В послесталинской Москве поэт Михаил Светлов по достоинству слыл острословом. Сам Светлов морщился – мол, ему приписывают то, что он не мог сказать ни под каким видом. Но фразу, которую вы прочтете, я сам слышал от автора. В студенческие годы я близко дружил с сыном Михаила Аркадьевича, часто бывал у них дома. В один из вечеров, вернувшись подшофе с мероприятия с участием эстрадных поэтов, Светлов горестно махнул рукой и произнес: «Всю жизнь мечтал испить из чистого родника поэзии. Но там всегда успевал выкупаться редактор». Эту формулу можно считать универсальной. В СССР «чуткая цензура» (Пушкин) оставляла свой сапожный след на всем – от газет и кинематографа до ресторанного пения и торговых ярлыков. Напомним: Декрет о печати, закрывший все неугодные большевикам издания, был объявлен через сутки после захвата власти. Новые хозяева боялись, что их утопия не выдержит разоблачений (хотя нынешние времена показывают полную безосновательность подобных страхов). Поэтому следующие 70 лет ВСЯ интеллектуальная продукция перед выпуском в свет должна была быть залитована, т.е. подписана уполномоченным Главлита – Главного управления по делам литературы и издательств, охране государственных тайн и т.д. (название учреждения много раз менялось, но суть оставалась прежней). Одновременно с введением цензуры Ленин распорядился приобщить население «ко всем богатствам мировой культуры», разъяснив, что речь идет, в первую очередь, о произведениях «полезных с точки зрения политической и административной» (отзыв о стихах Маяковского). Ученики Ильича понимали задачу правильно: вредоносные произведения до публики не допускать, а остальные корежить в зависимости от указаний инстанций. В совлитературе данный механизм именовался социалистическим реализмом. (Лучшее, на мой взгляд, определение этого жанра приписывают А. Синявскому: «Изображение подвигов начальства доступными для него средствами»). Начальство с гордостью именовало СССР «самой читающей страной мира». Действительно, как было не умилиться картине: по эскалаторам в метро стекает людской поток, и у каждого в руках раскрытая книга или журнал. Чаще всего совграждане читали одни и те же тексты из опасений прослыть некультурными. В особом фаворе были произведения иностранных авторов, выгодно отличавшиеся от сочинений членов Союза писателей, и зарубежные фильмы, показывавшие реальность, на которую можно было только облизываться. По сути, это было единственное окно в мир за бугром. Знали бы эти люди, как их надувают, думал я, глядя на усердно читающую публику и терпеливые очереди у кинотеатров. Они не догадываются, насколько оригинал отличается от версии, которую им скармливают. Я знаю об этом не понаслышке. Через мою трофейную машинку Torpedo прошли килограммы текстов иностранных авторов, которых мне поручали приводить в соответствие. Приступил я к этому занятию полвека назад, учась на переводческом факультете московского Иняза и, по наводке знакомых, подрабатывая переводами для газет и журналов. Основным моим кормильцем стал только что запущенный еженедельник «За рубежом». Считалось, что там публикуются статьи из зарубежной печати. Читатели из среды интеллигенции (а других и не было) млели от оборотов типа "В Кремле, надо полагать, считают..." Они звучали почти как зарубежные голоса, считавшиеся истиной в последней инстанции. Логика рассуждений интеллигентов сводилась к следующему: «Наши врут, им за это платят. А иностранцам зачем врать?» На этом строился расчет властей – выдать искомую пропаганду за импортный продукт. В инстанциях подобный прием именовался работой под чужим флагом. Кухня этого дела выглядела так. Нештатные переводчики получали в редакции «За рубежом» тщательно расчеркнутые страницы оригинальных статей. Все, что могло представить малейшую критику советских порядков, действий правительства и т.п., было из текста убрано. Задача заключалась в переводе оставшихся кусков так, чтобы получилось цельное блюдо средней съедобности. Как поучал главный редактор «За рубежом» Д. Краминов, «перевод может сделать любой дурак. А нам нужны марксистские переводы». Термин использовался в узких кругах, но практика была всеохватной. Моим отхожим промыслом был синхронный перевод на устраиваемых в СССР конференциях, симпозиумах и прочих коллоквиумах. Перед началом мероприятия переводчиков часто собирали на инструктаж, на котором представитель режима призывал соблюдать бдительность и не переводить речей, отклонявшихся от темы дискуссии. Синхронисты, чуя свою неуязвимость (найти квалифицированных специалистов в нужном числе было непросто), требовали конкретных указаний. Режимники отвечали расплывчато, типа: «Ну, вы люди грамотные. Главное – не допустить провокаций». Моя коллега по французской кабине Алла Ятлова (царствие ей небесное) не упускала случая подразнить цензоров: «Не могли бы вы привести фразы, которые мы не должны переводить?» Ответом были злобные взгляды… Перелицовка иностранных текстов включала огласовку. Что это такое, поясню на примере. Как-то получил я на перевод очерк из парижского журнала Libération о международной торговле наркотиками. Пассажи о причастности к этому бизнесу советской агентуры, понятное дело, вымарали. Но редактор «За рубежом» велел изменить фамилию главного торговца – ливанского армянина. «В республиках такие вещи воспринимают болезненно, – пояснил он. – Начнут звонить – что, кроме армянина у вас преступников нет? В огласовке переставь пару букв». Что я и сделал. Курьеза ради расскажу, как я сам стал жертвой огласовки. На II Московском международном кинофестивале (1961) меня приставили переводчиком к министру культуры Мали. Я сидел с ним в ложе гостей. Неожиданно в кинотеатр приехал Никита Сергеевич Хрущев. Публика зарукоплескала, Хрущев, довольный, улыбался. Объявили перерыв, и африканский гость вдруг заявил: «Хочу пожать руку великому человеку». Встал и пошел к месту, где сидел Хрущев. Я побрел за министром. Перед нами выросли охранники, но Хрущев дал отмашку – пропустить! – и мы подошли к вождю. Тут-то и пригодились мне навыки марксистского перевода. Министр промычал что-то невразумительное. Я отрапортовал: «Товарищ премьер! Мы приехали в Москву не для того, чтобы соперничать с ведущими кинематографическими державами, а для того, чтобы познакомить советских людей с нашей страной». Хрущев ответил: «Молодцы!» Я перевел: «Дорогой друг! Мы высоко ценим ваши слова и желаем вам всего наилучшего. Передайте горячий привет своему руководству». После чего государственные деятели обменялись рукопожатием, а сбежавшиеся журналисты ослепили нас блицами. Знакомый фотокорреспондент шепнул мне: «Ну, старик, поздравляю. Завтра снимок будет в «Известиях», ты его сможешь показывать вместо паспорта». Приятель имел в виду портивший мой паспорт пятый пункт. На следующий день я с трепетом вытащил из почтового ящика газету – и обомлел. Хрущев есть, министр есть, а меня нет. Хотя ведь я стоял между ними! Та же картина была и в других газетах, как я убедился у ближайшего киоска Союзпечати. Звоню приятелю-корреспонденту, и тот сообщает: «Старик, в огласовке велено было тебя убрать. Пришлось сделать из тебя люстру». Поскольку дело происходило задолго до фотошопа, техника удаления со снимков нежелательных персон сводилась к ретуши. Мою фигуру в темном костюме зачернили, а лицо, наоборот, осветлили, смазав все черты – и на снимке получилась как бы люстра бледного свечения. Много лет спустя, в Америке, я с удовольствием разглядывал аналогичные метаморфозы в альбоме Дэвида Кинга «Пропавший комиссар: фальсификация фотографий и художественных изображений в сталинской России». Но вернемся в СССР. Мои встречи с цензурой продолжились в журнале «Вокруг света», куда меня приняли по окончании института на должность литсотрудника с языком. «Вокруг света», старейший русский журнал, выходил с 1861 года и рассказывал о путешествиях и приключениях, экзотических животных и прочих вещах, не имевших касательства к построению коммунизма. Я приступил к работе в период, когда СССР не состоял в международной Конвенции по авторским правам, так что мы, не заботясь о копирайте, переводили и печатали Тура Хейердала, Джеральда Даррелла и прочих аленов бомбаров. Работа была мне по душе. Читателям журнал тоже нравился – его тираж переваливал за 2 миллиона экземпляров, а приложение «Искатель» зачитывалось до дыр. Среди читателей оказался лично Леонид Ильич Брежнев. Узнали мы об этом на редакционной планерке. В дверь вошел (без стука) человек в военной форме, прошагал к столу главного редактора Виктора Степановича Сапарина, попросил предъявить удостоверение, внимательно его прочел, открыл атташе-кейс, прищелкнутый наручником к запястью, достал большой конверт, выложил его на стол и, печатая шаг, удалился. – Фельдъегерь, – пояснил, глядя на наши изумленные лица, Сапарин. Он достал из конверта лист бумаги и удовлетворенно кивнул. – Поздравляю. Нам разрешили подписку. Мы знали, что какое-то время назад Сапарин отправил в инстанции прошение о дозволении нам закупать иностранные журналы «соответствующего профиля», поскольку у нас нет зарубежных корреспондентов. И вот разрешение было доставлено. И не просто разрешение: на бланке с жирными буквами «ЦК КПСС» красовалась подпись Брежнева. Она явно была факсимильной, но, как отметил Сапарин, проштамповать ее могли только с разрешения Самого. Это событие вызвало бурную ажитацию в издательстве «Молодая гвардия», где, кроме нас, печатались еще полтора десятка журналов. Говорили, что первое лицо, прочтя прошение, одобрительно отозвалось о «Вокруг света»: «Полезный журнал. Про индейцев пишет». Видимо, слухи были оправданными, поскольку вскоре Сапарину дали орден «Знак почета», в народе именовавшемся «Веселые ребята», – на нем были выбиты фигурки рабочего и колхозницы. А теперь – самое примечательное. На приобретение заграничных журналов редакции «Вокруг света» щедротами ЦК КПСС отпускалось 129 инвалютных рублей, что составляло по тогдашнему официальному курсу меньше 150 долларов США. И решать вопрос о такой сумме должен был Сам. Более важных дел в государстве не нашлось. Впрочем, идеологические бдения в советское время никогда не обделялись высочайшим вниманием. В докладной записке Суслову (1948) об издаваемой в СССР иностранной научно-технической литературе книги «Что такое математика» Куранта и Робинса и «Введение в метеорологию» Петтерсена агитпроп заклеймил как «низкопробные и фальшивые произведения, в которых замалчивается приоритет русских ученых в решении ряда важнейших научных проблем». А незадолго до перестройки (1982) председатель КГБ В. Федорчук направил секретарю КПСС Ю. Андропову спецсообщение №14790-Ф. Звучало оно грозно: «О негативных проявлениях в поведении отдельных категорий зрителей в ходе выступлений зарубежных артистов и просмотров произведений западного киноискусства». В секретной реляции глава всесоюзного тайного надзора извещал второго человека в партийной иерархии о настроениях публики на конкурсе Чайковского: «В процессе награждения победителей со стороны большинства зрителей открыто проявилась демонстративная тенденция к явно завышенной оценке некоторых зарубежных исполнителей и прежде всего представителей США и Великобритании, встреча которых сопровождалась продолжительными аплодисментами, доходившими порой до вызывающей нарочитости». Как тут сидеть сложа руки – враги захватили Большой зал консерватории! В «Вокруг света» мне было поручено оформление подписки и хранение иностранных журналов, в связи с чем состоялось знакомство с цензором издательства. Этот персонаж можно считать знаковым. Разумеется, все редакторы знали о наличии в издательстве представителя Главлита, которому доставлялись на утверждение подготовленные к печати материалы. Но упоминать цензора всуе, особенно в беседах с авторами, категорически запрещалось. Цензор таким образом превращался в мифическую фигуру, которая одновременно есть и которой нет (подпоручик Киже!). Человек, к которому я был направлен на инструктаж, полностью соответствовал имиджу бойца невидимого фронта – от перекошенного костюма фабрики «Большевичка» до тихого и от этого еще более внушительного голоса: «Получишь сейф и ключи от спецхрана. Каждый журнал будешь регистрировать. Антисоветчина просочится – спрос с тебя». В переводе на внятную речь это означало следующее. Спецхраны – отделы специального хранения или отделы специальных фондов – были во многих крупных научных и публичных библиотеках. Но официально – как и цензоры – они не существовали. Допускались в спецхран только лица, получившие разрешение на работу с запрещенной литературой строго по профилю своей деятельности. Каталоги спецхрана в советское время постоянно тасовались. Изымались неугодные публикации – например, все номера «Нового мира» с рассказами А. Солженицына, впавшего в немилость. Добавлялись реабилитированные произведения – например, книги Б. Пильняка. Работы невпроворот: в отчете Главлита за 1949 г. указывается, что из библиотек изъято 1 100 000 экземпляров «политически вредных книг и внесены исправления в 40 000 экземпляров книг». Что касается зарубежных изданий, то они подпадали под особый учет. На обложках журналов западного происхождения ставилась шайба – шестигранная печать с таинственным номером, означавшим ограниченный доступ внутри спецхрана. На особо зловредных публикациях красовались аж две шайбы. Это была та самая антисоветчина, над которой мне надлежало бдеть. Все эти правила были введены для рядового состава советских граждан. Начальство не затрудняло себя ограничениями. Для доступа к закрытой информации ему не нужны были особые разрешения. О текущих делах оно читало в выпусках белого ТАССа. Так именовались бюллетени для служебного пользования, составляемые по материалам зарубежных агентств и не приправленные идеологическим соусом. Гостелерадио выпускало свои еженедельные бюллетени под названием Радиоперехват, взятом прямо из шпионских романов. Но это не все. Однажды мы попали на день рождения к своей однокашнице по Инязу. Оказалось, ее отец, академик от марксизма-ленинизма, был консультантом ЦК, и в этом качестве получателем номерных изданий. В их квартире у Моссовета на полках запросто стояли книги, к которым боязно было притронуться, – «По ком звонит колокол» и «1984», «Пир победителей» Солженицына и «Хрущевская шарманка» Шиклинга…Пещера Али-Бабы! На каждой обложке портяночного цвета стоял номер. Переводчики не указывались. В выходных данных значилось: «Спецредакция Издательства иностранной литературы». Один из моих коллег, привлеченный к работе в этом заведении, рассказывал, что у Спецредакции своя типография и свой склад, охраняемый почти как Кремль. «Но ночной дежурный за бутылку вынесет тебе что хочешь», – добавил он. Спецхран «Вокруг света» помещался в закутке, куда был втиснут сейф высотой в человеческий рост и стол со стулом. Закуток оказался весьма растяжимым. Поскольку он запирался на ключ изнутри – в отличие от остальных редакторских комнат, где сидело по 5 человек, – секретное помещение журналисты быстро приспособили для распития алкогольных изделий в рабочее время. Ну, а после стакана горячительного коллеги приступали к разглядыванию журналов Paris Match, Newsweek, National Geographic и т.д. Особым вниманием пользовался шведский FIB Aktuellt c обнаженным натурами, вызывавшими страстные дискуссии в мужской части редакции. (Как и зачем мы на него подписались, сейчас уж не упомню). Вскоре к нашему сейфу зачастил и цензор. Поначалу он делал вид, что инспектирует порядок хранения антисоветчины, но потом перестал прикидываться и просил перевести ему, что «они» пишут «про нас». Я охотно шел навстречу и, пользуясь сложившимися доверительными отношениями, выспрашивал у Кузьмы Архипыча, что допускается в открытой печати, а что нет. Эту информацию со временем пополнили сведения из других источников. Приведу примеры. Не дозволялась к печати никакая статистика – не только отечественная, но и заграничная. Разрешены были лишь качественные сравнения – больше, меньше. Если статистика фигурировала в тексте диссертации, то такая работа закрывалась, т.е. переводилась в категорию секретных. Со многими кандидатами и докторами наук, авторами закрытых диссертаций, я сошелся в дальнейшем в годы отказа. Научным сотрудникам отказывали в выездной визе на постоянное жительство в Израиле по причине доступа к закрытым материалам, хотя сплошь и рядом речь шла о сведениях 15 – 20-летней давности и с тех пор не раз опубликованных. Но логику искать было без толку. Мою семью 9 лет не выпускали из СССР, как тогда грустно шутили, по музыкальной причине: «Ввиду отсутствия мотивов воссоединения семей». А могло быть хуже – если бы меня в ранней молодости привлекли к своеобразной издательской деятельности. Во времена моей учебы в Инязе на переводческий факультет принимали только лиц мужского пола, поскольку из нас готовили военных переводчиков. Легендарный Военный институт иностранных языков Красной Армии (ВИИЯКА), закрытый Сталиным за ненужностью, в конце 50-х годов с большим скрипом восстанавливался. А пока военное ведомство зачисляло на службу выпускников Иняза. Вместе с дипломом я получил военный билет, в котором выделялись три графы – «Национальность», «Родной язык» и «Иностранный язык». Графы были тесные, поэтому на итоговой линии значилось (внешне в одно слово) «ЕврейРусскийФранцузский». Лет через пять после окончания Иняза меня дернули на военные сборы в учреждение под названием Военный институт. Нам было велено принести характеристику с работы. В моей бумаге значилось: «Редактор. Ответственный за спецхран». – Вот здорово! – обрадовался офицер, распределявший «гражданских специалистов» по группам. – Я тебя забираю. – Но он не член партии, – отметил другой офицер. – Жаль, – вздохнул первый. – А мне как раз нужны такие люди. Будем делать газету для оккупированной Франции. Впоследствии я узнал, что один из моих однокашников (в год факультет выпускал 7 французских переводчиков) был включен в упомянутую газетную группу. Деталей он не рассказывал, не положено, но посетовал на то, что ему присвоили высокую степень секретности, с которой не разрешают ездить во Францию. Меня судьба уберегла. Я прошел тогда в Военном институте курс перевода по теме «Допрос пленного», но секретности на меня не навесили. Продолжим рассказ о цензуре. Запрет был наложен на публикацию любых сведений о стихийных бедствиях, авариях, несчастных случаях и вспышках заразных болезней на территории СССР. Так, землетрясение, стершее в 1948 году Ашхабад с лица земли, долгое время не упоминалось вообще, а затем описывалось иносказательно. Точные данные о нем не приведены до сих пор. Чернобыль, судя по первой реакции властей, ждала та же участь, если бы радиоактивное облако не понесло на сопредельные страны, которые забили тревогу. В отношении эпидемий официальное умолчание достигло апогея в 1959 году, когда в Москву вернулся из туристской поездки в Индию художник Кокорекин, скончавшийся неделю спустя от черной оспы. Зараженными оказались 50 человек, пятеро из которых умерли. Кремль перепугался. На установление контактов Кокорекина были брошены все силы – медицинские, милицейские, гебешные и пр. В ходе профилактических мероприятий в Москве и других городах были вакцинированы 5 с половиной миллионов человек. Скрыть акцию такого масштаба было невозможно, поэтому после препирательств с цензурой в газетах появилось краткое сообщение. Оно начиналось так: «Художник К. во время пребывания в одной из стран Азии…» Остряки тут же отредактировали информацию по цензурному канону: «Художник К. поехал в страну И., заразился там черной о. и у.» Цензурные запреты делились на безусловные и условные. Безусловные запрещались автоматически, а по условным следовало получить разрешение соответствующего ведомства. Помню, что переводы зарубежных детективов мы отправляли в отдел печати МВД, откуда, как правило, приходил ответ «Возражений нет», и в Иностранный отдел Союза писателей, откуда часто сообщали: «Дополнительных сведений об авторе нет», либо извещали по телефону: «Автор пользуется сомнительной репутацией». Самыми надежными считались покойники – они уже ничего не скажут из того, что не хотели бы слышать в Москве. А с живыми иностранцами приходилось держать ухо востро. На моей памяти Жан-Поль Сартр, Артур Миллер и Генрих Бёль несколько раз переходили из печатаемых в непечатаемые – и обратно. С конца 60-х годов развернулась цензурная борьба с аллюзиями. Цензурировалось фактически не то, что было написано, сказано и показано, а то, что могли об этом подумать читатели, слушатели и зрители. Формулировка запрета гласила – неконтролируемый подтекст. Но эти заботы блекли в сравнении с головной болью, которую доставляли цензорам оперативные медийные средства – радио и телевидение. Печатную продукцию в конечном итоге можно задержать, изъять или сделать вид, что ее не было. Но слово, вылетевшее в эфир, не поймаешь. Все тематические программы, конечно, заранее записывались и проверялись, однако выпуски последних известий приходилось читать живьем. Как быть? На радиостанциях ввели должность контролера. Он сидел в кабине рядом со звукооператором, отделенный от студии толстым стеклом. Задачей контролера было пресечение «некорректного поведения диктора» методом отключения эфира. Подобные эпизоды, по всей видимости, имели место, но громкого резонанса они не получили. Зато всемирное паблисити получил эпизод, случившийся в отделе вещания на заграницу Московского радио. Эта служба транслировала передачи на 70 языках. Где было найти контролеров, понимающих эти самые языки? Вышли из положения, как водится при социализме, – «числом поболее, ценою подешевле». Наняли внештатников, в большинстве студентов, изучавших эти самые языки. Им вручали завизированный цензурой русский текст последних известий. Контролеры должны были слушать дикторов, читавших этот текст в переводе на иностранный язык, и сверять услышанное с написанным. Так выглядела чиновная задумка – без учета человеческого фактора. Слушать лапшу, которую Москва вешала на уши зарубежным жителям, студентам было скучно. К тому же дикторы на радио пользовались безусловным пиететом – для многих язык вещания был родным, и им безоговорочно доверяли. Поэтому когда диктор английской редакции Владимир Данчев в разгар Афганской войны стал отходить от написанного, контролеры не дернулись. Они в буквальном смысле пропускали текст мимо ушей. А Данчев меж тем называл вещи своими именами: вместо «ограниченный контингент» он говорил «советские оккупанты», вместо «братская помощь» – «грабеж», вместо «гуманитарные инициативы» – «истребление населения» и т.д. Все это аккуратно записывала британская Служба коммуникаций, которая следила за советским вещанием. Аналитики в Лондоне не могла взять в толк – что это такое? Все органы прессы СССР говорят одно, а английский диктор московского радио – совершенно иное. Может, таким образом Кремль посылает сигнал Западу? Или в Кремле сводят счеты соперничающие кланы? Англичане решили придать дело огласке. История Данчева вышла на первые полосы газет многих стран. Би-би-си посвятила ей целую программу. В Москве рвали и метали. Диктора-диссидента хотели упечь в Гулаг, но потом вышло распоряжение объявить его сумасшедшим и отправить в психушку в Ташкент. Владимира Данчева ждала горькая участь… Другая история с проколом цензуры породила фарс. Передачи на Америку с учетом разницы во времени транслировались из Москвы ночью. В один из дней дежурный оператор приготовил записи программ, которые должны были идти в эфир. В сетке вещания в 2 часа ночи значился балалаечный концерт. Оператор достал соответствующую кассету, пустил пленку и пошел в коридор покурить. Контролер присоединился к нему – какой крамолы можно ожидать от балалайки? Оказалось, можно. Последний раз это музыкальное произведение крутили полгода назад, и на пленке почему-то осталась нестертая запись последних известий, прозвучавших перед концертом за 6 месяцев до злополучной ночи. В Москве записывали каждое слово, прозвучавшее в эфире, для архива. Новостной блок полагалось хранить на отдельной кассете. Но в таком беспокойном хозяйстве разве уследишь за всем? Итак, в эфире на хорошем английском бодро зазвучало: «Президент СССР Леонид Ильич Брежнев во главе правительственной делегации прибыл в Финляндию. Его встречали…» И так далее. Дежурная смена не ведала о случившемся и не стала приносить извинения слушателям за техническую ошибку. А в мире меж тем поднялся переполох. Из Вашингтона в посольство США в Москве полетели запросы – что там с Финляндией? Почему Брежнев среди ночи отправился в Хельсинки? В европейских столицах пряли ушами. К утру московское начальство успокоило дипломатов, развесило выговора и велело провести на Радио производственные собрания по укреплению бдительности. История с приездом в Москву партийно-правительственной делегации Вьетнама стала основанием для разработки новых правил показа репортажей по ТВ. До конца 70-х подобные репортажи, включая проезд кавалькады черных ЗИЛов по улицам, заполненных ликующими горожанами, показывались в прямом эфире. Казалось бы – чего опасаться? Но с неорганизованным народом надо держать ухо востро. Вьетнамская делегация мчалась по проспекту, как вдруг один из ликующих москвичей, согнанных с соседних предприятий, увидал зорким глазом, как на другой стороне улицы его коллеги согреваются портвейном. Влекомый чувством солидарности, он ринулся через проспект. Кавалькада, во главе которой мчались мотоциклы эскорта, начала со скрежетом тормозить, а люди в штатском из оцепления кинулись ловить, тузить и тащить нарушителя прочь с дороги. Все это показывалось в прямом эфире… Правда, только один раз. Далее вышло распоряжение: весь «прямой эфир» записывать на пленку и показывать с 5-минутным запозданием, чтобы цензоры телевидения имели возможность вырезать все неподобающее. Примером может служить грандиозный скандал, случившийся у журнала «Техника – молодежи». Главным редактором его много лет состоял В. Захарченко. Обласканный властями, он часто ездил за границу, которую потом честил на все корки. Особенно Захарченко гордился знакомством с писателем-фантастом Артуром Кларком, считавшимся «прогрессивным». Это, правда, не помешало обрезать последние главы в первом русском издании его книги «2001: Космическая одиссея». В 1984 году «Техника – молодежи» объявила сенсацию: журнал будет печатать в нескольких номерах роман Кларка «2010: Одиссея-Два». Автор посвятил его космонавту А. Леонову и А.Д. Сахарову. Посвящение академику, находившемуся тогда в ссылке, понятное дело, сняли. Но ни Захарченко, ни цензор не разглядели, что все русские персонажи романа носили фамилии тогдашних диссидентов и евреев-отказников – Виктора Браиловского, Глеба Якунина, Cергея Ковалева и Юрия Орлова. Эти имена чуть ли не ежедневно склонялись голосами, но благонамеренный Захарченко и уж тем более цензор вражеское радио не слушали. Результат? Печатание Кларка после второго номера прекратили, редакторам раздали взыскания, а Захарченко уволили (спровадили на пенсию). После этого он охотно изображал из себя жертву коммунистического режима. Внезапное прекращение публикации по цензурным соображениям в советское время было в порядке вещей. Знаменитый триллер Ф. Форсайта «День шакала» начал печататься в алма-атинском журнале «Простор», но после второго номера был снят – вместе с главным редактором. Претензии к тексту были не политического свойства. Руководство КГБ сочло, что детальное описание покушения на главу государства может представлять опасность. Аналогичными соображениями руководствовались и военные цензоры, не допустившие выход итальянского фильма «Битва за Алжир». Картина, повествующая о перипетиях борьбы за независимость Алжира, идеально подходила под тезисы агитпропа. К тому же она была талантливо снята режиссером Джило Понтекорво. Лента была удостоена высшей награды Венецианского кинофестиваля, а в США в разные годы получила номинацию на «Оскара» в трех категориях (уникальный случай для иностранного фильма). В Москве картину демонстрировали на кинофестивале, купили, дублировали – и положили на полку. Военные цензоры сочли, что подробный показ терактов алжирских борцов за национальное самоопределение может стать заразительным примером. Кстати, подобные мысли посещали не только московских цензоров. В 2003 году, перед началом военной операции в Ираке «Битву за Алжир» показали в Пентагоне командному составу армии США для ознакомления с приемами партизанской войны в условиях арабского мегаполиса. В целом же кино в советское время представляло благодатное поле для редакторского произвола. Чиновники, приставленные беречь белизну отечественного экрана, обожали цитировать ленинские слова о важности кинематографа. При этом цензоры сокращали фразу, сказанную Лениным в 1923 году наркому просвещения Луначарскому. Полная цитата звучит так: «Пока народ безграмотен, из всех искусств важнейшим для нас является кино». Пожалуй, можно пересчитать на пальцах западные иностранные фильмы, показанные советскому зрителю в первозданном виде. Исключениями были разве что «трофейные ленты» из немецкого киноархива, которые крутили после войны, – серии Тарзана, «Королевские пираты», картины с Диной Дурбин. Титры в них были обрезаны, так что узнать имена авторов зрители не могли. Это, кстати, позволило показать под «трофейной» маркой фильм «Гибралтар» (1938), снятый во Франции русским невозвращенцем Федором Оцепом и выпущенный в советский прокат под названием «Сети шпионажа». Позднее такое было бы невозможно. Моя роль исказителя французских кинолент ограничивалась начальной стадией процесса. Меня приглашали перевести с экрана диалоги купленной картины для сотрудников дубляжного цеха «Мосфильма» или студии им. Горького, а затем перевести в полном виде текст диалогов. После этого начиналась творческая работа. Она включала множество аспектов и прежде всего ответ на вопрос – какой будет русская киноверсия, что в ней останется, а что будет вырезано. Напрасно думать, что редакторы лишь изгоняли крамолу в виде куска голого тела (порнография!) или политической некорректности. Поправки диктовались самыми немыслимыми причудами – тут я привожу примеры картин, чья судьба хорошо известна в профессиональной среде. Почему надо было название классики мирового кино – фильма Феллини «Дорога», «Lа Strada» – поменять в советском прокате на пошлое «Они бродили по дорогам»? И, наоборот, почему классику французского кино – фильм Трюффо «Les 400 сoups», что переводится как «33 несчастья», – выпустили под бессмысленной шапкой «400 ударов»? Знаменитые ленты «Под стук трамвайных колес» Куросавы и «Конформист» Бертолуччи вышли на советский экран обесцвеченными, в черно-белом варианте, поскольку кончился лимит цветной пленки. Этим невзгоды «Конформиста» в СССР не ограничились – фильм сократили почти на треть, в результате чего зрители расходились в полном недоумении по части сюжета. Как-то на «Мосфильме» мне попалась на глаза инструкция к дубляжу одной из комедий с де Фюнесом. Там, среди прочего, значилось: «Изменить причину драки», «Убрать все упоминания о де Голле», «Снять панораму стола в ресторане» (видимо, чтобы не дразнить зрителей в стране дефицита). А картину Вендерса «Париж, Техас» урезали на 17 минут, чтобы сделать ее «поживей». Последнее указание пришло из самой авторитетной инстанции – дачи. Просмотр заграничного кино наряду с продуктовыми распределителями, спецсекциями ГУМа и прочим входил в набор довольствий номенклатуры. Фильмы, еще не прошедшие дубляж, а то и просто не предназначенные для проката, везли на госдачи, где их смотрели семьи членов и кандидатов в члены Политбюро. Оттуда обратным ходом доносились мнения. Кто их выражал – сами члены, их жены или свояченицы, было неведомо. Но спорить никто не пытался. «На даче были очень довольны», «На даче плевались» – такие оценки фильмов я слышал не раз. Еще один курьез из моей практики кинопереводчика. Начало 80-х годов. Мы отправили в МВД жалобу на отказ в выезде в Израиль «ввиду отсутствия мотивов». Отказник – фигура одиозная. Но меня по старой памяти продолжают звать на перевод французских фильмов в творческих союзах и других местах. Однажды раздается звонок: «С вами говорит полковник Такой-то из министерства внутренних дел». У меня обрывается душа – неужто разрешение?! Оказалось, звонил порученец всесильного министра Щелокова с приглашением прибыть на улицу Огарева в 7 вечера для перевода фильма. Мы с женой явились к незаметному министерскому подъезду, прошли через две проходные с проверкой паспортов и оказались у вешалки с тремя генеральскими шинелями. При них состояла гардеробщица. Бабуля показала, куда нам повесить пальто, и распорядилась: «А шапки с собой возьмите… Мало ли что бывает». Мы переглянулись – услышать такое в офисе главного милицейского начальника никак не ожидалось. На этом сюрпризы не кончились. Мы сели в совершенно пустом темном зале, я – за пульт, жена – рядом. Экран осветился, начался фильм. «Переводите», – прошипел полковник. «Так никого же нет», – удивился я. «Переводите», – повторил с металлом порученец. Я начал читать титры и тут увидел, как из боковой двери в зал вплыли три тени. Они просидели весь сеанс и перед финальными титрами уплыли. Кто уж это был, сказать не могу… Потом я узнал, что Щелоков любил детективы, и по его заказу в Алжире делали пиратские копии шедших там фильмов. В результате меня пару раз в месяц вызывали в МВД. Шапки мы брали с собой. Щелокову довелось недолго наслаждаться похождениями зарубежных сыщиков. Через пару лет его отсекли от кормушки, и он застрелился. А еще через пару-тройку лет покончил с собой СССР. В феврале 1986 г. в интервью газете французских коммунистов "Юманите" М.С. Горбачев впервые признал наличие в Советском Союзе цензуры. Что ж, уже можно было подводить итоги ее неусыпных трудов. А они воистину грандиозны: благодаря цензуре в коллективной памяти нескольких поколений жителей целой страны отложилось искаженное представление о мировой культуре. Как с этим быть? Заново перечитывать, пересматривать и прослушивать все произведения иностранных авторов? Только сначала надо убедиться, что речь идет о доцензурном продукте – будь-то даже сказка. Знаете ли вы, что в «Снежной королеве» сердце Кая оттаивает не от горячих слез Герды (это выдумка редакторов Детгиза), а оттого, что она поет их любимый библейский псалом? По подсчету журнала «Индекс» советский Андерсен по сравнению с дореволюционным облегчен на треть. Напечатано в журнале «Семь искусств» #12(58)декабрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=58 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer12/MBelenky1.php
