Шахматные зарисовки+1

Летом 1974-го мне повезло: я преподавал английский Ботвиннику. У него дома, на 3-й Фрунзенской улице. Таких учеников, как можно догадаться, у меня никогда не было – ни до того, ни после. Любопытно, что в наших разговорах на кухне, когда Михаил Моисеевич угощал бутербродами с чаем, он всегда вспоминал о своих добрых отношениях с Паулем. Он предпочитал называть Кереса просто Паулем. Но как-то в один из дней Ботвинник попросил меня сделать короткий перерыв в занятиях – сказал, что уезжает на несколько дней в Таллинн по делам. – Михаил Моисеевич, – воскликнул я, – так Вы встретитесь с Кересом! – Что вы, – ответил он, оглядевшись по сторонам, – Пауль об этом ни в коем случае не должен знать! – Молчок! – пообещал я. – Уж не шпион ли вы Батуринского случаем, Лев Давидович?! Батуринский Виктор Давыдович был в то время руководителем шахматной федерации СССР. Отношения между ним и Ботвинником были, мягко говоря, натянутыми. Я обомлел. Фирменные ботвинниковские бутерброды показались мне в этот момент слегка переперченными. Хотя чай был заварен превосходно... Живая легенда оформлялась в колкую реальность. История одного интервью В конце января 1997 года ваш автор вспомнил, что приближалась юбилейная дата, 60-летие Спасского. Возникла мысль взять у него интервью для газеты «Русская мысль». Согласовав всё предварительно с редакцией, я узнал телефон десятого чемпиона мира и позвонил. Борис Васильевич был слегка озадачен, удивлен и, по-моему, доволен. Впервые за много лет молчания на Западе, он разрешил взять у себя интервью. Даже когда играл второй матч с Фишером в 92-м в Югославии, он не общался с русскоязычными журналистами. И вообще, я уже тогда обратил внимание на то, что из всех советских шахматный королей мы меньше всего знали о Спасском. Как-то очень долго ему удавалось оставаться в тени, и кажется, он сам к этому стремился. Иначе говоря, мне предстояло, возможно, первому вывести Бориса Васильевича на большой разговор. 27 числа, за три дня до даты, я приехал к нему на поезде в Медон, парижский пригород, где он жил с женой и сыном. Герой еще не написанного материала встретил меня, скажем так, сдержанно-радушно. Чувствовалось недоверие к журналисту. Вскоре я понял почему. По какой-то причине он считал «Русскую мысль» газетой, продавшейся большевикам. Он об этом вскоре и сказал в начале беседы. Почему он так считал, сказать не могу. Газета с момента своего основания в 1947-м году всегда находилась во фронде с СССР и с советской властью, а для тогдашнего редактора Ирины Алексеевны Иловайской само слово «коммунизм» было, по меньшей мере, дьявольским проклятием. Я не буду здесь вспоминать всё интервью, тем более цитировать его дословно. Позднее оно было практически перепечатано и «64», и журналом «Шахматы в СССР», да и вообще, разобрано на куски разными печатными изданиями. Практически без разрешения Бориса Васильевича или газеты, в которой оно было напечатано. Никто, понятно, не спросил и меня, хотя я был автором материала. Лучше я обращусь... к Ботвиннику. Вернее – к тому, как Спасский преподнес мне образ Патриарха в том интервью. Беседа наша длилась около четырех часов и я полностью записал ее на магнитофонную пленку. Понятно, что привести ее целиком на страницах газеты не представлялось возможным. Потому я решил разбить интервью на четыре номера издания, выходившего еженедельно. Когда текст был готов, я обратил внимание на то, что именно Ботвиннику было уделено не менее 25 процентов всех рассказов Спасского. Не Фишеру, с которым мой собеседник сыграл два матча, не Геллеру, не Корчному, не Талю, а именно Ботвиннику! Мне было очевидно, что Спасского Ботвинник притягивал, как магнит – возможно не менее, чем Бронштейна. Хотя у того было куда больше оснований помнить и, что и говорить, зло вспоминать противника по матчу за корону. Конечно, считая Ботвинника великим шахматистом, мой собеседник говорил о нем по большей части в ироническом тоне, и было ясно, что он считает шестого чемпиона закоренелым коммунистом, сталинцем и вообще человеком из мракобесной эпохи со всеми вытекающими из этого выводами. И чем отрицательнее Борис Васильевич отзывался о Михаиле Моисеевиче, тем более, я бы сказал, зажигательными становились его экскурсы в прошлое. Спасский обладает талантом имитатора. Рассказывает не хуже, чем это делал знаменитый Ираклий Андроников, пародируя героев своих рассказов. Он с особым удовольствием подражал голосу Ботвинника. Особенно я запомнил такую историю. Спасский вычитал в книге Патриарха «К достижению цели» пассаж: «Время было тяжелое. Колхозы еще не окрепли». И вот он всё время порывался спросить Ботвинника: «Михаил Моисеевич, а когда колхозы окрепли? И как именно они окрепли?» Рассказывая мне это, Борис Васильевич смеялся от души. От всей души издевался над Ботвинником, его коммунистичностью. Вскоре после нашей беседы Спасский уехал кататься на лыжах в Альпы, а в начале февраля вышел номер газеты с первой частью интервью. Когда герой спустился с гор, сразу же позвонил мне. Он был свиреп, наверное, как никогда в жизни. – Лев, что вы опубликовали? – кричал он в трубку. – Разве я сказал где-нибудь что-то плохое о Ботвиннике? Я к нему всегда хорошо относился. – Но я опубликовал, Борис Васильевич, только то, что вы мне говорили, – ответил я спокойно, – и вы понимали, что я брал у вас интервью, и могли бы многие вещи не говорить. Я записал весь разговор на магнитофон, вы видели, что я это делал, и если прослушаете запись, то увидите, что ничего особенно хорошего о Ботвиннике вы не сказали. Спасский замолчал. Видимо, он чутьем шахматиста все-таки что-то понял. – Ну да ладно, – сказал он примирительно. – Когда выйдет следующий номер с продолжением? – Вы можете приехать в редакцию на Фобур-Сент-Оноре во вторник. Газета выходит в четверг. И мы вместе всё выверим. Спасский приехал в редакцию, как и обещал. Мы внимательно изучали каждое его слово в интервью – для трех оставшихся выпусков. Он сделал несколько небольших замечаний. Единственное, что изменил серьезно – ответ на мой вопрос о его убеждениях. Карпова и Каспарова он назвал большевиками, учениками Ботвинника (ах, опять Ботвинник!), а о себе дома он наговорил много и решил все это удалить. И написал своей рукой, что он – русский националист. Наверное, мое лицо искривилось, но я постарался не показать это. Мы попрощались как старые друзья. А сразу после его ухода я пошел к Арине Гинзбург, ответственному секретарю газеты, жене Алика Гинзбурга, и спросил ее, что мы будем делать с этими словами – «русский националист». «Не кипятитесь Лева, – ответила хладнокровная Арина, – в конце концов, это не ваше признание, а Спасского. Если он хочет быть русским националистом, то пусть будет им». На том и порешили. Нерешительный смельчак Конец 50-х – начало 60-х годов в советской истории, с легкой руки Ильи Эренбурга, назвали "оттепелью". Было много надежд, несбывшихся надежд. И в шахматах, и во многом другом. Осмелюсь предложить мое стихотворение на эту тему, написанное совсем недавно. Оттепель Оттепель – странное слово. Нет, не жара, не мороз. Время с улыбкой суровой Смотрит на лица без слез. Глядя на наши заботы, Глядя на нашу тоску, Время задумалось – что-то, Видно, с теплом не в ладу. Нужно, наверное, больше Людям замерзшим тепла, Но от мурашек по коже Плачет сухая Москва. Оттепель. Разве возможно Ласкою всех одарить? Время, оно осторожно. Видно, боится любить. Я вдруг подумал о тех шахматистах, которые возникли на волне оттепели. Оттепели, которая была "подарена" народу Хрущевым, им же через несколько лет задушена и вскоре похоронена в эпоху Брежнева. Таль, Штейн, Полугаевский... Эти гроссмейстеры внесли совсем иной аромат в эпоху академичных шахмат Ботвинника и Смыслова. Иррациональные шахматы – так даже говорили об их стиле игры. Лев Полугаевский. Лева... Всё, кажется, было совсем недавно. Я вижу его живым. Особенный характер. Очень нерешительный – не скажу робкий – в жизни и отчаянно смелый за шахматной доской. Всегда в поисках чего-то нового, того, что не было до него. Но и за доской в нем боролась нерешительность – эти его цейтноты, и при этом непреклонная воля, всегда преодоление себя. Кто-то даже назвал его смельчаком поневоле. Одного варианта, названного его именем, достаточно, чтобы понять, насколько креативен – употребим это слово – был Лева. Сейчас тот вариант исследован до дыр, но большая часть анализов все равно принадлежит Леве. Можно вспомнить, что претендентский матч с Талем Лева выиграл практически на одном варианте – СВОЕМ в сицилианской защите. Таль, великий шахматный комбинатор, не смог справиться с джунглями продолжений, разработанных автором этой острейшей системы – Варианта Полугаевского. Я познакомился с Полугаевским в доме моего старинного друга Леонида Верховского. Леонид был долгое время тренером общества "Локомотив", за которое играли, помимо Полугаевского, Спасский, Гулько, Игорь Зайцев и другие известные шахматисты. Лева довольно часто бывал в доме Верховского. Часто я видел его во время застолий, приходил он обычно со своей очаровательной женой Ирой. Лева был великолепным тамадой, и я помню его тосты в доме Верховского на всяких семейных праздниках. Верховский и Полугаевсий много сотрудничали над разными книжными проектами. Великолепна книга о сицилианской защите. Увы, ее увидел только французский читатель - на русском, мне кажется, она не появлялась. В 1984 году я работал переводчиком на семинаре ФИДЕ в Москве для молодых шахматистов из разных стран. Перед молодежью выступали Смыслов, Авербах, Тайманов... Но более всего на слушателей произвел впечатление Полугаевский. Наверное, своей увлеченностью шахматами. Как-то он рассказывал студентам про какую-то свою партию. И так увлекся показом вариантов, стоя перед демонстрационной доской, что слушатели просто не успевали за пулеметной скоростью, с которой он передвигал фигуры. Я же, переводчик, никак не успевал за словами и мыслью гроссмейстера. Помню, в зал вошел Смыслов, он должен был выступать вслед за Левой. Наверное, Василий Васильевич ждал Леву полчаса, прежде чем тот, наконец, заметил экс-чемпиона мира. "Я Вас не задержал?" – спросил разгоряченный лектор старшего коллегу. Лева всегда во всем сомневался, никогда ни в чем не был уверен. Свои молодые годы он провел в Куйбышеве. Но потом, став уже гроссмейстером и женившись, перебрался – не в Москву, а в Московскую область. Очень хотел жить в Москве. Но просто так приобрести квартиру в столице было невозможно. И вот, как говорится, по протекции, Леве организовали встречу с одним человеком, отставным генералом, который ведал столичным жилым фондом. "Иди, – сказали Леве друзья, – не волнуйся, все уже подписано, получишь шикарную квартиру в самом центре! Только не волнуйся, не трепещи и не задавай никаких вопросов". Лева предстал перед светлыми очами этого отставника – этого, по выражению Довлатова, «неясного ветерана Халхингола». Тот хотел вручить Леве какую-то бумагу. А Лева в этот момент, одолеваемый своми всегдашними сомнениями, дрожа от понятного волнения, забыл о совете преданных друзей. Взял да и спросил: "Скажите, а какие гаРантии вы можете мне пРедложить?" Генерал, взвившись в кресле, рассвирепел. Вопрос этот и, очевидно, левино ненавязчивое грассирование разъярили начальника. "Вон из моего кабинета!" – заорал он. Волею судеб случилось так, что Лева и я жили в одно время в одном городе, не самом плохом, – Париже. Я бывал в его уютной квартире около станции метро Порт Орлеан. Говорили о том, о сем. О шахматах, о каких-то общих знакомых. Лева играл в турнирах, тренировал французских шахматистов, писал статьи. Было много планов. И догадаться я не мог, что дни его на этом свете сочтены. Он думал о больном Тале, который тогда, в начале 90-х, доживал отпущенный ему Всевышним срок. Когда Миши не стало, то Леву попросили написать статью о Мише для журнала "Эроп эшек". Я потом перевел ее на французский. Замечательная была статья. Теплая, настоящая статья друга о друге. Не знаю, была ли она опубликована потом в России. И все же не буду о грустном. Вспомню что-нибудь смешное. Такой вот эпизод, рассказанный мне Спасским. В оные времена во время одного из заседаний шахматной федерации СССР обсуждался вопрос, должны ли взять гроссмейстеры шефство над стройками коммунизма, чаще ездить в глубинку, а не увлекаться поездками во всякие там монреали и цюрихи. Присутствоваший на собрании Полугаевский задал вопрос ведущему, будут ли платить за поездки на стройки коммунизма командировочные, и если да, то как, где и когда. В зале воцарилась гробовая тишина. Хотя, если бы все было нормально, люди должны были бы смеяться. Спасский полагал, что Лева задал этот вопрос по наивности. Теперь же, по прошествии стольких лет, можно думать, что в вопросе гроссмейстера была скрыта немалая доза иронии, но он так долго не выдавал свое отношение к советской власти, что просто никому в голову не пришло, что он мог над ней, этой властью, издеваться. И вопрос сошел ему с рук. В 70-е, когда шахматная корона перешла к Карпову, а герои 60-х, из оттепели, отступили на второй план, таких вопросов, ни в шутку, ни всерьез никто уже не задавал. Таков был Лева – наивный и шутливый, нерешительный и смелый… Казимирыч, или Как лапша на уши вешалась В ходе интервью, взятого у Бориса Спасского в Медоне в январе 1997-го, один из моих вопросов касался Толуша. Александра Казимировича Толуша, замечательного советского шахматиста, блестящего мастера атаки, виртуоза комбинационной игры, имя которого навсегда осталось в истории шахмат, как бы далеко они ни ушли и ни развились за все долгие годы после его кончины в 1969-м. Ведь, помимо прочего, Толуш был учителем и тренером Спасского, причем опекал Бориса, можно сказать с юных лет. Пишу "опекал" не зря, ибо жизнь Бориса складывалась не очень счастливо. Война, когда он ребенком был эвакуирован практически с последним эшелоном из Ленинграда. Рос, не видя отца. Да и мать, бедная и не очень здоровая женщина, мало могла помочь ему. У Александа Казимировича не было детей, и, как я понял из прочитанных когда-то воспоминаний вдовы Толуша, маленький Боря просто стал для них сыном. В 1955 году в столичном Центральном доме культуры железнодорожников (или "у трех вокзалов") проходило первенство СССР. Десятилетний, я уже очень увлекался шахматами и со старшим братом довольно часто посещал туры того чемпионата. Впервые в нем играл Спасский, ему было тогда восемнадцать. Конкуренция с Ботвинником, Смысловым, Кересом, Геллером, Петросяном не помешала ему войти в число победителей и выйти в межзональный турнир, а потом и в турнир претендентов. Помню фойе ЦДКЖ, гардероб – те места, где участников турнира можно было увидеть вблизи. Их окружали болельщики. Мне, маленькому, протиснуться через заслоны взрослых было очень трудно. Помню, как будто это было вчера, вдруг появился Ботвинник. После партии. Он прошел в гардероб, чтобы взять свое пальто. И рукавом этого пальто коснулся меня. Мне тогда казалось, что я причастился! Но самым главным героем турнира, во всяком случае для меня и моего брата, являлся Спасский. Он был тогда очень худ и высок. Или казался высоким – я-то был еще карапет. Выглядел он как-то болезненно. На шее виднелся какой-то бинт, на который иногда накидывался шарфик. Возможно, болел ангиной, не знаю. И помню, что рядом с ним держался среднего роста мужчина – я тогда думал, что это его отец. Брат объяснил, что перед нами гроссмейстер Толуш. Очень сильный шахматист и тренер Спасского. Это имя мне было уже известно, ведь "Казимирыч", как его называли тогда, за два года до того чемпионата победил на сильнейшем турнире в Бухаресте, и ему было присвоено звание гроссмейстера. А юный Боря в том же соревновании стал международным мастером. Всё это мне было очень интересно. Во всех шахматных газетах и журналах в то время писали о необычайной дружбе между учителем и учеником. Часто о ней рассказывал сам Борис. Особенно подчеркивалось то, что искрометный шахматный атакер Толуш очень благотворно подействовал на эволюцию шахматного почерка своего ученика. Под влиянием опытного шахматиста и учителя Борис начал смело и даже рискованно комбинировать, не скупясь на жертвы фигур и пешек. Его шахматный стиль достиг необходимого синтеза – гармонии позиционного маневрирования и алехинского комбинационного размаха. В своей книге "Антишахматы" Корчной написал, что он завидовал Спасскому, потому что его учителем был Толуш. Завидовал именно тому, что Толуш научил Бориса с юных лет смело расставаться с шахматным материалом, жертвовать, играть, полагаясь на интуицию, не отсиживаться в окопной защите. Корчной жалел, что у него не было такого учителя. Старые взгляды сильны. Особенно когда они становятся застарелыми. А потом происходит – если происходит! – какое-то просветление. Но к нему уже не просто привыкнуть. Новые взгляды на старости лет даются трудно. То, что происходит со мной сейчас. Об этом и воспоминания. И вот, когда в интервью с Борисом Васильевичем я "добрался" до Толуша, гроссмейстер с удовольствием вспомнил своего старого учителя. Об игре с ним в турнирах, о путешествиях по белу свету, о разных смешных эпизодах, даже о застольях. Оба не чурались нарушать спортивный режим. Все это я слушал с неподдельным интересом. Живые, в конце концов, мы все люди. Но шахматная въедливость все-таки одолевала меня. Уж очень мне хотелось знать, как именно Толуш работал над шахматами и воспитывал юного Спасского. – Работал? – удивился Борис Васильевич. – Да я над шахматами никогда не работал. Особенно с Толушем. Казимирыч даже не знал такого слова применительно к шахматам. Блицевали мы с ним немало, а так – чтобы теорию, какие-то там дебюты... Мы этого просто не знали. Только Корчняк работал по 16 часов в сутки. Да Лева Полугаевский еще. Ботвинниковцы! – Ну, а как все-таки ваши жертвы? – не унимался я. – Ведь Толуш вас научил этому… Вроде бы вы играли достаточно сухо, когда еще не знали Толуша. Я говорил, спрашивал, а уверенность в том, что задаю правильные вопросы, таяла. Спасский смотрел на меня совершенно непонимающим взглядом. – Да вы знаете, все эти жертвы, все это потом приходит. Само собой, от природы, если это заложено. Мальчишка растет, развивается, происходят какие-то качественные изменения, взросление. Объяснить трудно, все происходит само собой. Вон Карпов. Какой шахматный сухарь был в детстве! А потом стал комбинировать. Да еще как! При чем тут тренер? Своими аргументами Спасский долбил всю мою столетнюю заскорузлость. – Но вы же сами говорили, что Толуш помог вам вырасти как комбинационному шахматисту, научил жертвовать. – Ох, знаете, – я, кажется, уже надоедал собеседнику, – да если бы я следовал советам Казимирыча, как и что жертвовать, то я бы так кандидатом в мастера и остался. Я помню, что, когда и если мы садились анализировать мои отложенные, то он часто предлагал мне что-то пожертвовать. Вместо того чтобы анализировать потихоньку эту жертву, мы ставили часы и разыгрывали жертву, блицуя. И я его почти никогда не слушал. Потому что все эти жертвы были с потолка, совершенно неподготовленные и неоправданные. Так Толуш и играл сам в шахматы. Как варяг! У него была типично ноздрёвская игра. Талант огромнейший! А так, если подумать, – то куда лошадка вывезет! Я сидел в уютной гостиной Спасского в Медоне. Но мне было не очень уютно. Я был совершенно пришиблен откровениями Бориса Васильевича. Все, во что я верил с давних лет, оказывалось туфтой. При этом я испытывал двоякое ощущение. С одной стороны, Спасский говорил о Толуше с симпатией, как и в прежние годы; с другой, та правда, а я был уверен, что это была правда, о Толуше как об учителе бередила мне душу и сознание. Значит, Спасский, многие годы говоривший о своей любви к Толушу, совершенно не был искренен в рассказах о нем как о шахматисте. Интересно, что думал сам Толуш – а теперь мы это никогда не узнаем – о мнении Спасского о нем. Шахматном мнении. Все их отношения держались только на личностной симпатии (не так уж мало!), а профессиональный контакт был весьма небольшой. У каждого было абсолютно свое понимание игры. Ничего, так сказать, общего. А на уши почтеннейшей публики вешалась лапша. Которая так на долгие годы и повисла! И я бы ничего не знал об этой лапше, если бы не памятная беседа... Вспоминая и грустя Трудно представить – моему шахматному учителю и другу Юрия Абрамовичу Бразильскому было бы сейчас далеко за восемьдесят. Имя этого человека – шахматиста, педагога, журналиста, редактора – предано незаслуженному забвению. А ведь о нем можно и должно было написать в «Энциклопедическом словаре шахмат», вышедшем в Москве в 1990 году. Тем более что авторы и редакторы словаря по большей части люди, книги которых Бразильский редактировал для издания в издательстве «Физкультура и спорт». Что поделать. Возможно, такова человеческая память. А может быть, многое делается сознательно – возвеличить одних и забыть других. Я помню его молодым. В 1954-м девятилетним мальчиком привел меня отец в шахматный кружок дома пионеров Кировского района в Москве. В комнате, наполненной детьми, игравшими в шахматы, впервые увидел Юрия Абрамовича. И влюбился на всю жизнь! Шахматному педагогу было тогда только двадцать пять лет! То было особое время в моей жизни. Детство всегда дорого. А такие люди как Бразильский встречаются крайне редко, и свет их душ отражается в тебе неизбывно всю твою жизнь. В нем было всё: и доброта, и строгость, и справедливость, и демократизм – любил всех своих учеников, но не из кого не делал любимчиков, никого не проталкивал, как делали другие тренеры, в московские юношеские чемпионаты. Всего нужно было добиться своим трудом, занятиями, игрой, в конце концов набранными очками – все должно было быть честь по чести – безо всякого блата! Вместе с тем, как много лет спустя рассказывал мне сам Бразильский, главным для него в шахматной педагогике было выращивание не мастеров и гроссмейстеров, а духовных людей – интеллигентных и интеллектуальных. Наш дом пионеров располагался в старинном особняке на улице Лужниковская (потом ее переименовали в Бахрушина). Район был весьма пролетарский, рядом знаменитая Зацепа со своим рынком, описанным еще Гиляровским. Дети, понятно, были не княжеских кровей, но Юрия Абрамовича, как он говорил мне, привлекало именно это культуртрегерство. Дети рабочих отвлекались от улицы, и шахматы были для Бразильского тем волшебным факелом, который озарял их не слишком богатую в 50-е развлечениями юношескую пору. Позднее, когда Бразильский уже отошел от педагогики, он возглавлял комиссию при московской шахматной федерации, занимавшуюся юношескими шахматами. Во многом благодаря нему, в то время выдвинулись такие шахматисты, как Разуваев, Гулько, Дворецкий... В 50-е годы он много играл в турнирах, мечтал стать мастером. Тогда это было высокое звание, и для него, как для многих, оно было фетишем. Понимание шахмат, знание их были у него необыкновенными, но не хватало характера, нервов. Был слишком впечатлителен. Да, возможно, мешала, излишняя принципиальность. Помню, он получил право на матч за звание мастера (были такие славные времена!). Мог выбрать себе экзаменатора послабее (тем более что сам входил в московскую федерацию). А предпочел играть с Я.Б. Эстриным, прекрасным, опытнейшим шахматистом, к тому же знатоком теории. И захотел Бразильский дать бой Якову Борисовичу в дебюте двух коней. Но ведь именно в этом дебюте Эстрин был специалист, каких поискать! Как Ботвинник говорил когда-то Флору: «Какой же я чемпион мира, если не буду знать ладейного эндшпиля, когда нужно бороться против проходных пешек «а» и «с»?». Бразильский не считал возможным считать себя мастером, если не победит Эстрина именно в защите двух коней! Не стоит говорить, что в этом матче он потерпел полное фиаско. А вообще, могу вспомнить, что играл Юрий Абрамович в те годы с такими шахматистами, как Симагин, Аронин, Шамкович, Хасин. Играл и с более «слабыми» – такими как Бейлин, Васильчук, Прохорович, Нейштадт, Хенкин, Воронков. Долгие годы связывала его дружба с Борисом Григорьевичем Воронковым. Помню, как он приглашал его не раз в наш шахматный кружок, и мне доводилось играть с незабвенным Борисом Григорьевичем. В сеансах... Конечно, в душе Бразильский очень страдал от того, что не стал мастером, но никогда он никому не завидовал. Начинал свой шахматный путь (наверное, здесь стоит вспомнить, что шахматным учителем и идеалом в жизни был для Бразильского мастер Равинский. О нем мне хотелось бы написать отдельно) еще в юношеских первенствах СССР, в которых играли Петросян и Корчной – так что, казалось, что тоже открыт путь к вершинам. Вспоминаю, как во время матчей Петосяна со Спасским он болел за Тиграна Вартановича – с ним он всегда был связан памятью никогда невозвратимой юности. Новый период в жизни Бразильского начался, когда он приступил к работе редактора шахматной литературы в издательстве «Физкультура и спорт». Лучше, наверное, было бы сказать, что новый период начался в издании шахматных книг в СССР. Можно вспомнить, что до 1964 года, пока Бразильский не стал редактором, книг на шахматные темы в СССР выходило мало, и издание каждой занимало годы. Как Бразильскому удалось вывести издательство из «шахматной спячки», честно говоря, ума не приложу. Именно он явился инициатором так называемой «большой черной серии» – книг, посвященных выдающимся шахматистам мира. И по сей день, даже в такой стране, как Англия, где выходит много шахматных книг, нет ничего, что бы походило на серию ВШМ. При Бразильском стали регулярно появляться книги, посвященные различным дебютам и дебютным вариантам. К работе над ними привлекались самые выдающиеся специалисты в этой области – Геллер, Багиров, Моисеев, Эстрин, Константинопольский, Ботвинник. Особо надо сказать о сотрудничестве Бразильского с Ботвинником. Ведь первое в мире монументальное издание, посвященное Михаилу Моисеевичу, вышло под редакцией Бразильского. Юрий Абрамович с юношеских лет боготворил Ботвинника – на первом советском чемпионе выросло целое поколение людей. Ботвинник был более чем своеобразный человек. И перечить ему было трудно – тем более трудно было исправить хотя бы одно слово в его рукописи. Зная мягкость характера Бразильского, его трепет перед Ботвинником как великим шахматным авторитетом, только можно подивиться, как Юрий Абрамович добивался от Ботвиинника и правок текста, и, что самое удивительное, исправления попадавшихся в тексте чисто шахматных ошибок! Судьба человеческая непредсказуема. Гораздо более пожилому Ботвиннику довелось хоронить Бразильского. Друзья Юрия Абрамовича хотели похоронить его в одной могиле с его отцом на Востряковском кладбище. Но «по закону» в то время это не разрешалось. Ботвинник вызвался помочь. Поехал в Востряково и убедил директора кладбища дать разрешение на захоронение. Позднее друзья Бразильского вспоминали фразу Ботвинника: «Жить в этой стране трудно, а умереть еще труднее!» О человеке судят по его друзьям. Среди многих друзей Бразильского назову двух: гениального физика Вольдемара Смилгу и человека-энциклопедию Натана Эйдельмана. С Валькой-физиком его больше связывала лирика – любили вместе посидеть с друзьями за вкусным столом и предаться воспоминаниям. Интересно, что Смилга вместе с Бразильским начинал шахматную карьеру в сороковых. Смилга мне всегда напоминал физика Гусева в исполнении Баталова из фильма «Девять дней одного года»: мог также написать на салфетке в ресторане гениальную новую формулу. Тоник Эйдельман, который, по выражению поэта Александра Городницкого, вполне заменял собой всю Академию исторических наук, поверял Бразильскому все свои творческие замыслы. А чего стоило Бразильскому со всей его деликатностью пробить издание в СССР фишеровских «60 партий»! Как он смог протиснуться через всю эту гущу, броню издательских генералов от шахмат, этих геббельсов от шахматной литературы? Фишер для них был «врагом советской власти». Упоминать его имя в начале семидесятых можно было только в уничижительном контексте. Как Бразильский смог добиться издания этой книги? Я так никогда и не задал ему этот вопрос. О чем сейчас лишь сожалею. Одного не забуду никогда. Один из дней в августе 1971 года. Я нахожусь в отпуске в Пярну. Вдруг в дверь звонит почтальон. Открываю телеграмму из Москвы от Бразильского. В ней всего четыре слова: «ЛЕВ ФИШЕРА ПЕРЕВОДИТЬ БУДЕМ». Он так меня и в детстве звал – Лев. В этом было что-то ласковое, какая-то похвала. Никаких Лева и прочих. Перед ним я всегда в долгу, и нет ничего слаще этого долга. Перевел блестящую книгу, по которой столько людей учились и, наверное, сейчас учатся шахматам. Почувствовал, благодаря Учителю, вкус к писательству. И всегда спрашиваю себя, был бы он доволен тем, что пишу о шахматах и шахматистах. Всегда сверяю себя с ним. Да, всегда сверяю себя с ним. Например, с его чувством справедливости. Справедливости во всем. Это было для Бразильского самым главным. Как-то я спросил его, почему он, окончив юридический институт, никогда не работал юристом. «Знаешь, Лев, я мог бы сказать тебе, что шахматы я любил больше. Но самое важное, это то, что я никогда бы не мог быть ни адвокатом, ни прокурором. Противно делать было бы бесполезную работу в стране, где нет ни права, ни справедливости». Как он любил справедливость, так ненавидел халтуру. Помню, как учась в инязе курсе на третьем, я стал давать уроки английского детям – нужно было иметь хоть какие-то деньги, чтобы приглашать девушек в кино и угощать их мороженым (отец давно умер, а матери приходилось трудиться за мизерную зарплату). Бразильский, узнав о моей халтуре, сказал мне: «Смотри, не увлекайся деньгами. Лучше потрать это время на занятия, чтобы лучше самому освоить английский». Когда молод, не думаешь о стремительном беге времени. Как в стихах, «и жизнь короткая, как песня, бессмертной кажется с утра». Увы, это не так: с бессмертием дело обстоит неважно, а молодость пролетает быстро. Из-за этого молодого легкомыслия не собрал ни одной партии Бразильского. Увы, нет у меня и его фотографий. Может быть, кто-то, прочтя эти строки, откликнется на мою просьбу прислать все, что возможно, касающееся дорогого мне человека. Правда, пару лет назад мне повезло. В одной из своих статей я упомянул имя Бразильского, и один аргентинский(!) журналист прислал мне такую его партию: Бразильский, Юрий - Петросян, Тигран Ленинград, 1945, Юношеское первенство СССР 1. e4 e6 2. d4 d5 3. Кc3 Сb4 4. e5 c5 5. Сd2 Кc6 6. Кb5 С:d2+ 7. Ф:d2 Кd4 8. К:d4 c:d4 9. Кf3 Кe7 10. Кd4 Кc6 11. Сb5 Фc7 12. O-O Сd7 13. С:c6 b:c6 14. f4 c5 15. Кf3 O-О 16. Крh1 f5 17. e:f6 Л:f6 18. Ke5Лaf8 19. К:d7 Ф:d7 20. Лf3 Фd6 21. Лaf1 e5 22. f:e5 Л:f3 23. Л:f3 Л:f3 24. g:f3 Фe5 25. Фa5 d4 26. Фb5 Фe1+ 27. Kрg2 Фd2 28. Kрg3 Фg5+. Ничья. Никогда не изгладить из памяти страшного дня, когда я узнал о кончине Юрия Абрамовича. Утром 23 июня 1975 года мне позвонил мой старший брат Борис (когда-то он учился с Бразильским в юридическом институте) и сказал: «Держись, брат. Вчера умер Юра Бразильский...» Я застыл с трубкой в руке. Меня словно поразил гром. Я не мог плакать. И не мог ничего сказать. Не было ни слез, ни слов. Так бывает, когда уходит по-настоящему дорогой человек. Потом оцепенение отошло и вспомнился голос, который я любил с детства. Потом лицо, походка. Чуть позже в памяти возникли его жесты, любимые выражения и словечки. То, что помню и по сей день. Вспомнился умный взгляд его серых глаз, в которых мысль, душа и доброта жили единой жизнью. Помню, подумал о том, что видел его всего за неделю за кончины. Зайдя к Бразильскому в редакцию на Новослободской, я заметил много окурков в пепельнице. «Вот опять начал курить. Помирать – так с музыкой!» – сказал он. Вид у него был уставший, видно было, что плохо спал. «Вчера со Смилгой засиделись за полночь, вспоминали старые времена, друзей. Иных уж нет, а те далече...» Он словно предвидел свой скорый конец, как бы пророчествовал самому себе... Чувствовал себя он и правда жутко: болели ноги, никуда не годились сосуды. Но, казалось все же, что минует печаль... Теперь, думая о Юрии Абрамовиче, остается только грустить – такого друга уже никогда не встретишь. И греешься только от мысли, выраженной поэтом: «...мне хорошо в твоей большой тени»... Сослагательное наклонение Прихожу однажды на очередной урок английского к Михаилу Моисеевичу. Садимся, как обычно, в его кабинете за стол. Начинаю объяснять ему что-то – помнится, о сослагательном наклонении. Но замечаю, какой-то он сегодня не очень внимательный, что с ним бывает крайне редко, если бывает. Как-то даже ерзает он на стуле. А потом говорит: "Лев Давидович (он ко мне всегда так обращался, хотя старше меня на 30 с лишним лет), у меня есть сегодня на вечер пригласительные билеты в Дом журналиста. Пойдемте вместе. Какое-то кино будут показывать. И женщины там будут миленькие, думаю". Я не знал, что сказать. Соблазнительно, конечно, с Ботвинником, выйти в свет. Показаться, так сказать, на людях. А с другой стороны, такого легкомыслия от Михаила Моисеевича я не ожидал никак. А эти миленькие женщины? Неужели это Ботвинник? Ведь серьезнее на свете я никого не считал. Я растерялся и решил сказать правду. "Вы знаете, Михаил Моисеевич, я должен пораньше дома быть сегодня. Жена ждет..." Это была чистая правда. За несколько месяцев до знакомства с Ботвинником я женился, и юная жена уже была в интересном положении. "О, какие у Вас высокие нравственные принципы, – сказал Ботвинник. – Я тоже такой был в молодости. Никогда жене не изменял. Наверное, правильно. Хотя сейчас жалею. И Вы, Лев Давидович, тоже жалеть будете. Так что Вы там сказали про сослагательное наклонение?" Ботвинник был провидцем. Я и сейчас жалею, что отказался от его приглашения. Но ведь сослагательного наклонения в жизни нет... Талю было бы 78?! Когда думаю о Тале, в памяти все время перемешивается грустное с негрустным. Никогда не забуду, как я увидел восьмого чемпиона мира в мае 1989 года, за четыре месяца до своей эмиграции, в Измайловском комплексе на турнире-отборе к Кубку мира. Тогда по Москве пронесся слух, что Таль то ли умер, то ли при смерти. Во всяком случае, в Измайлово никто его не ждал – тем более, что он имел право, по-моему, без отбора играть в Кубке. И вдруг в самый разгар единственного тура, на который я пришел, по лестнице в зал поднимается Таль – один, без друзей, без кого-либо рядом. Появление это можно сравнить с разрывом снаряда. Никто не ожидал его увидеть! Но самое главное – ощущение было такое, что с того света явился покойник, чтобы еще раз порадоваться шахматам, повариться в атмосфере, которая была для него, как вода для рыбы. Самое грустное и запомнившееся было то, что в тот момент никто даже не смел приблизиться к нему, хотя мы знаем, как все и всегда липли к нему. Потому что он выглядел, как выглядит, должно быть, Смерть. Думаю, что это было его очередное бегство из госпиталя – никак иначе. Это было не лицо, а маска покойника, а от его и так худющего тела не осталось ничего. Глаза его, как всегда, горели, но когда они горят на живом лице, это одно, а тут весь ужас был в том, что лицо его было мертво, и от этого становилось страшно. Таль стал ходить между столиков, бросая взгляд на игравшиеся партии. Я как-то улучил момент и стал маячить не так далеко от него, наблюдая, конечно, за ним, а не за партиями. И ужас мой от того, что я вижу совершенно потустороннего человека, не того веселого Мишу, горевшего жизнью и юмором, еще более овладел мной. Я просто хорошо помню, что у меня на глазах выступили слезы. Мне казалось, что он просто пришел прощаться с шахматами. Сегодня я думаю, что ни один человек, ни известный шахматист, ни безызвестный в таком состоянии никогда бы не пришли, и притом в одиночку, на шахматный турнир. В тот момент я не думал, что мне когда-то снова доведется видеть Таля. И где – в Израиле! И очень скоро! В ноябре 89-го в Хайфе проводилось командное первенство Европы, и мой очень хороший друг Йоханан Афек, израильский международный мастер, по приглашению которого я смог эмигрировать и курировавший мою жизнь в Тель-Авиве ежедневно (первые три дня после приезда я жил в его квартире), отправил меня в Хайфу работать в пресс-центре первенства. Это были мои золотые денечки: утром и днем я наслаждался беззаботной жизнью, гулял, ел (за столом со мной сидели шахматисты – Юдасин, Васюков, Капенгут, теперь покойные Гуфельд и Олль, – всех уже не помню)... А вечером в турнирном зале я встречал Полугаевского, Смыслова и... Таля! Все они были гостями и приехали с женами. Таль выглядел ужасно, но все же живее, чем тогда, тремя месяцами ранее, в Москве. Ему суждено было жить еще почти три года. Помню как сейчас нашу экскурсию в Иерусалим, как мы гуляли у Стены Плача. Поездку на автобусе со всеми советскими участниками и гостями, когда я, уже «старожил», объяснял всем, особенно Смыслову, интересовавшемуся религией, что и где находится неподалеку от Стены Плача. Помню веселый ужин в придорожном ресторане, где-то между Иерусалимом и Хайфой, когда наш автобус сделал «стоп». Таль тогда приехал в Тель-Авив два или три раза, и каждый раз я наблюдал за ним. Обратил внимание, что он, как и всегда, борется изо всех сил (но сколько их оставалось?). Каждая партия для него, как последняя и решающая в жизни. Когда он делал ход, то, как и прежде, прогуливался. Какие-то люди подходили к нему поздороваться и хотели поговорить, но он мило улыбался и быстренько уходил куда-то в сторону – чувствовалось, что он весь в борьбе, там за доской, и что это единственная горящая его жизнь, а все остальное уже тлен. И становилось грустно, очень грустно... В те мгновения, как и поныне, я вспоминал другого Таля. Того, которого впервые увидел в 57-м году на первенстве СССР в ЦДКЖ. Брат водил меня на турнир. Помню, как трудно было купить билет. Очередь в кассу – представляете? Этим, кажется, все сказано про шахматы – каким они были вчера и что стало с ними сегодня. Запомнились те партии, которые я видел прямо в зале. Почему-то помню, как Таль не выиграл очень красиво у Антошина (не нашел матовый вариант со своими белыми конями на f7 и h5). Помню потрясающую атаку Таля против Кламана – кажется, Таль в цейтноте сделал гениальный «вкрадчивый» ход Кра1. Помню истошный крик по радио Синявского: «Таль – чемпион!!», когда он выиграл вдохновенную партию последнего тура у Толуша. Все это забыть невозможно. Помню и матчи с Ботвинником. Театр Пушкина весной 60-го года. Я жил там, где и родился, на Большой Молчановке, рядом с Арбатом. Ходьбы до театра Пушкина минут десять. На партии было попасть невозможно. В основном наблюдал все по демонстрационной доске на Тверском бульваре. Там собиралась огромнейшая толпа. Помню, что был и на партиях – на третьей, когда Таль белыми в Каро-Канне после 1.e4 c6 2.Kc3 d5 3.Kf3 Cg4 4h3 C:f3 сыграл 5.g2:f3?! Ботвинник остолбенел – впрочем, как и весь зал. Правда, всю партию Патриарх давил, но потом под цейтнот Таль все-таки взорвал позицию, и все закончилось вечным шахом. Самое большое везение, что я видел напрямую в зале шестую партию. Староиндийскую, где Таль поставил своего коня на f4. Что творилось! Партию перенесли за сцену, зал ревел. Ботвинник был красный, как рак, а Таль носился по сцене – поэтому и перенесли игру за кулисы. Наверное, нечто подобное было только раз, когда Ботвинник в 51-м году в девятой партии с Бронштейном выиграл ладью, сразу в дебюте проведя пешку в ферзи на а8, а тот продолжал играть, как ни в чем не бывало. Брат был на той партии и рассказывал мне, что творилось. Более всего, как нечто радостное в жизни я запомнил, как опять же с братом ходил на многочисленные вечера встречи с Талем в Москве после матча. Они устраивались в ВТО, ЦДРИ, Доме литераторов, журналистов и т.д. Таль отвечал на вопросы, всегда это было остроумно, живо. Так не похоже на всех других знаменитых и незнаменитых шахматистов. Помню почему-то вечер, где Таля представлял Плятт – сам бывший обаятельнейшим человеком и большим юмористом. Казалось – и наверное, так и было, – что ничего более интересного, чем эти встречи, на свете нет и не будет... Поражало и то, с каким уважением Таль всегда говорил о шахматистах, о своих соперниках, в частности, о Ботвиннике. Как это непохоже на то, что мы видим сегодня, или, например, на те отношения, которые были между Карповым и Корчным, или Каспаровым и Карповым. Вообще, Таль просто не был похож ни на кого! Трудно представить себе его сегодня. Неужели он критиковал бы Путина, организовывал бы свои партии (политические), комитеты? Он знал, что служит одним шахматам. Наверное, он посмеялся бы над этим «служит» – он ведь жил только ими, а все остальное, думаю, было лишь приложением, поистине тягостной службой. * * * Привожу два фото из моего архива. Турнир в Цюрихе, 1959 год. Таль наблюдает за игрой Бобби Фишера. «Как молоды мы были!» Фишеру 16 лет, а Талю еще нет 23-х. Замечу, что потом Таль никогда так Элегантно не одевался: Героев этого снимка узнать просто: Тайманов, Петросян, Корчной (Рига, 1958 год). Таль во второй раз завоевал звание чемпиона СССР: Напечатано в журнале «Семь искусств» #12(58)декабрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=58 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer12/Hariton1.php