Господь Бог мой — литература.
Н. Языков
Через десять лет после смерти Николая Михайловича Ф.В. Чижов, друг Н. Языкова и Н. Гоголя, живший с ними в Риме, характеризует значение переписки с каждым из писателей: «...писавши биографию Н. Языкова, всего лучше немного коснувшись его поэтической природы, все извлекать из ряда его писем и писем к нему... С ним (Гоголем — Д. А.) не могло быть такой искренней, задушевной переписки, как с Языковым. Этот отвечал на все явления современности, а в самом себе был часто лирическим поэтом. Лиризмом своей природы он вызывал часто лирическую сторону жизни и у других. Гоголь больше изучал других, писал по требованию передать себя, хотя не сказывал сам этого требования. По его письмам кажется — он заботится о другом, а везде читаешь его самого; Языков передает себя, о себе говорит, а читаешь более все о современной ему литературной деятельности» [1].
Современная поэту литературная деятельность предстает в его переписке во всей полноте. Письма Н. Языкова к родным и друзьям отражают формирование и развитие его мировоззрения, индивидуального стиля, понимание им поэзии и жизни. Главное же — эстетические взгляды эпохи и литературную жизнь на протяжении нескольких десятилетий (от 20-х до 40-х годов 19 века).
В современной Языкову литературной жизни наметились разные тенденции, трактовки культуры, просвещения, литературы: Жуковский видит в литературе нравственную пользу, Батюшков следует правилу «Живи, как пишешь, а пиши, как живешь» («Нечто о поэте и поэзии», 1815), Вяземский выступает против приверженности образцам и правилам. В этой разноголосице Н. Языков стремится выразить в письмах и свое особенное мнение о развитии русской культуры, литературы и просвещения, сравнить развитие русской литературы с европейской.
Сухие новости и факты Н. Языков литературно обрабатывает, стремясь сделать свои письма интересными и по содержанию, и по форме, снабжая их анекдотами, слухами, шутками. В этом смысле его послания перекликаются с перепиской арзамасцев [2] и создают живую картину современной литературной жизни.
Поэт смолоду имел привычку к постоянному чтению и анализу своей деятельности. Его рассуждения об образовании проявляют стремление стать не просто образованным, но и ученым, серьезные занятия некоторыми науками свидетельствуют о том, что он действительно многое успел в стенах университета и, что самое главное, приобрел склонность к самостоятельному знакомству с разными научными изданиями, направлениями, школами.
В вопросах взаимоотношения старого и нового, традиций и новаторства Н. Языков придерживался золотой середины. Даже в молодые годы он не стремился, как это свойственно молодости, отказаться от всего традиционного: «...многия, очень многия старыя вещи весьма хороши; например, старая словесность, старинное гостеприимство и даже многия старые люди, даже старые немцы; я полагаю... лучше поступать хорошо по старине, нежели худо по-новому...» [3]. Поэт уважал традицию в литературном развитии и интересовался всеми новинками, появляющимися из-под пера современников.
Эстетика, философия, история искусств входили в круг интересов Н. Языкова, но главным для себя он считал литературу и свои занятия поэзией. Проблемы литературы, литературные оценки и критика, вопросы творчества, стихотворные послания братьям — это тот стержень, которым соединяется, кроме личности самого автора, разнородный материал писем. В письмах братья выражают свои литературно-критические взгляды. Вся сложность, переходность эпохи — «атмосфера эстетического брожения» — воплотилась в его исканиях, оценке литературной ситуации времени.
Литературно-эстетическая позиция молодого Н. Языкова формировалась через ориентацию на поэтическую традицию (Ломоносов, Державин и др.), круг западноевропейских (очень разнообразных) воздействий (Вольтер, Оссиан, Тик, Байрон, Новалис, Мур и т.д.) и влияний современной ему русской литературы (Жуковский, Грибоедов, Пушкин, Дельвиг, Баратынский и т.д.).
Проследить особенности этого взаимодействия с разными культурными традициями возможно, проанализировав отзывы поэта о творчестве современных ему поэтов, писателей, изучаемых науках, прочитанных книгах.
Н. Языков в студенческие годы впитывал в себя разнородные элементы европейской литературы, эстетические концепции современников и предшественников.
Немецкий язык, литературу он ценит очень высоко. Жалуется брату: «Мне жаль, что я имею очень мало времени для знакомства с немецкою литературою...» [4]. Для осуществления этих целей он поселил у себя бедного ученого немца с тем, чтобы помочь ему и себе. Для изучения немецкой литературы организует кружок для чтения немецких книг из пятерых немцев («моих приятелей») и себя. Изучив Гете и Шиллера, пишет братьям, что современная русская литература, если взглянуть на нее через Гете и Шиллера, ничтожна [5]. Он отдает предпочтение немецкой литературе и даже удивляется тем, кто думает, что мы «ровня им» в этом отношении. Он задумывается и над тем, почему так происходит: «...или потому, что их не знаем, или потому что не знаем себя и в чем состоит истинная поэзия. Есть люди, которым часто кажется божественным и высоким то, что немцы называют das Frhabene das unsinns! (ерундой, бессмыслицей — Д. А.) Не правда ли?» [6]. В этот период для Языкова немецкая литература — критерий ценности всего остального.
Среди любимых авторов — Вальтер Скотт, который Н. Языкову «очень нравится; в его романах есть что-то новое, необыкновенное и много занимательного; он мне служит лакомством; но я прошу прислать прочие томы не прежде, как я сам того потребую: не хочу есть конфетки прежде обеда; итак, дай мне достаточно перекусить немецким языком — тогда и проч.» — пишет он брату А.М. Языкову [7] (от ноября 1822 г.). Он читает все «томы» Вальтера Скотта, ценит его занимательность и даже боится, что это чтение будет отвлекать его от занятий науками и языками. Но чтение многих романов подряд несколько меняет его мнение о писателе. Как и большинство современников, Н. Языков с братьями и сестрами, увлекаясь чтением романов Скотта, все же находит в них и недостатки. «...Я теперь только начал читать романы В. Скотта, — пишет 11 февраля 1823 года Николай Александру, — ... мне кажется, что они скоро могут наскучить всегда однообразным способом автора изображать характеры и приготовлять издалека неожиданные происшествия...» [8]. Николай хочет показать себя и строгим критиком. В этом же письме просит прислать Ламартина («он, кажется, есть в моем шкафе») [9]. По-настоящему увлекает его другое произведение: «Торжественно и радостно объявляю тебе — что бы ты думал? Верно, какое-нибудь новое произведение неугомонной музы твоего поэта — молокососа? Нет! ...ето стоит дороже, ето важнее, приятнее и восхитительнее для меня всех моих настоящих и прошедших произведений, всех возможных вступлений в университет, всех степеней ученых ... ето, ето — я читаю Дон Карлоса, Дон Карлоса!» [10]. Перед нами восторженный юноша и в то же время серьезный критик. В другом письме Николай продолжает тему: «Знаешь ли, какое действие надо мной произвел даже один еще “Дон Карлос” Шиллера? Я решился быть трагическим поэтом; напишу одно явление и пришлю тебе на пробу; ты скажешь мне или ну, или стой — первое толкнет меня вперед, а последнее совершенно своротит мою пиитическую телегу с шоссе трагедии. Мне кажется, из всех слав слава поэта-трагика яснее, блистательнее и обширнее и даже едва ли сидит на высоте не выше всех прочих, включая епопеи» [11].
Влияние изучаемого, прочитанного, увиденного было очень интенсивным. Впечатлительный Николай находится «в поиске», и советы братьев важны для него. Интересны и его жанровые поиски. 23 марта 1823 г. он пишет брату: «Я теперь читаю Шиллерову Историю Тридцатилетней Войны; читал ли ты ее?» [12]. Просит прислать Шиллера во многих письмах [13]. В этом же 1823 году благодарит за Томаса Мура, а вот В. Скотта вынужден возвратить в ужасном состоянии: «...весь женский пол Дерпта читал безо всякой для меня от того пользы и удовольствия; ты простишь мне ету погрешность, потому что она произошла так, как и много великого и прекрасного происходит, от потомков ребра Адамова...» [14]. Это сожаление об испорченной книге свидетельствует и о том, что особенно увлекались чтением романов Вальтера Скотта дамы. Для себя же ищет записки Манштейна (лучший перевод), интересуясь записками иностранцев о России. Вальтера Скотта он рекомендует читать и сестре Параше, как «самое интересное дело» [15]. Постепенно его отношение к В. Скотту меняется в лучшую сторону. Высылая брату благодарность за присылку В. Скотта, Николай пишет: «...он (В. Скотт. — Д.А.) меня побуждает написать повесть в етом же роде. В голове моей уже готово много новых мыслей и выражений милых для оной, много планов; покуда ни один еще не выбран; а действие должно происходить в Ливонии; тут явятся и рыцари меча, и Иван Васильевич — как ты об этом думаешь? Мне давно хочется попробовать свои силы об сочинение, пространнее прежних, хотя для практики к будущему» (от 17 окт. 1825 года). Байрона и В. Скотта Николай просит на немецком: «...ето для меня будет вдвойне приятнее, потому что тогда и моя хозяйка будет читать мои книги» (там же). Немецкая литература и эстетика всегда в центре внимания. Спор о романтизме и реализме между Гете и Шиллером был особенно привлекателен для Языкова. «Гете признавал, что понятие классической и романтической поэзии, получившее столь широкое распространение и вызвавшее немало “споров и раздоров”, исходило от него самого и от Шиллера... Именно Шиллер, по признанию Гете, доказал ему, что и он — Гете — даже вопреки его воле — «был романтиком» [16].
Эти неоднократные споры и столкновения характерны для литературных дискуссий времени, они влияли и на эстетические представления Н. Языкова.
Из современных русских мэтров поэзии Н. Языков в Дерпте знакомится с В.А. Жуковским, который на долгие годы станет для него и учителем, и наставником, и человеком, с которым можно вести споры о поэзии и литературе. 11 февраля 1823 г. он сообщает Александру: «Сюда, может быть, уже приехала Воейкова; с ней ждали Жуковского. Я постараюсь познакомиться покороче с последним и опишу тебе все обстоятельства столь приятной повести...» [17], а 5 марта уже отмечает: «Я очень хорошо познакомился с Жуковским...; он меня принял с отверстыми объятиями (в обоих смыслах), полюбил как родного; хвалил за то, что я не вступил в университет в начале текущего года, ибо (по словам его, а я им верю), чем дольше пробуду в Дерпте, тем больше и проч. Он мне советует, даже требует, чтобы я учился по-гречески; говорит, что он сам теперь раскаивается, что не выучился, когда мог, и что ето обстоятельство очень сильно действовало на его стихотворения...» [18].
Братья ценят в современниках прежде всего простоту, доступность. Николай прислушивался к советам Жуковского и действительно стал изучать греческий язык. Эта встреча тем более важна и интересна, что Жуковский был и воспитателем братьев Киреевских, Ивана и Петра, с которыми сведет судьба братьев Языковых несколько позже. Но, как видим, наставления братья Языковы и братья Киреевские еще до момента знакомства получали из одних уст. Обсуждался с Жуковским и вопрос предмета поэзии: «Жуковский советовал мне никогда не описывать того, чего не чувствую или не чувствовал: он почитает ето главным недостатком новейших наших поэтов» [19]. В.А. Жуковский оказывал серьезное влияние на многих современников. Н. Языков также испытывал почтение к таланту и творчеству Жуковского, их объединял и интерес к немецким романтикам.
Николай читает в это время Шиллера, просит у брата прислать «Жизнь Сергия» Филларета для Перевощикова, размышляет о любви, смерти, дружбе, измене и преданности, узнает об обычае первоапрельских шуток — вот это все и могло стать предметом рассуждений, споров и смеха дерптских студентов.
Иногда Н. Языкову приходилось в литературных вкусах следовать светским приличиям и подписываться на авторов-современников ему не нравившихся: «Я принужден был приличием общества подписываться на сочинения Буниной — и получил их: дрянь, ни дать ни взять, не лучше Хвостова...» [22]. Это, однако, скорее исключение, чем правило его литературной деятельности. Но он все же снисходительно относился к литераторам, увлеченным своим творчеством. Так, сочувствуя брату Петру в том, что ему приходится слушать неудачные стихи Погожева, которыми он «мучает» Петра, он пишет: «…его поступок имеет некоторое оправдание: стихов его не напечатают, так надобно как-нибудь удовлетворить своей метромании, а в таком случае наш брат-стихотворец не разбирает лиц, которым старается передать свои мысли и чувствования... я бы разделил с Погожевым его музолюбие и терпеливо слушал бы стихи, в которых, ежели нет ничего нового и все беглое, по крайней мере есть любопытное для меня, странствующего по тому же полю...» (10 апреля 1823 г.) [23]. Считая себя «странником по полю литературы», Н. Языков в эти годы интересовался буквально всем, что было ему доступно в этой области. Стихи г. Хвостова также не вызывали его одобрения.
В письме от 19 февраля 1824 г. узнаем о пробуждении особого интереса к античной литературе и культуре: «Мои занятия идут хорошо, через неделю начну читать Гомера — и скажу тебе, что нового почувствую во время етого наслаждения. Кстати заметь: мне жаль, что имею очень мало времени для знакомства с немецкою литературою; представь себе: от 8 утра до 1 часа в университете, от 3 до 4 урок латинского или немецкого (не чтение, а письмо на немецком), от 4 до 5 опять в университете, от 5 до 6 греческий (четыре раза в неделю); так, мне почти каждый день должно приготовляться к двум урокам — вечером к одному, а утром к другому: когда же читать много? Когда же думать о том, что читаешь? И наконец (ето вам покажется маловажным, но у меня идет за главное), когда писать стихи, без которых — что я такое? И, для которых, как ни говори, а я сам чувствую, непременно нужен большой навык — не то будут — и не плавны, и трудноплавки» [24].
Показательно здесь само отношение к чтению — это процесс, приводящий к наслаждению, но осмысливание прочитанного не завершается после прекращения чтения: «Когда же думать о том, что читаешь?» Это обдумывание, эта рефлексия по поводу книги, поступка, чувства, слова была свойственна характеру братьев и нашла отражение в их переписке и творчестве Н. Языкова. Он умел почерпнуть вдохновение и в живой действительности, и в классическом мире Древней Греции, Рима, и в глубинах человеческого духа, и в русской старине, и в современных красотах окружающего мира.
Новости современной литературы Николай готов черпать отовсюду: «Не знаешь ли, какую поэму Тассову перевел Батюшков (я ето прочел на театральной афишке, в которую ты завернул посылку)? И правда ли, что он вообще перевел ее? Осведомись у Дельвига и повести меня» [25].
Запрашивая у братьев разные книги, Николай Языков и сам пытается достать что-нибудь интересное и обещает брату: «...я тебя отблагодарю за ето неожиданною посылкою запрещенной книги» [26]. Просит у братьев присылки многих книг по самым разным проблемам и не только для себя: Людвига Якоба, Лейпциг 1809 (на немецком языке), 104 священные истории («разумеется, не для меня»), Русскую Антологию Сен-Мора [27].
Больше появляется просьб о посылке учебной литературы; греческие, латинские, немецкие лексиконы, Езоповы басни, Историю Средних веков Рюса и статистику Гасселя» [28].
Следят братья за выходом новинок по журналам и альманахам. Часто Н. Языков строг в оценках литературы 18 века и современных альманахов. В «Аонидах» выбор пьес, кажется, тоже плохой, да оне и очень малы; признак, что наша словесность родит по етакому кусочку порядочных стихов в год, есть признак неплодородия» (май 1823 г.) [29].
«Аониды, или Собрание разных новых стихотворений» — альманах, издаваемый в 1796–1799 гг. в Москве Н.М. Карамзиным. Вышли три книги, содержавшие лирические стихи Н.М. Карамзина, Г.Р. Державина, И.И. Дмитриева, В.В. Капниста, М.М. Хераскова, Е.И. Кострова. О какой именно книжке альманаха идет речь в письме Языкова, установить сложно, но общее отношение к литературе XVIII века угадывается. Н.М. Языков очень хорошо знал литературу XVIII века и часто как критик оценки давал именно такие, которые выдержали затем проверку временем. Как видим, урожайным для русской литературы XVIII век — Языков не считал.
Как автору-сочинителю Н. Языкову присылали журналы. Очень нелицеприятно отзывается он о журнале «Благонамеренный», который ему присылает Измайлов: «Он пуст, как безвоздушное пространство» [30]. Сам же хочет послать Пируше (сестре — Д.А.) «Полярную звезду», но думает, что она у них есть. Хочет подписаться на «Мнемозину», издаваемую Кюхельбекером (3 фев. 1824 г.), в 1825 году посылает свои стихи в «Полярную звезду» [31].
Получает в 1825 году «Московский телеграф», но по этому номеру считает, что «слог дубовый, и, кажется, ничего важного не выйдет». Присылают ему и «Север[ный] Арх[ив]», который, по его мнению, заключает в себе много любопытного и дельного», но за «присылки должно платить стихами» [32], а это ему обременительно. Гордится перед братом Александром: «Мне присылают “Сын Отечества” — итак, я все лучшие русские журналы получаю даром» [33]. В другом письме: «Полярную звезду», верно, я получу подарком» [34]. В новый журнал «Звездочку» Бестужева посылает свое стихотворение «Гений» (Я.А. С. 176). Некоторые журналы ему не нравятся: «”Телеграф” становится пуще и пуще: какая глупость и непросвещенность в его самонадеянных приговорах!» — пишет он брату Александру 9 сент. 1825 г. Братья читают все толстые журналы своего времени. Интересно, что и через два года отношение к «Московскому телеграфу» у них не меняется: «Ты справедливо замечаешь, — пишет Н.М. Языков 5 июля 1828 г., — что “Телеграф” на нынешний год хуже прежних: он сделался гораздо благонамереннее, пуще [т.е. пустее — прим. редактора] и даже выходит не в пору... “Московский вестник” тоже, как мне кажется, слабеет и относится куда следует» [35].
Переводы Шевырева, публикуемые в журналах, ему в этот период не нравились: «Перевод из Валленштейнова стана Шевырева, носит на себе все отпечатки сего романтико-шеленгиано-стихотворца и переводчика: видно незнание языка немецкого и в глаза бросается незнание русского» [36]. В цитируемом письме о журналах братьев пугает, что и в дальнейшем журналы будут печатать подобные переводы: «В Москве заготовлен большой запас книг для печатания переводов и сочинений. Что, если у них переводят с немецкого гг. Шевыревы или даже сами Погодины?» [37]. В журналах этого времени (до декабристского восстания) большое место занимало обсуждение политических проблем, конституционные статьи заполняли содержание многих журналов. Например, в «Сыне Отечества» лучшем, по мнению Языковых, журнале были опубликованы статьи: «О конституции» (А. Куницина), «Конституция французского королевства», «Мнение о новой французской конституции», «Взгляд на республику Соединенных Американских областей» и т.д.
Политические вопросы, освещаемые журналами, интересовали Языковых, но Николая больше все-таки в них привлекают литературные публикации, сообщения и переводы.
Цензурные условия не способствовали долгой жизни изданий. Языковы получали и вновь появляющиеся журналы, но предпочтение отдавали уже известным.
В «Сыне Отечества» много публиковалось патриотических рассуждений. Этот журнал охранительного направления читался Языковыми одновременно с самыми передовыми альманахами, каковым была «Полярная звезда» К.Ф. Рылеева и А.А. Бестужева, выходившая в течение 1823–25 гг. в трех небольших томиках. Языковы знакомились с литературными обозрениями, написанными Бестужевым и публикуемым в «Полярной звезде». Бестужев здесь жалуется на «бедность» русской литературы и, как видим, подобные же жалобы есть в письмах Н. Языкова.
Уже 10 января 1823 г. он сообщает брату Александру: «”Полярная звезда” мне очень понравилась: ето большое похищение у журналистов нашумевшего 1823 года; только не по нутру мне суждения Бестужева о русской литературе; он присвоил себе право судить об том, что, кажется, гораздо выше градуса его познаний, как ни притворяется заслуженным воином сей бирюч нашей прозы и поэзии, но из-под его новомодной фуражки, надетой набекрень, виден лоб еще рекрутской, не правда ли?» [38] и даже возражает брату, авторитет которого был очень велик: «Ты сильно восстаешь на “Полярную звезду”. Мне кажется в ней есть и хорошее, например, — большая часть стихов Жуковского, Гнедича, а проза далеко отстала от поэзии, особливо дрянь “Письма” Греча: ни мыслей Греча, ни интересу, ни даже порядочного слога!» [39]. Мнения братьев иногда не совпадали, но тем интереснее было им обмениваться взглядами.
«Мнемозина», выходящая в 1824–25 годах также читалась Языковыми. Как орган «любомудров» «Мнемозина» выдвигала на первый план современную ей немецкую философию, с которой Н. Языков как раз в это время интенсивно знакомится. Он мог позволить себе вступать в полемику с В.К. Кюхельбекером и его взглядами, изложенными в статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие». Сохранились сведения о том, что альманах «Мнемозина» был подарен Кюхельбекером Н.М. Языкову с надписью: «Ник. Мих. Языкову в знак уважения и памяти. Кюхельбекер». В 4-й книжке Альманаха было и стихотворение Языкова.
«Московский Телеграф», разрешенный еще в 1824 году, стал издаваться также с 1825 года. Он поддерживался министром народного просвещения А.С. Шишковым, благосклонно относившимся к Н.А. Полевому. Отношение Языковых к этому журналу будет меняться. Интерес к разного рода журналам и периодическим изданиям пройдет через всю жизнь Языковых. Н. Языков в дальнейшем будет принимать активное участие и в обсуждении деятельности разных журналов и непосредственно участвовать в издании некоторых из них. Литературная жизнь этого времени наполнялась развитием журналистики, что отражает и переписка Языковых.
Не оставляют братья без внимания и литературные споры: «Слышно, что у Булгарина откроется война с Вяземским: ибо последний (каналья!) в биографии Дмитриева предпочитает его Крылову; ето безбожно и безвкусно, как мне кажется, и может быть сказано только одним Вяземским, который Дмитриеву или кум, или сват. Крылов, как тоже слышно, написал несколько новых басен и отдал в “Соревнователь” — имей это в виду» [40]. Это высказывание Н. Языкова показательно: он безоговорочно предпочитает Крылова Дмитриеву, что свидетельствует об определенной позиции. В дальнейшем он обращает внимание на выход в свет новых басен Крылова: «Читал ли ты новую басню Крылова “Кошка и Соловей”? Прелесть: видно, что его воображение не охладело от лет, не так, как у Дмитриева...» (2 марта 1824 г.) [41].
Похвалы Вяземского И.И. Дмитриеву в ущерб Крылову долго не могли примирить Н. Языкова с Вяземским: «Читали ли вы жизнь Дмитриева И.И., написанную Вяземским для нового издания его сочинений?» — спрашивает он братьев в письме от 23 марта 1823 года и продолжает: «Об жизни и об характере Дмитриева все-таки мы ничего не знаем и теперь; нового только то, что Вяземский предпочитает только чисто написанные басни своего патрона несравненным, гениальным классическим басням Крылова». Критическое мышление, склонность к иронии были присущи Языкову и как критику, и как поэту.
Литературная полемика, которую развернул Вяземский, возмущает Н. Языкова до крайностей, до грубости против критика: «...честь и слава Мих. Дмитриеву. Вяземский — и невежда, и подлец, и дурак: все ето ясно видно из теперешних его споров» (1 июля 1824 г.) [42]. Еще очень долгое время Вяземский за предпочтение Дмитриева Крылову будет не в чести у Языкова.
Н. Языков был не одинок в несогласии с оценками И.А. Крылова Вяземским: 28 окт. 1826 г. А.П. Бочков писал А.А. Ивановскому: «Письма Вяземского — сокровище: живость, игра ума, богатые мысли и сравнения. Но я досадую на его упрямство. Дмитриева предпочитать Крылову? Крылов — поэт, поэт природный! При этом выражении скалят зубки и перемигиваются между собою некоторые критики; Вяземскому ли к ним приставать?.. Положим, что с его мнением согласятся немногие, но мнение Вяземского не безделица в трибунале российской словесности. ...Пушкин говорит другое: Дмитриев, по его мнению, «напрасно причислен к лику великих поэтов, Крылов, несомненно, выше Лафонтена» [43].
Как видим, в этом споре и А.С. Пушкин, и Н.М. Языков придерживались одной точки зрения: они предпочитали творчество И.А. Крылова творчеству Дмитриева. Интересно и то, что цитируемое письмо написано после лета 1826 года, того замечательного в жизни Н. Языкова лета, когда он мог делиться своими мыслями с Пушкиным и всеми жителями Тригорского.
Современную русскую литературу Н. Языков считает довольно бедной и радуется каждому новому значительному событию, происходящему в литературной жизни: «Вчера читал перевод Жуковского «Орлеанской Девы»; ето важный и редкий подарок нашей бедной литературе: стихи Жуковского и смыслом и звучностью возможно близки к Шиллеровым и служат новым, хотя уже не нужным доказательством, что первый мог бы и сам произвести что-нибудь оригинальное и классическое на том поле, куда он так хорошо пересаживает красоты чужия» (6 апреля 1824 г.) [44].
Н. Языков очень ценит переводы Жуковского, но уже здесь у него появляется ревностное стремление, на фоне богатства европейских литератур, которые он изучает в университете от античности до современных романтиков, поднять и русскую литературу: отсюда пожелание Жуковскому создать что-нибудь оригинальное и классическое. Впервые Н. Языков ощутил вместе с восхищением западноевропейской культурой и некоторую обиду на то, что «красоты чужие» остаются все же «чужими»!
Н. Языков осознал для себя необходимость развития национальной литературы. Он советует братьям купить для Параши это издание произведений Жуковского: «Оно гораздо больше содержит, гораздо лучше напечатано, чем прежния. При том же для одной “Орлеанской Девы” можно иметь и прочия части тому, кто не может из подлинников почувствовать всю красоту поэзии Шиллеровой — сильной и возвышенной» (там же).
Подлиннику Николай всегда отдает предпочтение по сравнению с переводом и сам изучает много языков с тем, чтобы читать классическую западноевропейскую литературу в подлинниках. Но и к переводам Жуковского у него есть свои замечания: «Мне Жуковский досадил в етом переводе только тем, что употребляет некоторые иностранные слова — и при том все такия, которым в нашем языке есть совершенно равносильныя: например, армия, партия, нация, марш; хотя оне нисколько не мешают верности перевода, но что в них, когда есть свои и благозвучнейшия: воинство, сторона, народ, ход?» [45].
Примечательно это высказывание тем, что в известном споре Н. Языков склоняется к точке зрения традиционалистов (очевидно, прислушиваясь к анализу этого перевода Дерптских профессоров), но тут же отступает, замечая, что новые слова верности перевода не мешают. Важно и то, что Н. Языков слово «нация» воспринимает как синоним слову «народ». Таким образом, для него ратование за национальную литературу есть стремление к литературе народной. Особую ценность издания произведений Жуковского он видит в том, что в него включен и «перевод целой второй песни Енеиды (етаго я еще не читал). Дай бог, чтобы он ее всю перевел! Это труд достойный его дарований — и даже бессмертия в какой бы то ни было словесности: ибо Жуковский верно переведет хорошо» [46].
Одними из первых в русской культуре Языковы поставили вопросы взаимоотношения русской и западноевропейской литератур на уровне перевода и национальных традиций. Шиллер и Жуковский были «властителями дум» двадцатилетнего поэта. Но проблема национального своеобразия, народности и оригинальности русской литературы связывается молодым Н. Языковым с национальными традициями, уже заложенными в творчестве И.А. Крылова и Г.Р. Державина. Показательно для формирования литературно-эстетических взглядов Н.М. Языкова его отношение к писателям предшественникам и современникам, помогавшее его исканиям в области и художественного метода, и отношения к народной поэзии.
Идеалами для Н. Языкова в русской литературе оставались Г.Р. Державин, И.А. Крылов и А.С. Грибоедов. Именно здесь он видит подлинно народные начала.
К 1825 году самой желанной книгой для Н. Языкова, которую он пытается достать, стала комедия А. Грибоедова. Погожев, который обещал ему прислать ее, но долго не выполнял обещанного, удостоен самых серьезных порицаний: «... ежели не получу от него «Горе от ума», то кончу с ним переписку. Вообрази себе, — пишет он Александру, — что етот пигмей в поле ума и образованности осмеливается говорить, что в комедии Грибоедова нет логики, знания света, и много ошибок против гения русского языка» [47]. Когда же получает все же «Горе от ума» от Погожева, то прощает ему: «...к Погожеву пишу нынче, и буду сильно благодарить за “Горе от ума” [48]. Беспокоится о том, чтобы комедию достать для Воейковой, чтобы ее прочитали сестры и знакомые в Симбирске и вопрошает брата Александра: «...что же комедия Грибоедова?» и спрашивает сестру: «Получили ли вы “Полярную звезду”. Прислал ли вам Дюк прекрасную комедию Грибоедова?» [49] и самому Александру, особым шрифтом: «Что же комедия Грибоедова» [50]. Через Очкина до Н. Языкова доходят замечания Грибоедова на известное в рукописи начало его произведения «Аран», на что он отвечает брату: «... есть дельное; впрочем я ожидал от Грибоедова большей основательности в суждении его о древних писателях — я даже, которому он почти только понаслышке и посредственно знаком. Еще мне не нравится то, что у нас теперь один Байрон на языке, как neс plus ultra в судах литературных, что всякого почитают его подражателем или желающим идти по его дороге. После Троицы я кончу Арана; тогда и мне самому, и тебе виднее будут его недостатки и план, которого не хочу тебе теперь объявлять, потому что он еще не тверд в голове моей и может вовсе измениться: тогда постараюсь, сколько возможно исправить все неисправное — и давай Бог ноги в публику!» (от 3 мая 1825 г.) [51]. Предположение о том, что он хочет идти по дороге Байрона не нравится Языкову, он не хочет быть ничьим подражателем. Замечание Грибоедова об «Аране» не изменило отношение к нему Языкова. 10 мая 1825 г. уведомляет брата: «Наконец, я получил комедию Грибоедова. Благодарю тебя как можно сильнее: она мне доставляет большое, истинное удовольствие...[52]. От сестры же П.М. Языковой, он также стремится быстрее получить отзыв о комедии; его волнует впечатление, произведенное комедией на соотечественников: «Вы, верно, уже получили от Дюка комедию Грибоедова «Горе от ума»; напиши, как она подействовала на бездейственные умы в Симбирске?» [53]. Сам же он в восторге от комедии: «Ето произведение, делающее честь нашему времени и уму русскому: какая галерея характеров, истинно комических, списанных с природы! Какой язык прекрасный и непринужденный, неистощимое остроумие и великое искусство схватывать положения самыя смешныя из быта русских бояр! Верно, все ето ты сама в ней увидела; верно, тебе нравится она как нельзя больше — читай ее чаще и учись смотреть на свет глазами Грибоедова: тогда только ты увидишь его, как он есть» (27 авг. 1825 г.) [54]. В письме к брату П.М. Языкову от 4 октября 1825 г. Николай опять возвращается к комедии: «...как она подействовала в нашей бездейственной родине? Грибоедов хорошо, поэтически изобразил нравы Москвы белокаменной, и я не могу перестать читать его комедию и удивляться величине его сатирического таланта. Жаль, что произведение, делающее честь нашей литературе, не может быть напечатано в наше прозаическое время» [55].
Читали комедию Грибоедова Языковы в списках и переписывали ее для многих своих знакомых. Н. Языков один из тех современников Грибоедова, который полагает, что комедиограф увидел и показал свет таким, какой он есть. Поэт считает комедию реалистической и лучшим произведением современности во всех смыслах. Такое отношение Н. Языкова к комедии А.С. Грибоедова характеризует и его самого как прогрессивно мыслящего интеллигента своего времени. Грибоедов мечтал «сблизиться с простотою отечественных нравов», сердцу его «чрезвычайно любезных».
Влияние комедии на многих современников отмечалось многократно. Тяготение Языковых к образам «Горя от ума» свидетельствует и о прогрессивности их общественно-политических взглядов и о литературных пристрастиях. Особенно привлекала в комедии тенденция к реализму.
В споре о поэзии и месте человека в обществе с Киселевым, который высказал точку зрения Петра Андреевича Кикина о том, что «писать стихи бесполезно и потому советует мне их бросить». Н. Языков однозначно отвечает: «Вздор! Я скорее брошу в жизни все, что можно бросить, чем стихи. Хороши ли, худы ли они — только я счастлив, когда пишу их, пишу много — следственно часто бываю счастлив, а етого и довольно для меня. И неужели славолюбие, благороднейшая из страстей человеческих, не должно занимать надежду того, кто уже чувствует, что может быть достойным славы? А польза — разве поэзия, чистейшее удовольствие, не есть польза? Да я же знаю, что разумеет П[етр] А[ндреевич] [Кикин] под словом: садоводство, куроводство, скотоводство и проч. и проч., а я для етаких вещей не чувствую в себе ни малейшей способности. Пускай всякой идет, куда ему кажется лучше: ето в порядке вещей и не делает беспорядка в обществе, где лучше и полезнее не иметь никакого места, нежели быть не на своем!» Н. Языков должен был отстаивать «свое место» в литературной жизни эпохи.
Интересуется Н. Языков творчеством Муравьева-Апостола, просит брата прислать «Путешествие в Тавриды» (2 августа 1825 г.) [56], а когда получил книгу, отмечает: «...я его прочту еще раз — и верно с новым любопытством и удовольствием...» [57].
Творчество С.А. Ширинского-Шихматова не нравится Николаю Языкову, хотя, как отмечалось, он ценит его за возбуждение интереса к библейским темам: «Разбор поэмы Петр Великий — просто пустословие: красоты Ших[матова] (которых Кюх[ельбекер] не доказывает) все заимствованы им из Св[ященного] Пис[ания], или из Ломоносова и Держ[авина], все состоят в словах и, следственно, не дают Шихматову права называться оригинальным» [58].
В критических оценках Н. Языкова оригинальность поэзии — это самая высокая похвала. В творчестве князя С.А. Ширинского-Шихматова (1783–1837) к этому времени (вторая половина 10-х гг. 19 в.) усиливаются религиозные мотивы. В 1827 году он выйдет в отставку (служил воспитателем Морского кадетского корпуса), освободит крестьян от крепостной зависимости и отправится в путешествие по старинным монастырям России, с 1828 г. поселится в Новгородском Юрьевском монастыре, где в марте 1830 года примет пострижение в монахи под именем Аникиты. Творчество Ширинского-Шихматова и его судьба сыграли роль в пробуждении интереса к провославно-религиозной тематике в творчестве Н. Языкова.
В переписке Н. Языкова есть и одно высказывание, касающееся детской темы в литературе. Это связано с именем Петра Семенова, который «скоро явится в публику учителем детей всей России православной...». Этот поступок, по мнению Н. Языкова, «бессовестный», так как автор поступает на поприще многотрудное безоружный, близорукий..., «без цели», а слог его «похож на слог сенатора Сумарокова — и ето для детей! Поневоле скажешь: “О дети, дети! Как опасны ваши лета!”» [59].
Видно, что поприще детской книги Н. Языков считает особым, «многотрудным». Книги для них должны быть понятными и легкими по слогу.
Спор о старом и новом слоге, известный как спор карамзинистов и шишковистов, не прошел и мимо умонастроений Н. Языкова. В этом споре также проявляется противоречивость его позиций: он не принимал той или иной стороны, многое ему казалось важным и прогрессивным в деятельности Карамзина: несомненно, в некоторых аспектах, Языков в области реформы языка был последователем Карамзина. В выступлениях Шишкова он тоже находил рациональные моменты, от которых нельзя отказываться: это про-являлось в оценках переводов, когда он считал, что в русском языке возможно найти эквиваленты многим иностранным словам.
За новинками литературы русской часто приходится Н. Языкову следить по «писанным» вариантам: в рукописях читаются произведения Пушкина, Козлова, Рылеева и многих других современников.
Баллада Козлова — «очень длинная», «Венгерский лес» («ходит по русским рукам писанная»), не понравилась Н. Языкову: «...женщины ею восхищаются, а мне кажется (несмотря на женщин), что ето просто дрянь: рассказ вял и слишком подражателен Жуковскому; впрочем, есть несколько довольно сильных стихов» [60].
С удовольствием же он читает в этот период Лессинга: «Я читаю теперь Емилию Галлоти Лессинга и критику на нее Енгеля; та и другая мне чрезвычайно нравятся: читал ли ты ее Александр?» [61].
Он хотел бы читать Байрона на английском языке, но вынужден читать в переводе, из-за незнания английского языка: «Я купил себе Байрона на немецком: говорят, хорошо переведен и стихами...» [62].
Особенно в этот период ему нравится Кальдерон: «Кальдерон мне чрез-вычайно нравится — и чем больше читаю, тем больше уверяюсь, что Кюх[ельбекер] его не читал, сказывая, что у Ших[матова] много с ним сходства. У Кальдерона какое-то особое воображение, огромное и всеобъемлющее. Он краток и просторечен в одно время; каждая мысль выражается чрезвычайно кратко, а мыслей у него море. Он на меня сильно действует, как само собою разумеется...». И мечтает: «Когда-нибудь будем читать его вместе. Признаюсь, читаю его с большим удовольствием, нежели Шекспира: хотя у Каль[дерона] нет такого искусства в изображении характеров, зато он богаче образами вовсе оригинальными, а той приверженности к религии праотцов, о которой говорит Кюх[ельбекер], я не вижу в нем ни капли» (от 12 сентября 1825 г.) [63].
К К.Ф. Рылееву и его творчеству Н. Языков относится с почтением, просит Очкина благодарить автора за «Думы» и «Войноровского»: «последний точно стоит благодарности, есть места восхитительные...».
Беспокоит братьев судьба Батюшкова, которого Жуковский привозил в Дерпт для лечения, но «здешние медики отказались от него» [64].
В 1825 году братья увлекаются Тиком. Николай считает, что «ето прекрасные вещи; рекомендую тебе их, а особенно современную сатирическую Die Reisen den». В другом письме [65] восторженно характеризует его. Читает и «Бурсака», соч. Нарежного, но замечает: «Жаль, что он не имеет вкуса». Домой же отправляет для Елизаветы Петровны Шиллеровы стихотворения, а для Параши — «Театр Шенье» [66], Александру же советует прочесть «Гетева Фауста»: «Прочти, если еще не читал: он возмутительно прекрасен и, верно, тебе понравится в высочайшей степени» [67] (18 февр. 1825 г.).
Французской же литературой Н. Языков не увлекся. В Симбирске сестра с Елизаветой Петровной зачитываются французскими романами, на что Николай отвечает: «Здесь редко вижу французскую книгу, редко слышу французские слова и мало забочусь о том, что пишут ети пигмеи ученого мира» [68]. Такое пренебрежительное отношение к французской литературе будет сохраняться довольно долго и его можно объяснить тем неуважением ко всему французскому, которое пробудилось в русском обществе в результате войны 1812 года.
Особые чувства вызывают у Николая попытки А. Грибоедова перевести «Фауста»: «Очень радуюсь, что Грибоедов переводит «Фауста», желаю и надеюсь успеха, но могу сказать утвердительно, что он переводит его не для печати: я даже не знаю, какую сцену может пропустить цензура. Кланяйся и отдай мое почтение Грибоедову и Одоевскому: ведь ты их часто видишь у Роспини. Комедии первого о сю пору только ожидаю» (24 февраля 1825 г.) [69]. Брат Александр в Петербурге, как видим, тоже вращается в литературной среде.
Н. Языков принадлежал к поэтам, создающим свои произведения по вдохновению, а не на заказ или из-за материальных проблем, он считал поэзию «высокой» и в этом смысле. Когда же, под нажимом издателей или друзей, ему приходилось что-то писать ко времени, он очень досадовал: «Мысль, что я должен поэтствовать почти на заказ для Альманахов, может охладить мою Музу, но делать нечего, надо покориться обстоятельствам!» [70].
Для себя он не представляет возможным отказаться от поэзии: «Что делает “Андромаха” Катенина?... неужели правда, что он вовсе отказался служить Музам... По себе знаю, что ето невозможно. Сидящая на высоте сильнее и сильнее манит за собою, чем дальше идешь за нею...» [71].
Стремление к новому в литературе, жизни, языке все же доминанта миросозерцания Н.М. Языкова
Публикации Кюхельбекера Н. Языкову не нравятся: «К[юхельбекер], кажется корчит русского Лессинга или Шлегеля…Что он привязался ни к селу, ни к городу к каким-то Романтикам в нашей литературе? Ето просто бестолково: ежели Шекспир, Гете, Шиллер и Тик романтики, то у нас вовсе нет романтиков — не правда ли?» [72].
Не одобряет Языков и «Разбор перевода Борга» Кюхельбекером, но все же «ждет с любопытством его драматическую шутку; не в шутку можно предсказать, что в ней будут духи Шекспировы, а духа Шекспирова не будет. Не слыхал ли чего об русском Фаусте или о русских Фаустах?».
В 1824–25 гг. Кюхельбекер совместно с Одоевским предпринял издание альманаха «Мнемозина». Экземпляры этого произведения с дарственной надписью Языкову сохранились. С Кюхельбекером Н. Языков мог познакомиться еще в Петербурге. Характерно то, что несогласие Н. Языкова с трактовкой романтизма Кюхельбекером, раскрывает его особенный взгляд на эту проблему. Шекспира, Гете, Шиллера и Тика он считает настолько своеобразными, что не находит им параллелей в русской литературе. Но с тем, что в русской литературе нет романтизма, он уже не может согласиться.
По поводу перевода литературных произведений у Н. Языкова выработалось окончательное представление к маю 1825 года: «Я получил переводы Мерзлякова; едва ли они близки и достойны подлинников, либо он держится совсем не тех правил, коим следуют благоразумные немцы в таких случаях. Я знаю несколько переводов Горация: мера та же, почти каждое слово на том же месте, где в подлиннике — следственно, весь дух, весь ход мыслей и выражений автора виден и сохранен сколько возможно. Знаток греческого языка говорит, что можно подумать, что отрывок из Илиады и Одиссеи переведен не с подлинника — так далеки они грешные. Впрочем, я читал их с удовольствием, хотя слог немного стар, часто неопрятен и не непринужден» [73].
Продолжает интересоваться римскими древностями, читает Тибулла: «Он мне чрезвычайно нравится; могу сказать, что его понимаю, и что переводы из него Дмитриева и даже Батюшкова похожи на оригинал, как земля на небо, как худое на хорошее...» [74]. Он всегда отдает предпочтение оригиналу; если возможно читать что-то в оригинале, Н. Языков предпочитает именно такое чтение.
Стремление найти «самого себя» и свое место в «поле литературы» все чаще заставляет молодого человека думать об уединении, о родных местах и образах. Именно в это время его привлекает древняя русская литература, он просит брата: «Нельзя ли прислать мне Грамматина издание “Слово о полку Игоря”: етим ты очень меня обяжешь в литературном отношении» (от 2 сент. 1825 года) [75].
«Слово о полку Игореве» привлекало многих поэтов той поры. В будущем ближайшие знакомые Н. Языкова будут изучать это произведение, переводить его (М.А. Максимович, А.С. Пушкин и др.). Не могло оставить равнодушным это произведение и Н. Языкова.
Возмущаются братья произволом, с их точки зрения, цензуры: «...теперь цензура сделалась еще глупее и строже прежнего; вот пример: для литерату[рных] прибавлений переведена была повесть из Голдшмита, в которой только что упоминалось о каких-то актерах, худо игравших; этой повести не пропустили, потому, что запрещено писать о театрах в Петербурге. Вот каково мой почтеннейший! Что делать нашей братье авторам? Молчать или говорить вяло и пусто. Как кстати здесь применить можно прекрасную басню Крылова “Кошка и соловей” — подлинно сказать: “Худыя песни соловью в когтях у кошки”» (2 марта 1824 г.) [76]. Он чутко отмечает изменения в литературной жизни и 14 ноября 1825 года пишет брату Александру в Петербург: «Наша литература что-то замолчала, слышны только журналы — или все готовятся к Новому году?...» [77].
Продолжая следить за новостями русской и западноевропейской литературы, Н. Языков особо выделяет Гнедича: «Честь и слава Гнедичу; день выхода в свет его “Иллиады” можно праздновать... Не слыхал ли, когда придет этот день? И не продолжает ли Гнедич переводить далее Гомера? Ведь, кажется, были слухи, что Крылов переводит «Одиссею». Справься: ето важно и достолюбопытно!» — просит он брата (от 28 ноября 1826 г.) [78]. Думает купить переводы Шекспира, сделанные Тиком и Шлегелем «совокупно», «Абидосская невеста» вызывает критику: «Правда, что в ней очень и очень много стихов вялых, выражений прозаических; особенно то и другое имеет место там, где требуется лиризма» [79].
Братья считают важным следить за текущей литературой. Николай пишет Петру: «Выписываете ли вы, почтеннейший, альманахи на будущий 1827 год? Ето необходимо для оживления безжизненной жизни деревенской и однообразной хозяйственной. Теперь обещают в них много хорошего, да и без того всякий человек, желающий имени человека образованного, должен преследовать отечественную литературу, какова бы она ни была; а у вас в етом случае есть еще и семейственное удовольствие — не так ли?» [80].
Следить за развитием отечественной литературы, по мнению братьев, обязанность образованного человека: «Что же Дельвиговы русские Песни? “Иллиада” Гнедича и прочие торжества литературы, обещанные к Новому году?» — вопрошает Николай братьев в начале 1827 года. Очень не понравилось ему сочинение Вяземского «Путешествие» в стихах, он считает его «разительным примером галиматьи». Н. Языков мечтает все больше и больше об отъезде из Дерпта в родные места, в деревню дабы «...предаться господу Богу моему — литературе» [81]. А пока интересуется: «...как подействовала на тебя “Андромаха” Катенина? И что делала так называемая публика, когда кончилось представление? Что же Дельвиг со своими цветами... кланяйся ему: он кажется хотел выдать особою книжкою и свои русские песни?...» [82]. Сожалеет, что ему самому «не до Парнаса», так судьба хочет, «но и доволен, что и в роде посланий я, кажется, довольно набил руку и могу писать их без всякого напряжения умственной силы, об чем угодно и кому угодно. Так-то: die uebung stahlt die kraft» [83]. То, что у него получается хорошо по поводу собратий по перу он объясняет следующим образом: «...все-таки любопытно, особенно нашему брату стихотворителю, видеть и пустяки людей, знаменитых на Парнасе: они мирят нас с собственными несовершенствами и утешают каким-то великим утешением, как сказал Карамзин. Душа душиста добротою, сказал тот же Карамзин...» (янв. 1827 г.) [84].
Традиционное представление о том, что поэзия должна обращаться к небу и к поприщу славы постепенно в сознании Н. Языкова сливается и с представлением о том, что и обыденные, бытовые предметы, в данном случае обращение к родственникам и родным, также могут быть предметом поэзии.
20 апреля 1829 года Н. Языков пишет своему приятелю А.Н. Очкину: «Полтаву» Пушкина здесь уже прочли; мнения различны: одни читатели без ума превозносят, другие такожде хулят. Мне кажется, что Пушкин не успел (вероятно, торопился) вполне воспользоваться своим предметом, есть места восхитительные — кое-где есть дух русской (вот главное! сказал Карамзин). Еще мне кажется, что в сей же поэме слишком видное стремление Пушкина описывать и выражаться как можно проще часто вредит поэзии и вводит его в прозу! Характеры вообще подгуляли» [85]. Н.М. Языков сознавал, что послания основной род поэзии, который ему наиболее удавался.
Получая от брата «Памятники отечественных Муз» отмечает «точно пустяки... всего смешение мысли разных Нестеров нашей литературы. Одному из них надобно было прожить почти 80 лет, чтобы сказать пошлую истину, что книги так же, как и писатели их, не совершенны, что личность много делает словесности нашей вреда — так и далее и чем далее, тем глупее» (30 ноября 1827 г.) [86].
В спорах о личности Н. Языков разделяет передовые устремления и ценит личностные начала в литературе. «Мысли Погодина в 2 № “Московского вестника” несколько похожи на мысли, например, Шишкова в «П[амятнике] М[уз]: та же глубина, старая и ясная, только у П[огодина] все-таки более свежести — по крайней мере, в выражении пошлых истин» [87]. Н. Языков уловил направление мысли Погодина от Шишкова и его окружения. Все кажется ему устаревшим.
«Дух русский» в пафосе произведений Н.М. Языков считал в этот период очень важным для выражения народности. В этом плане, как видим, он шел от Карамзина.
Среди многочисленных журналов, которые он читает, книг и альманахов особое внимание привлекает «Сын Отечества»: «Видел ли ты в № 1 “Сына Отечества” отрывок из драматической поэмы Ижорской? Ведь ето остаток после Кюхельбекера. Он мне читал его еще запрошлым летом: кончил ли? Любопытно, что вышло; он хотел сделать из него Фауста» (февраля 1827 г.) [88]. Купил книгу Лудена Geschichte des deutschen Volkes и считает ее «драгоценным сочинением» [89]. У А.М. Языкова уже в 1827 году появилось намерение собрать все стихотворения брата «воедино» [90], на что Н. Языков отвечает: «...много писала рука моя, и здесь особенность такова, что можно, по совести поэтической, назвать вздором, но что все-таки необходимо должно войти в общую кучу дел головы моей» [91]. Разделение своей поэзии «на вздор» и стихи «стоящие» сохраняется и в это время. Это деление стало постоянным в поэтическом сознании автора.
В Симбирск передает книги Гомера, Вергилия, Историю Арсеньева, Катеньке посылает своего Гензиуса: «Лучшего сделать теперь не могу. Хорошо по сей части собрано сказок из всех мифологий Гримма, да надобно выписывать — ето продолжится с год» (от 20 фев. 1827 г.) [92].
Покупает для нашего обихода Qeschichte der Hojnarren Флегеля — «вещь важная и необходимая для нашего брата мыслителя» [93]. В каждой шутке есть доля правды, и Языков действительно чувствует себя мыслителем, а не недоучкой, как его часто стремились представить из-за того, что он не стал сдавать экзамены.
Несмотря на отзывчивость на все культурные проявления своего времени, интерес к западноевропейской науке и культуре, основным для братьев Языковых был все же мир русской культуры — особенно они любили театр и литературу.
К 30-м годам их внимание и любовь привлекают не столько теоретические рассуждения о русском устном народном творчестве, сколько собирательство песен, былин, духовных стихов. Это дело буквально благодаря Н. Языкову захватило всех членов семьи.
Н. Языков свою личность осмысливает в контексте культуры, современных литературных споров и общественной жизни эпохи, основную роль в этом процессе играла русская культура. Он связан с традициями XVIII века — века Просвещения. Любимыми его поэтами той эпохи являлись Г.Р. Державин, И.А. Крылов и современники, и метры. Он не относился к разрушителям традиций, напротив, он ценит и сохраняет то, что несут в себе традиции древнерусской культуры и культуры XVIII века, но и сознательно творит новое, стремится быть не похожим ни на кого из предшественников и современников, быть оригинальным. 19 мая 1829 года Н.М. Языков со своим «однодумцем, товарищем и другом» Петерсоном приехал в «Белокаменную», о чем и сообщает брату А.М. Языкову в письме от 30 мая 1929 года. Петерсон поселил его к своим родным (Киреевским-Елагиным. — Д.А.), и в Москве он чувствует себя «приятно и вольно!» [94]. В доме Елагиных он нашел «так много ума, образованности и любезности, что только одна надежда найти у вас и того, и другого, и третьего, еще стремит меня на берега Волги-матушки широкой» [95].
Языковы были свидетелями духовного подъема русского общества, который был в России по окончании Наполеоновских войн, в 1813–15 годах, им было от 10 до 15 лет; они пережили и были свидетелями духовного разгрома, который последовал после Декабрьского восстания. Идейные настроения и декабристов, и немецкой философии, и любомудров проявлялись в их мировоззрении 20–30-х годов. Круг читательских интересов Языковых свидетельствует о литературоцентричности русского общества той поры, преобладании литературных интересов в истории русской культуры.
Примечания
1. Литературное наследство. — М.: Наука, 1952. — Т. 58: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. — С. 784.
2. Тодд, У.М. Дружеское письмо как литературный жанр в пушкинскую эпоху / У.М. Тодд. — СПб., 1994.
3. Языковский архив. Письма Н. М. Языкова к родным за дерптский период его жизни (1822–1829). — СПб.: Изд-во отделения русского языка и словесности императорской АН, 1913. — Вып. 1 / под ред. Е. В. Петухова. — С. 70.
4. Там же. С. 116.
5. Там же. С. 158.
6. Там же. С. 158.
7. Там же. С. 18.
8. Там же. С. 49–50.
9. Там же. С. 550.
10. Там же. С. 50.
11. Там же. С. 53.
12. Там же. С. 62.
13. Там же. С. 81.
14. Там же. С. 82.
15. Там же. С. 104.
16. История эстетической мысли : в 6 т. — М. : Искусство, 1986. — Т. 3. — С. 42.
17. Языковский архив. Письма Н. М. Языкова к родным за дерптский период его жизни (1822–1829). — СПб.: Изд-во отделения русского языка и словесности императорской АН, 1913. — Вып. 1 / под ред. Е. В. Петухова. — С. 49.
18. Там же. С. 56.
19. Там же. С. 56.
20. Там же. С. 56.
21. Там же. С. 62.
22. Там же. С. 64.
23. Там же. С. 64–65.
24. Там же. С. 116–117.
25. Там же. С. 53.
26. Там же. С. 90.
27. Там же. С. 90.
28. Там же. С. 111.
29. Там же. С. 71.
30. Там же. С. 113.
31. Там же. С. 143.
32. Там же. С. 146.
33. Там же. С. 150.
34. Там же. С. 164.
35. Там же. С. 365.
36. Там же. С. 357.
37. Там же. С. 365.
38. Там же. С. 38.
39. Там же. С. 43.
40. Там же. С. 113.
41. Там же. С. 118.
42. Там же. С. 137.
43. Литературное наследство. — М.: Наука, 1952. — Т. 58: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. — С. 53.
44. Языковский архив. Письма Н. М. Языкова к родным за дерптский период его жизни (1822–1829). — СПб.: Изд-во отделения русского языка и словесности императорской АН, 1913. — Вып. 1 / под ред. Е. В. Петухова. — С. 124.
45. Там же. С. 124.
46. Там же. С. 124.
47. Там же. C. 162
48. Там же. С. 164.
49. Там же. С. 172.
50. Там же. С. 177.
51. Там же. С. 182.
52. Там же. С. 183.
53. Там же. С. 203.
54. Там же. С. 203.
55. Там же. С. 207.
56. Там же. С. 193.
57. Там же. С. 197.
58. Там же. С. 197.
59. Там же. С. 199.
60. Там же. С. 189
61. Там же. С. 130.
62. Там же. С. 204.
63. Там же. С. 205–206.
64. Там же. С. 136.
65. Там же. С. 206.
66. Там же. С. 150.
67. Там же. С. 153.
68. Там же. С. 154.
69. Там же. С. 156.
70. Там же. С. 193.
71. Там же. С. 193.
72. Там же. С. 207.
73. Там же. С. 188.
74. Там же. С. 199.
75. Там же. С. 204.
76. Там же. С. 118.
77. Там же. С. 220.
78. Там же. С. 283.
78. Там же. С. 283.
80. Там же. С. 290.
81. Там же. С. 294.
82. Там же. С. 301.
83. Там же. С. 301.
84. Там же. С. 300.
85. Русская старина. — 1903. — Т. 113. — С. 485.
86. Языковский архив. Письма Н. М. Языкова к родным за дерптский период его жизни (1822–1829). — СПб.: Изд-во отделения русского языка и словесности императорской АН, 1913. — Вып. 1 / под ред. Е. В. Петухова. — С. 302.
87. Там же. С. 302.
88. Там же. С. 307.
89. Там же. С. 308.
90. Там же. С. 309.
91.Там же. С. 309.
92. Там же. С. 310.
93. Там же. С. 310.
94. Там же. С. 387.
95.Там же. С. 387.
