Неотвратимость коктебельской встречи: Марина Цветаева и Сергей Эфрон. Коктебельский текст0

Ибо чара – старше опыта, Ибо сказка – старше были. Марина Цветаева. Пушкин и Пугачёв. Этa печaть коктебельского полдневного солнцa – нa лбу кaждого, кто когдa-нибудь подстaвил ему лоб. Марина Цветаева. Живое о живом. Максимилиан Александрович Волошин в 1903 году купил участок земли у коктебельского залива, на изгибе морского берега, который был тогда незаселённым, пустынным, без зелени – кроме редких кустов терновника, чертополоха и полыни, ничего здесь не росло. Он по своим чертежам построил «Дом поэта» (строил долго, десять лет) с монолитной под добротной черепичной крышей башней, выдвинутой к морю. Вокруг башенного полукруга расположились четыре узких, длинных полуциркульных окна с нарисованными Волошиным в верхних «полукругах» солнечными символами-кругами со стрелами-лучами, глядевшими внимательно и неподвижно в беспредельную синеву моря. Дом Волошина и поныне стоит у изгиба-лукоморья, и, когда солнце врывается в башенные окна, то из стёкол как будто бы высекаются искры, и пылинки кружатся-плутают вокруг волошинских солнечных символов. Поэт-странник-художник-философ уверовал в то, что его быт и бытие предопределены в Киммерии, как он называл этот уголок восточного берега Крыма, где повсюду в стёртых камнях и размытых дождями холмах бродят тени Одиссея, Орфея и Гермеса. «Одиссей возвратился, пространством и временем полный»[2], – так мог бы сказать Мандельштам и о Волошине тоже. «Истинной родиной духа для меня был Коктебель и Киммерия – земля, насыщенная эллинизмом и развалинами Генуэзских и Венецианских башен,[3] – записал Волошин в одной из своих многочисленных автобиографий. Чтобы соответствовать созданному его воображением античному образу, Волошин шагал по голой, потрескавшейся от сухости земле, прогретой, по слову Цветаевой, НАСКВОЗЬ, с посохом, босой, в венке из полыни и полотняном балахоне. Казалось, что природа создала из камня в коктебельском уголке Крыма собственное изваяние Волошина. В очерке-портрете «Живое о живом», написанном в Париже в память об умершем в 1932 году друге в возрасте пятидесяти пяти лет, Марина Цветаева отточенной каждой фразой представила необычный уголок Крыма, считавшийся современниками магическим, инициированным даже: «Взлобье горы. Пишу и вижу: справа, ограничивая огромный коктебельский залив, скорее разлив, чем залив, – каменный профиль, уходящий в море. Максин профиль. Так его и звали. Чужие дачники, впрочем, попробовали было приписать этот профиль Пушкину, но ничего не вышло, из-за явного наличия широченной бороды, которой профиль и уходил в море. Кроме того, у Пушкина головка была маленькая, эта же голова явно принадлежала огромному телу, скрытому под всем Чёрным морем. Голова спящего великана или божества. Вечного купальщика, как залезшего, так и не вылезшего, а вылезшего бы – пустившего бы волну, смывшую бы всё побережье. Пусть лучше такой лежит. Так профиль за Максом и остался»[4]. Поэт подтвердил факт невероятного собственного сходства с каменным изваянием: «И на скале, замкнувшей зыбь залива, Судьбой и ветрами изваян профиль мой.[5] Волошин умер летом, в середине дня, а точнее, в двенадцать часов дня, что, по мнению Цветаевой, придаёт его судьбе трагическую завершённость, так как ушёл он из этой жизни в свой «полуденный» час, когда солнце в зените, в свой час Коктебеля, ибо земля Коктебеля – полдневная земля. Согласно завещанию, поэт похоронен на вершине приморского холма Кучук-Янышар, ограничивающей Коктебельский залив слева – напротив «своего» каменного изваяния, завершив, замкнув Коктебель самим собой. Цветаева в 1934 году написала: Ветхозаветная тишина. Сирой полыни крестик. Похоронили поэта на Самом высоком месте.[6] Могила Волошина сохранилась – низкая, плоская, «площе, чем на столе» прямоугольной формы плита без креста, без знаков и символов, без цветов, без зелени, «без единой травки». Впрочем, в стихотворении «Над вороньим утёсом» Цветаева описала не памятник на могиле, а само непритязательное, суровое даже – место захоронения Волошина и сокрушалась, что не может быть похоронена рядом: Пусть ни единой травки, – Площе, чем на столе, – Макс, мне будет так мягко Спать на твоей скале.[7] *** Волошин, по точному определению Эриха Фёдоровича Голлербаха, был «человеком большого стиля». Он обладал неповторимым даром – такова была его культурная миссия – «сводить людей и судьбы» (Цветаева) и превратил свой дом в духовный центр творческого содружества. Всё реже наезжал поэт в Москву и Париж, всё чаще и дольше – иногда по восемь месяцев в году – оставался в Коктебеле, и круг друзей становился теснее, так что казалось: литературный Олимп – не в столицах, а здесь, на выжженной солнцем земле. Иной раз до сотни человек съезжалось. Цветаева, Гумилёв, Мандельштам, Ходасевич, Брюсов, Горький, Толстой, Чуковский, Эренбург – одним словом, весь «Серебряный век» наезжал. А, кроме того, приезжали теософы, антропософы, философы, интеллектуалы и любители всякой таинственности. Как свидетельствовала Цветаева, у Волошина была собственная тайна: «У него была тайна, о которой он не говорил. Это знали все, этой тайны не узнал никто. . Объяснять эту тайну принадлежностью к антропософии или занятиями магией – не глубоко. Я много штейнерианцев и несколько магов знала, и всегда впечатление: человек – и то, что он знает; здесь же было единство. Макс сам был эта тайна, как сам Рудольф Штейнер – своя собственная тайна (тайна собственной силы), не оставшаяся у Штейнера ни в писаниях, ни в учениках, у М. В. – ни в стихах, ни в друзьях, – самотайна, унесённая каждым в землю»[8]. Цветаева подозревала, что Волошин был «посвящённым» некоего тайного братства: «Это был скрытый мистик, то есть истый мистик, тайный ученик тайного учения о тайном. Мистик – мало скрытый – зарытый. . Из этого заключаю, что он был посвящённый. Эта сущность действительно зарыта вместе с ним. И, может быть, когда-нибудь на коктебельской горе, где он лежит, ещё окажется – неизвестно кем положенная мантия розенкрейцера»[9]. Я в который раз всматриваюсь в цветаевский текст о Волошине, и мне кажется, что я читаю текст о мистическом МЕСТЕ – а текст даже и усыпан мистическими словами-кристаллами-минералами коктебельского побережья, излучающими первобытный свет. Вот далеко неполный перечень «многозначных» слов и словосочетаний из текста Марины: мaгический, мифический, мистический, мaго-мифо-мистический, Час Великого Пана, Demon de Midi. И далее – снова – магия, а затем: «мифика и мистика самой земли, самого земного состава» и т.д. Марина хотела создать свой миф о коктебельской земной поверхности, самого земного состава – и создала его! Цветаева впервые приехала к Волошину летом 1911 года в Коктебель из Гурзуфа на телеге с шеститомником Калиостро и многотомным романом «Консуэло», главный герой которого - член древнего тайного общества, подвергался реинкарнации. Она тогда читала Якова Бёме, романы «Огненный ангел» Брюсова, «Записки врача (Жозеф Бальзамо)» Дюма о великих алхимиках и гипнотизерах. Марина Цветаева не нашла своего «Калиостро» – в отличие от её сестры Анастасии Цветаевой, которая в 1920 – 30-е годы состояла членом общества розенкрейцеров, в тридцать седьмом была арестована по делу розенкрейцеров-орионийцев и провела в заключении десять лет.[10] Марина никогда никому не принадлежала – ни политическим организациям, ни литературным, ни мистическим, ни философским течениям, но всё же впитала в себя мистически-оккультный дух своего окружения. Она в любых обстоятельствах носила серебряные кольца, а у неё их было девять и десятое обручальное, с культовыми знаками. И ещё: офицерские часы-браслет, кованая цепь с лорнетом, старинная брошь со львами и два браслета. Перечень впечатляющий, в особенности, если учесть, что Марина могла всем этим украсить себя одновременно. «И всецело отдаюсь своим интимнейшим переживаниям, – вспоминал Андрей Белый, – чтению эзотерической литературы, мечтам об «ордене».[11] Он страстно искал розенкрейцеров, но, не сумев их обнаружить, нашёл альтернативу – немецкого антропософа Рудольфа Штейнера (Штейнера Цветаева постоянно упоминает, он безусловная принадлежность времени, с ним знакомы её коктебельские друзья) с его Антропософским обществом в швейцарской деревне Дорнах, что недалеко от Базеля. Создано было и русское Антропософское общество в Москве в 1913 году, в день положения в Дорнахе краеугольного камня будущего храма, названного в честь Гёте Гётеанумом. Среди основателей русского общества были художницы Маргарита Сабашникова-Волошина (первая жена Волошина) и Ася Тургенева (первая жена Андрея Белого). А также – Андрей Белый, Борис Леман, Михаил Чехов, Борис Грегоров, Алексей Петровский – между домом Волошина и Гётеанумом есть некий мостик – одни и те же имена то и дело мелькают то в Дорнахе, то в Коктебеле предвоенных десятых годов, а поиски параллельных (других) миров – знак неспокойного времени. Вспомним предреволюционную Францию восемнадцатого века, века просвещения, уважения к человеческой личности и его разума, читающего Вольтера и Руссо, века, чуждого, казалось бы, метафизики. Но именно тогда граф Сен-Жермен под покровом необычности и тайны в присутствии восхищенной публики вызывал с помощью катоптрических эффектов тени из загробного мира. В 1914 году, в самом начале войны Волошин успел приехать в Дорнах. "Я приехал буквально с последним поездом: всю дорогу вслед за мной прекращались сообщения, точно двери за спиной запирались"[12] – эта запись Волошина в дневнике – яркая деталь начала войны. Он и стихи посвятил страшному путешествию по Европе: И кто-то для моих шагов Провёл невидимые тропы По стогнам буйных городов Объятой пламенем Европы. Уже в петлях скрипела дверь И в стены бил прибой с разбега, И я, как запоздалый зверь, Вошёл последним внутрь Ковчега.[13] Волошин вместе с Андреем Белым строил Гётеанум, когда в Дорнахе собралась огромная толпа людей, лихорадочно жаждущих вырезать, тесать, стучать молотком, но вскоре отправился во Францию, Испанию и в 1916 году через Англию и Скандинавию (по другому не вернуться было в Россию) приехал в Коктебель. Первая жена Максимилиана Волошина Маргарита Сабашникова-Волошина тоже строила Гётеанум, а затем тоже вернулась в Россию через Англию и Скандинавию, а в 1922 году не смогла вернуться в Дорнах с советским паспортом: Швейцария прервала дипломатические отношения с Россией. И осталась Маргарита Васильевна служить учению Штейнера в Штутгарте, где написала страстную, живописную книгу «Зелёная змея» с воспоминаниями и о коктебельских поэтах-изгнанниках (удивившую немецкое общество настолько, что книгу в Германии переиздавали несколько раз), там и умерла в 1973 году в девяностолетнем возрасте в доме престарелых. Первая жена Андрея Белого Ася Тургенева надежно спряталась в Дорнахе, удачно названном Волошиным Ноевым ковчегом, умерла в 1966 году, пережив на тридцать два года Белого, смертельно заболевшего уже после смерти Волошина именно в Коктебеле. Марина Цветаева в Париже посвятила памяти Максимилиана Волошина и Андрея Белого замечательные эссе-воспоминания – «Живое о живом» и «Пленный дух». *** Перед самым первым приездом в Коктебель (перед роковой встречей с Сергеем Эфроном) Цветаева рассталась со своим первым возлюбленным. То был известный мистик Эллис, Лев Львович Кобылинский, выпускник Московского университета, филолог, переводчик «Гимнов Орфея», один из основателей издательства «Мусагет» (вошел в «триумвират консулов» вместе с Андреем Белым и Эмилем Метнером). «Мусагет» в десятых годах стал средоточием кружков и тайных обществ, в которых Цветаева принимала, по её словам, пассивное участие. Издательством был выпущено несколько книг мистического характера, с изображением Орфея на обложке. Эллис оставил настолько глубокий след в душе Марины, что спустя три года после расставания с ним, она написала о нём поэму, назвав её характерно и знаково – «Чародей». В контексте коктебельской атмосферы имя «Эфрон» могло показаться Цветаевой судьбоносным из-за созвучия со словом «Орфей». Екатерина Дайс в статье «Марина и Орфей»[14] утверждает, что чуть ли не главной причиной рокового знакомства, являлось его имя. Цветаева как будто бы ассоциировала (по созвучию) имя – Сергей Эфрон с Орфеем, имя которого возможно читать справа налево, то есть наоборот, поскольку Орфей, согласно мифу, роковым образом оглянулся на Эвридику, вопреки уговору, когда выводил её из царства мрачного Аида, тем самым окончательно погубив её. Орфеус – почти зеркальное отражение С. Эфрон: С – ефро – Орфе – у – с. К тому же, имя первого возлюбленного матери Марины – Сергей Э. Гипотеза эта (которая подана автором как неоспоримый факт) показалось мне интересной и вполне заслуживающей право на существование, хотя подтверждения её я не нашла у исследователей творчества Цветаевой. Не обнаружила я ни одного прямого или косвенного высказывания самой Цветаевой, фиксирующего такой немаловажный факт начала знакомства, при том, что она любила говорить и писать в прозе и стихах о неотвратимости первой встречи. Что же касается сходства инициалов Эфрона (С.Э.) с именем возлюбленного матери, то этот факт Цветаева неоднократно подчеркивала. Между тем, одно косвенное доказательство этой интересной, эксцентричной идеи находится в Национальной галерее Рима: мраморная стела с изображением Гермеса, Эвридики и Орфея с высеченными наверху их именами, а имя шествующего впереди обернувшегося Орфея в самом деле записано слева направо: Suefro. То есть вполне созвучно: S Efro (n) – разумеется, в цветаевском знаковом, символичном мире, где для поэта «всё – символы, не-символов – нет». Встрече Марины Цветаевой с Сергеем Эфроном предшествовали сказочные события, ибо драма Орфея и Эвридики «состоялась» на территории нынешнего Коктебеля и, по странному совпадению, летом 1911 года Волошин показал Цветаевой «реальный» вход в царство Аида: «На вёслах турки-контрабандисты. Лодка острая и быстрая: рыба-пила. Коктебель за много миль. Едем час. Справа (Максино определение, – счастлива, что сохранила) реймские и шартрские соборы скал, чтобы увидеть вершины которых, необходимо свести затылок с уровнем моря, то есть опрокинуть лодку – что бы и случилось, если бы не противовес Макса: он на носу, я на корме. Десятисаженный грот: в глубокую грудь скалы. – А это, Марина, вход в Аид. Сюда Орфей входил за Эвридикой. – Входим и мы. Света нет, как не было и тогда, только искры морской воды, забрасываемой нашими вёслами на наседающие, наседающие и всё-таки расступающиеся – как расступились и тогда – базальтовые стены входа. Конца гроту, то есть выхода входу, не помню; прорезали ли мы скалу насквозь, то есть оказался ли вход воротами, или, повернув на каком-нибудь морском озерце свою рыбу-пилу, вернулись по своим, уже сглаженным следам, – не знаю. Исчезло. Помню только: вход в Аид».[15] «Забыла я или не забыла переводчика гимнов Орфея – сама не знаю. Но Макса, введшего меня в Аид на деле, введшего с собой и без меня – мне никогда не забыть. И каждый раз, будь то в собственных стихах или на «Орфее» Глюка, или просто слово «Орфей» – десятисаженная щель в скале, серебро морской воды на скалах…»[16] Между тем, первому, реально существовавшему поэту (ставшему затем мифическим героем) Орфею поклонялись любимые Цветаевой немецкие романтики. Согласно мифу, золотая кифара Орфея была помещена богами на небо – в созвездие Лиры. «Притчу» об Орфее, легендарном фракийском певце, Цветаева использовала в стихах, прозе и письмах, с ним сопоставляла любимых поэтов: Гельдерлина называла «германским Орфеем», Рильке, пославшему ей экземпляр «Сонетов Орфею», она также считала бессмертным Орфеем. Орфею, спасшему своей лирой аргонавтов от сирен, Цветаева посвятила в 1921 году стихотворение «Орфей»: Так плыли: голова и лира, Вниз, в отступающую даль. И лира уверяла: – мира! А губы повторяли: – жаль! [17] Со временем, по мере крушения иллюзий, спасительные (спасательные) «орфеистские» взгляды Цветаевой менялись (не отменялись!), превращаясь в другие мифы-миры. В марте 1923 года Цветаева посвятила Пастернаку (с которым роковым образом не сумела встретиться в Берлине, разминулись по моим расчётам на десять дней), стихотворение «Эвридика – Орфею», где пришла к неутешительному выводу о превышении полномочий Орфея, преступившего черту дозволенного, отправившись в царство мёртвых. Для тех, отженивших последние клочья Покрова (ни уст, ни ланит!…), О, не превышение ли полномочий Орфей, нисходящий в Аид.[18] *** Летом 1911 года в Коктебеле (после того, как Волошин показал Цветаевой вход в царство Аида) Марина познакомилась со своим будущим мужем Сергеем Эфроном. В романтически-таинственной атмосфере Коктебеля, где сама природа создавала в угоду литературным вкусам времени профили поэтов, Сергей Эфрон, представленный Цветаевой как молодой литератор, тёмноволосый юноша с большими зеленовато-серыми глазами совершенно соответствовал её творческому воображению. Когда Марина впервые увидела Сергея в белой рубашке на скамейке у моря, он был, по её признанию, так неправдоподобно красив, что, казалось, ей стыдно ходить по земле. А история семьи Эфрона была эффектной подсветкой того образа, который Марина себе создала. Еврейское происхождение его отца вписывалось в образ экзотического «чужестранца». Мать Сергея красавица Елизавета Дурново, принадлежавшая к старинному дворянскому роду, была членом подпольной организации «Земля и воля», её неоднократно арестовывали, и многие годы семья Эфронов находилась в изгнании. Трое детей Елизаветы и Якова умерли в детстве, младший сын Константин застрелился, и в тот же день мать, не в силах перенести горе, ушла вслед за ним. За два года до знакомства Марины и Сергея умер его отец Яков Эфрон. В Коктебеле Сергей подарил Марине сердоликовую генуэзскую бусину (сердолик её любимый камень) – она поместила её в серебряное кольцо (серебро – любимый металл, оно серебрится, подобно пене морской, и сама Марина – «бренная пена морская»). Сергей – воплощение мечты её покойной матери – сын «красавицы и героини» и воплощение её собственного идеала. Воображение, которое Марина называла своей второй памятью, возможно, тогда вызвало образы молодых героев Отечественной войны, и в 1913 году она посвятила Сергею стихотворение «Генералам двенадцатого года»: Ах, на гравюре полустёртой, В один великолепный миг, Я видела, Тучков-четвёртый, Ваш нежный лик. И вашу хрупкую фигуру, И золотые ордена... И я, поцеловав гравюру, Не знала сна... О, как, мне кажется, могли вы Рукою, полною перстней, И кудри дев ласкать – и гривы Своих коней. В одной невероятной скачке Вы прожили свой краткий век... И ваши кудри, ваши бачки Засыпал снег.[19] Поцелуй гравюры в стихотворении, посвящённом мужу, становится символом брака Цветаевой и Эфрона – художественного вымысла, воплощённого в реальность. Казалось, Цветаева заранее сочинила эффектный сценарий, в котором оказалась главным действующим лицом – «зрительно – биографической эмблемой» (Пастернак) романтической легенды, став, таким образом, жертвой самообмана, поскольку неизбежно исчезал «зазор» между идеальным и реальным, трагически нарушались границы между жизнью и искусством. Таков удел многих романтиков, а показательным в этом смысле является «случай» Генриха фон Клейста, превратившего «финал» своей жизни в заключительный акт драмы, постановка которой возможна лишь один раз. Кажется, что романтик избрал место своей гибели, строго следуя канону исповедуемого им художественного принципа – это был один из самых живописных уголков в окрестности Берлина, казалось бы, повторяющий знаменитые пейзажи Клода Лорена. В уединении меланхолического парка с великолепным видом на озеро Ванзее поэт в возрасте тридцати четырёх лет по соглашению с любимой женщиной застрелил её, а затем – себя. На месте самоубийства у озера оба и похоронены. Характерная деталь: Цветаева и Эфрон до последних дней своей совместной супружеской жизни, как правило, говорили друг к другу «вы». Впоследствии в одном из писем Цветаева признавалась, что Сергея оставить невозможно, причём, трагически невозможно. Это признание – свидетельство нерушимости коктебельской встречи-легенды. Ибо легенда (а также сказка и миф) создаёт почву мировосприятия Марины, ибо легенда неразрушима. В «Пушкине и Пугачеве», написанном в 1937 году, Цветаева вывела «формулу» вечности легенды: Ибо чара – старше опыта, Ибо сказка – старше были.[20] Предварительное знание об этом сохранило их союз. Впоследствии Цветаева придёт к печальному выводу, что встреча с прекраснейшим человеком Сергеем Эфроном должна была перерасти в дружбу, а привела к раннему браку. «А ранний брак (как у меня) вообще катастрофа, удар на всю жизнь»[21], писала она А. Тесковой. Но подобные признания придут потом. С самого начала коктебельского знакомства Цветаева верила, что Эфрон будет соответствовать требованиям её воображения, – он будет одновременно ранимым и бесстрашным, нежным и решительным, беспомощным и заботливым. Однако судьба семьи складывалась так, что Марине приходилось самой воспитывать детей. На протяжении всей жизни у Эфрона волею судьбы не окажется свободного времени для семьи, в том числе и для её материального обеспечения. Когда началась гражданская война, Эфрон, закончив Первую Петергофскую школу прапорщиков, стал офицером Добровольческой белой армии и – пропал без вести. Цветаева осталась в Москве одна с пятилетней Алей и шестимесячной Ириной. В разгар московского свирепого голода Марина узнала, что как будто бы в Кунцево открылся приют, который снабжает продовольствием американская благотворительная организация. Доверчивая Марина отдала (14 ноября 1919 года она сделала этот непоправимый шаг) в приют обеих своих девочек – старшую семилетнюю Алю (Ариадну) и младшую Ирину, которой было два с половиной года. На самом деле в жутком этом приюте дети, как правило, умирали именно от голода (и от болезней, само собой). Марина в паническом состоянии сумела буквально вытащить из приюта заболевшую малярией и воспалением лёгких старшую дочь, а младшую не успела. Ирма Кудрова в книге «Путь комёт»[22] сообщила, что девочку должна была забрать сестра Сергея Эфрона Вера Эфрон, но опоздала, и девочка умерла. «Друзья мои! У меня большое горе: умерла в приюте Ирина – 3-го февраля[23], четыре дня назад, и в этом виновата я. Я так была занята Алиной болезнью (малярия, – возвращающиеся приступы) – и так боялась ехать в приют (боялась того, что случилось), что понадеялась на судьбу… И теперь это совершилось, и ничего не исправишь».[24] Марина осталась с дочерью Алей. Дочь Марины, Ариадна Сергеевна Эфрон – автор замечательных воспоминаний о ней [25], писательница и переводчица французской поэзии XIX и XX веков. Лучший портрет Марины Цветаевой был создан ею самой и посвящён дочери в голодные московские годы. Марина в стихотворении предположила, что станет для дочери «воспоминаньем, затерянным так далеко-далеко»: Когда-нибудь, прелестное созданье, Я стану для тебя воспоминаньем, Там в памяти твоей голубоокой, Затерянным – так далеко-далёко. Забудешь ты мой профиль горбоносый И лоб в апофеозе папиросы, И вечный смех мой, коим всем морочу, И сотню – на руке моей рабочей – Серебряных перстней, – чердак-каюту, Моих бумаг божественную смуту… Как в страшный год, возвышены Бедою, Ты – маленькой была, я – молодою. [26] Но забвения не произошло, наоборот – мать станет для дочери воспоминаньем настойчивым и неотступным. Возвращение поэзии Марины сделается её высоким долгом, и после шестнадцати лет тюрем и поселений, остальную свою жизнь Ариадна посвятит изучению и публикации божественной смуты Марининых бумаг. Об отчаянии Марины Цветаевой, потерявшей Сергея Эфрона, свидетельствует стихотворение, посвящённое ему в 1920 году: С. Э. Писала я на аспидной доске, И на листочках вееров поблеклых, И на речном, и на морском песке, Коньками по льду и кольцом на стёклах, – И на стволах, которым сотни зим, И, наконец – чтоб было всем известно! – Что ты любим! любим! любим! – любим! – Расписывалась радугой небесной. Как я хотела, чтобы каждый цвёл В веках со мной! под пальцами моими! И как потом, склонивши лоб на стол, Крест-накрест перечеркивала – имя… Но ты, в руке продажного писца Зажатое! ты, что мне сердце жалишь! Непроданное мной! внутри кольца! Ты - уцелеешь на скрижалях. [27] В июне 1921 года Цветаева узнала от Ильи Эренбурга, что Эфрон жив и находится в Чехии. Первого июля вечером Марина получила от Сергея письмо, при виде которого она «закаменела». Сергей жив! Он писал ей: «Мой милый друг, Мариночка, сегодня получил письмо от Ильи Григорьевича, что вы живы и здоровы. Прочитав письмо, я пробродил весь день по городу, обезумев от радости...»[28]. Сергею удалось в Крыму сесть на корабль и добраться до галлиполийского лагеря под Константинополем, где нашли приют многие русские беженцы. Кажется, появлялась возможность после четырёх лет разлуки встретиться с мужем в Берлине и соединиться с ним, жить единой семьёй. Отъезд приближался. Всего за неделю (в связи с началом НЭПа процедура выезда из России упростилась) Цветаева оформила для себя и дочери разрешение на выезд за границу. Багаж состоял из сундучка с рукописями, одного чемодана и портпледа, последнего подарка отца Марины. Одежды и обуви у них почти не осталось – всё было сношено. В одной из марининых тетрадей сохранился список вещей, которые необходимо было забрать с собой в Берлин, завораживающий список, начиная от карандашницы из папье-маше с портретом Тучкова IV в мундире и плаще на алой подкладке, купленном в Москве на толкучке (Марина никогда с ней не расставалась) и кончая валенками (валенки тоже привезли в Берлин!). Впрочем, вот список: «Список (драгоценностей за границу): Карандашница с портретом Тучкова IV Чабровская чернильница с барабанщиком Тарелка со львом Серёжин подстаканник Алин портрет Швейная коробка Янтарное ожерелье (Алиной рукой): Мои валенки Маринины сапоги Красный кофейник Синюю кружку новую Примус, иголки для примуса Бархатного льва». [29] В этом списке казалось бы бесполезных, а на самом деле необходимых по высокому счёту памяти (и памяти исторической тоже) драгоценностей - бархатный лев, тарелка со львом («этот лев — Макс, весь Макс, более Макс, чем Макс»), Серёжин подстаканник (!) - вся Марина. («Всё это будет телом вашей оставленной в огромном мире бедной, бедной души»[30]). Корни этого сказочного списка – не только в аристократическом воспитании Марины в атмосфере семьи и жизни на высокий лад («Воздух дома не буржуазный, не интеллигентский – рыцарский. Жизнь на высокий лад»[31]), о чём, разумеется, следует говорить в исследованиях о формировании поэтической личности Цветаевой. Однако – генуэзская сердоликовая бусинка, подаренная Марине Серёжей, вход в царство Аида – десятисаженная щель в скале, куда Орфей входил за Эвридикой, серебро морской воды на скалах, напоминающих готические соборы - «реймские и шартрские соборы скал» - неотвратимо ведут к волшебному списку драгоценностей «сирот и поэтов». Век-волкодав, век-убийца безжалостно разметал по свету современников гостеприимного Волошина, страстных любителей Коктебеля, осиротевших бездомных поэтов. Цветаева двумя строками с точностью запредельной передала своего ощущение вокзальной временности и транзитности: Пришла и знала одно: вокзал.// Раскладываться не стоит.[32] В цветаевском «Пленном духе» Андрей Белый говорит Цветаевой: «Вы понимаете, что это значит: профессорские дети? Это ведь целый круг, целое Credo». Но затем он поднимает тему — до сиротства, и далее — выше и выше — к сиротству поэта, потерявшего отчий дом, призванного оплакать его: «Но оставим профессорских детей, оставим только одних детей. Мы с вами, как оказалось, дети (вызывающе): — все равно чьи! И наши отцы — умерли. Мы с вами — сироты, и — вы ведь тоже пишете стихи? Сироты и поэты. Вот!»[33] В последний раз Цветаева посетила волошинский дом после октябрьского переворота в ноябре семнадцатого года. Посёлок был занесён снегом, и сквозь снежную метель она увидела непривычно серое, хмурое море и силуэты гор, казавшиеся призрачными, словно это были тени Аида, а впоследствии в эмигрантских странствиях - везде и повсюду - искала знакомые черты, или хотя бы отдалённое сходство с Коктебелем. А между тем Коктебель в Гражданскую превратится в арену войны большевиков и белогвардейцев, и Волошину суждено будет пережить голод и террор. В тех и в других война вдохнула/ Гнев, жадность, мрачный хмель разгула.[34] Волошин, превыше всего ценивший человеческую жизнь (таково было его кредо), укрывал в своём доме раненых обеих сторон, независимо от того, к какому лагерю они принадлежали. После революции Волошин остался в Коктебеле, жил бедно, насколько мне известно (в основном из текстов Цветаевой), очень бедно, вынужден был отдать свой дом под бесплатный дом отдыха для писателей и тем самым сохранил его. В тридцать девятом Цветаева из Парижа с сыном Георгием – Муром (он погибнет на фронте в сорок четвёртом), вернулась в Москву вслед за Сергеем. Сергей Эфрон, ангажированный в 1932 году сталинским Иностранным отделом НКВД, по возвращении в Россию был арестован в тридцать девятом (расстрелян в сорок первом). В Москве, в сороковом предвоенном году, Марина всё ещё продолжала мечтать о Коктебеле, как о последнем приюте-пристанище, и эту тоску зафиксировала автор одной из лучших книг о Цветаевой Мария Иосифовна Белкина: «Она говорила, что единственное место её - был Коктебель, дом Макса, там она была своя, а потом везде и всюду, всегда – не своя! И в той страшной Москве двадцатых годов, из которой она уехала – не своя, и в эмиграции – не своя, и здесь теперь – не своя.… Если бы попасть в Коктебель хотя бы ненадолго, на день, на час… но Макса нет – значит, и Коктебеля нет!»[35] Однако дом Макса есть. Он по-прежнему стоит у залива, или разлива, как говорила Цветаева, по-прежнему притягивает к себе всех мыслящих – верующих и неверующих, агностиков и оккультных, и тайну этой тяги нам не разгадать, как не дано нам разгадать тайну бытия, но связь между людьми в одной общей истории дает нам шанс понять смысл нашей жизни, и хочется верить Чаадаеву, полагавшему, что родственные души находят друг друга - независимо от времени и пространства. Коктебельский сгусток мощной творческой энергии – это и есть заявленная Цветаевой в самом начале очерка-портрета о Волошине – печaть коктебельского полдневного солнца нa лбу кaждого, кто когдa-нибудь подстaвил ему лоб, тот самый Genius loсi, о котором любил говорить Фёдор Тютчев, полагавший, что любой человек, которому и не дано Слово, но восхитившийся местом – гений, пусть даже на мгновенье. Что же касается крымских изгнанников, домочадцев русской литературы, желанных гостей Волошина, то они, так же, как и Марина Ивановна Цветаева, не смогут больше увидеть Коктебель, лишь избранные счастливцы, правда, не через два десятилетия, как Одиссей (так долго он возвращался домой), а лет через сорок-пятьдесят приедут в Коктебель, и, может быть, в полуденный, волошинский, коктебельский час – в полдень ваш священный вхожу с поникшей головой – подойдут к дому Волошина с тем, чтобы постоять возле него – долго и раздумчиво. Примечания [1] Очерк создан в частности и по материалам, собранным автором для книги: Мина Полянская. Флорентийские ночи в Берлине. Цветаева, лето 1922. Берлин: Геликон; М.: Голос-пресс, 2009. [2] О. Мандельштам. Золотистого мёда струя из бутылки текла// О. Мандельштам. Шум времени. (сост. В.А. Чалмаев). М.: Олма–Пресс, 2003, С. 243. [3] М. Волошин. Собр. соч. в 7-ми т. М.: Эллис Лак, 2008, Т.: 7, С.223. [4] М. Цветаева. Живое о живом.// Цветаева М. Собр. Соч. в 7-ми т. М., 1994. Т. 4. С. 194. [5] М.Волошин. Коктебель.//М. Волошин. Избранные стихотворения. М.: Сов. Россия, 1988, С. 180. [6] М. Цветаева. Ветхозаветная тишина (из цикла ICI HAUT) // М. Цветаева. Стихотворения и поэмы. Казань: Казанское книжное издательство, 1990, С. 403. [7] М. Цветаева. Над вороньим утёсом // М. Цветаева. Осыпались листья над вашей могилой… Казань: Казанское книжное издательство, 1990, С. 405. [8] М. Цветаева. Живое о живом// М. Цветаева . Указ соч. Т. 4. С. 191. [9] М. Цветаева. Живое о живом// М. Цветаева. Указ соч. Т. 4. С. 191. [10] В архиве А.Л. Никитина, автора книги «Мистики, розенкрейцеры, тамплиеры в Советской России», хранится запись его беседы с Анастасией Цветаевой (12.2.93), в которой она восторженно рассказывала о тайном обществе и в особенности о его руководителе – широко одарённом человеке, оказавшем влияние на современников, Б.М. Зубакине. Зубакина расстреляли в 1938 году после третьего ареста. Ему (и А. Цветаевой, его секретарю) вменялось участие в контрреволюционной, антисоветской, фашистской деятельности. [11] Андрей Белый. Почему я стал символистом. //Андрей Белый. Символизм как понимание. М.: 1994). [12] М. Волошин. Собр. соч. в 7-ми т. М.: Эллис Лак, 2008. Т.: 7, С. 165. [13] М.Волошин. Под знаком льва.// М. Волошин. Избранные стихотворения. М.: Сов. Россия, 1988, С.132. [14] Екатерина Дайс. Марина и Орфей. Нева», 2006, №8. [15] М. Цветаева. Живое о живом. // М. Цветаева. Указ. соч. Т. 4. С.195-196. [16] М. Цветаева. Живое о живом. //М. Цветаева. Указ. Соч. Т. 4 С. 196. [17] М. Цветаева. Орфей.//М. Цветаева. Стихотворения, поэмы. Казань: Казанское книжное издательство, 1990, С.227. [18]М. Цветаева. Эвридика Орфею.//М. Цветаева. Стихотворения, поэмы. Казань: Казанское книжное издательство, 1990, С. 298. [19] М. Цветаева. Генералам двенадцатого года. // М. Цветаева. Стихотворения, поэмы. Казань: Казанское книжное издательство, 1990, С. 29, 30. [20] М. Цветаева. Пушкин и Пугачев. // Цветаева М. Поэзия. Проза. Драматургия. М.: Слово/Slovo, 2008. С. 384. [21] М. Цветаева. Письма к Тесковой. Прага: Академия, 1969, С. 112. [22] И. Кудрова. Путь Комёт: Жизнь Марины Цветаевой. СПб. : Вита Нова, 2002. [23] Марина Цветаева указывает дату по старому стилю. [24] Цит. по изданию : А. Саакянц. Марина Цветаева. Страницы жизни и творчества (1910 - 1922). М.: Сов. пис., 1986, С. 218 – 219. [25] Впервые воспоминания А. Эфрон о матери при активном содействии исследовательницы творчества Цветаевой И. Кудровой были опубликованы в 1973 г.: А. Эфрон. Страницы воспоминаний // Звезда. 1973. № 3. С. 154–180. [26] М. Цветаева. Когда-нибудь, прелестное созданье…// М. Цветаева. Соч. в 2 т. М.: Худ. лит., 1984, С. 126. [27] М. Цветаева. Писала я на аспидной доске// М. Цветаева. Стихотворения, поэмы. Казань: Казанское книжное издательство, 1990, С. 166. [28] Цит. по изданию: А. Саакянц. Марина Цветаева. Страницы жизни и творчества (1910 – 1922). М. : Сов. пис., 1986, С.302. [29] А. Эфрон. Страницы воспоминаний. // Воспоминания о Марине Цветаевой (сост. Л.А. Мнухин, Л.М. Турчинский.). М.: Сов. пис. 1992. С. 190. [30] М. Цветаева. Собр. соч. в 7-ми т. М. 1994, Т. 5. С. 229. [31] М. Цветаева. Собр. соч. в 7-ми т. М.: Эллис Лак, 1994., Т. 4, С. 622. [32] М. Цветаева. Поезд. М. Цветаева.// М. Цветаева. Стихотворения, поэмы. Казань: Татарское книжное издательство, 1990, С. 333. [33] Цит. по изд.: Мина Полянская. Foxtrot белого рыцаря. Андрей Белый в Берлине. СПб: Деметра, 2009, С. 160. [34] М. Волошин. Гражданская война// М. Волошин. Избранные стихотворения. М. : Сов. Россия, С. 213. [35] Мария Белкина. Скрещение судеб. М.: Эллис Лак, 2008, С. 337. Напечатано в журнале «Семь искусств» #12(58)декабрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=58 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer12/MPoljanskaja1.php