Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, проект № 14-04-00283.
«Ночь» — самое масштабное поэтическое произведение Семена Сергеевича Боброва (1763/1765–1810). Оно состоит из 12 песен, симметрично (по три в каждой) разнесенным по четырем книжкам, которые собраны в двух частях — по две в каждой из частей. Частями и выходила «Ночь» из печати: первая появилась в 1807 году, вторая — в 1809-м. Объем стихотворного текста «Ночи» колоссален: в него входят около 17,5 тысяч стихов; поэтических произведений с такими количественными показателями в русской поэзии прежде не существовало. Помимо стихов «Ночь» включает в себя предисловия к каждой из частей (они имеют одинаковое название — «К другу души»), в которых поэт в сжатой форме излагает их содержание. Бобров также снабдил «Ночь» «Объяснительным содержанием иносказательной эпопеи», разъясняющим смысловое значение действующих фигур. Нельзя не отметить также и обширнейшие замечания, которыми Бобров снабдил обе части книги: они представляют собой авторские комментарии на используемые в стихах библейские, исторические, естественнонаучные и прочие реалии.
Между тем «Ночь» обладает и грандиозным содержательным размахом, не имеющим аналогов в русской поэзии как в ХVIII, так и в ХIХ столетии. Бобров, по всей видимости, осознавал беспрецедентность своего поэтического замысла и, вероятно, относился к нему не без некоторого трепета. В.Л. Коровин, ссылаясь на письмо Боброва издателю С.А. Селивановскому от 3 июня 1807 года, указывает на то, что поэт видел в «Ночи» возможность поправить свое плачевное материальное положение (6, 95). Действительно, Бобров писал издателю: «Моя женитьба, нужды семейства и прочие обстоятельства — вот причины, которые заставили меня понудить ныне Пегаса посильнее — или, яснее сказать, — сочинить книгу, существо которой вы можете узнать из программы…» (10, 401). Однако и самые обстоятельства издания «Ночи», на которые Бобров указывает в том же письме, и контекст слов поэта о «причинах» ее создания, заставляют усомниться в том, что, приступая к созданию книги, он руководствовался исключительно (или — хотя бы в какой-либо существенной мере) материальными соображениями.
Так, Бобров сообщил С.А. Селивановскому, в частности, следующее: «Сия книга печатается в академической типографии на моем иждивении. Сами знаете, сколь это дорого и хлопотно…» (10, 401). Это были отнюдь не дежурные слова; самое письмо Боброва было вызвано хлопотами, связанными с продажей «Ночи»; поэт расспрашивал издателя об общих знакомых, которые могли бы принять участие в распространении его сочинения, а также просил снабдить его «лучшим советом, как поступить в расходе книги» (10, 401). Кстати говоря, заметим, что годом ранее Бобров вел переговоры с тем же С.А. Селивановским о переводе «Песен Оссиана» Дж. Макферсона (письмо от 2 октября 1806 года). Однако поэт не решился даже приступить к работе, столкнувшись с перспективой вложения в покупку английского оригинала собственных сбережений, не столь уж и больших (всего 20 рублей) — в сравнении с тратами, которые потребовало издание «Ночи». Очевидно, что Бобров предпринял печатание на свой страх и риск: он не имел предварительной договоренности ни с издателями, ни с книгопродавцами и только задним числом просил помощи в распространении тиража у одного из них. Указанные обстоятельства непросто согласовать с мыслью о том, что у Боброва было твердое намерение заработать на издании «Ночи».
Можно также заметить, что высказывание Боброва о «причинах» создания «Ночи» находится в контексте, имеющем весьма отдаленную связь с вопросом о материальном положении поэта. Сославшись на «женитьбу, нужды семейства и прочие обстоятельства», Бобров сделал весьма знаменательную оговорку: «Славолюбие тут почти не имело места; назовите разве Славу тенью тела!» (10, 401). Разумеется, указание Боброва на отсутствие в «Ночи» «славолюбия» можно интерпретировать как прямое следствие того, что замысел книги определялся лишь желанием поэта заработать на ее издании. Между тем вероятным представляется иное толкование пассажа Боброва о «причинах» создания «Ночи» и отсутствия в ней «славолюбия». Надо заметить, что слово «славолюбие» Бобров использует в прямом значении, а не переносном, которое можно было бы понять, например, как перифрастическую формулу высокой миссии поэзии (художник посвящает свои труды поэтическому искусству и произведения приносят ему заслуженную славу). Очевидно, что «Слава» в смысле констатации поэтических заслуг совершенно не смущала Боброва; можно даже утверждать, что он не исключал ее, создавая «Ночь»; именно поэтому поэт и назвал ее «тенью тела». Иначе говоря, упоминая «славолюбие», Бобров имел в виду тщеславие (гордыню). Это обстоятельство позволяет допустить, что оговорка о «славолюбии» относится у поэта непосредственно к «существу» «Ночи».
Нетрудно убедиться в том, что как раз «существо» книги и могло спровоцировать у адресата письма Боброва мысль о «славолюбии»-тщеславии. Так, говоря о жанровой специфике «Ночи», Бобров в качестве ориентиров называет религиозные эпопеи Дж. Мильтона, С. Геснера, Ф.-Г. Клопштока и других прославленных авторов. Слова Боброва об образцах «Ночи» — не более чем стандартная для литератора ХVIII века справка, посредством соотнесения замысла книги поэта с образцовыми произведениями избранного им жанра, призванная конкретизировать ее (книги) жанровое задание; она отнюдь не свидетельствовала о том, что, приступая к созданию сочинения в жанре религиозной эпопеи, Бобров дерзает стяжать славу своих великих предшественников. Дело в другом: хотя Бобров и заявил об ориентации «Ночи» на прославленные образцы соответствующего жанра, он отнюдь не собирался им следовать; напротив, поэт изначально запланировал нетождественность своей книги жанровым характеристикам религиозной эпопеи. Вот эта запланированная нетождественность и могла вызвать в читателе мысль о предосудительной поэтической амбиции Боброва — о «славолюбии»-тщеславии. Отказ от следования великим предшественникам ставил под сомнение их славу; выбор же своего собственного пути только подтверждал тот факт, что поэт был в плену неимоверной амбиции: он дерзал состязаться с ними — в надежде их превзойти.
По всей видимости, ссылка на отсутствие в «Ночи» «славолюбия» должна была отвести от Боброва подозрения о тщеславии и невольном самохвальстве, к которым располагал читателя самый замысел книги. С этой точки зрения и следует толковать указание Боброва на материальную стесненность как на «причины» создания «Ночи»: нужда в средствах как бы извиняла «предосудительный» замысел книги, свидетельствуя о том, что автором руководило вовсе не тщеславие.
Однако озабоченность возможными подозрениями читателя определяется у Боброва не только (и не столько) желанием соответствовать классическим представлениям о поэте, которое, кстати говоря, уже не подтверждалось поставленными им самим художественными задачами. Озабоченность поэта станет понятна, если мы обратим внимание на то, чем он сам объяснял замысел «Ночи». В предисловии к первой части, обращенном к некоему «другу души», Бобров пишет о следующее: «Безпритворно тебе признаюсь, что не суетность, или высокомерие какое, но единое искание общей пользы, — единое сердечное внушение, — единая любовь к истине — были побудительною виною сего силам моим соразмернаго творения. Главнейший и вожделеннейший предмет онаго есть цель души человеческой, истина ея безсмертия, о которой столь много, кажется, говорят, и столь мало размышляют, но которая столь необходима и спасительна для всякаго мыслящего существа. <…>. / Я не могу скрыть от тебя, почт.[еннейший] др.[уг] сих чувствований; часто я сам себе говаривал: — Для чего столь долгое время ходить в чужих Лавиринфах умов, и заблуждаться? В слабом уме твоем они произведут токмо закругу. <…>. Невтон опровергнул Картезиево разделение цветов, а Дюфе уже Невтоново. Не такова ли судбина почти всех систем? — Жизнь коротка: — в твоем возрасте перестают играть жизнию. Время войти в самаго себя, оплакать безпечность, и зачать с скромностию такую храмину, которая бы полезна была сердцу твоему, и гостеприимна для ближняго, — храмину, которой бы, так сказать, сама вечность оскаблялась. <…>. / Не сочти, п.[очтеннейший]-др.[уг] единобеседование сие каким либо изступлением! — нет, — это постоянное души чувствование. Но естьлибы показалось и изступлением; то оно спасительно. Не знаю только успел ли я в намерении? — человеческие силы ограничены. По крайней мере нахожу удовольствие в некотором подъятии тяжести. О! Естьли бы я мог перелить сие чувствование вместе с пользою в сердце другаго! — Много сведущих, но гораздо более блестящих и самоугодных умов, особливо в пылкой юности; прямо же просвещенных… Можно ли заставить другаго, чтоб он чувствовал силу не своего опыта? Надобно самому ему быть в тех же разположениях. Разве, — разве малое число подобомыслящих найдет тут желаемое ими и мной; — а сего и довольно…» (3, 12–13).
В традиционном для человека эпохи классицизма ключе Бобров отмечает, что «Ночь» есть результат «искания общей пользы», а не выражения «высокомерия» (тщеславия). Между тем, когда поэт непосредственно касается вопроса о причинах, побудивших его создать это произведение, «общая польза» уходит на дальний план и на первое место выдвигаются проблемы индивидуального порядка. Иначе говоря, Бобров ставит «общую пользу» в зависимости от решения личностных проблем, что для классицизма совсем не характерно. Говоря о «главнейшем и вожделеннейшем предмете» «Ночи» — бессмертии души, поэт позиционирует его как общественный вопрос: о нем «столь много, кажется, говорят, и столь мало размышляют»; однако из его дальнейших слов становится ясно, что решение этого вопроса необходимо не столько для просвещения публики, сколько для утверждения истины в самом себе.
Косвенным подтверждением личной заинтересованности Боброва в вопросе о бессмертии души является стихотворение «Выкладка жизни бесталанного Ворбаба» (опубликованное в составе «Рассвета полночи…»), которое, вероятно, следует рассматривать как своего рода исток замысла «Ночи». Проследив судьбу своего автобиографического героя (его имя — анаграмма имени самого автора), Бобров пишет следующее: «Но все то — чувств неверный шквал, / Пружина лишь души незрелой, / Сей самобытности неспелой; / А к зрелости — весь век мой мал; / Он мал — и поскакал поспешно, / Ах! — так ползет в гроб жизнь моя. / Как в Волгу Котросли струя. / Что ж в жизни прочно? Что успешно? / Почту ли юны дни зарей? / Там чувство то ж, что сумрак дней; / Почту ли полднем средни лета? / Там рдеет страсть — луч гаснет света; / Почту ли вечером век поздный, / Там все потерпит жребий грозный; / Там чувство, — страсть, — ум — все падет. / Знать, вся лишь жизнь — еще рассвет, / А полдня истинного нет. / О небо! — Там уже доспею; / Там — в важной вечности — созрею…» (2, 411–412).
Личностную заинтересованность замыслом «Ночи» подчеркивают слова Боброва о том, что мысли о бессмертии души — «это постоянное души чувствование»; более того, поэт считает оправданной свою книгу, даже если бы она являла собой «изступление». В связи с личностным характером замысла «Ночи» Бобров и высказывает свои опасения относительно доступности книги читателю: «О! Естьли бы я мог перелить сие чувствование вместе с пользою в сердце другаго! <…>. Можно ли заставить другаго, чтоб он чувствовал силу не своего опыта? Надобно самому ему быть в тех же разположениях…» (3, 13). Но именно потому, что в «Ночи» заключен личностный опыт, Бобров вполне удовлетворяется мыслью о том, что его книга будет востребована «малым числом подобомыслящих». Впрочем, слова поэта позволяют предполагать, что он был готов и к тому, что она так и останется непрочитанной публикой.
Очевидно, что рассуждения Боброва о судьбе «Ночи» чрезвычайно далеки от стандартных формул уничижения авторской личности, направленных на предупреждение обвинений в самохвальстве, — формул, которые, кстати говоря, поэт также использует в своей книге. И, самое главное, они идут вразрез с предполагаемыми В.Л. Коровиным надеждами Боброва на денежную прибыль от издания «Ночи», которыми якобы и был вызван замысел книги. Предисловие к первой части «Ночи» свидетельствует о том, что Бобров напрямую связывал замысел книги с проблемами личностного характера; соображения относительно коммерческой выгоды «Ночи», если у поэта они и были, могли иметь только второстепенное значение.
Судьба «Ночи» показывает, что Бобров совершенно трезво оценивал перспективы успеха своей книги у читающей публики. Материальных затруднений Боброва «Ночь» не разрешила; напротив — вероятно, только их усугубила. Об этом косвенно свидетельствует вторая часть, подготовленная — в отличие от первой, также являвшей собой отнюдь не роскошное издание, — таким образом (сокращение написания имен, уменьшение пробела между стихами и т.п.), чтобы сэкономить денежные расходы на бумаге. Но не принесла «Ночь» Боброву и славы. Более того, судя по тому, что критика фактически проигнорировала «Ночь», — произведение, которое трудно было не заметить, — предпочитая вспоминать в связи с творчеством Боброва о «Херсониде» (7) и его более мелких сочинениях; книга, скорее, скомпрометировала литературную репутацию поэта, довольно высокую в середине первого десятилетия ХIХ века.
И уж совершенно плачевная участь ожидала «Ночь» после смерти ее автора. Книга была прочно забыта последующими поколениями читателей и, что самое удивительное, исследователями русской поэзии. Считается, что невнимание к поэзии Боброва определенным образом связано с его репутацией, созданной карамзинистами, литературными противниками поэта (4, 32–37). Созданная ими одиозная литературная репутация Боброва тесно соприкасается с фигурой М.В. Ломоносова. Бобров, как и Ломоносов, имел некоторое пристрастие к вину; впрочем, о нем писал и сам Бобров, дав ему любопытное объяснение в стихотворении «Песня с франц<узского> In vino veritas ets» (1805). К.Н. Батюшков и П.А. Вяземский, наиболее последовательные и твердые противники Боброва, не преминули использовать это обстоятельство: в их эпиграммах они изобразили поэта в образе горького пьяницы, который под влиянием винных паров слагал сущую бессмыслицу (5, 238). Философская сосредоточенность и метафорическая «густота» произведений Боброва были осмеяны карамзинистами как следствие пьянства поэта. Между тем хорошо известно, что в свое время стараниями литературных противников (А.П. Сумарокова и литераторов его круга) репутация пьяницы и «безумного» сочинителя была создана и М.В. Ломоносову (1, 137). В сущности, К.Н. Батюшков и П.А. Вяземский повторили все те соображения, что в свое время высказали о «российском Пиндаре» его недоброжелатели.
Однако язвительностью (нередко — нравственно сомнительной) их эпиграмм совершенно невозможно объяснить фактически полное забвение творчества поэта и, в частности, такого неординарного сочинения, как «Ночь». Так, «Ночь» не была даже упомянута в обширнейшей по объему книге А.Н. Соколова «Очерки по истории русской поэмы ХVIII–первой половины ХIХ века» (9), — книге, в которой автор, хотя бы в двух словах, дал характеристику не одному десятку сочинений поэтов, зачастую не идущих ни в какое сравнение с книгой Боброва ни с точки зрения художественной ценности, ни с точки зрения весомости творческого замысла (8, 127–128). Вероятно, причины забвения «Ночи» кроются в том, что чрезвычайно своеобразный поэтический опыт Боброва, запечатленный в этой книге, оказался несозвучен художественному самосознанию русской культуры ХIХ и, говоря несколько упрощенно, ХХ веков.
Библиография
1. Берков П.Н. Ломоносов и литературная полемика его времени. 1750–1765. М — Л., 1936.
2. Бобров С.С. Выкладка жизни бесталанного Ворбаба // Бобров С.С.Рассвет полночи; Херсонида. В 2-тт. Т. 1. М., 2008.
3. Бобров С.С. Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец. Ч. 1. СПб., 1807.
4. Зайонц Л.О. «Маска» Бибруса // Ученые записки Тартуского ун-та. Вып.683. Тарту, 1986. С. 32–37.
5. Зайонц Л.О. Имя как эмблема (об одном аспекте литературной полемики начала XIX в.) // Имя: внутренняя структура, семантическая аура, контекст: Тезисы международной научной конференции. М., 2001.
6. Коровин В.Л. Семен Сергеевич Бобров. Жизнь и творчество. М., 2004.
7. Крылов А.А. Разбор «Херсониды», поэмы Боброва // Благонамеренный. 1822. Ч. 17. № 11; № 12.
8. Левин Ю.Д. Английская поэзия и литература русского сентиментализма // Левин Ю.Д. Восприятие английской литературы в России. Л., 1990. С. 134–230.
9. Соколов А.Н. Очерки по истории русской поэмы XVIII и первой половины XIX века. М., 1955.
10.Семен Бобров. Письма С.А. Селиванскому // Письма русских писателей XVIII века. Л., 1980.
