки жива.
Снилось мне: спало в овраге лихо,
а избушка — по лесной тропе —
словно гриб, как старая ежиха,
белый дым тащила на трубе.
***
Закат к домам окраинным причалил,
внезапно стихла нервная трясца
дождя. Закат окраинный печален,
как порция больничного супца.
Зачем смотрел, как дурень, телеящик?
Нервишки расшалились. Поделом.
И вот лечу теплом их — отходящей
ко сну моей окраины. Теплом
живёт она, одним теплом богата…
Вот и сейчас я верю, что она
сумеет чашу стылого заката
испить за всех болеющих до дна.
КЛАДБИЩЕНСКИЙ БОМЖ
Он знает здесь каждую тропку,
он знает о том, что всегда
найдёт поминальную стопку
и хлебца. И даже орда
ворон — помешать бедолаге
не сможет… Сквозит веково
вчерашнее время в овраге
души горемычной его.
И знает, болезный, что тут он
обрящет и смерть, потому
что кладбище стало приютом
последним — при жизни! — ему.
Живёт он — печальник — не зная,
найдётся ли место в раю
за то, что он жил, поминая
чужую родню, как свою…
ИСТОРИЯ ПРО НОСКИ
От тоски, от холода ли ныне
в сердце — словно стылая вода…
Побывал на рынке, в магазине,
а забрёл — Бог ведает, куда:
не слышны ни карканье, ни крики:
пересуды — слышатся едва…
На капоте старенькой бибики —
скорбная свиная голова.
Дряхлый пёс вылизывает крошку
костяную… Божьих птичек рать —
гоношится… Вёдрами картошку
тётеньки пытаются продать.
Вот со мной история какая
происходит: с холода-тоски —
согреваю сердце, покупая
у бабуси тёплые носки.
***
Метель — по всем приметам — на подходе:
она могла не радовать меня,
но… вызревает в нынешней погоде
большое солнце завтрашнего дня…
И вот оно — Природы вечной буйство!
Но я — один из смертных на земле —
лелею в сердце солнечное чувство
необъяснимой нежности к зиме.
***
Ну что, пора готовиться к зиме?..
Ещё в листве, как в маминой печали
о днях прошедших, яблони — оне
меня своей прохладой привечали
в саду, когда был нашим сад, когда
был жив отец… Грушовки — молодыми…
Сюда так много вложено труда —
уже чужого… Только неродными
не стали эти яблони… К зиме
готовит сад хозяйка молодая,
тепло от яблонь солнечно ко мне
плывёт сквозь годы — бережно, не тая…
РОЖДЕСТВО
Январский день — спокоен, светел,
как задушевный разговор:
его теплом приютным встретил
Христорождественский собор.
Роддом — напротив… Не иначе,
как перед выпиской: льняной,
как распашонка, — свет маячит
в казённых окнах, но — родной…
И — тени тают ледяные!
А на снегу — встречай, страна! —
с утра папаши молодые
родные пишут имена.
***
Когда притащат на шемякин суд,
я так скажу: «Не взять меня — живого! —
в Любви одной увидевшего суть
того, чем жив. И в корочке ржаного».
Я дни свои не складывал в уме
и на бумаге — стопкой на комоде.
Кто выжил на свободе, как в тюрьме,
тот проживёт в тюрьме, как на свободе.
