Веничка-фенечка сел на скамеечку0

Тася плакала. Стояла, прислонившись к Веничкину бронзовому боку. А плакала – о своём ли, о чужом? Не знала, не до того было, не до самокопаний. В этом скверике сидели посторонние люди, напротив твердокаменно высилось элитное правительственное здание. Пустые и глупые окна пялились на зеленеющую проплешину в асфальте, выискивая чёрного человека, уткнувшегося отчаянным лбом в ось мироздания. Сквер пропах мхом, дождём и запахом вокзального перрона. А человек не пропах ничем. Он был давно и безнадёжно отлит в бронзе, а бронза не пахнет ничем, кроме бронзы. Веничка склонился в мучительном похмелье над Тасенькиным каре и дул ветерком на мокрое лицо. Девушка с косой до попы стояла напротив, тоже бронзовая, тоже задумчивая, но трезвая и безразличная. Мир города стал ясен Тасеньке – ясен до оторопи, до желания сгинуть и исчезнуть – словно стала она усталой балериной, отработавшей репертуар и узнавшей, что впереди работа репетитором молодой поросли в хореографическом училище. А смысла в повторе одних и тех же фраз, движений, хлопков в ладоши, отчётов, поглядываний и покашливаний не выищет даже заядлый оптимист – нет в этом смысла, хоть плачь. Назавтра она улетела из этого огромного города, схожего с пазлом на тему картины сумасшедшего художника. Цвета, стили, эпохи были притянуты в него неведомым замыслом и небрежно брошены на огромный поднос а ля рюсс: разбирайтесь сами, решайте, – какой уголок города любить, какой ненавидеть, где целоваться, где гулять, а где кутить на всю округу. Веничка помахал ей вослед бронзовой рукой. Но этого не заметили ни она, ни пара любовников, обнявшихся на скамейке в пропахшем дождём и мхом сквере. 1. Плакали ли вы когда-нибудь на подлёте к мегаполису при виде обыкновенного шпиля телебашни? Полагаю, что нет, мизерные полпроцента способны заплакать и от такого. Оторопевшие соседи оглядели Тасеньку и не смогли не спросить речетативно: – Девушка, что случилось? Нужна помощь? – Вам не понять, ох, не понять, да ведь как понять – вам, не уезжавшим на тринадцать лет в Израиль и не видевшим тринадцать лет этого самого шпиля, ох. – Да поймёте ли вы, каково это – быть увезённой с родной земли в страну, о которой и слыхом не слыхивали, ох. Так и не дождавшиеся ответа соседи недоумённо замолчали, предложили Тасеньке воды из израильской бутылочки, но она отказалась, не сумев оторвать взгляда от иллюминатора, в который, упрямо надвигаясь, заглядывали низкое небо, да крыши домов, укрывшие москвичей и от неба, и от пристально-нежного тасенькиного взгляда. А ей хотелось отдохнуть от новостей, сирен, бумов сбитых ракет над головой, ежеминутного страха за маму, ребёнка, от ожидания повестки мужу. Москва сулила отдохновение, мотивчик которого уже звенел в ушах гостьи, блаженно и слёзно улыбавшейся в иллюминатор самолёта. Аэропорт встретил запахом чужого дома. Тасенька пыталась уловить родной дух, но пахло рутиной, долгом, паспортным контролем. Она не заполнила какие-то бумажки. Проверяющая нудно и строго объясняла, что да как она не выполнила, задержав выход на бесконечные минуты, заполненные мучительным желанием прорвать все барьеры и рвануть – туда, наружу, на родину… Пришлось заполнить бумажку, дождаться равнодушного взгляда девицы, сверяющей фотографию с лицом. Паспортный контроль – на то он и контроль: умеет отметать ненужное. Встречал Мишка. – Лица на тебе нет, Таська. Ты с курорта к нам? На каторге отрабатывала срок или на рудниках имени идей сионизма? – Ай, оставь, поехали домой скорее, успеется про наши рудники. – Да ладно-ладно, родная, знаю про вас от и до, задавите уже этих сволочей, сил нет на такие мучения смотреть. Но пасаран мы, в конце-концов, или где? Смотри, не победите гадов, приеду воевать сам, а тебе этого Ирка не простит в жизнь. – Мишка, до чего же я соскучилась, Мииишка. Сами разберёмся, а ты вези меня скорее, вези. И обняла его так, как обнимают любимого брата после долгой разлуки. Люди казались живыми. Тасенька верила в то, что она, вернувшись в прошлое, сможет глотнуть воздух московских улиц, пройтись по Большой Никитской, улыбнуться знакомым местам, но – самое главное! – посиделки на московских кухнях… как она ждала и предвкушала каждый миг такой встречи. Кухни, правда, стали другими, совмещёнными с большими и не очень комнатами, смысл-то посиделок не менялся. Мишка был другом. Но в его масенькой квартирке было не до трёпа и вольного жития, его Ирка и младенец Тошка обитали не только в квартире, но и в Мишкином сердце, и всё его жизненное пространство было занято только ими. Тасеньке стало неловко стеснять, напрягать, сковывать… вот и решила податься к подруге детства, мало того, дочери пап-маминых друзей. Двойная теплота ожила в ней, и сразу припомнились вечера, щебет птиц на даче, голоса взрослых, карамельки и даже смородиновый куст, дарящий ягоды стеклянной банке с нежнейшим вареньем. Родители приучили её к умению тактично и улыбчиво объясняться, поэтому она сумела необидно сказать друзьям о желании переехать. Мишка и Ирка попытались возразить, но Тасенька нежно обняла обоих разом и проговорила: – Милые мои, как же я рада за вас. И не думайте, без Иркиных пирожков мне не прожить, я буду гостьей у вас каждый вечер. Пища московских богов, а не пирожки. И побежала к телефону. – Машунь, я в Москве. – Таська! Срочно приезжай, жду! – Срочно приезжаю, жди! И – к станции метро. Там, обдавшись смурным белым искусственным светом, протопав по переходам и потоптав ступени эскалаторов (давно не виделись, привет вам всем, привет!), вдохнув духоту и подпав под ритм спешащей толпы, Тасенька подготовила себя к встрече с подругой. Она проговорила несколько раз: – "Не реветь!" – и настроилась на лучезарное настроение, приправленное щедрым соусом воспоминаний. Но… Голос из-за кулисы: – Но не все так просто, милая Тасенька. Мы становимся взрослыми и покрываемся коростою забот, надёжно защищающей бывшую нежной кожу. Ты забыла, что поступь большого города – это не танго страстей, не вальс нежности, не румба-шмумба, а ритм усталых ног, опущенных плеч и озабоченных лиц. Выживание – вот мелодия, стучащая в сердца, да-да, это вовсе не та музыка из любимых кинофильмов, о которой ты вспоминаешь по вечерам. И – вот ещё. Таксисты в Иерусалиме говорят и войне и любви. Московские таксисты – о войне и врагах. Это моя первая ремарка на правах резонёра. 2. Машуня встречала у входа в метро. Она не просто стала взрослой женщиной. Налет чего-то, пока непонятного, лежал на губах, веках, плечах. Тасенька задумалась на секунду, попытавшись считать код этого налета, но тут же решила расслабиться и не думать лишнее. Расцеловались, Тасенька расплакалась на радостях, так вот и встретились. Машуня жила с северным добытчиком алмазов, промышленником из бывших кооператоров, солидным и молчаливым мужчиной. Он был молчалив до такой степени, что первый разговор состоялся только назавтра. – Ну и как вы там у себя терпите Америку? Не надоело? Вопрос был настолько внезапным и не к месту, что Тасенька поперхнулась кофе, закашлялась и молча пожала плечами. – Нет, ты скажи мне, Анастасия, неужели нельзя всех послать на? Вы же, евреи, всё можете, вон как мир скрутили под себя, а дома молчок, под Америкой ходите! – Понимаете, Николай, я не думаю, что мы весь мир – под себя, а сами – под Америку. Впрочем… я далека от политики, мне бы в своей жизни как-нибудь… Николай, утратив интерес, больше с ней не заговаривал. Машуня работала младшим научным сотрудником в крупном институте, изучающем культуру во всех ее проявлениях. И Тасеньке, поклоннице подобного, повезло попасть на вечер раздачи всяких грамот и почётных знаков. О, она представила себе лица тружеников на этой ниве… и стало ей теплым-тепло в том уголочке души, который отвечает за еврейскую любовь к русской культуре. Огромный актовый зал. Колонны. Скучный микрофонный речитатив. Аплодисменты. Незнакомое ощущение ненужности себя в этом пространстве кольнуло Тасеньку и тут же улетучилось: на сцену вышла Машуня – её Машуня! – и стала читать доклад на тему фольклора в современной литературе. И надо же! – Веничка, тот самый бронзовый Веничка зазвучал со сцены актового зала. Он обернулся птицею Гамаюн, весело подмигнул Тасеньке и проговорил: – Ангелы, Тасенька, любят пьяных дураков. До смерти любят. И мы-то, Тасенька, им цену знаем, вот и пьём, пока девушка с косой до попы в старуху с косой не обернётся, нельзя иначе, Тасенька, наши ангелы только так работают. Машуня рассказывала про веничкину семантику смерти и возрождения, Веничка улыбался, ангелы молчали, Тасенька всхлипывала в одноразовый платочек. Докладчицу проводили аплодисментами. Веничка вздрогнул, помрачнел и исчез. Ангелы вытянулись во фрунт, зазвучала громкая мелодия, публика поднялась и молча выслушала её до конца. А Тасенька встать-то встала, но растерянно пыталась найти хотя бы дымку от Венички, хотя бы парок, хотя бы намёк на парок или облачко. Тщетно… Деканша, высокая полноватая дама в строгом костюме, пригласила Машуню и двух молодых аспиранток к себе в кабинет на беседу. В ответ на заискивающую просьбу взять с собой подругу, прилетевшую из Израиля, дама на миг задумалась небрежно кивнула в ответ, даже не глянув в сторону протеже на час. В кабинете пахло пыльными шторами и деревом. Деканша налила подчиненным чай, будто не заметив залётную гостью, пытавшуюся минимизировать своё присутствие в дальнем углу в пыльном кресле. – Девочки, вы ведь понимаете, что ситуация на факультете непростая. Понимаете, да? Нужно показывать работу, доказывать свою нужность. Я прошу подготовить к новому семестру новые работы, времени мало, но вы, конечно, справитесь. Мария, ваша тема будет курироваться мною, поэтому попрошу вас… Машуня и аспирантки слушали ее, согревая белые, тщательно наманикюренные пальцы о бока стаканов с бордовым чаем. Чай не помогал, их знобило. Громкий голос начальницы звенел под высоким потолком: – Мы обязаны. Вы должны. Планы горят. Новые достижения. …А Тасенька вжималась все глубже в потёртое кожанное кресло, забытое в углу с семидесятых. Голос из-за кулисы: – Казённый дом, Тасенька, повсюду он этот казённый дом. Ты помнишь ли про М.Ц.? Она отказалась от должности переводчика с немецкого в НКВД. Ну, а согласись… – полезла бы в петлю? Жила бы с петлей, медленно затягивающейся с каждым шажком в сторону. Это мучительней одного-единственного шага вниз. Потому-то и не согласилась: уж лучше сразу. – Сколько их, пристроенных, удачных, живых и кажущихся уверенными в себе, ежедневно шагают на работу и обратно, ощущая петлю, медленно и верно охватывающую шею? Посмотри на лица пассажиров метро, это лица повешенных – головы наклонены, глаза полуприкрыты, мертвенный свет охватывает их тела, растворяя в себе остатки жизненных соков. Это я снова на правах резонёра, прости уж, Тасенька. Не удержалась. 3. – Давай не будем обсуждать мою работу, Анастасия. Машуня посмотрела на подругу так, как не смотрела никогда раньше. Холодный взгляд будущей деканши сменился привычной улыбкой. Тася постаралась не разреветься. Дома ждала гостья. К Николаю приехала закадычная Катюха, подруга и по кооперативным тёмным девяностым, и по устойчивому бизнесу нововременья. Катюха была ммм... ммм... женщиной странного вида и поведения. Для Тасеньки, не для Машуни – та не просто радовалась приезду закадычной Коляна (так его называла сама Катюха, получая в ответ моментальную улыбку Николая), но принимала закадычную всей душой – во всех смыслах. Блондинка с грудью из силикона, наращенными багряными ногтями, накладными ресницами, втиснутая в тугие лосины так, что грудь – перебродившим, но упругим силиконовым тестом – выпирала из немыслимого декольте встала перед ошалевшей Тасенькой и сказала, разлепив налитые ботоксом губы: – Чмоки, детка. Екатерина, можно просто Катюха. – Здравствуйте. Анастасия, можно просто Тася. – Ты мне не выкай, Тасюня, обижусь. И повернулась лицом к своему дружбану или (как там правильно?) корешу. Да и Бог бы с ними, чёрт бы с ними, леший бы с ними!.. – да вот Машуня… она смотрела влюблённо на обоих и с неловким сожалением на Тасю. Ногти у Таси были короткие и местами даже с заусенцами, про ботокс она знала мало, а про силиконовую грудь и вовсе ничего. Взрыв случился назавтра. Пили кофе. Катюха рассказывала о вчерашнем походе по модным московским бутикам, смешно растягивая звук а – старалась говорить на местный манер. И, перечисляя покупки, затормозилась взглядом на Тасиной рубашке и джинсах, заледенела вся и произнесла наигранно-тёплым голосом: – Тасюня, а тя мужик, што ль, давно не трахал? – Про-сти… - те, Катя, что? – Не что, а как. И кто. Ты что, детка, совсем никак и ни с кем, кроме мужа? – Катя, я не понимаю. – А что тут понимать, детка, ты почему за собой не смотришь? Ногти бы, кремчик, пушапчик, наши бабские дела, то-сё. Ну и хахаля заведи, чтобы кровь взболтал, а то бледная ты, даром что южная. Как там мужики ваши? Евреи, говорят, не дураки в этих делах, а? Тасенька смотрела на плотно сбитую женщину, затянутую в лосины. Грудь Екатерины угрожающе вздымалась над столом, губы блестели, ресницы были похожи на мохнатых насекомых, нацелившихся на тасино мироздание. И тут услышала Тася свой собственный ор, но разобрала и поняла только последнее: – И не смейте мне тыкать, не смейте. Убежала и разревелась, выдавливая из себя весь ужас перед катюхами и колянами, накопившийся за эти дни. "– Да вы послушайте... поймите же... в этом мире есть вещи… – Мы не хуже тебя знаем, какие есть вещи, а каких вещей нет…" Прочла Тасенька в электронной книжке и сразу же уснула. Голос из-за кулисы: Ой-вей, Тасенька, не пугайся, эти люди непривычны для тебя, не дано тебе понять и оценить багровый лак с картинкой на длиннющих ногтях, прелесть силикона и ботокса, понты и крутизну мерса на приколе. Ну не дано. Зачем ты плачешь, убежав в свою комнатку? Да-да, именно они и есть хозяева жизни. Всегда – испокон веков. Хозяева жизни, хозяева бытовухи. Нормалёк, Тасенька, нормалёк, всё путём. А хозяева духа сидели на кухоньках, гуляли у Патриарших, трепались до полуночи, бегали на концерты и покупали колбаску да дублёнки у тех самых хозяев быта, несколько даже заискивая при этом. Такое вот мироустройство в этих краях, из века в век. Купцы, кстати, изрядно подсобили творческому люду, было дело. Это я, ты помнишь? – на правах резонёра. Душа твоя взбунтовалась вовсе не из-за силиконовой груди, не из-за понтов, Тасенька. Не выдержала она удара по тому, что заложено в основу твоего народа. "Шир hа-Ширим", "Песнь песней" впечатала в гены его нечто такое, что не в силах мотивчик блатной песенки. Любовная маета – и тут, и там, но у тебя она одна-единственная. Ты спи, Тасенька, спи. Получила порцию яда, а теперь поспи. Подарю тебе противоядие – история из другой эпохи приснится тебе в этот час забытья. История из другой эпохи приснится тебе в этот час забытья, она и вылечит. Яков и Лея Котя вошёл в свою коммунальную комнатку, сел за стол, налил стакан крепчайшего чая. Он знал заранее, что сейчас нужно положить на блюдце кусок селёдки, залить уксусом, намочить в нём подгорелую горбушку чёрного хлеба и, насаживая на алюминиевую вилку то хлеб, то селёдку, разжёвывать эту снедь. Жевать хлеб с селёдкой, запивая несладким чаем – и думать про то, что и жизнь стала такого же вкуса. Прочерк, поставленный между датами рождения и смерти, был ровным, спокойным, чётким. Котя ничем не запомнился, не вошёл в историю искусства, не открыл новую формулу, даже дом – и тот не построил. Детей не родил, не передал семя будущим поколениям, чтобы плодились и размножались, а просто поставил точку в конце собственного бытия. Слишком много несбыточных "не" было в Котиной жизни, поэтому он спокойно смог сказать "да" ангелу смерти, приоткрывшему дверь коммунального приюта. Мрачное февральское утро и не заметило всполох Котиной смертной радости. А он уходил – не оглядываясь… – туда, где был хотя бы призрачный шанс встретить её, чьё имя пронёс он непроизносимым в присутствии других людей. В призрачную щёлочку между "временно" и "вечно" выдохнул имя женщины, шагнувшей – о, он был в этом уверен! – в газовую камеру многолетие тому назад. И – точно так же – проговорившей ответно Котино имя… "Лея, – проговорил он, – Лея, я иду". "Я жду, Яаков" – ответила звенящая тишина. …Началось всё в окопе первой войны двадцатого века. Котя спрыгнул в него, готовясь заколоть щуплого немца. Но щуплый сморщился, прикрыл глаза и проговорил Шма Исраэль, увидев Котин штык. Ну и всё на этом. Убить не смог, попал в плен. А что в плену? Да то самое – работа на немецкую семью. То, что было до этого… Котя мало рассказывал, редко. Разве что – во время чаепитий с единственным приятелем – инвалидом второй войны Мордухом Сиповецким, известным в округе как "дядя Миша пять копеек". – Самая лучшая ночь была у меня в конюшне. Шестеро в одном стойле, счастье, а не ночь. Не под дождём, не в глине. – Били за всё, Мордух. Пойло давали мыльное, кипятку не видели, не нюхали. – Я мертвецов и не замечал уже, проходил мимо. – Знал бы я тогда, что Лею встречу, бежал бы в эту Германию, как за манной небесной. – Так-так, – кивал Мордух, тщательно пережёвывая Котино угощение, подгоревшую чёрную горбушку, вымоченную в селёдочно-уксусном месиве. – Определяли нас на разные работы. Иногда попадал я в одну еврейскую семью. Кормили-поили они неплохо, лежанку мягкую выделили, одежду давали кое-какую. – Так-так, – кивал Мордух, – так-так, – и отхлёбывал из алюминиевой кружки остывший чай. – Я голос её услышал. Поднял голову – маленькая, складная, глаза… наши глаза, еврейские. Я-то – раб, а она – хозяйская дочка… не пара, думаю, куда там! – А любить хотелось. Проснулось что-то во мне, заворочалось в сердце. Косички, башмачки, фартучки, всё вызывало оторопь. На войну взяли, а полюбить не успел, смерть в невесты готовили, а я с Леей встретился. – Так-так, – соглашался Миша-полстакана, почёсывая несуществующую ногу существующей рукой, – так-так. – И она тоже. Пришла ко мне в поле… Да. Замолкал, уходил в прошлое взглядом, будто выпадал из жизни. – Не могу я, Мордух, – тяжело вздыхал Котя, – не могу… Глаза её вспоминаю, и нету во мне сил жить дальше. Коса до попы, веришь ли. Лодыжки тоненькие. – А дальше что? Дальше гурништ, ничего дальше. Обмен. – Письма писали, пока не началась Гражданская. Но прекратились письма, я думал – замуж вышла. Пил. Не смог жениться, очень уж болело во мне. Ребёнка родила Лея моя. Написала сразу же, что будет ребёнок. А мне не выбраться к ней, хоть плачь, хоть вой. Всё тянул, думал, успокаивал её, потом революция, опять воевал, за власть эту воевал, а за Леюшку не мог, не отвоевал. Ничего не смог, так и… Но надеялся, да-да, надеялся, что она вышла замуж, пусть и с ребёнком, такая красавица-то не могла остаться одна. Они, евреи эти, были современные, культурные, хотя и овощами зарабатывали. Нашли, думал, жениха. Постарше или победнее, но нашли. – Lieb' Vaterland, magst ruhig sein, fest steht und treu die Wacht am Rhein! Спокоен будь, любимый край, твой верный страж следит за Рейном, Мордух, а за моей Леей никто не уследил. – Сгинула она в концлагере. Знаю я, знаю. Не верю, что смогла не сгинуть. Ты, Мордух, когда рассказал мне про печи в Треблинке, я понял сразу, что и моя Лея сгорела в такой же. И сын сгорел. Не могли все гореть, а Лея спастись, я в ней беззащитность эту сразу понял, она была не из выживающих. – Пей, Мордух, пей, помянем народ наш, ушедший в небо. – Лехаим, Мордух, Лехаим. И опрокидывал стакан в глотку, горящую ненавистью и болью. …Мордух вернулся в Ленинград, оттуда был направлен в дом инвалидов на Валаам, там и умер. Последнее письмо, полученное Котей, было заполнено ровным убористым текстом и заканчивалось словами: "Дорогой Яша, спасибо за наши вечера. Я верю, что твой сын выжил и смог уехать в Израиль. И кто знает, быть может, и Лея с ним. А я болею и хочу попрощаться. Твой Мордух, Миша пять копеек". Голос из-за кулисы: А Лея-то, как оказалось, выжила. Мало того, даже не соприкоснулась с той войной. В начале тридцатых вся её семья собрала пожитки и сумела перебраться в Палестину; в тридцатых перевезли всё семейство, включая Лею и внука – умнейшего молодого человека, гордость деда. Немецкая алия была нацеленной на выживание, организованной и сплочённой. Парень вышел в люди, фамилия Ортхаймеров стала известна повсюду в Израиле, промышленник и меценат дожил до начала 21 века, Котя ошибся в его судьбе. А Лея… Да, Лея тихо умерла за год до Коти, рак. Она ждала всю жизнь неведомо кого. Или неведомо чего? Чуда? Но чудеса не всегда могут пробить железный занавес, увы. Они, конечно, и представить себе не могли, что в недалёком будущем можно будет купить билет и – просто проскочив паспортный контроль – обнять друг-друга. Перед этим списавшись в фейсбуке – всех делов-то, Господи. Сколько судеб сгинуло, сколько детей не родилось только из-за того, что в вечных войнах убивали тех, кто хотел – да не смог тащить колченогую колымагу человечества. Хотя… Написав мысленно продолжение истории Леи и Якова в лучших традициях советского хэппиэнда, мы бы увидели на картинке двух счастливых спортивных и розовощёких людей, а на деле… Оба пожили на этой земле только благодаря тому, что железный занавес был прочен, а стражи знали своё дело. Резонёр не может промолчать, не в праве. 4. Она проснулась от прикосновения горячей Машуниной ладони к щеке. Машуня, глядя куда-то в сторону, проговорила: – Понимаешь, Тасенька, в этом мире есть вещи… Ну вот такая она, Катюха. Хорошая баба, крепкая, цельная, за Николая всегда глотки рвала, вытаскивала из всякого. Они же друзья ещё со школы, вместе дело на ноги ставили, он без неё не вытянул бы. А ты, Тасенька, чужая тут, тебе нас не понять. – Это я-то чужая? Я? Да я самая своя, а ты вот стала чужой, Машунь. Что с тобой, ну как же таааак? Она ревела во весь голос, не стесняясь ни Машуни, ни редких ночных прохожих, ни Венички, вдруг появившегося за окном и улыбнувшегося чисто по-чеширски перед тем, как исчезнуть. Назавтра – в знак примирения – подруги поехали на ВДНХ. Катюха буркнула им в спину – давай, до свиданья, – но Тасенька даже не оглянулась. На Выставке Достижений их встретила экспозиция живых скульптур. Бывает и такое – люди (а ведь актёры – тоже люди, хотя и причудливые) решают превратиться в статуи, остолбенеть. Ну, да, для заработка. Но превращаются-то всерьёз. Для этого нужно нацепить кучу неудобных одёжек и покрытся плотным слоем краски. О, первым-то был сын пекаря, покрытый золотым слоем самим Леонардо! Бедный мальчик погиб, но дело его оказалось живучим и перенеслось в 21 век на крыльях человеческой любви к зрелищам. Статуи оживали, фотографировались с детьми и мамами, натружено растягивали губы в улыбке. А над живой человеческой толпой вздымалась арка с колхозницей и трактористом. Стояли крепко, уверенно стояли - тандемом, взметнувшим к небу сноп потенциальных булочек и пирожных, пока ещё не прошедший через молотильню. И вот тут-то Тасенька зависла. Да, глянув на тот самый сноп, воздетый крепкими людьми из камня. Она смутно понимала, что в этом символе есть нечто, о чём нужно думать сейчас и немедленно, иначе ускользнёт. – Машунечка, – проговорила она медленно, чуть ли не заикаясь, – А ведь вас всех тут… собирают в сноп и перемалывают. Ты, Машунечка, понимаешь ли? – Н-нет, н-не понимаю. Ты, Анастасия, придумываешь тут всякое. Писатель Венедикт Ерофеев, дорогая моя, наговорил много лишнего, но Россия – это не поток пьяного сознания, а уникальная и мало кем понятая со стороны… Тасенька слушала подругу и понимала – что-то не так, что-то не так, что-то не так. Писатель Венедикт Ерофеев встал рядышком. Он был трезв и мрачен. Нашлёпка на горле блестела под тусклым московским солнцем, но писатель молчал. Внезапно появилась огромная железная дверь с надписью ВХОД VIP, писатель Ерофеев – так и не улыбнувшись – исчез за ней, будто и не было. Погуляли, поели мороженое, покормили голубей и воробьёв – молча. Не о чем было говорить, да и не хотелось. Голос из-за кулисы: …Молотьба это, Тасенька, вечная молотьба. Ты правильно ухватила колосок понимания, выдернула его из вознесённого снопа и попыталась разглядеть. Но как понять таким вот тасенькам из-за бугра, что собрать страну в сноп и воздеть – силища-то какая нужна да мощь. А то, что колоски потом пойдут на молотильню… ну, так пойдут, это их выбор, не твой. Ты вот рефлексируешь да ревёшь, Веничка пил и мучительно умирал от рака, а Машуня станет деканшей это я тебе обещаю – на правах резонёра. 5. Она сбежала от Машуни. Переметнулась – испуганной ланью – к Мишке, тот вовсе не возражал, свой в доску парень, а Ирка у него … правильная Ирка – с короткими ногтями и размахайками-рубахами, ничто в ней не коробило Тасенькиного взгляда. С ними припомнилось счастливое детство, прогулки в парках, сидение около пруда, друзья родителей – московская интеллигенция, спокойная и умная, любящая хороший кофе, долгие стояния в очередях за подписными изданиями и билетами и походы на выставки и в театры. Тасенька побродила по Арбату, посмотрела пару прогремевших спектаклей и почти забыла, что в этой самой Москве живёт Колян, аннексировавший её Машуню, что именно здесь обитает силиконовая Катюха, ставшая лучшей Машуниной подругой, что деканша есть и будет есть и властвовать над Машуниной вселенной – до тех пор, пока сама Машуня не станет деканшей. Она даже про сноп на ВДНХ забыла. Почти забыла. Постаралась забыть – это точно. А вспомнила в тот миг, когда пришла прощаться с Веничкой. Злые ангелы этого места нашептали ей – шёпотом ветра, шелестом старого клёна, шорохом травы – страшные слова о том, что прошлое следует оставлять в прошлом. – И не оборачивайся на Содом. А уж коли не сумеешь не обернуться, то застынешь вмиг. Вот Веничка обернулся – и нате! – стоит в бронзе, не пошевелиться ему, не выдохнуть. Но Веничке-то на роду написано было стоять в этом сквере, а тебе нужно прочь, прочь, прочь, к другому племени приписана, а это клеймо непростое, про него не забыть. Веничка-фенечка сел на скамеечку, а люди сказали – пошел-ка, Веничка-фенечка, где твоя феечка? Феечка бродит с кошёлкой. Тасенька бормотала себе под нос новую считалочку, зная наперёд, что водить всё одно – е́й. Она молча попрощалась с забронзовевшим Веничкой, отвернулась и пошла собирать вещи, готовиться к перелёту. Впервые за свою – пусть и юную – жизнь, она знала точно, что летит домой. Голос из-за кулисы: Фенечка – дело тонкое, не каждому подойдёт. Украшения разные бывают, кому изумрудинку нужно в перстенёк, кому бриллиант на ухо, кому платину на палец. А фенечка мало кому подходит, пусть и самая отменная. Ты придумала чудесную считалочку. И ты непременно выиграешь игру в прятки с самой собой, выбежишь на залитую светом поляну и трижды ударишь ладошкой по сказочному Дереву. Это я тебе обещаю по праву резонёра, обещаю в последний раз. И медленно опускаю занавес. Напечатано в журнале «Семь искусств» #12(58)декабрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=58 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer12/Orti1.php