Земля обещанная и обретенная0

Репатриация без иммунитета В «Песни моря», спетой евреям на Обетованном берегу, сказано: «И дыханьем гнева твоего взгромоздились воды, и встали они, как стена жидкости, и застыли бездны в сердце моря!». Что это? Гипербола? Нет! Так Всевышний вмешивается в нашу жизнь, творя чудесное. Всю ночь сильный восточный ветер передвигал воду. Вот и образовалась посреди моря суша, а волны разбилась надвое. Таково Чудо — событие, происходящее именно тогда, когда это нужно. Ощущение такого Чуда и запечатлел Виктор Бриндач на полотне «Выход из Египта». Подобно голливудскому спецэффекту, вспенилась в одночасье бескрайняя стихия и застыла гигантскими водяными стенами, меж которых Моисей вывел свою многочисленную семью из Египта. Художник представил выходящих не мучениками, изможденными бременем пути, а людьми с просветленными лицами, воодушевленными ниспосланным Чудом, в белых праздничных облачениях — под стать белопенным гребням расступившихся волн. Однако такое художественное ощущение иудаизма пришло к Бриндачу совсем не сразу. Нужно было обустроиться и прорасти творчески в новом пространстве, почувствовав, что ты сам личностно вышел из Египта... «Я всегда был настолько погружен в сюжеты и образы того, что я делаю, что никогда не оставалось времени для того, чтобы взять и погрузиться в иудаизм, — вспоминает Виктор Бриндач. — Если евреи и появлялись в моих работах, то они всегда носили “оперный” характер — как образы художественного произведения. Я не думал о евреях в жизни — как они живут здесь, в нынешнем еврейском». Произошло то, что обычно и происходит с художниками такого склада, как Виктор, у которых объекты художественного творчества нередко вытесняют из сознания бытовые реалии. Еврей, но ассимилированный в СССР, воспитанный на русской культуре, он не мог понять, как ему работать в Израиле. А работа для него — жизнь. Он сознательно исключает русские темы, но оказывается, что это всё равно как уйти от самого себя... Художественный иудаизм и плавильный тигель репатриации — совсем не одно и то же. Работы, передающие отношение Бриндача к репатриации, тематически противоречивы. Приобщение к реальной стране Сиона началось с печали, замешанной на недооценке проблем еврейского государства, растерянности перед новым, не всегда понимаемым им миром. В них — смятение человека, не имеющего пока «иммунитета» к израильской действительности. Этот гордиев узел собственных противоречий — прежде всего в работе Бриндача «Репатриация». «В ней на фоне тель-авивских небоскребов стоит огромная, вровень с ними, лукавая еврейская Маргарита с метлой, предназначенной то ли для подметания квартир и улиц, а то ли для куда более чудесных вещей. А в небе, над головами не желающих ничего замечать тельавивцев, летят и летят, держа в руках чемоданы, “русские” евреи — вечные перелетные птицы, вернувшиеся наконец на родину. Еще одной картиной того периода стали “Впечатления на углу улиц Нахалат-Биньямина и Рамбам” — удивительно праздничное смешение красок. В тесные рамки холста художнику, кажется, удалось вместить не только этот хорошо знакомый каждому жителю Тель-Авива перекресток, но и весь Израиль — уличных музыкантов, торговцев, религиозного солдата, спешащего куда-то со своей девушкой, “русских”... А в центре этой композиции находится старый раввин, неспешно, не обращая внимания на окружающую суету, о чем-то беседующий с внуком. И вновь невольно возникает литературная реминисценция с финальной сценой бабелевского “Заката”, в которой, презрев скрывающее семейную трагедию фальшивое благополучие, Арье-Лейб продолжает с мальчиком урок Торы: “На ложе моем искала и не нашла... Что искала, спрашивает нас Раши? И Раши учит нас: Израиль ищет Тору...”»[1]. В.Бриндач. Израиль. 1993 г. Более точно выразить впечатления от картин Бриндача, как сделал это журналист Петр Люкимсон, — трудно. Начатая тема конкретизируется художником в работах — аллюзиях на политические события. «На приход к власти Ариэля Шарона Бриндач, никогда не скрывавший своих правых политических взглядов, неожиданно ответил картиной “Разрушение Ямита Шароном”. Нет, самого Ариэля Шарона на картине нет, но есть сцепившиеся в схватке с поселенцами полицейские, избиваемый ими еврейский интеллигент в очках, юноша, судорожно сжимающий израильский флаг, засевшие на крышах студенты. И над всем — летящая в воздухе клетка с жителями Ямита, которых именно таким образом в свое время эвакуировали из этого цветущего города в Синайской пустыне. Многие тогда недоумевали, почему Бриндач с таким недоверием отнесся к победе Шарона, почему он вдруг решил припомнить ему разрушение Ямита. И лишь в 2005 году стало ясно, что эта картина оказалась поистине пророческой»[2]. Полотна «Амалеки» и «Леваки» воссоздают политический сюр современной истории. Толпы народа. Жесткость, агрессивность, беспощадность друг к другу. Ситуация, обнажающая трагедию мировоззренческой беспомощности — на грани неприятия евреев евреями... Виктор вспоминает: «Когда я жил в России, привык понимать, что делаю, потому что видел своего зрителя в лицо. Вот, например, когда работал в Новороссийском театре помощником художника — вообще знал точно... Приходит человек на спектакль, на “Оптимистическую трагедию”, скажем, — всё рассматривает. Наблюдаешь за ним и видишь, что ему интересно. Всегда хотел делать для тех, кто меня поддерживает. Когда работаешь, это очень помогает». А здесь? Жизнь не всегда ответ. Чаще — вопрос. Можно ли принять такой новый мир? Нужно ли растворяться в нем? Кто в этом мире зритель? Этот ли зритель твой? Нужен ли ты ему такой, какой ты есть? К счастью, период «изобразительной беллетристики» в жизни Виктора Бриндача оказался временным. Сказалось созидательное начало в натуре художника, жаждущего здорового познания нового бытия. Место, побеждающее недуг В первой трети ХХ века Николай Рерих говорил: «Труд работника Культуры подобен работе врача». В широком понимании это утверждение справедливо и поныне, особенно когда речь идет о лечении души — положительными эмоциями. ...В Иерусалиме сложилась давняя традиция, следуя которой ведущие художники современности поддерживают своим талантом открытие новых медицинских учреждений, выражая тем самым собственное отношение к сохранению мира здоровья и возвращению его миру людей. Бесценен дар Марка Шагала медицинскому центру «Хадасса» (1962 г.). Двенадцать арочных витражей «Двенадцать колен Израилевых» для больничной синагоги — это художническое размышление о рассеянии и единении еврейского народа и одновременно вклад Мастера в процесс усиления общественной роли изобразительного искусства в период утверждения молодого государства Израиль. В 1980 году по эскизам Мордехая Ардона были изготовлены десять шпалер на тему «Сотворение» (каббалистическое толкование истории создания алфавита) и переданы для нового больничного корпуса медицинского центра «Шаарей Цедек». В 2014 году Виктор Бриндач после участие в выставке израильских художников в Иерусалимском центре психического здоровья «Эйтаним — Кфар-Шауль», приуроченной к открытию нового больничного корпуса, передал в дар клинике свою картину «Иерусалимский синдром». Всегда тяготевший к этико-эстетическому синтезу в искусстве, Бриндач создает эпическое полотно, в котором «Кфар-Шауль» становится объектом единого образного ряда и из категории историко-географической переходит в категорию эстетическую. Работа поражает оптимизмом и красотой. Вид на архитектурный ансамбль лечебницы дан в неожиданном для Виктора ракурсе — сверху: мир в обители выздоровления охраняем Всевышним. Художник любуется каждой деталью ориентального стиля строений бывшей арабской деревни Дир-Ясин. Иерусалимский камень, арочные окна, решетки с причудливым орнаментом, экзотические растения с буйным фиолетовым цветом — всё это на полотне Бриндача неожиданно соединяется в образ места, дарующего человеку душевное равновесие и помогающего вернуться к себе обновленному. «Иерусалимский синдром» изобразительно воспринимается как момент Чуда в прекрасном величественном сказании: миротворно струится небесный свет над «Кфар-Шаулем», как местом, побеждающим недуг. Это и есть эстетическое оздоровление мира, в котором художник и впрямь что врач. Важна убежденность в созидании мира и мира в себе. Время «Амалеков» и «Леваков» кануло в Лету, уступив место Храму в душе, который в действительности был заложен в художнике как генетический код. И к нему отныне устремились пути творчества. Генетический код жизни Обращаясь к генеалогии Виктора Бриндача, можно отчасти проследить географию еврейского местечка, узнать, как жила восточноевропейская диаспора задолго до образования государства Израиль. Виктор родился в 1941 году в Харькове. Но еще до Харькова в истории семьи были другие города и другие времена, на протяжении которых предки Бриндача свято соблюдали уклад и традиции вероисповедания иудеев. Мама — Софья Григорьевна и ее сестра — Феня Григорьевна Уманские, бабушка по материнской линии — Вера Моисеевна Уманская — все они были из семьи ультрарелигиозных евреев. Примечательно, что в самой их фамилии запечатлелась принадлежность к месту рождения — город Умань. Дед по матери, муж бабушки Веры, — Григорий Давидович Могилевский — родом из Любавичей Могилевской губернии — места более чем известного евреям всего мира: здесь родился Йосеф Ицхок Шнеерсон — шестой Любавический реббе. До замужества мама вместе с сестрой и бабушкой Верой жили неподалеку от Одессы, в городке Малая Виска, где семье принадлежало два двухэтажных дома, реквизированных впоследствии советской властью. Так Уманские оказались в Харькове. Отец Виктора — Франтишек Йозефович Бриндач, из чешских евреев, родился в барочном Кладно, неподалеку от Праги. Жизнь забросила его в Харьков. И вот здесь, на Украине, Софья и Франтишек познакомились, вступили в брак, родили сына — 10 мая, словно в честь Победы, как будут говорить потом. Но тогда... Через месяц с небольшим после рождения Виктора-победителя (дословный перевод с латыни) началась Великая Отечественная война. Расширившая «географию» сотен тысяч евреев, война изменила и место проживания и выживания молодых Бриндачей, сменивших Харьков на Уфу. Семья ассимилировалась, подобно другим эвакуированным еврейским семьям, вычеркнувшим из жизни своих детей традиционное воспитание. Так случилось и с мальчиком по имени Витя. Но главным тогда было то, что после Победы они получили шанс — жить... Судьба семьи Вторая мировая безжалостно раскидала людей по свету, многие не по своей воле оказались в разных уголках земли. Едва оправившись от разрухи, люди мечтали найти своих близких. В 1957 году границы между Россией и странами социалистического лагеря открылись для воссоединения семей. Отыскались четыре старшие сестры отца — в Барнауле, Макеевке (рядом с Донецком), Черняховке (Уфимская область), а самая старшая — в Кладно. Слева-направо: Г.Могилевский, Софья Григорьевна, Вера Моисеевна и Феодосия Григорьевна Уманские Довоенное фото молодых супругов Бриндачей К тому времени Бриндачи снова жили в Харькове. После возвращения из заключения Франтишека семья еще несколько лет оставалась в Уфе, а затем с сыном-старшеклассником вернулась на родину. Старшая сестра отца предложила соединиться всем в Чехословакии и расширить начатое ею еще до войны гончарное дело и производство очень модной в тогдашней Европе керамики. Сестры из СССР тут же переселились в Кладно, где поддержали семейное ремесло. Уехал повидаться с ними и отец. Встретились четыре сестры и брат — оправданный по закону, но более десяти лет считавшийся врагом народа. Казалось бы, он и должен был первым покинуть страну, безвинно наказавшую его. Но не озлобился Франтишек, вернулся в Харьков таким, каким его помнили и ждали — жена, сын, завод, небо над головой, жизнь впереди. А то, что пришлось пережить... Об этом он никогда не вспоминал. Да и можно ли было винить мир вокруг, если после такого всемирного горя все родные остались живы! И тем не менее встреча с воссоединившейся в Чехии семьей запала в сердце. Начинается интенсивная переписка с сестрами. Родственники настойчиво зовут отца к себе... В 1958 году Виктор заканчивает в Харькове десятый класс. Впереди армия. Самостоятельный — что за родительские помочи держаться? Да и на кой ляд сдалась эта Чехословакия? К Харькову и то толком не успел привыкнуть. Все друзья в Уфе, а больше других — кореш Алек. И жить есть где — у тети Зины, маминой подруги. Каждый год только и ждал лета, чтобы поскорее встретиться с одноклассниками или отправиться на пейзажи по Уралу с московскими ребятами-художниками. Итак, в 1958 году родители Виктора, оставив Харьков, переезжают в Кладно. Отец, как и в России, сразу устраивается на завод, к горячим печам. На этом же заводе работает и мама. А Виктор отправляется в Уфу, где ожидает призыва в армию. «Хорошая девочка Лида» Лида и Виктор Бриндачи. 1965 г. ...Во многих уфимских семьях кто-либо из родственников, как и Бриндач-старший, тоже не один год был «на ответственном задании». Сын репрессированного отца, Виктор в школьные годы «удостоился чести» быть только октябренком, но не был юным пионером, соответственно не был и комсомольцем, не мог бывать в столице. Была проблема с проживанием в определенных городах, поступлением в высшие учебные заведения и прочее, прочее... Собранным в военкомате призывникам из числа «несоюзной молодежи» объявили, что служить в рядах Советской Армии достойны только комсомольцы. Но поскольку высшее руководство уверено, что достойны все, поэтому всех их и примут в члены ВЛКСМ. Чудо из чудес — по тем-то временам! По крайней мере так это восприняло большинство, в том числе и Виктор. Не означало ли это, что прошлое отступило, что многие формальные преграды на твоем жизненном пути теперь исчезли сами собой? Так или иначе, но всех одним махом зачислили в комсомольцы. В оставшееся до отправки в армию время гуляли и веселились напропалую, совершая не самые разумные с практической точки зрения поступки. Короче, некоторые из новоиспеченных комсомольцев расписались не только в получении членских удостоверений, но и в другом смысле — в районном загсе. Благо, в те времена месяца на размышление для создания семьи не требовалось. «Расписался» и Виктор. Женой его стала девушка с золотыми волосами, стянутыми в косы, будто в жгуты, в синем ситцевом платье с мелькающими по подолу полевыми цветами — образ, словно слетевший из стихотворения Ярослава Смелякова... Реальная девушка Лида была родом из Волжска, работала в Уфе по распределению. Так началась самостоятельная жизнь Виктора Бриндача. Родители в Чехии, сам в армии, молодая жена прямым поездом Уфа–Куйбышев приезжает на свидания к мужу-срочнику. А потом уже и он сам — этим же поездом — в отпуск к своей Лиде в Уфу. В 1962 году родилась дочка Виктория, которую жена назвала в честь Виктора. Ближе к родам молодые перебрались в Волжск, к родителям Лиды — с малышкой на руках там было надежнее. Но Виктор понимал, что добиться чего-либо в искусстве можно только работая в Москве. Теперь все ограничения на место проживания были сняты, и он мог ехать в столицу. Союз огня и глины Примечательно, что всё, чем бы ни заниматься Виктор, он начинал изучать с практики. Прибыв в Москву, будущий художник сразу же устраивается в мастерские Росмонументискусства (располагавшиеся в то время на Рязанском проспекте), где на деле приобретает навыки декоратора-прикладника, в частности, осваивает мозаику, получает опыт работы по реставрации храмов. С 1964 года и до событий Пражской весны в 1969 году Виктор ежегодно на длительные периоды ездит к родителям и родственникам в Чехословакию, пытается освоить в их гончарной мастерской основы семейного ремесла. "Профессор Ярослав Слипка" «Керамика — творение рук и сердца. Теории приходят после, когда работа сделана. Они приходят от работы, но ее источник не в них... — писал Марк Шагал в статье “О керамике” (1952 г.). — Искусство керамики не более чем союз огня и глины. Если ваше подношение хорошо, огонь даст вам что-то взамен, если оно плохо, всё обратится в прах, и ничего уже не поделаешь. Проверка огнем беспощадна». Наверное, нечто похожее испытал тогда и молодой художник, ощущая в руках новый для себя материал — материал семейного дела. Начав с росписи посуды на темы чешского фольклора, Виктор очень быстро увлекся востребованной в то время керамической скульптурой, и именно керамика становится для Бриндача толчком к последующему постижению самых разнообразных форм пластики. Работа в мастерских Росмонументискусства, общение с московскими монументалистами и скульпторами дали практические навыки, позволившие выполнять заказы в Чехословакии (Кладно, Пльзень, Градец-Кралове, Прага...). Среди «чешских» работ этого периода наиболее значительны скульптурные портреты врачей — Ярослава Слипки и Власты Калаловой. ...Кстати, в семье Калаловых прочно царил культ Толстого. Все хорошо знали русский язык и были не только почитателями творчества выдающегося писателя, но и сторонниками его образа жизни — придерживались вегетарианства. Связано это было с тем, что представитель старшего поколения семьи — Карл Калалов дружил в своем время с Душаном Петровичем Маковецким, личным врачом, секретарем и доверенным лицом Льва Толстого. Пребывание в Чехии наглядно расширяло культурный кругозор Виктора Бриндача, предоставляя самые разнообразные точки соприкосновения с миром искусства. Во время многочисленных поездок по стране он как губка впитывал всё новое для себя, впервые ходил по улицам, густо насыщенным архитектурой, которая поражала то стрельчатой легкостью готики, то витиеватым барокко, а каждый переулок хранил свою историю и свою тайну. Бриндач посещает еврейские кварталы, знакомится с бытом иудеев, мысленно изображая их на полотне. Изображает не как ветхозаветных героев, а так, словно они — по эстетическому ощущению мира — из Северного Ренессанса. Но это пока всё в мечтах, к воплощению которых его приближают приобретаемые навыки и знания, страстность в ощущении предмета искусства и попытки понять его через соответствия в природе, вера в себя, бесстрашие в эксперименте, неутомимость в труде. Предвосхищение темы История искусства знает немало примеров того, насколько важнó было для больших художников — при позиционировании себя в творчестве — ощущение крови, текущей в собственных жилах. Вот и в художественном сознании Виктора Бриндача настает поворотный момент, когда он открывает для себя, что объектом воплощения для сюжетного художника — наряду с античностью и библейскими мотивами, к воссозданию которых был устремлен дух больших мастеров, — может стать и история европейского еврейства. Так в Чехии к художнику неожиданно приходит тема, генетически восходящая к его родословной. Она родилась как художественный образ в ауре европейской культуры, в атмосфере готики и барокко. Еврейская по зову крови, но без тоски по сметенному с лица земли штетлу, на месте которого вырос, к примеру, современный Витебск... Еврейская по духу, но выросшая не из знакомых с детства обрядов и обычаев, не из штудий Танаха... Грады, замки и дворцы Чехии, галереи и художественные музеи с редкостными коллекциями западноевропейского искусства — это то, что влекло к ренессансной высоте, чистоте и непорочности образов, стилистике старых мастеров, но в изображении жизни и быта евреев XVII – первой трети XX века. Чехия. Кладно. Набросок фломастером Однако эмпирический порыв к изображению иудаизма пришлось на время заглушить — он приютился в сердце, пока кисти недоставало мастерства... Да и практическое воплощение темы априори был невозможно для художника, проживавшего в СССР. Никому и дела не было до восстановления синагог — и когда латали разрушенное войной, и когда строили развитой социализм. О каком штетле могла идти речь среди госзаказов того времени? Видимо, судьбе и впрямь было угодно отодвинуть эту главную тему в творчестве Бриндача до лучшего будущего. А пока он принимает участие в оформлении филиалов медицинского факультета Карлова (Пражского) университета, старейшего из университетов Центральной Европы и мира (основан в 1348 году). Медицинский факультет — самый молодой в Карловом университете, но все-таки что ни говори конец XIX века. Так начинаются на практике подступы к европейской классике. О Бриндаче-скульпторе уже писали чешские газеты (а заказы продолжались потом вплоть до 1990-х годов), однако по российским меркам он был по сути самоучкой. Но даже не это было главным. Во время работы в Пражском университете Виктор вдруг понял, что Чехия, нарядная, как рождественская открытка, в тот период была ему словно мала. Почему? Потому, наверное, что он всегда жил с убежденностью, что художник его времени должен быть больше, чем просто художник, а человек в труде больше, чем просто человек. Так и он сам, как художник, рожден для утверждения в искусстве тем во имя вечности, в которой — прекрасное будущее страны, где довелось родиться. В те годы в искусстве СССР было приоритетным воспевание подвига советского народа над фашистской Германией, героического мирного труда, научных достижений, покорения космоса. Виктора тянуло к этим масштабным проектам, которые мыслились ему в монументалистике, сочетающей умение живописца и мышечную силу. Его внутренняя потребность совпадала с установками времени, и он правильно выбрал место, где можно было практически осуществить задуманное. В 1969 году он поступает в Государственный заочный народный университет искусств на факультет изобразительного искусства и продолжает работать в Росмонументискусстве. Считается, что система любого государства не может сама по себе дать творческому человеку ощущения того, что он состоялся. Но если в какой-то момент ты нужен этой системе и твое профессиональное счастье реально достижимо, благодаря этому совпадению ты можешь достичь чуть больше, чем другие. Бриндач получил такую возможность в России. Важно и то, что без этой профессиональной ступени творчество его в Израиле не обрело бы той качественной высоты, которую художник достиг в воплощении главной своей темы, связанной с историей европейского еврейства. То, что в другие времена мешало другим, не помешало ему — просто слились еврейские корни, опыт работы в Чехии, образование и работа в СССР, социалистическая закалка в достижении цели и, конечно же, природная одаренность — та, что от Бога. «Пльзеньская синагога» Итак, тема иудаизма — самая яркая в творчестве Бриндача — ждала своего часа и воплотилась в Израиле так, как изначально замысливалась в Праге и Пльзене — в жанровых сценах, воссоздающих быт европейских евреев XVII – первой трети XX века, выполненных в технике старых мастеров. Одно из первых и самых замечательных полотен художника, открывающих страницы истории чешских евреев, — «Пльзеньская синагога» — словно соткано из впечатлений от конкретного места и картинных кустодиевских зим. Работа, подкупающая живым характером, человечностью, душевным теплом и ощущением... славянства — от него не уйти, как от русской зимы, если знал ее не только по картинам... Саму жанровую сценку, наверное, точнее было бы обозначить как После посещения синагоги, поскольку основной аналитико-психологическим прием художника заключается в том, чтобы передать состояние человека не внутри храма, а в тот момент, когда он выходит из него. Звездочки-снежинки дрожат на меховой шапке религиозного еврея. Он идет очищенный от суеты, просветленный. В нем сияет божественный кипенно-белый свет, что белее пушистого снега на обширной площади перед синагогой. Сама Пльзеньская синагога — величавая, краснокирпичная — на заднем плане. Она возвышается на заснеженном пригорке среди запорошенных деревьев. Фасад здания кажется бело-розовым — от сияющего снега. Вся картина словно излучает положительную энергетику. Этот день и впрямь лучший: лучится солнце, светится небо, сверкает белый с голубым отливом снег. И радуется душа идущего из синагоги. И смеются дети, играющие в снежки, которые похожи на комья сахарной ваты. Так Всевышний охраняет земное счастье. Хасидский танец С Чехией связана и работа Бриндача «Бар-мицва», в которой художник с площади перед Пльзеньской синагогой словно осмеливается войти в дом собрания и эстетически передать, что это и есть его Храм. Картина поразительно красива в гиперреалистической прописанности каждой детали праздничного убранства синагоги, лиц персонажей полотна. Здесь есть всё то, что связано с реальной жизнью еврейской общины, таинствами иудейской обрядовости в «малом святилище». Молитва в память о разрушенном Храме и другие моления, обращенные евреями к Богу, — всё это живет здесь как в Скинии и не выносится наружу. Художник сосредотачивает внимание зрителя на волнении тринадцатилетнего подростка. Бар-мицва — день, знаменующий его религиозное и правовое совершеннолетие. С этого дня он считается взрослым — как сын заповеди. В присутствии своего отца и членов общины мальчик торжественно читает главу из Торы... Последние минуты, и раввин произнесет свою проповедь и объявит при всех, что он вырос. И будет гордиться отец тем, что растил сына... ...Вспоминая о своем детстве и об отце, Виктор рассказывал: «Он пришел, а я и не заметил! Потому что, когда он вернулся домой, я спал... Его освободили по амнистии через десять лет. Я открыл глаза. Мама сказала: “Отец вернулся. Не мешай ему, он лег отдыхать”. Мне было тогда 12 лет... Я ничего не мог с собой поделать, я только сидел и смотрел, как он спит. Потом он проснулся, глянул на меня, и я чуть не задохнулся от чувств. Он встал. Я смотрел на него... Он был такой высокий и такой красивый, какого не было ни у кого. А потом мы пошли фотографироваться: мама, папа и я. Эта фотография долгое время хранилась в семейном архиве. Но перед репатриацией, по просьбе Александра Фильцера, была передана в Московский музей истории евреев»[3]. Вот такая была жизнь, от тяжести которой память всегда стремилась освободиться. Этим освобождением стали израильские работы Бриндача, воскрешающие художническое «прадетство». С картины «Бар-мицва» льется теплый, спокойный, ясный и трепетный свет — тот, которого так недоставало в послевоенной Уфе. Там был только смастеренный своими руками «домашний театр» — обычный ящик прямоугольной формы со всякими там приспособлениями — этакий Ковчег с заповедями спасительного Искусства, где хранились свитки души — как достояние синагоги его сердца... Ассимилированный еврейский ребенок, он и понятия не имел, что такое синагога и как в ней всё устроено, но смастерил что-то похожее на спасительный Храм, куда отец тайком приходил с «ответственного задания», а мама была воплощенной Верой в то, что задание это непременно закончится... И только мороз — вопреки ужасающей нищете бытия — расписывал серебром стекла. За окошком валил сверкающий снег. И царственным горностаем лежала зима. История европейского еврейства: историзм без поучений Еврейская тема в творчестве Виктора Бриндача — это благословенный союз Истории и Живописи как эпической поэзии. Историческое прошлое, обычаи и традиции еврейского народа — всё это стало исключительно важной темой в жизни «самого еврейского художника Израиля», как его в шутку называют коллеги-живописцы[4]. Открылась и уникальная грань Бриндача-живописца — умение рассказывать без поучительности, доставляя зрителю эстетическое удовольствие. Трудно себе представить, но после поездки в Чехию впервые о реальном присутствии евреев в истории России Бриндач задумался, как вспоминал впоследствии, только побывав в Саратовском краеведческом музее, когда среди экспонатов увидел изваяние магендовида — Звезды (щита) Давида — в белом камне. Это были 1970-е годы. А уже в 1980-е он словно заболел еврейской темой — «причем “заболел” в тот самый период, когда к нему наконец пришла долгожданная известность, его персональные выставки стали с успехом проходить в Москве и в Ленинграде, а ведущих журналах России по искусствоведению стали то и дело появляться комплиментарные статьи, посвященные его творчеству — как живописца, так и скульптора. По словам самого Бриндача, всё началось с того, что он, немало путешествуя с этюдником по России, стал то и дело подмечать в ее городах и весях следы и отголоски еврейского бытия и еврейской культуры, которые тщательно замалчивались или даже вполне намеренно уничтожались, и всё это не могло не вызвать у него внутреннего протеста. А этот протест, в свою очередь, рано или поздно должен был выплеснуться на полотна»[5]. И такие картины появились — полные красоты и любви к традициям, очищенным от суеты и быта, которого у художника никогда не было в детстве, совпавшем с войной и послевоенной разрухой. В них всё реалистично, но до нереальности красиво. Это штетл или любой город, но всегда как сказочный. Здесь отсутствует понятие нищеты. Здесь все живут в достатке. Всё ухожено, вычищенные улицы, удивительные интерьеры в домах. Люди нарядно одеты. Здесь нет голода. Здесь все сыты. Вот в таком обличии родились на свет работы Бриндача, воссоздающие религиозную основу жизни иудеев. В первую очередь это полотна, запечатлевшие семейный уклад. И это понятно. Семья для евреев — величайшая ценность, которую только может создать человек с благословения Всевышнего. Семья — это любовь, ответственность друг перед другом. Семья — это воспитание детей. В семье ребенок впервые узнает о правилах поведения и законах жизни, о традициях своего народа, любовно несущего устойчивую верность царице Субботе. Одна из лучших работ художника — «Шаббат». Внизу у подписи каллиграфически выведено трогательное посвящение: «Вере Моисеевне Уманской от внука. Виктор Бриндач». Художник передал картину в дар Уманскому художественному музею-галереи. Умань — место паломничества, куда хасиды со всего мира приезжают на могилу цадика Нахмана из Брацлава. Каждый хасид обязан побывать в Умани хотя бы раз в жизни и встретить здесь Рош а-Шана (Новый год), для того чтобы следующий был счастливым! На картине, посвященной художником своей бабушке, — праздничный стол, за которым вся семья в сборе. Не в канун ли Рош а-Шана? По картинам Бриндача можно узнать и о том, как проходит семейный вечер перед Песахом. В работе «Афикоман» участники пасхального ритуала внемлют словам Агады из уст старейшего. Все чинно сидят за столом с церемониальной трапезой — седер[6] есть седер, и всё на месте: маца, марор, четыре бокала вина, чаша Элиягу, афикоман... В еврейском укладе заложены основы поведения человека начиная с детства. Зрелость рассматривается как знание Завета и способность нести ответственность за свои поступки. Не случайно само понятие «бар-мицва» дословно переводится как «сын Заповедей». В фигуративной композиции Бриндача «Бар-мицва» запечатлен этот час становления будущего мужа. «Сын Заповедей» читает в синагоге недельную главу Шаббата. По всему видно, что мальчик волнуется. Наверняка в течение многих недель он вызубривал текст, который в этот миг стал для него эманацией духа. ...Однажды любознательный мальчик был в гостях у Реббе (так называется одна из лучших работ Бриндача, ныне находящаяся в Николаевском областном художественном музее имени В. В. Верещагина). С вниманием слушал Реббе его взволнованный лепет, а потом сказал свое Слово. И открылись ребенку врата заветной книги. И перед глазами — Земля, текущая молоком и медом — живая, яркая, красочная, сам образ которой — праздник. Медовые финики на изумрудных пальмах. Утомленные солнцем, они роняют капли янтарного меда в молочные ручьи. Под деревом ходят белые шелкорунные козы, и здесь же ребятишки с веселыми пейсиками в белоснежных рубашках и черных жилетках — словно соревнуются друг с другом, кто первым подхватит летящую чудо-капель сладкого меда. (Работа находится в Музее истории евреев Одессы «Мигдаль Шорашим».) В европейском стиле светских семейных портретов выполнена работа Бриндача «Еврейская музыкальная семья». Говорят, наставь свое дитя в начале пути его, и тогда будет у него, чем заработать на жизнь. Дать в руки ремесло — в традициях каждого еврейского дома. Пусть вырастет твой сын мастером своего дела — скажем, пекарем... Такова работа Бриндача «Маца», по которой можно судить, как секрет выпечки передается на опыте из поколения в поколение. Пылает огонь в печи. На столе — стопка готовых поджаристых лепешек, а рядом — раскатанные опресноки ждут своего часа. Дед, отец, подрастающие сыновья — все при «цеховом» деле. И вот торжественный момент: взгляды всех устремлены на то, как отец — с благословения деда — достает готовую мацу из печи. Виктор Бриндач старается изучить любую тему, за которую берется, — например, тему национальной пищи в системе религиозных обычаев евреев. Маца — как память об Исходе и напоминание о нем в Пасхальный Седер — лишь малая толика в ряду иудейских кушаний, которые запечатлел в своих работах художник. Так, в 2008 году в Тель-Авиве вышла книга известного израильского журналиста и писателя Петра Люкимсона «На кухне моей бабушки», проиллюстрированная Виктором Бриндачем. «Портрет часовщика» — жемчужина коллекции Одесского Дома-музея имени Н. К. Рериха. По технике исполнения работа сродни шедеврам голландской живописи и поражает теплотой цветовой гаммы — всех оттенков коричневого. Перед нами старый еврей в ермолке из гильдии часовщиков. Очки приподняты до самого лба и отсвечивают, как два часовых стеклышка. Выразительны большие руки мастера — каждая прожилка на них подобна механизму уникальных часов, выставленных, как в музее, на деревянных полках за спиной старика. Работа излучает симпатию к людям, владеющим тайной ремесла как искусства — художник обожает своих «мастеровых» персонажей. Одна из самых значительных работ Бриндача, созданных в Израиле, — «Европейские евреи на рынке». На протяжении десяти лет — с 1996 по 2006 год — художник возвращался к этому монументальному многофигурному полотну. Перед нами европейский рынок конца XIX – первой трети XX века. На картине около сотни персонажей, объединенных одним предпраздничным днем. На переднем плане еще идет торговля, на заднем — евреи в праздничных талитах следуют в синагогу. Полотно нестатичное, живое, написанное так, словно художник идет «по свету», что, как известно, очень сложно для работы с таким количеством фигур. В центре толпы — седобородый еврей, с взглядом которого невозможно не встретиться, с какой бы точки ни смотрел на картину. Большая курчавая борода старика такого же цвета, как талит стоящего за его спиной еврея — словно духовного двойника мудрого старца. С этой опорной фигуры Бриндач выстраивает верхнюю часть пространства картины, которая напоминает парящий журавлиный клин — это десятки иудеев в бело-голубых талитах идут на молитву. Возвышенное и земное. Духовное и насущное. Бриндач строит композицию как систему жанровых сцен. Слева на переднем плане — группа мальчишек, среди которых безусловный лидер — бойкий продавец газет. Рынок — это всегда и последние новости! Справа — колоритная группа, изобразительно организованная вокруг громадного ящика с тыквами, похожими на разноцветные турецкие чалмы — красноватые, оранжевые, желтые, янтарные, в красно-салатную полосочку. Призывно улыбается продавец тыкв, и коробейники с лотками на шее уже тут как тут: яблочный штрудель — пожалте вам! румяные ватрушки — искушайте! конфетки-бараночки — завсегда... В центре работы, почти рядом с бородатым мудрецом, — щеголеватый еврей в шляпе и длинном коричневом пальто покупает сигареты у паренька-лоточника. Рынок... Ни с чем не сравнимый вкус жизни, азарт, движение! Громадные корзины с фруктами выставлены на булыжной мостовой, в ящиках на столах — гранаты, яблоки, груши. Люди снуют туда и сюда. Продавцы гортанными выкриками зазывают покупателей. И идет слава за еврейским рынком, что якобы есть здесь всё — от пирожков с горохом до Золотой Звезды Героя, а потому... Потому и впрямь не женское это дело — рынок... Но вот что необычно. Несмотря на живость жанровых сцен, наполняющих полотно внутренним движением, при внимательном рассмотрении картина оставляет ощущение какой-то отстраненности. Почему? Все герои реального рынка смотрят на тебя отрешенно, как будто сквозь стекло... Я спросила Виктора, откуда такое художественное решение. Он ответил: «Хотя это диалог глаза в глаза, никого из этих евреев уже нет в живых. Они из времени до войны. Я писал портреты этих людей по старым фотографиям. Да и рынков таких уже нет. Мои внуки с трудом представляют, что так было». Страницам истории европейского еврейства посвящены также картины «Урок Торы», «Композиция в синагоге», «Воспоминание», «Молящиеся женщины» и другие многофигурные полотна, на которых пристальное внимание художника обращено не только на персонажи, но и на ритуальные предметы — и те и другие прописаны с редким артистизмом. Работы Бриндача, в целом описательного характера, дают многостороннее представление о религии и национальных традициях ашкеназских евреев. Художник словно следует наказу Николая Рериха о том, что «живописец должен быть всеобъемлющ». Задача не из легко выполнимых, посильная лишь тем, кто взял высшую планку. Особняком стоит полотно Бриндача «Ташлиах над Тель-Авивом» (2007 г.), в котором заключен изобразительно иной элемент — сюрреалистически условный. Когда всплывает ночью облако белой шалью, авгур предсказывает победу, погоду, болезнь, стихийное бедствие... В танахической традиции светлое небо означает присутствие Бога. Облака — как воздух для страждущего. Парение белых облаков ассоциируется с духовным совершенством. Они неожиданно выступают в сюрреалистическом единстве с деталями реального мира, порождая чувство того, что ты находишься в ином измерении — особом времени и пространстве. Мир земной... Его стены узки. Но небес не сомкнуть в тиски. И в шумящей волне-вышине Дед и внук идут, как во сне, На холсте, в этой странной стране, Только с небом наедине. Йерушалаим небесный... И кажется, что ты уже всё знаешь в этом Йерушалаиме небесном — том, что над облаками, по которым иудеи Бриндача ступают как по снежному полю и не проваливаются. Но, чтобы идти по ним и не рухнуть в преисподнюю, читается молитва на земле, над которой сгрудились кровавые тучи... Часть работ, созданных Бриндачем в 1990—2000-е годы, посвящена этим опаленным пламенем тучам: Холокост, шестиконечная звезда, шесть миллионов евреев, уничтоженных нацистами... Отработать на земле дар небес Рассматривая работы художника рубежа XX – ХXI веков, знаток еврейской истории Петр Люкимсон пишет: «Конец 90-х — начало 2000-х годов были отмечены для Виктора Бриндача необычайным всплеском творческой активности. В эти годы он пишет целую серию полотен, запечатлевающих неотъемлемые, существующие как бы вне времени и пространства, черты еврейского бытия (“Урок Торы”, “Седер”, “Встреча субботы” и т. д.), создает цикл картин “История европейского еврейства”, где сквозь предельно реалистичные картины жизни сгоревшего в пламени Катастрофы еврейского местечка проступает высокая символика Танаха и поистине Вселенская печаль. Одновременно Бриндач доказывает, что он остается тонким психологическим портретистом, создавая целый ряд интересных работ в этом жанре. Мне трудно определить, в каком именно ключе работает Виктор Бриндач. У него есть немало картин, написанных в строгой реалистической манере, но немало и тех, в которых он отдает дань современным художественным течениям, работая на стыке сразу нескольких из них. картины “Ицхак и Ривка”, “Лестница Яакова” и другие произведения на библейские темы напоминают захватывающие, яркие иллюстрации к какому-то древнему манускрипту. Сам художник в беседе со мной откровенно признался, что не приемлет абстрактного искусства и придерживается старомодных взглядов, согласно которым живопись должна воспитывать, пробуждать в людях интерес к тайнам человеческой души, напоминать им об их корнях и национальной истории»[7]. «Для меня урок истории состоит в том, — говорит Виктор Бриндач, — что мы не извлекаем из него истории. Сегодня мне легче переживать, и даже приятнее переживать, “дела давно минувших дней”, жить историей того времени, мыслить ее героями и переводить их жизнь в художественные образы». «История того времени» — в понимании художника — и есть то всеобъемлющее понятие, которое включает в себя все аспекты иудаизма — от истоков этногенеза до проблем национальной самоидентификации, и нет области, которая бы не стала объектом творчества художника. В каком-то смысле картины Бриндача сродни добротной историко-художественной киноленте — с воспроизведением костюмов, наличием гигантского числа атрибутов, воссоздающих аромат культуры иудеев. Трудно сказать, сколько беллетристики, исторической, искусствоведческой и театроведческой литературы перелопачивает художник, прежде чем берется за создание своей живописной хроники. Но такова его тяга к познанию, привитая еще в детстве матерью, привычка к самосовершенствованию на практике — от семьи в Чехии, способность во всем быть художником-исследователем — качество, воспитанное годами общения со скульпторами-историками П. И. Гусевым и И. М. Рукавишниковым. Ты познаешь тему, исследуешь ее, вживаешься, а потом воспринятый информационный пласт и изобразительность начинают жить и бороться в тебе, потому что во всем этом ты ищешь свою меру. Настоящая историческая живопись рождается только тогда, когда соль текста или документа остается следами пота на твоей рубашке, а кисть уже свободна от них. А еще... если ко всему этому добавляется генетическое ощущение собственной причастности к тому, что ты пишешь. «Утром сей семя твое и вечером не дай отдыха руке твоей, потому что ты не знаешь, то ли другое будет удачнее или то и другое равно хорошо будет». Это напутствие из «Экклезиаста» тем, кто получил божественные зерна таланта и не имеет права развеять их по ветру, воспринято Виктором Бриндачем смолоду. «Художник должен работать всегда, чтобы образ не ушел из рук, — говорит он. — Художник — чернорабочий. Мастерство — это всегда труд — труд, через который оживает замысел». Эта жизненная позиция объясняет, почему на полотнах Бриндача всё так графически отточено, живописно, поражает доверительностью. Изобразительный ряд его картин поддерживается не только зримостью жеста, но словно иллюзией живого голоса — как непосредственного присутствия автора в мире. Он пришел в этот мир уже мастером и воспринял его как художественное бытие. И стала Земля обещанная Землей обретенной... ...Каждый день жизни — лучший. Это читается в глазах героев таких шедевров психологической живописи Виктора Бриндача, как «Портрет раввина с Торой» (собрание Одесского художественного музея) и «Портрет седого раввина» (коллекция Одесского Дома-музея имени Н. К. Рериха). Созданные им образы очищены от бытописания, но в них достигнут уровень такой психологической глубины, внутренней гармонии, духовности, что они словно возвышаются над историческими подробностями, изумляя художественной достоверностью. В ряду этих картин особое место занимает «Автопотрет», в котором Бриндач неожиданно для всех в его окружении, но логично для себя самого предстает в облачении мудрого раввина — в субботнем халате, в меховой шапке-штраймл... Просветленный, праздничный. В его глазах свет ясного неба — свет Иерусалима небесного... Примечания [1] Люкимсон П. Еврейский мир Виктора Бриндатча // Новости недели. [Иерусалим] 2007. 2 окт. [2] Там же. [3] Музей, основанный подпольно в Москве в 1977 г. Александром Михайловичем Фильцерем, назывался Музей современного еврейского искусства. В архиве художника сохранился автограф А. Фильцера со словами благодарности за подаренные музею работы, а также документ такого содержания: «Скульптор Виктор Бриндач в марте 1993 г. передал в дар Музею современного еврейского искусства в Москве 11 своих работ, в т. ч. скульптуры: “Танец”, “Сказка”, “Утро”, “Ожидание”, “Фронтовая молодость”, “Воин-победитель”, “Военный корреспондент”, “Малярша”, “Милосердие”, керамику “Клоун”, медаль “Тулуз-Лотрек”. Работы выполнены между 1972–1883 годами. Работы Бриндача демонстрируются вместе с работами 50 других еврейских художников и вызывают неизменный интерес зрителей. Руководитель музея: А. Фильцер. 21.11.93 г. Россия, Москва, Первомайская, 26, 23». [4] Люкимсон П. Еврейский мир Виктора Бриндатча // Новости недели. [Иерусалим] 2007. 2 окт. [5] Там же. [6] Порядок (иврит). Здесь – Седер Песах, ритуальная семейная трапеза в праздник Песах, во время которой читается Агада Пасхальная. [7] Люкимсон П. Еврейский мир Виктора Бриндатча // Новости недели. [Иерусалим] 2007. 2 окт. Напечатано в журнале «Семь искусств» #12(58)декабрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=58 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer12/Podolskaja1.php