Козырев и Лежнев0

Инициатором знакомства одного из самых смелых сатириков 20-х гг. Михаила Яковлевича Козырева (1892 – 1942) и, пожалуй, самого смелого литературного редактора эпохи нэпа Исайи Григорьевича Лежнева (Альтшулера, годы жизни: 1891 – 1955) был, как мне представляется, Лежнев. В вышедших в первой половине 1925 г. 4-м и 5-м номерах редактируемого им общественно-политического и литературно-художественного журнала «Россия» было размещено объявление о предстоящем участии в качестве авторов художественных произведений ряда известных писателей и поэтов. Среди них стояло имя Козырева, что, как минимум, свидетельствует о состоявшейся между ним и Лежневым договоренности. Рекомендовал Козырева, скорее всего, находившийся с ним в доверительных отношениях Михаил Булгаков, на тот момент самый известный и ценимый Лежневым автор «России». Как раз в указанных номерах была напечатана основная часть текста его знаменитого романа «Белая гвардия» (1924). Отношения между Булгаковым и Лежневым были в это время почти безоблачными: решившись на публикацию крайне важного для автора произведения, Лежнев оказался даже смелее старого большевика Николая Ангарского (Клестова), который от «Белой гвардии» отказался. Ангарский был издателем популярного альманаха «Недра», в 1923 г., вопреки воле Л. Б. Каменева, напечатавшего остро обличительный роман В. Вересаева «В тупике». В 1925-м Ангарский взялся напечатать еще более острый роман М. Козырева «Девушка из усадьбы» (1924), однако намеченная публикация была сорвана по не зависящим от редакции причинам. Не исключено, что в этой до конца не ясной истории действовали те же силы, которые примерно в это самое время воспрепятствовали публикации в «России» окончания булгаковской «Белой гвардии», а впоследствии, в альманахе «Недра», его же повести «Собачье сердце»(1925). Дело в том, что 6-й номер лежневской «России», в котором все ждали окончания романа Булгакова, так и не вышел. В архиве сохранилась лишь корректура текста (14-19 главы). Журнал был закрыт, причем это было уже второе прекращение издания. Первое произошло 11 мая 1922 г. по решению Петроградского губкома РКП (б); правда, тогда журнал назывался «Новая Россия» и выходил в северной столице. Благодаря вмешательству Ленина 26 июня 1922 г. это решение было отменено постановлением Политбюро, и в августе 1922 г. Лежнев возобновил свое детище в Москве под названием «Россия». Примерно до середины 1924 г. финансовое положение журнала было не хуже других частных и кооперативных изданий подобного рода. Дело в том, что в качестве издателя «России» Лежневу, не имевшему личных средств для организации подобного предприятия, еще в 1922-м удалось заполучить одного из самых успешных книгоиздателей первой половины 20-х гг. Л. Д. Френкеля (1858 – 19…?). Лев Давидович был человек состоятельный, при этом видный врач-гомеопат, автор популярнейшего «Гомеопатического лечебника» (Петроград, 1915) и др. пособий медицинского характера. Однако в 1924 г. у него, как и у многих частных предпринимателей первых лет нэпа, возникли обычные для того времени трудности, что в итоге привело к прекращению работы издательства. Не исключено, что невыход 6-го номера «России» был связан не столько с борьбой околовластных структур против Лежнева как редактора и Булгакова как наиболее успешного автора, сколько с острыми финансовыми проблемами. На это, в частности, указывает «гонорарная» история, в сатирической манере изложенная Булгаковым в его в значительной мере автобиографическом «Театральном романе»: “Дело в том, что у Рудольфи (литературный двойник И. Г. Лежнева. Н. О.) было все: и ум, и сметка, и даже некоторая эрудиция, у него только одного не было – денег. А между тем азартная любовь Рудольфи к своему делу толкала его на то, чтобы во что бы то ни стало издавать толстый журнал. Без этого он умер бы, я полагаю. В силу этой причины я однажды оказался в странном помещении на одном из бульваров Москвы. Здесь помещался издатель Рвацкий, как пояснил мне Рудольфи. Поразило меня то, что вывеска на входе в помещение возвещала, что здесь – «Бюро фотографических принадлежностей». Рвацкий меня изумил, а я Рвацкого испугал или, вернее, расстроил, когда я объяснил, что пришел подписать договор с ним на печатание моего романа в издаваемом им журнале – Деньги мне уплатят сейчас же, как написано в договоре? – спросил я. Рвацкий превратился весь в улыбку сладости, вежливости ”. После диалога, напоминающего изощренную схватку двух дельцов за означенную в договоре сумму, герой-повествователь заключает: “Говоря коротко, Рвацкий выдал мне тут сумму, которая была указана в договоре, а на остальные суммы написал мне векселя”. Действительно, к тому моменту, когда в феврале 1926 г. Лежнев в третий раз возобновил издание журнала, вернув ему первоначальное название «Новая Россия», вместо Л. Д. Френкеля у него уже был новый издатель – Захар Леонтьевич (Зусель Липманович) Каганский (1884 – после 1944). Договоренность о сотрудничестве была достигнута, скорее всего, еще в 1924 г., когда Френкель предложил Лежневу подыскать другого издателя, а возможно, и сам порекомендовал Каганского. Так, 25 июля Булгаков писал в дневнике: «…днем позвонил Лежневу по телефону, узнал, что с Каганским пока можно и не вести переговоров относительно выпуска „Белой гвардии“ отдельной книгой, так как у того денег пока нет». Это обстоятельство, очевидно, вынудило Булгакова заключить договор об издании романа с книгоиздателем Сабашниковым. Однако 29 декабря в его дневнике появляется такая запись: «Лежнев ведет переговоры… чтобы роман „Белая гвардия“ взять у Сабашникова и передать ему… Не хочется мне связываться с Лежневым, да и с Сабашниковым расторгать договор неудобно и неприятно». Но уже 2 января 1925 г. Булгаков пишет: «…вечером… я с женой сидел, вырабатывая текст договора на продолжение „Белой гвардии“ в „России“… Лежнев обхаживает меня… Завтра неизвестный мне еще еврей Каганский должен будет уплатить мне 300 рублей и векселя. Векселями этими можно подтереться. Впрочем, черт его знает! Интересно, привезут ли завтра деньги. Не отдам рукопись». Но уже 3 января вопрос решен: «Сегодня у Лежнева получил 300 рублей в счет романа „Белая гвардия“, который пойдет в „России“. Обещали на остальную сумму векселя…» Где и как происходила передача денег и векселей, присутствовал ли при этом Каганский, какие права как издатель он получил, точно неизвестно. Известно лишь, что Булгаков в это время остро нуждался в деньгах и теплом пальто. Но скорее всего, Булгаков все же встретился с этим человеком, получил (возможно, при участии Лежнева) оговоренный гонорар и на долгие годы сделал ненавистного ему Каганского* правообладателем зарубежных изданий «Белой гвардии», поскольку в 1926-м году этот гражданин Литвы навсегда покинул пределы СССР, увезя с собой в Каунас машинопись булгаковского романа. Но как бы то ни было, на тот момент Каганский Булгакова не обманул. Поэтому, как мы полагаем, Михаил Александрович все же рекомендовал Козырева Лежневу в конце 1924 г., т. е. уже при нехорошем “еврее Каганском”. Как раз в это время Козырев как автор остался без «толстого» журнала (альманаха): история с «Девушкой из усадьбы», когда Ангарский не смог отстоять этот роман от нападок цензуры, положила конец его отношениям с «Недрами», а на подходе уже была повесть «Ленинград», которую рано или поздно предстояло куда-то пристраивать. Наверняка он обратился за советом к Булгакову: как-никак в первой половине 1924-го они входили в довольно тесный неформальный кружок «писателей-фантазеров» (выражение секретаря редакции «Недр» П. Н. Зайцева – его организатора). Так, в результате стечения вышеназванных обстоятельств Михаил Козырев оказался среди авторов новой «Новой России» И. Г. Лежнева. Сотрудничество с этим изданием дало ему возможность обнародовать сатирический рассказ «Долго ли нам терпеть» и трагическую «Повесть о собаке» - на мой взгляд, самое убийственное литературное обличение матереющего советского бюрократизма. Обращение к этой теме было связано с непростой судьбой старого большевика, создателя сатирического журнала «Крокодил» и редактора популярнейшей «Рабочей газеты» Константина Еремеева (1874 – 1931). Этому человеку Козырев доверял настолько, что переслал в Ленинград (куда в конце 1923 г. Еремеев усилиями Л. Б. Каменева был сослан в качестве политкомиссара обескровленного Балтфлота) для прочтения и отзыва машинопись своей знаменитой антиутопии с одноименным названием. К сожалению, нам ничего неизвестно о произведенном ею на Еремеева впечатлении. Но нельзя исключить, что приятель Козырева литератор Илья Кремлев-Свэн, через которого осуществлялась пересылка, побоялся передать это, по позднему заключению НКВД, антисоветское произведение их общему другу-большевику. Зато известно, что в тот же период положение Еремеева значительно осложнилось. Его сдержанное выступление в отношении участников т. н. «новой оппозиции» на ХIV съезде ВКП(б) в 1925 г. вызвало недовольство Сталина. Еремеев был снят с должности начальника политуправления Балтфлота, выведен из Реввоенсовета и в возрасте 52 лет превратился в безработного. Он не отличался крепким здоровьем, так как сильно подорвал его в первые послереволюционные годы и, кроме того, много курил. Знаменитая трубка крокодила на обложке одноименного журнала – это трубка Еремеева, с которой он практически не расставался. Жить Еремееву оставалось меньше 5 лет. Любимое дело, журналистика, стало для него невозможным, родных и близких, которые могли бы поддержать в трудной ситуации, рядом не было. В 1926 г. Козырев навестил в Ленинграде опального товарища. Тяжелое впечатление от этого визита подтолкнуло его к написанию небольшой повести, в самом названии которой («Повесть о собаке») заключалась горькая ирония очевидца произошедшего на его глазах полного общественного перерождения. Еремеев выведен в ней под видом больного, состарившегося писателя, который, несмотря на свое состояние, не может не писать и сочиняет повесть о состарившейся, как и он, собаке по кличке Трезор. Безрадостная участь этого некогда веселого и сильного существа с первых же строк произведения начинает казаться страшным предчувствием самого героя. Когда работа не ладится, он вспоминает свое нелегкое детство, бурную революционную юность, ссылку, первые литературные шаги. Он смотрит на портрет Николая Михайловского, висящий на стене комнаты, и переносится в то нелегкое, но полное надежд и светлых стремлений время, когда этот выдающийся человек приветствовал его «молодое дарование». Приветствие было связано с выходом в свет лучшей книги Худосеева – сборника очерков «На севере». Прототип героя в 1900-01 гг. опубликовал в «Олонецких губернских ведомостях» 50 очерков и фельетонов об этом крае, а в газете «Пермский край» – экономические, этнографические и исторические очерки о Карелии. Из привычной колеи его выбивает анонимный пасквиль на очередное переиздание его очерковой книги, который он случайно обнаруживает в газете. Возмущенный, он спешит в редакцию, но добиться там правды невозможно: пасквилянт и начальство заодно. В издательстве, куда накануне он передал новую повесть, ее автора ждет очередной «сюрприз»: возвращая рукопись для внесения абсурдных с точки зрения Худосеева исправлений, издатель так «утешает» старого писателя: «Ерунда! Вы не обижайтесь, Семен Игнатьевич – о вас писали сегодня – и отчасти правильно… События как будто прошли мимо вас». Дома – новая неприятность: необходимо собирать справки, дабы избежать уплотнения – подселения в комнату «постороннего человека». Его повесть о собаке, между тем, близится к завершению. Трезор окончательно состарился, и «петух собирает кур на отнятую у старого пса корку хлеба». В какой-то момент писатель пытается перешагнуть через себя и начать исправлять возвращенную издателем рукопись. Кружится голова, он засыпает. Пришедший навестить Худосеева старый приятель Горелов предлагает выпить, и они оказываются в пивной. Невеселый разговор сопровождается обильным употреблением теплого, противного пива. На следующий день Худосеев, с тяжелой головой, отправляется в «учреждение» за «бумажкой», иначе вселят постороннего. Процесс ее получения напоминает садистическую оргию: «Сколько лет? Кто ваши родители? Имели ли они какой-либо заработок, кроме означенного в пункте тридцать втором? «Социальное происхождение…» Он задумался, словно вспоминая что-то, и нервным дрожащим почерком вывел: «Сукин сын». Дома Худосеев пытается завершить повесть о Трезоре. «Он пишет о том, как тащат по земле бессильное тело собаки. Она еле слышно ворчит и чуть подвывает, когда попавшийся на пути острый камень сдирает с ее кожи последнюю еще не вылинявшую шерсть…» Вскоре у писателя начинаются галлюцинации: «Да, да, кандалы… Да вы не волнуйтесь, Семен Игнатьевич – вам вредно… Неудобно? Что ж из того! Только первое время… А потом привыкните и хоть бы что… Тяжело? Верно, верно – ну что же… Надо учитывать момент…» Пришедший Горелов видит, что дело плохо, берет извозчика и везет товарища в больницу. Но оказывается, паспорт Худосеева просрочен, и доктор даже не собирается осмотреть больного. В другой больнице требуют страховой билет члена профсоюза. Его у Худосеева нет. «Везите в частную больницу… – Да у меня денег нет… – Это меня не касается…» Немало времени занимает поездка в «союз» (очевидно, писательский) за справкой о членстве. Только решимость Горелова помогает преодолеть сопротивление заматеревших совбарышень. «Бумажка» наконец получена, но поздно – «Худосеев неподвижно лежал в своей шубе, вытянув ноги и раскинув руки. Его неподвижно посиневшее лицо заносило снегом». Похороны писателя прошли по-советски пышно и сопровождались длинными прочувствованными речами; повесть же о собаке «так и осталась незавершенной». Страшная картина истребляющего все живое бюрократизма, нарисованная Козыревым, наверно, могла бы стать последней каплей, переполнившей чашу терпения цензурных органов. Но решение об окончательном закрытии лежневского журнала было связано с более серьезными прегрешениями редактора. 5 мая 1926 года Политбюро ЦК ВКП(б) постановило закрыть его журнал и запретить деятельность "сменовеховцев", к каковым, по мнению главного партийного ареопага, принадлежал И. Г. Лежнев и его ближайшее окружение. ОГПУ было поручено произвести обыски, начать аресты и высылку. 11 мая 1926 года Лежнев был арестован по обвинению в создании «антисоветской группировки в журнале „Новая Россия“». В письме в ОГПУ, не признавая вины, он просил его высылку за рубеж ограничить определенным сроком, чтобы иметь право вернуться в СССР. К этой просьбе Лежнев приложил свой послужной (вполне советский) список с 1918 по 1926 гг. Перечисленные в нем заслуги перед советской властью определенным образом повлияли на решение, принимавшееся в Кремле. Правда, оформлено оно было как постановление Особого совещания при Коллегии ОГПУ. 10 мая 1927 г. Лежнев был приговорен к высылке из пределов СССР сроком на 3 года за «участие в контрреволюционном заговоре» и 29 мая того же года выслан заграницу. При этом ему было сохранено советское гражданство и предоставлена должность в Берлинском торгпредстве. Есть некоторые основания считать, что за проявленную в отношении него мягкость он обязался тайно сотрудничать с ОГПУ. Так, по свидетельству Т. Солоневич («Три года в Берлинском торгпредстве», София, 1938), проживая в Берлине, Лежнев выполнял различные поручения советской политической полиции. В 1933-м он получил разрешение вернуться в СССР, и 22 декабря того же года был принят в ВКП (б) по личной рекомендации Сталина. В 1934 – 1939 гг. работал корреспондентом, заместителем заведующего отделом критики и библиографии, а также отделом литературы и искусства главной партийной газеты страны. К моменту возвращения Лежнева в СССР Козырев в течение 2-х с половиной лет не мог напечатать ни одного произведения. Кто и когда принимал в отношении него как писателя запретительное решение, остается неизвестным. Но причиной необъявленного запрета на профессию была, безусловно, организованная в конце 20-х гг. Комакадемией и РАППом кампания травли неугодного писателя. Возвратившийся из заграницы и почти сразу получивший поддержку Сталина Лежнев, возможно, мог бы поддержать Козырева, согласись тот, подобно многим бывшим «попутчикам» и «буржуазным писателям» поступиться принципами и начать писать в духе утвердившегося к тому времени социалистического реализма. Однако Козырев был не из их числа: он написал нечто другое – одну из самых смелых антиутопий ХХ века «Пятое путешествие Лемюэля Гулливера». Между тем, «собачья» история отозвалась следующими строками в статье о нем, помещенной в 4-м томе Литературной энциклопедии (М., 1934) и подписанной инициалами «М.Ш.» (очевидно, Мариэтта Шагинян, отрабатывавшая былую провинность – участие в той же «Новой России»): «Сплошной "идиотизм" деревни, сплошной бюрократизм в городе, управляемом чиновниками типа щедринских персонажей, издевательский показ явлений новой советской общественности, таков общий фон сатиры Козырева. Не случайно участие Козырева в необуржуазном журнале "Новая Россия"(1926)». Наверно, это был окончательный «литературный» приговор писателю Михаилу Козыреву. Между тем, его недолгое участие в лежневском журнале явилось скорее случайностью, чем результатом сознательного выбора. Идеи сменовеховства и национал-большевизма, в той или иной мере разделяемые «старыми» (т. е. сотрудничавшими с Лежневым начиная с 1922-го) авторами, были Козыреву так же далеки, как утопические мечтания левых футуристов 10-х годов. Предреволюционный мистицизм левой интеллигенции, богостроительство, толстовский анархизм, христианский социализм, радикальный нигилизм, коммунизм как религия – все эти течения, в той или иной мере вдохновлявшие и формировавшие будущих сменовеховцев и национал-большевиков, были несовместимы со здравым реализмом и экономическим скептицизмом Козырева, органически не приемлющего любые виды социальных утопий. Видный исследователь сменовеховства и национал-большевизма Михаил Агурский, характеризуя взгляды И. Лежнева «образца 1922 г.» (время создания «Новой России»), пишет, что в национал-большевизме тот оказался “на левом фланге, представляя в нем самое радикальное нигилистическое крыло, отвергавшее идеологию, право, традиционные ценности, признавая высшим мерилом – «народный дух»”. По мнению Агурского, глубокое влияние на Лежнева оказал в свое время «Апофеоз беспочвенности» Льва Шестова. “Как известно, – пишет автор «Идеологии национал-большевизма», – Шестов провозглашал право человека не придерживаться постоянных идеологий и убеждений. Непостоянство по Шестову – одна из высших добродетелей. «Нам, людям, издавна воюющим со всякого рода постоянством, – говорит он, – отрадно видеть легкомыслие молодых. Они будут до тех пор странствовать по материализму, позитивизму, кантианству, мистицизму, спиритуализму и т. п., пока не увидят, что все теории и идеи так же мало нужны, как фижмы и кринолины… И тогда начнут жить без идей, без заранее поставленных целей, без предвидений, всецело полагаясь на случай и собственную находчивость»”. Следуя этим наставлениям, Лежнев, по свидетельству Агурского, отступление от всяких принципов “…возводит в важнейший принцип жизни. «Чем последовательней и прямолинейней в принципах, тем круче обрыв в действительности», – предупреждает он. Вера в то, что А=A – наивна”. Невольно вспомнишь Оруэлла с его бессмертными лозунгами пресловутых пятиминуток ненависти: "правда – это ложь", "мир – это война", "любовь – это ненависть". “В таком апофеозе беспочвенности, – продолжает Агурский о Лежневе, – содержались все потенции. Ни одна заведомо не исключалась, и поэтому Лежнев, нисколько не противореча себе, мог приветствовать и большевистское правление, как правление «народного духа». Впоследствии, в 1934 г., когда Лежнев сокрушил кумиров своей молодости и стал страшным орудием в руках Сталина, он писал о своем учителе, не называя его имени: «Пора бросить набившие оскомину пустые разговоры о добре и зле по Толстому и Достоевскому, Канта и Ницше (темы книг Шестова). Разговоры эти служат лишь обманной ширмой для самого худшего вида безнравственности, какой знала человеческая история – для капиталистической эксплуатации и империалистических войн». Но разве мог бы Шестов бросить за это камень в Лежнева, столь радикально осуществившего «легкомыслие молодых»?” Честно говоря, нарисованный Агурским портрет этого человека не внес в мое отношение к редактору «Новой России» того негативного заряда, который наполняет посвященные ему страницы цитируемого исследования. Скажу больше: свободная от корысти и карьеристских устремлений последовательность Исайи Григорьевича в его, как ни странно это звучит, искренней беспринципности представляется мне почти невинным проявлением “народного духа” – особенно в сравнении с бесноватым фанатизмом Владимира Ильича и Феликса Эдмундовича, твердокаменной “принципиальностью” Вячеслава Михайловича и даже “непоколебимой преданностью идеям коммунизма” Юрия Владимировича. В отличие от названных (и легиона подобных им) персонажей, Лежнев на протяжении нескольких лет делал пусть одно, но глубоко полезное дело. С его “азартной любовью” к созданию и редактированию «толстых» журналов, профессиональной хваткой и чутьем на таланты, он в далеко не простое для русской литературы время сумел не только сделать доступными для современного читателя ряд замечательных художественных произведений, но и фактически сохранил их для потомства. При этом, открыто называя себя сторонником большевиков, он очевидным образом проявлял ту самую “беспринципность”, которой, по мнению Агурского, научился у Л. Шестова. Но вот, для сравнения, образчик коммунистической “принципиальности”, проявленной в отношении самого Лежнева: “…в России (по крайней мере, в столицах) открыто на наших глазах организуется Россия № 3, Россия внутренней эмигрантщины, ее различных партий... Нашлись простачки, которых одернули в Питере, но на место которых тотчас же нашлись другие в Москве… Читая «Россию», откровенно наглые контрреволюционные писания гг. Тана, Лежнева и др., не можешь не согласиться с ними в одном, что все уцелевшее желто-белое дранье в России сейчас «протискивается через тесные рогатки»” (А. Григорян. «Россия» № 3»// Литературная неделя. Приложение к «Петроградской правде», органу Петроградского комитета партии большевиков). Знаете, беспринципный Лежнев мне почему-то ближе и понятнее глубоко принципиального Григоряна. *Ненависть Булгакова, на мой взгляд, далека от объективности. Во-первых, даже по его собственному признанию Каганский выплатил ему указанный в договоре гонорар. Во-вторых, ни от кого из других авторов, публиковавшихся при Каганском в «России» и «Новой России», сведений о зажиме авторских гонораров или каких-либо мошенничествах со стороны издателя не зафиксировано. В третьих, благодаря Каганскому, полный (ныне считающийся каноническим) текст «Белой гвардии» был сохранен и напечатан в Париже в 1927-29 гг. Правда, гонораров за это издание Булгаков не получил. Но вот что написал Каганский в ответ на предъявленные ему в 1928 г. обвинения Булгакова: «Я как владелец издательства „Россия“ приобрел от г. М. Булгакова не только право на печатание „Белой гвардии“ в журнале „Россия“, но право издания и отдельной книгой. Договор не просрочен и не аннулирован, деньги г. М. Булгаков получил от меня полностью. То, что журнал „Россия“ был закрыт в 1926 году, не является основанием для нарушения договора г. М. Булгаковым . Я не отказываюсь от суда коронного или третейского, куда доставлю все документы по этому делу». (Б. Равдин. Рижский след в истории изданий и постановок М. Булгакова (1927). «Звезда», 2013, № 5). Напечатано в журнале «Семь искусств» #12(58)декабрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=58 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer12/Ovsjannikov1.php