Синдром Эроусмита*0

Он не только пришел в чужой монастырь со своим уставом, он ещё и утверждает, что этот устав самый лучший. Глава 1. СОВСЕМ ОДИН У КНЯЗЯ ОБОЛЕНСКОГО Как только заберешься на верхнюю ступеньку стремянки, чтобы залезть в антресоль, тут же звонит телефон. Что это такое? Закон подлости в действии!.. Чертыхаешься – и стоишь на месте: пока спустишься, пока подбежишь – всё равно не поспеть. Поэтому черт с ним, пусть звонит. Кому надо, перезвонит попозже. А вот мне ничего не надо, я никого не жду, никаких звонков. Мне хорошо. Уговорив себя таким образом, спокойно ищу. Одна коробка, другая. Та, которая мне нужна, она, кажется, у дальнего угла антресоли, еле рука достает. Закон подлости. Кто так положил? Кто-кто? Ясно кто. Не важно... Наконец, вот она. Придвигаю к себе, снимаю крышку. Действительно, ёлочные шары. Они аккуратно переложены ватой. Это мне и нужно. Шарики, два ряда. Ярко-синие, красные, золотистые. Да, на ёлке они смотрелись здорово, это я помню. Ладно. Вынимаю два шарика, золотистый и ярко-синий, потом осторожно переправляю их в свои карманы – правый и левый. Это на спортивных штанах, что сейчас на мне. Теперь захлопнуть дверцы антресоли, осторожно слезть – и задача выполнена. Вот я и на полу, всё. Собрать стремянку, отнести ее в угол коридора. Потом пройти на кухню, где в наполненной холодной водой трехлитровой банке из-под маринованных помидор (и как это мне повезло – найти ее в шкафу под мойкой?) меня ждет довольно пушистая еловая ветвь. Да, мы с ней, как увиделись на ёлочном базаре, так сразу понравились друг другу. Лежит себе на снегу вполне хорошая ветвь, лежит чуть в стороне от покупателей и продавцов и явно ждет, кто ее подберет. Как кто? Я! Вот и встретились. Причем даже задарма она, пушистенькая, мне досталась. Подобрал, принес, потом обнаружил нужную банку, налил воду, уставил на подоконнике. Осталось пару шариков навесить – и прямо новогодний подарок себе, взамен традиционной ёлки, как бывало прежде. А что – вполне-вполне! Хорошая ветвь, пушистая, два шарика на ней, золотистый и ярко-синий. Теперь подсвечник не забыть, поставить его в угол стола на кухне, потом зажечь свечу – и всё, будет мне настоящий Новый год. И ёлка есть, и свеча готова загореться, и на столе запотевшая, извлеченная из морозилки бутылка водки, и традиционное оливье, и маслины, и баночная селедка типа исландской. Почти всё готово, только картошка еще булькает на плите да шипит сковородка с покупными котлетами, куриными, если верить этикетке. А чем будем услаждать слух? Музыкой, конечно, – скажем, увертюрами господина Россини. Отлично, прекрасный выбор! Так и сделаем, вставим в плейер нужный диск. А часы там светятся, так что сам Новый год, саму полночь, не пропустим. Всё по порядку. Пока еще не сварилась картошка, надо проводить уходящий год. Как раз полчаса до полночи. Что ж, наливай, приказываю себе. Вот так. Пшёл вон, кричу мысленно уходящему году, чтоб ты сгнил в моей памяти, чтоб от тебя ни слуху ни духу!.. Выпиваю, закусываю селедкой и салатом и, прожевав, ничего не слышу. То есть вышло так, как я и приказал: уходящий год пшел вон, да так пшел, что от него ни слуху ни духу. Слышно – тихонько булькает картошка на плите, даже слышно, как постукивает новогодний дождь о жесть карниза за окном, а вот от уходящего года действительно ни звука. И это хорошо. Мне хорошо. Надо музыку включить, вспоминаю, любимые увертюры любимого Россини. В том числе любимую «Золушку»... Нет, это чуть позже, когда уже наступит Новый год. А сейчас – выпить вторую, ибо как же без второй после первой? Дистанция между ними, как известно, должна быть минимальной. Так всегда говорит Арон. А он всё знает. Так и делаю. Потом немного закусываю, потом закуриваю. А это очень хорошо. До полночи еще есть время. Пока можно посидеть просто так, ничего не делая, только покуривая. Вот именно. Тихо, булькает картошка, по карнизу стучит новогодний дождичек, горит моя свеча, в ее свете поблескивают на пушистой ветке мои шарики, резко контрастируя с неуютной тьмой за окном, а на стене над столом горит матовый светильник. Уютно, всё хорошо. Но – взвизгивает телефон. Он тут же, то есть на столе сбоку. Так взвизгивает, что я вздрагиваю и роняю пепел на колени. Вот черт! Машинально бросаю взгляд на часы. Без пятнадцати. Кто мне звонит за пятнадцать минут до Нового года? Кому делать нечего? Или у кого шило в одном месте? Может, сын? Если так, то другое дело. Но нет, это мама. Мама из Амстердама. Ее туда черт занес по делам телевидения. То есть выделили деньги, и они небольшой группой поехали снимать Амстердам. Дескать, как там у них в Рождество и под Новый год. Видовой фильм, познавательный и так далее. Про буржуев – как им хорошо и беспроблемно. Неделю назад укатили. Значит, мама, которая на ТВ режиссером по видовым фильмам, звонит поздравить меня с наступающим. Традиция. Пятнадцать минут до Нового года. - Сынок, привет, дорогой, как ты? Уже полчаса жду, когда соединят. Наконец-то! У тебя всё в порядке? Ты с кем сейчас? Почему дома, никуда не пошел? Где Светлана, Сашка? И вообще что у вас в Москве происходит? Вы что там, с ума посходили? Я опять бросаю взгляд на часы. Если подробно отвечать на все вопросы, так можно и до следующего Нового года дотянуть. Поэтому отвечаю коротко: – Да всё более или менее, Светлана с Сашкой уехали на Клязьму в пансионат, кататься на лыжах в новогоднюю ночь, а со вчера дождь льет, вот тебе и лыжи! Это погода сошла с ума, а не мы. Но с погодой – временно. А я с ребятами, да-да, с ребятами, нас тут четверо, уже готовимся поднять бокалы. С Новым годом тебя, мам! – А, эта чертова разница во времени, два часа! У тебя уже почти полночь, ну да! – торопливо говорит она. – Ладно, и тебя тоже, сынок, спасибо! Ну, чего желаю тебе, ты сам знаешь! Друзьям привет! У меня тоже всё хорошо, сейчас спущусь в ресторан на первый этаж, там уже все наши, но что у вас происходит все-таки? Мы смотрели новости по местному ТВ, про вас, про нас то есть... Какая-то чернуха, ей-богу! – Почему чернуха? Народ радуется предстоящему выпивону, в магазинах обычная предпраздничная суета, слякоть и давка, но никто за мукой и солью не стоит, да и крупы на месте. – Брось, сынок, это ясно! Но мы... но я... Мы должны как-то реагировать! Вот я вернусь и... – И тебя выкинут с телевидения! – усмехаюсь я. – Поэтому сиди спокойно в своем Амстердаме, снимай про Рождество и про прочее, а про нас не думай, это лишнее. У нас всё по плану. И даже Новый год через десять минут. – Ой, да! – спохватывается мама. – Ну, извини, что отвлекаю. А я? Я еще не одета! Ну, еще раз с Новым годом тебя, сынок! Я позвоню потом, через день-два... Ну, пока-пока!.. Обязательная программа частично выполнена: мама отметилась. А остальные? Никому звонить не хочется. Кому надо или хочется, пусть сам звонит. Мне хорошо. Сколько осталось? А, да, меньше десяти минут. Выключаю газ на плите, выливаю воду из кастрюли с картошкой, опять ставлю на плиту. Потом перевертываю жарящиеся котлеты. Всё по плану. Опять усаживаюсь за стол. И тут опять звонит телефон. Ну, не дают мне покоя! – Привет! – доносится голос отца. – Ты чего не подходишь, я уже два раза звонил тебе! Ну, с наступающим! У тебя – уже, а у нас – еще. То есть у тебя уже почти полночь, а здесь только девять вечера. Но мы уже собрались, надо пока обсудить кое-что... Ну, как дела? Ты с кем встречаешь, и вообще ты как? – Нормально, папа, я в компании моих друзей, они пришли ко мне, так что у нас мальчишник. – Это правильно! – удовлетворенно откликается отец. – Мужчины! Нынче время мужчин и твердых решений. Здесь, в этой Англии, в «Британском союзе с Россией» все так считают. За включение стран Прибалтики в состав России. Это ослабит влияние Германии. Но главное – опять Империя!.. Ну, тебе понятно, надеюсь... – Конечно, – машинально киваю я и спрашиваю, скосившись на часы: – А что в вашем Лондоне – дождь идет? – При чем тут дождь? – явно не понимает отец. – При том, что в нашей Москве второй день дождь. Вот такой Новый год! – Да? Интересно. Ну, бывает, бывает. Климат барахлит, всеобщее потепление. И что? Как настроение и ситуация в стране? – Все ходят с зонтиками. – Да я не про погоду! Про настроение народа. – А! Тут всё хорошо, тут все «за». – Отлично! Молодцы! Вот бы и тут так. Я понимаю его озабоченность, ибо Лондон не Москва, там не все «за». – Вас не прижали? Газета ваша выходит? – Выходит. Ну, пока выходит. То есть дали очередное предупреждение. Официально вручили. Как раз перед самым Рождеством. То есть могут и закрыть. Вот такая у них демократия нынче. – Нынче – да. Как перед той войной. Мир на грани... Э, папа, полночь скоро! А ты где и с кем встречаешь? – С нашими, конечно. Мы в ресторане, в отеле «Rosewood London», это почти в Вест–Энде, почти в самом центре. Тут в ресторане не только британская, но и индийская кухня. Да здравствует колонизация и британское содружество, так? И можно курить сигары. И вообще никаких цветных, арабов и прочих... Э, ладно, сын, с Новым годом тебя, я пошел, присоединяюсь к нашим. У тебя – уже, а у нас – еще. Ну, good bye!.. Так, вот и отец отметился. Похоже, у него хорошее настроение. Он еще повоюет. Ну, если его не прикроют ненавистные британцы, сторонники острожной, островной демократии... Да, а о матери так и не спросил. То есть о своей жене. Где она, что. Это ясно. Ни о жене, ни о внуке. У него дела поважнее: имперская Россия. Тут не до жены, с которой тем более он не живет уже несколько лет. Ладно, с ними всё ясно, а у нас несколько минут до Нового года. Пора! Где там мой мальчишник, мои друзья? Их нет! И хорошо, я один. Со мной моя бутылка, горящая свеча, пушистая еловая ветвь в трехлитровой банке из-под маринованных помидор, на ней поблескивают шарики, всё хорошо! Наполняю рюмку, накладываю на тарелку салату, кусочки селедки, смотрю на часы. Так, полночь, вперед! С Новым годом тебя, сорокалетний старик! Да-да, вспоминаю, опрокинув рюмку, в этом, только что наступившей году, мне стукнет ровно сорок. Дата! А тут война на носу. Или полумир с полувойной. И никого вокруг. И я один в эту ночь. И мне хорошо. Прожевав, опять наполняю рюмку, но не пью, а жду. Чего? Кайфа. Ну, хотя бы легкой эйфории. Чтобы шаловливые пузырики забегали по мозгам. С пузыриками легче... Но нет, не берет. Что ж, тогда опять вперед. За что? Или за кого? А не важно – просто так! О! И сразу закурить. Не сигару, как планирует отец в Лондоне, а обычную сигарету. Обычная – вот она. И прикурить от свечки. О’кей!.. Теперь надо включить музыку. Синьора Джоаккино Россини. Увертюры, мою радость, мой свет, негасимый оптимизм... Ну, вот и чудесно. Теперь можно подумать. Тупо подумать. Не жуя, не торопясь, не суетясь у стола. Просто подумать о чем-то, куря. Мысли ни о чем. Ни о чем и куря. И поглядывая на огонек свечи, на ёлочные шарики на пушистой ветви, на новогодний стол под мягким светильником. И на себя тоже. Будто отстраненно. Как почти сорокалетний балбес в одиночку встречает Новый год – сидит перед бутылкой, слушает музыку и курит. И будто бы ему хорошо. Да, сидит, курит, поглядывает вокруг, слушает Россини. И радуется шаловливым пузырикам, забегавшим по мозгам... Так я кайфую, пока звучит очередная увертюра. Но вот финал – и я вспоминаю про котлеты, которые еще томятся на минимальном огне. Выключаю. Потом кладу себе на тарелку одну румяную котлетку и пару клубней отварной картошки. Теперь всё, теперь не думать о еде и прочем. Теперь только я сам с собой, с бутылкой и музыкой синьора Россини. С бутылкой и синьором Россини удается побыть не более получаса. Опять звонит телефон. Черт бы их дернул! – Привет! У тебя еще, а у меня уже. У тебя полпервого, а у меня уже полпятого. Представляешь? И ты один, да? Засранец ты, ей-богу! Это Арон из Новосибирска. Как всегда, ругается. И обо всем знает, будто подглядывает за тобой. Ну, то, что между нами четыре часовых пояса, это понятно, и то, что еще четыре года жизни, понятно тоже, но откуда ему известно, что сейчас я один? – Откуда тебе известно, что я один? – дублирую свой мысленный вопрос и приглушаю звук на плейере. – Потому что я старый мудрый еврей, – басит он, усмехаясь, – к тому же ученый еврей, к тому же генетик, к тому же старше тебя, и сочетание выше перечисленного достаточно, чтобы всё знать. Ну, главное, во всяком случае. Угадал? Ну, так! – проговаривает явно удовлетворенно. – И как тебе одному? – Нормально. А у тебя, значит, уже утро почти? И ты... – И я, как и ты, один с бутылкой водки. Сижу один на кухне, пью потихоньку, и мне хорошо. За окном страшный мороз. Сибирь, мать ее в душу, но это хорошо! А мои разошлись спать, Ирка вообще в половине второго легла, она не сова, в отличие от меня. Вот я и решил позвонить тебе после твоей полуночи, поздравить и прочее. Ибо ты, показалось мне, опять в одиночку встречаешь Новый год. Я рад звонку Арона. Наконец- то рад звонку в эту ночь, если точнее. И потому говорю: – Формально, ты прав: один. Но мне не дают покоя. То мать, то отец, из своих заграниц. Звонят, поздравляют. – Оставь им это, они родители, они так должны. И должны они даже уже не тебе, а себе. Память долга. Ну, поздравили, и хорошо. А сын? – Не-а, – отвечаю, как в детстве. – Молчит. Он с матерью на Клязьме под Москвой. Наверное, она его заговорила. Крупнокалиберный пулемет, стреляет без пауз. Арон знает, что мой пятнадцатилетний сын живет с матерью. После нашего развода со Светланой, они обосновались в новой квартире. Хорошая квартира, кстати, добротная, в новом районе Москвы, не то что моя «старушка», бывшая коммуналка, что возле метро «Парк культуры» в Оболенском переулке. Зато мне есть чем гордиться: название моего переулка укоренилось еще с XVIII века по фамилии тогдашнего домовладельца – князя Оболенского. Это отдельная история, про меня и князя. На ней я спекулирую с издавна. То есть про мое житье-бытье тут говорю, что, дескать, я обитаю у князя Оболенского, у его светлости. Это знают все мои друзья-приятели, и Арон тоже. Смеется, конечно, когда я говорю так. Да, всё это ирония, само собой, однако мне почему-то приятно. Подпольный монархист я, что ли? – Может, еще позвонит, – дипломатично предполагает Арон, имея в виду сына, и переводит разговор на более актуальную тему. – Слушай, у меня идея: давай выпьем вместе? Одновременно на расстоянии в три тыщи километров. Да? О’кей, наливай, а я скомандую! Так и мы делаем, причем как-то почти весело. Я наполняю рюмку, затем подцепляю на вилку кусочек селедки, при том нацеливаясь глазом на котлету, чтобы сразу отправить ее в рот после селедки. Чем там решил закусывать Арон, я не знаю. Может, просто чаем, поскольку, должно быть, уже наелся: давно сидит за столом, уж четыре часа, не меньше. – Ты готов? – вопрошает он. – Тогда вперед! С Новым годом тебя, с наступившим!.. Вот мы и выпили вместе. На расстоянии в три тыщи и в четыре часовых пояса. Это знаковый момент. Мы вместе, несмотря на всякие «на». Потом, понятно, наступает пауза: мы закусываем, жуём. Через полминуты я вспоминаю: – Арон, мне хорошо, но у тебя счетчик включен – деньги капают. – А и хрен с ними! – слышу в ответ. – Раз в год имею право не думать о дерьме... Теперь я закурю, ты погоди, и вот что еще... Я слышу, как он укладывает телефонную трубку на стол, потом чиркает зажигалкой. Небось любимый свой «Беломор» закурил. Ретроград! И где он его достает по теперешним-то временам? – «Беломор»? – спрашиваю, смеясь. – Вот именно, – подтверждает он. – Я ж не сумасшедший, чтобы менять привычки, тем более с хорошей на плохую. Ладно, о привычках не спорят. Но в этом весь Арон: тот же институт, те же сотрудники, та же увлеченность своей проблемой в науке, тот же «Беломор», та же жена, та же Сибирь с ее морозами, то же его всезнайство и та же безапелляционность. Почти Иммануил Кант с его «Критикой чистого разума». Ну да, познание, теоретические основы и прочее в этом же роде... Ничего не меняется уже миллион лет. Хотя ему (не Канту, Арону), довольно известному в своей области ученому, предлагали перебраться в столичный Институт общей генетики и даже в какой-то заграничный университет. Но он – нет: карьера не нужна, докторская степень уже есть, работать не мешают, Сибирь, морозы, рядом жена и дочки – и всё, оставьте меня в покое! Кстати. Что до жены, то тут Арон однажды высказался незабываемо для меня. Мы с ним никогда не обсуждали бабской проблемы и вообще не касались темы наших жен. Но однажды, когда он приехал в командировку в Москву и мы порядком выпили, он вдруг сказал. Позвонил жене Ирке в Новосибирск, доложился, что хорошо долетел, положил телефонную трубку и, помолчав, вдруг сказал: – Истинная любовь – это избавление от зудящей тяги к всё новым женщинам. Я это запомнил. И потому, что, выходит, любовь к Ирке – истинная, и потому, что, как следовало из этого почти афоризма, у него до Ирки было, наверное, много женщин, к которым зудяще тянуло. А тут, значит, как отрезало: нет навязчивой потребности к обновлению, потому что нашлась Одна. Единственная... – Так вот что еще, – негромко проговаривает Арон, шумно выдыхая папиросный дым. – Ты в курсе, что умерла Одри Хепбёрн? Ну, та, которая играла в «Римских каникулах». Вспомнил? Ну, так вот, недавно умерла. От рака. Шестьдесят с гаком... Мне ее будет не хватать почему-то, я с памятью о тех «Римских каникулах» и с ней в главной роли всю жизнь прожил... Так вот, о чем я? Я вспомнил о ее родителях, когда думал о твоих. Да, о твоих отце и маме... Но это – некороткая история, которую мне когда-то рассказали. Да, некороткая – поэтому лучше я тебе напишу, а то, да, долго говорить, а деньги, да, капают. И, кажется, меня в сон начинает тянуть. Ну да, скоро пять утра. Пойду, пожалуй... Еще раз с Новым годом тебя, одинокий засранец! Я с тобой!.. В ту новогоднюю ночь мне ничего не оставалось, слава богу, как думать об Ароне. Ну а о ком думать после его звонка? Когда совсем один, когда больше никто не звонит, а тень князя Оболенского упорно молчит, в отличие от тени отца Гамлета. Значит, об Ароне. Если полностью, его звать Ароном Хаймовичем. По этому поводу мне вспомнилась история пятилетней давности. Арон готовил докторскую к защите в Новосибирске, в своем Институте цитологии и генетики. И потребовались ему, в том числе, отзывы. Хотя бы два-три, желательно от крупных, известных ученых-генетиков. Эти отзывы зачитывают на Ученом совете, для впечатления на членов Совета, которым предстоит голосовать. Непрактичный, вечно раздраженный на бюрократические порядки и обязаловку в науке Арон позвонил мне в Москву и, поскольку когда-то я был лично знаком с известным в нашем мире профессором Эфроимсоном, попросил меня оказать следующую любезность. Он, Арон, пришлет мне автореферат своей докторской диссертации, а я попрошу Эфроимсона, чтобы он дал на него отзыв. Хотя бы страничку, но так, чтобы это было заверено. И потом вышлю в Новосибирск, заказным, естественно. Я помялся, но сказал, что, конечно, попрошу. Хотя сомнения у меня были. Нашел, кого просить об отзыве! Старик Эфроимсон отличался не меньшим раздражением и крайней, как и Арон, категоричностью, терпеть не мог математические игры в генетике (что имело место в работе Арона), а главное, давно работал в библиотеке. То есть, будучи на пенсии, но продолжая огнедышаще творить, облюбовал в Ленинке свой угол, где трудился с утра до закрытия. Его там все знали, относились трогательно, а местные работники, тётушки-библиотекари, даже приносили ему, одинокому, недавно похоронившему жену старику, чай и булочки из буфета. Он машинально съедал это и опять погружался в свою «Генетику гениальности» – и не дай бог было отвлечь его от чтения очередного тома или записей! А тут – некий Арон с его математической докторской, с теорией генетического анализа, с показателем наследуемости и доказательством его неприемлемости для селекции. Спасибо еще, что хоть к менделизму отношение благосклонное, то есть к тому, что детерминация сложных признаков обусловлена не совокупностью многих генов, как устойчиво считается с некоторых пор, а одним или двумя-тремя генами. И это доказывается математически. И с этим идти к Эфроимсону и просить его дать отзыв? Тем более мне, которого старик-ученый, и так-то с дырявой памятью, несомненно подзабыл за давностью лет? Та еще задача! Но отказать Арону я не мог. Одинокий Эфроимсон жил на проспекте Вернадского (это я помнил), у меня был номер его телефона, поэтому я начал со звонка ему домой. Естественно, поздним вечером. Странно или нет, старик меня вспомнил или, показалось поначалу, сделал вид. Нет, потом вспомнил взаправду, потому что спросил, работаю ли я по-прежнему в Институте медицинской генетики, и был удивлен, что я совсем ушел из науки. Но затем даже обрадовался, хотя не без иронии: дескать, правильно сделали, вы всегда казались мне романтиком, а не борцом... Я тоже обрадовался (узнан все-таки!) и наконец поведал о причине звонка. Я стал просить. Не за себя, за друга. Это было почти беспроигрышно, я помнил. Я помнил, что у Эфроимсона была великая слабость: он не умел отказывать в просьбах. То есть действительно не умел, это было даже не сверх его сил, а просто он не знал, как это делается. И тут – то же. Отзыв? Как называется работа? Методы описания количественных признаков? Что, опять полигенность? Ах, нет, слава богу! Кто автор, как фамилия? Откуда, у кого работает? У Никоро? Это меняет дело, это интересно, Зоя Софроньевна наш человек... Когда нужен отзыв?.. Ладно, попробую, хотя времени нет, совсем нет, понимаете, жизнь на исходе, а столько надо успеть... Ладно, привозите автореферат завтра в Ленинку, в течение дня, в 4-й зал, там найдете меня у окна в углу, ладно, всё, не за что, не стоит благодарить, еще посмотрю, что за чушь он написал... ладно, пока, пока!.. Назавтра я отвез автореферат Арона куда следовало. Общения не вышло: старик вскинул голову, что-то недовольно пробурчал и кивнул на стол перед собой: дескать, кладите и уматывайте. Еще через неделю я опять позвонил ему домой. Он ответил: готово, приезжайте завтра туда же, забирайте. Я приехал, увидел на столе большой конверт, в котором, наверно, и лежал машинописный отзыв, заверенный, как я надеялся, Ученым секретарем Института биологии развития им. Кольцова (там Эфроимсон числился пенсионером-консультантом), с соответствующей печатью. Но дело не только в этом (в факте самого отзыва, причем сугубо положительного, что выяснилось уже дома, когда я, понятно, прочел его), дело в том, что Эфроимсон сказал мне, передавая этот конверт. А именно это, то есть слова Эфроимсона, и вспомнилось мне теперь, а вовсе не Аронов автореферат. Эфроимсон вдруг вскинул голову, вскинул руку с конвертом, который намеревался передать мне, и потряс им, будто грозил кому-то. – Понимаете, – произнес громким шепотом (шепотом, но громко!), – он – Арон Хаймович! Арон Хаймович – это не просто имя-отчество, это – позиция! Позиция, понимаете? Я понял. Иначе не запомнил бы. Тем более, что Эфроимсон через год умер, а Арон успешно защитился и стал доктором биологических наук. Глава 2. ПАССИОНАРИИ, МАТЬ ИХ В ДУШУ! Прошло дней десять, и мне пришло письмо из Новосибирска. Как и всегда, оно было исполнено ровным, безупречным, почти каллиграфическим почерком и, понятно, черными чернилами, будто обычных ручек с синей пастой вовсе не существовало в природе. То есть даже в этом, в манере писать письма, Арон оставался нестандартным, каким-то отдельным... Хочешь не хочешь, а вспомнилась его фраза в магазине, когда в ответ на стандартное заявление продавщицы, что, дескать, вас тут много, а я одна, он преспокойно ответил ей: «Нет, это вас много, а я один». Один не в смысле одинокий, а – отдельный. Очень характерный момент, если об Ароне. Но сейчас о его письме. Оно оказалось опять знаковым. «Привет, романтик, отваживающийся встречать Новый год сам с собой! Я не о твоей Светлане, не беспокойся, это твои дела, ибо отношения с женой (пусть бывшей) есть дело сугубо личное, интимное, и даже не о сыне. Я о твоих родителях. Дело идет к войне? Если холодной, то с заморозками, или войне уже горячей? Но нам не впервой, нам сие привычно, и мне привычно тоже, я ее, ту главную войну, еще помню памятью детства. Ну да, мы перманентно воюем с кем-то, а чаще с самими собой. Внешне – с кем-то, а внутренне – с собой. Вот и нынче – Прибалтика, конкретно Литва. И верно: это наши же, наши же люди, истинные славяне, только, в отличие от русских, куда большие европейцы, не православные, а по большей части католики. Но нам кажется, что они – наши, только неправильные наши. Вот и надо их исправить, прибрать к рукам. Это тебе должно быть понятно – то, как думает наш царь и почти весь остатный народ, до засранства ему подданный. И вот твои родители. Но начну с аналогии. В новогоднюю ночь, когда мы трепались по телефону, я упомянул об Одри Хепбёрн – помнишь? Ну, той, которая играла в «Римских каникулах». О том, что она умерла. А мне ее будет не хватать почему-то, я с памятью о тех «Римских каникулах» (и с ней в главной роли) всю жизнь прожил... Так вот, о чем я? Я вспомнил о ее родителях и затем подумал о твоих. Теперь слушай. Это мне как-то давно рассказал один мой сотрудник, изучавший ее генеалогию. Ну да, он генетик и большой поклонник Хепбёрн, как и я. Вот тебе и польза генетики! Со стороны матери Одри – голландка. Мать звали Эллой, она была баронессой, вот так-то! И дважды замужем (не Одри, а мать-баронесса). Второй муж – отец Одри, англичанин по фамилии Хепбёрн-Растон, по имени Джозеф. Он работал то в Европе, то где-то в колониях за экватором, поэтому они обвенчались в Джакарте, но потом перебрались в Европу и осели в пригороде Брюсселя. Тут оказалось, что характеры супругов несовместимы, они часто ссорились. И вот результат: незадолго до Второй мировой войны (когда я как раз родился) Хепбёрн-Растон бросил жену Эллу. С детьми, естественно. Потом – война, оккупация немцами Бельгии и Голландии, где Одри жила с матерью. Но дело вот в чем, если о родителях. Они, родители Одри, были вовлечены в политику еще с 30-х годов. Стали поддерживать нацистов, выступали против еврейского доминирования в банковском деле и торговле, посещали различные собрания нацистов в Германии. Отец Одри Джозеф хоть был активным, однако почему-то не состоял в нацистской партии, а вот мать Элла стала активной сторонницей Британского союза фашистов и писала статьи в издание этого Союза под названием «Черная рубаха». Не хило, да? Однако ненасытные германцы! После того как они оккупировали Бельгию и Голландию, Элла отреклась от своих взглядов, и – что? С точностью до наоборот: принялась оказывать помощь Сопротивлению! А папаша Джозеф, тот нет: продолжил сотрудничать с немцами и стал... только не падай в обморок: стал директором европейского пресс-агентства в Лондоне, которое занималось нацистской пропагандой в Англии и сбором секретной информации для рейха. Тебе это ничего не напоминает? Твоего отца, я имею в виду. Пассионарий, твою мать! Он тоже в Лондоне состоит в неком Союзе и издает там прорусскую, ортодоксально-пропрезидентскую (спасибо, не пронацистскую) газету. Ну, так ты рассказывал мне. Так? Ну вот. Пассионарий, он кто? Который не может жить спокойно и должен претворить в жизнь свои идеи. Вот и говорю: твою мать, прости меня! Однако продолжу про папашу Одри. В 1940-м год англичане его все-таки арестовали, он побывал даже в английском концентрационном лагере, а затем его перевели в обычную тюрьму, где он просидел до 45-го. После освобождения поселился в ирландском Дублине. Кстати, Одри за ним ухаживала и, уже став знаменитой, помогала материально. Вообще она, если о родителях, предпочитала отца, поскольку ее мать была строгой женщиной, а Джозеф отличался добродушием и неким, говоря нашим языком, пофигизмом. Умер он, кажется, в 1980 году. Засим я замолкаю. Ты же стал писателем (и не совсем уж плохим, как мне кажется), поэтому... Поэтому – как ты мне говорил? Проза – это, в отличие от поэзии, говорил ты мне, стихия доводов, а не выводов. Доводы я тебе дал (я же не поэт), а выводы делай сам. Обнимаю. Скоро выправлю себе командировку и нагряну в Москву. В дом к князю Оболенскому. К нему, точно. Ты меня примешь? Тогда готовь диван и закуску, а водка за мной. Твой Арон». В течение ближайших дней мне вспоминалось это письмо Арона. И какие выводы я должен сделать? Что он имел в виду? Что всё в нашем мире повторяется: тогда – родители Хёпберн, теперь – мои? Дескать, ничего странного или страшного, так бывает, хоть и неприятно? Или то, что, несмотря на одиотическую пассионарность отца-профашиста, Одри не оставляла его, помогали вплоть до его смерти? Что так и нужно, несмотря на всё? Что каким бы ни был родитель, а самому нужно оставаться человеком?.. Нет, если Арон имел в виду именно это, то такое не в стиле его мышления: слишком на поверхности, слишком тривиально. Он умеет смотреть вглубь явлений, видеть глубинное, иногда самую суть. Он – аналитик. И еще (или точнее): у него фундаментальные представления о фундаментальных понятиях – о добре и зле, о порядочности и подлости, о преданности и предательстве, о чести и бесчестии. И с течением лет содержание этих понятий у него не меняется. Да, у моего друга Арона, скажу я теперь, именно деструктивный ум. Что это такое? Ум аналитика, который как шахматист тут же видит ошибочные ходы оппонентов. Так нельзя и так нельзя, и тут ошибка, и тут некорректно. Именно! То, что это очень ценное качество для учёного, вполне понятно, однако такое свойство – деструктивный стиль мышления – проявляется в нем не только в науке, но и вообще, то есть и в повседневной жизни. Наше общее прошлое тому свидетельство. Кстати, если о прошлом – но уже не нашем, а лично его, Арона. Именно эти качества и помогли ему когда-то сойтись со знаменито-недобитой Никоро в новосибирском Институте цитологии и генетики. Они познакомились где-то в 1965-м году, и Зоя Софроньевна, оценив творческий и человеческий потенциал Арона, соблазнила его, физика по образованию, поступить младшим научным сотрудником в ее лабораторию. Цель – заняться проблемами генетического анализа и селекции. Теперь можно признать, что встреча с Никоро – один из немногих случаев, когда Арону действительно повезло (еще одна такая встреча – с будущей женой Иркой). Но об этом как-нибудь потом. Так что он имел виду, говоря «выводы сделай сам»? Через день-два понял: мой утлый мозг не в силах справиться с этой задачей. Тем не менее, я продолжал размышлять. Зачем-то раскрыл географический атлас, нашел карту Литвы, стал изучать. И думать. Как там говорил Арон по телефону, иронизируя? Они, литовцы – славяне, они наши, но неправильные наши, надо их исправить, прибрав к рукам? Так? Ну, что-то в этом роде... А по карте? По карте – то же. Западнее Литвы – Калининградская область, она наша, а юго-восточнее – Белоруссия, она почти наша, не сегодня, так завтра войдет в состав России. Поэтому, да, пора объединяться! Мы же все свои! И, объединившись, выходим на границу с Польшей, как и было всегда!.. Отец прав в своей логике, в своей почти параноидальной пассионарности (тут Арон безусловно попал в точку с определением – пассионарий). Поэтому да здравствует империя!.. А там и Польшу приберем к рукам, как было после наполеоновских войн. Правильно, товарищ подпольный монархист, живущий у князя Оболенского? Правильно! М-да, дела. Лишь бы мама, активная противленка, не вышла опять на какую-нибудь антипрезидентскую демонстрацию, когда вернется из Амстердама в Москву. А то ее загребут в полицию, как уже бывало. Почти шестьдесят ей, а сколько энергии и правдолюбства! Еще один пассионарий. Мать – в одну сторону, отец – ровно в противоположную. Вот уж прав Арон: твою мать! Других слов на ум не приходит: родители, твою мать!.. Обматерив, понятно, не своих родителей, а судьбу, я поплыл по этой реке дальше. По какой реке? По реке памяти, однако зацепившись за бревно, которое попалось мне под руку. Этим бревном было Ароново слово «пассионарий». Ухватившись за него, я поплыл-поплыл, и принесло меня к берегу, на котором сидели три мужика. Жутко знакомые мужики из прошлого. Тоже пассионарии. Когда это было? Арон уже защитил докторскую, это я хорошо помню, вскоре прилетел в Москву в командировку, и, выпивая с ним, я предложил сходить завтра вечером на доклад Медникова в Институте общей генетики. Бориса Михайловича Медникова Арон знал (не лично, а по литературе): тот был известным геносистематиком, его работы по теории эволюции оставались на слуху, и дискуссия вокруг них не утихала. Что за доклад? – спросил Арон. Я назвал: «Организм, геном, язык». Не слабо! – крякнул Арон и добавил, что эти медниковские игры с языком как одним из маркеров антропогенеза и этногенеза... В общем, мы заговорили на эту тему, и я понял, что настроенный всё подвергать сомнению и критическому анализу Арон (за что его в научной среде многие недолюбливали, однако ценили не только за занудные указания на ошибки сотрудников, но и за готовность помочь исправить эти ошибки и неточности) и тут имеет свое мнение, однако не столь категоричное, чтобы отказаться от приглашения почтить своим присутствием доклад этого, как он выразился, ортодоксального, но кое в чем продвинутого дарвиниста. Мы почтили и полтора часа не без удовлетворения провели в актовом зале Института общей генетики на улице Губкина. Мягко рокотал басок Медникова, как бы ненавязчиво убеждая аудиторию, что всё было когда-то именно так, что яфетическая теория марксиста Марра о происхождении языков, несмотря на свою ненаучность в целом, содержит крупицы здравых элементов, поэтому обнаружение языкового родства разных народов и народностей действительно может служить маркером общих ветвей системы этногенеза, и даже тех народов, которые сегодня достаточно разошлись не только географически, но антропологически и генетически. В общем, не знаю, как Арон, а я был удовлетворен: и о многом узнал, и кое-что понял. И еще: понравилась сама манера Медникова. Мягкая, доброжелательная, ненавязчивая, убедительная. Это контрастировало с тем, как обычно выступал или участвовал в научных дискуссиях сам Арон (и Эфроимсон, между прочим). А мне приходилось быть тому свидетелем. Я-то понимал, почему Арон так, а вот другие... Его «так» определялось острым стремлением понять, что же хочет сказать оппонент по дискуссии или докладчик на семинаре. Это страстное желание понять выражалось в прямых, часто неудобных для оппонента вопросах, а также в комментариях, мягко говоря, лишенных светского лоска. И к немалому удивлению Арона, оппоненты воспринимали эту жажду понимания, как попытку усомниться в правильности сделанных ими выводов, и соответственно реагировали. Поэтому Арона часто, помногу и с удовольствием ругали. (В скобках – небольшая притча в этой связи. Однажды петуха критиковали на птичьем дворе: «Ты только кричишь и топчешь, а бедные куры и на яйцах сидят, и цыплят кормят, и охраняют их от ворон и холода. Стыдно!..» Петух критике внял, перестал кукарекать и топтать кур, и скоро на птичьем дворе исчезли цыплята. Мораль: когда тебя ругают на птичьем дворе, помни, что ты должен оставаться петухом. Арон это всегда помнил.) Итак, доклад завершился, после чего начались выступления желающих. Выступили известные в эволюционной науке люди: Воронцов (будущий министр природы), за ним – Корочкин, оба профессора, заведующие лабораториями в Институте биологии развития, любители научных полемик, но, так или иначе, сторонники взглядов Медникова на теорию эволюции и, в частности, его книги «Аксиомы биологии». Поэтому дискуссии как таковой не возникало, Медникова похвалили и пожелали дальнейших открытий и находок на тонкой ниве стыка теории эволюции, генетики и лингвистики. Он поблагодарил, и на этом – всё, народ стал покидать зал. Арон пробурчал: «Слава богу, ты подумай, даже интересно. Однако желания срочно закурить никто не отменял! – Проталкиваясь к выходу, он продолжал негромко комментировать завершившееся событие: – Какой у Лёни Корочкина все-таки бабий голос!.. А Коля Воронцов по-прежнему и вашим, и нашим. Хотя за поддержку Сахарова ему можно многое простить... А твой Медников, он прямо-таки рыцарь, барон науки. Ваше сиятельство, черт возьми, не то что мы, чернь... Ладно, пошли!» Мы выбрались из зала в длинный холл. И вот там, лавируя между ученым людом, я увидел. Эти трое двое сидели на диванчике у выхода из актового зала и жарко спорили. Вот их-то, пассионариев, я и вспомнил теперь. Ибо, наравне с рыцарем Медниковым, они именно к таковым и относились. Три стареньких мужика: Эфроимсон, Медиков и Лев Гумилев. Это были исторические фигуры – уже не раз упомянутый мной выше Эфроимсон и Лев Гумилев. Наверное, после окончания дискуссии они тут уселись, чтобы по горячим следам пообсуждать и, как всегда, поспорить (ибо были непримиримыми противниками в механизмах этногенеза и вообще теории антропогенеза), а Медников, увидев эту сладкую парочку, не мог не подсесть к ним. Вот кого я увидел на берегу, плывя на бревне по реке памяти! Три мужика на берегу. Сидят, спорят о вечном. А мимо мельтешит временный народ, мы. Ну, о Медникове я немного сказал, об Эфроимсоне речь шла выше (хотя о нем можно часами!), а вот Лев Гумилев... Сын великих и несчастных русских поэтов (а в России, если о поэте, великий и несчастный – понятия синонимичные), сын Николая Гумилева и Анны Ахматовой, он неоднократно арестовывался (и на пять, и на десять), а между этим прошел войну и даже участвовал в штурме Берлина (удивительное совпадение с судьбой Эфроимсона!). Мне он был несимпатичен, Лев Гумилев. Несимпатичен даже не из-за научных взглядов, а чисто человеческих: выдающиеся мозги этого ученого и антисемита были полны предвзятых, навязчивых идей, поэтому многие считали (по-моему, справедливо), что его вклад в эволюционную науку почти равен нулю. Но он был не только нетрадиционалистом – он был и оставался сыном великих русских поэтов, самой нашей истории, уже ушедшей, но бессмертной, эпохи великой поэзии, он нес в себе эти гены, и с этим ничего не поделаешь... Я смотрел на него как на живой раритет, историю в чудом сохранившемся виде. Его породистее, патрицианское лицо (к старости более похожее на мать, но глаза – отца, поэта-историка!), да и сам он был в науке поэтом, вымыслителем, увлекшимся некой оригинальной идеей, которая вскоре стала у него навязчивой. Чистый поэт, ей-богу! Вот сидит, грустно курит, машет рукой, как бы отмахиваясь от петушиных наскоков Эфроимсона... Порой мне казалось, он сам понимает, что «поехал не в ту степь» со своей пассионарной теорией этногенеза. Мало того что она не встретила поддержки ученых ни в СССР, ни за рубежом, но само понятие пассионарности близко к сфере психиатрии, и Лев Гумилев, казалось мне, это чувствовал. Пассионарность, это что? Готовность индивида к самопожертвованию во имя любой, даже самой бредовой идеи. Так и до крайностей можно дойти (и не раз доходили в истории!). Далее: пассионарий не может жить спокойно, а должен стать героем, героем идеи и ее реализации. Отсюда ясно, что в принципе понятие «пассионарий» близко к понятию «параноик». Например, пассионарность религиозная, партийная, революционная, паранойя изобретательства. Однако по Гумилеву, всё это (то есть пассионарность) – потенциал активной деятельности и прогресса. Эти люди делают историю. Недаром почти 95% людей жалуются на «недостаток свершений». Какая знергия дремлет, какой это потенциал!.. Кстати, любимым пассионарием Льва Гумилёва был кто? Чингисхан. Для Эфроимсона и, наверное, Медникова всё это было мало того что спорным – скорее, неприемлемым. Вот они и спорили – трое пожилых мужиков. Один из них упорно (как-то глубоко) курил, двое других, отмахиваясь от дыма, жарко приводили какие-то аргументы, ругая пассионарную теорию. Однако парадокс заключался в том, что все они, все трое, были пассионариями – причем до мозга костей! И не только не в научном смысле, а изначально в природном – по своей индивидуальности, своей психогенетике. Я это увидел и понял. Я понял, что вижу картину. Картину в историческом музее. На этом полотне были персонажи главные и второстепенные. К главным в данном случае относились означенные выше, а к второстепенным (из моей биографии) – мои отец и мама. И почему я такой выродок, ибо не в них?.. Я, выродок, тихонько ткнул Арона в бок: – Давай подойдем – я просто поздороваюсь с Эфроимсоном, а ты поблагодаришь его за отзыв. Ведь ты не имел такой возможности, а вежливый человек... – Я не вежливый, а деловой, – оборвал меня Арон. – Есть цель, и надо к ней идти. Если не по трупам и не ценой предательства, то вот и хорошо. Я – так. Отзыв был мне нужен, чтобы успешно защитить докторскую. А докторская – чтобы не мешали утолять, выражаясь высоким штилем, неистребимое стремление к познанию. Если конкретно, мне надо создать теоретические основы генетического анализа, общую теорию. Я не удержался и хмыкнул: – Не слишком ли грандиозная задача? Еще один пассионарий? Ответ оказался прост: – Не маленькая. Но решаемая. Для меня решаемая... А Эфроима благодарить не пойду, он уж и забыл про отзыв, да мы с ним лично и не знакомы. К тому же там Гумилев, певец кочевников, хазароненавистник и имперский антисемит. Поэтому не пойду. А вот ты сходи, преклони колено, тебе от него, Эфроима, ничего не нужно, только пополнить портретную галерею твоих героев, писатель. Он тебе нужен, он, а сам он – никому, только истории. Я пошел. Оставил Арона докуривать свой «Беломор» и приблизился к троице. Медников вскинул голову и близоруко улыбнулся. Другие не прореагировали. Тогда я проговорил, кашлянув: – Владимир Павлович, вы меня помните? – И назвал свою фамилию. Старик Эфроимсон зашевелил седыми бровями и, вглядываясь в меня, протянул: «Э-э-э?..» – Наша работа по генеалогии Пушкина, – напомнил я ему наиболее яркое. – Ах! – Его руки описали полукруг и с шумом хлопнули ладонями по коленям. – Вы – Дедков? Нет, Калмыков? Нет, вы... – Он перебрал еще пару фамилий из нашего общего лабораторного прошлого и наконец назвал мою. Я удовлетворенно выдохнул и, наверно, так выдохнул, что Гумилев и Медников, наблюдавшие за потугами склеротика, разом усмехнулись, иронично, но добро. Чтобы не разрушать прелести великого мига (узнан, узнан!) я поклонился и отошел в сторону. Меня скрыла толпа. Вернувшись к Арону, я сказал: – Поехали. Всё. Нас ждет князь Оболенский с бытылкой холодной водки и белужьими расстегаями. А черную икру он сам сожрал. Ага, нас не дожидаясь. Вот такой он гад, его сиятельство! Глава 3. ПЬЕМ ВОДКУ, И НАМ ХОРОШО «Арон родился усами вперед». Эта шутливая фраза принадлежит нашему общему другу, и она исключительно точная. При довольно высоком росте и худобе Арон отличается большой головой и торчащими усами, что делает его похожим на донского казака, только вместо сабли в руке – торчащие вперед усы. Но повадка та же: а атаку, вперед, рубать гадов! Несомненно, это врожденный признак: отстаивать свое и нападать на несогласных. Не за блага или территорию – за истину. В данном случае (как выяснилось, когда Арон вполне вырос) за научную истину. Ибо главное не борьба, а познание. Недоброжелателей у него было и есть много, но штука в том, что ни одного врага. Да, его недолюбливают, его манера вести себя и выступать, нещадно-ехидно обрушиваясь на оппонента, многих раздражает, однако никто не может отказать Арону в тонком уме, обширных знаниях и чуть ли не дьявольской способности видеть суть явлений, выделять главное, отыскивать крупицу порядка в хаосе и, что еще очень важно, уже отмеченное мной выше желание помочь, исправить недочеты коллег. Потом я понял: это и есть мудрость. Да-да, Арон обладает мудростью, похожей на мудрость раввинов из еврейских притч и анекдотов. И это проявляется не только при обсуждении научных проблем, но и в бытовой жизни. Вот пример последнего. Помню, однажды психологи проверяли мой «ай-кью» (тест на уровень интеллекта), и я набрал относительно много баллов. Нахально желая еще более оттенить свою интеллектуальную мощь, я попросил для контраста протестировать находившуюся рядом студентку. К моему разочарованию, она набрала больше баллов, чем я. Ну, так – значит, так. Но расстроился. Вскоре приехал Арон, и я рассказал ему об этом. Он посмеялся, потом спросил: «Ты можешь, находясь в магазине самообслуживания, быстро сообразить, что купить подешевле к обеду, в какую очередь тебе встать, чтобы побыстрее, сколько сдачи тебе дадут и сколько денег останется на завтра?» – «Конечно, нет!» – «Ну вот, – удовлетворенно хмыкнул Арон, – а любая баба делает это запросто и ежедневно! У баб – своя аналитика, и очень мощная. Эта их аналитика заквашена на почти дьявольской интуиции». Ароново заключение не только утешило меня, но и поселило здравый скептицизм в отношении всякого рода тестов... Но это было уже давно, а теперь, в настоящее время, когда на носу то ли война с Литвой, то ли ее аншлюс-присоединение, теперь Арон собирается прилететь в Москву. Я этому, как всегда, рад. Неделя – наша! И вот наконец мы сидим за столом и пьем. Вообще наши разговоры ассоциируются мне именно с застольем и выпивкой. Что делать – именно так и было: Арон прилетал в командировку, останавливался у меня, и мы сладко трепались, выпивая. Многое я узнал о тонкостях науки генетики в те вечера и ночи. Но изредка что-то приоткрывалось и о самом Ароне. Так ткалась для меня его история. Тогда вышел у нас такой разговор. – А ты знаешь, – говорю я, закурив, – знаешь, что князь Оболенский, в доме которого мы сейчас сидим, почти твой земляк. – Этого не может быть, – утверждает Арон. – Я родился нигде. – Это как – нигде? Ведь где-то ты родился? В паспорте что-то записано, так? Арон щурится. На его лице лукавое довольство. – В паспорте записано вранье. Да будет тебе известно, что я родился по пути из ниоткуда в никуда. То есть в поезде. Мой отец был военным, и мы постоянно куда-то переезжали. Вот и в тот раз: он с беременной мамой куда-то переезжал, в какую-то новую часть – то ли на границу с Монголией, то ли, наоборот, на западную границу, и... вот я и появился на свет, ага, в трясущемся вагоне, где-то между городом А и поселком Б... Она, мама, и сама толком не помнила, где я родился. Сначала говорила, что, кажется, в Киеве, потом будто по пути в Смоленск. Ну да, в Смоленске мы жили, там я поступил в пединститут на физический факультет. – Вот-вот, Смоленск! Я же помню, ты упоминал его как-то. А потом, помню, была у тебя какая-то Заковряжка, так, что ли? Смешное название – Заковряжка! - И само село с приветом. Это в Новосибирской области, там я преподавал в школе. Ага, четыре года учительствовал, та еще жизнь! Но хорошая была жизнь: в школе дети, по вечерам бабы и водка. Ну, и книги, конечно. Но сначала я был учителем под Смоленском, куда меня распределили. – О, я же помню – Смоленск! Вот и князь Оболенский оттуда же. – Надо же! – смеется Арон. – Ладно, говори – я чувствую, тебе хочется рассказать об этом. – Это понятно, что хочется. Ведь не просто так, а Рюрик в 25-м колене, потомок удельных князей. То есть мы не ликом шиты. К началу царствования Елизаветы Петровны уже полковник, потом произведен в бригадные генералы и назначен комендантом в Кизляр. А что такое Кизляр, знаешь? Русская крепость на реке Терек, основанная где-то в постпетровские годы. Кругом чеченцы и прочие абреки. Пули свистят, крепость то осаждают, то угоняет коней, то берут в плен солдат или офицеров, для выкупа. Но наш Василий Оболенский оказался крут нравом и навел жестокий орднунг. За что царица перевела его военным губернатором в спокойный Смоленск (дескать, отдохни, батюшка, заслужил!) и одновременно произвела в действительные тайные советники. А новая царица Екатерина Великая в благодарность за верную службу пожаловала ему немалый персональный пенсион и землю в московских Хамовниках с находившими здесь домами. Вот так и образовался Оболенский переулок. – Значит, это он еще до Ермолова усмирял Кавказ, хорош гусь! – выводит свое Арон. – Хотя, – поправляется, прочистив горло кашлем заядлого курильщика, – хотя если б не эта херня, то и Толстого не было бы с его «Хаджи-Муратом». Не было бы «Хаджи-Мурата», вообще, понимаешь? – Верно, – чуть ли не ахаю я и далее обобщаю: – А если бы не наше российское разгильдяйство с казнокрадством и потому традиционным героизмом в войну, то и «Севастопольских рассказов» не было! Да и вообще Толстого, может, не было, если б не такая Россия! – И Достоевского тоже. Наконец ты зришь в корень, – кивает Арон. – А вот Пушкин всё равно был бы, ибо он коренной западник, хоть и любил русскую патриархальную старину. Старину, а не государство!.. Наливай-ка по этому поводу!.. Вскоре мы мягко пьянеем (а вот чтобы не мягко – никогда, не случалось такого), и Арон, у которого, как у опытного раввина, всегда есть в запасе нужная история по случаю, вдруг говорит: – Я мягко опьянел, стоп, теперь курю... Но было однажды, – вспоминает сладко, – было, когда не мягко, и это вышло судьбоносно. – Он усмехается сам себе. – Да, брат, презабавная история вышла! Что вышло? Любовь. – Новый смешок. – Я уже работал у Зои Софроньевны Никоро, в ее лаборатории в Новосибирске. И нас, молодых балбесов-ученых, послали на картошку в какой-то колхоз. – Это как положено! Каждой осенью... – Не перебивай старших!.. Значит, колхоз. И по вечерам, понятно, мы пили, здорово пили. И однажды я перебрал, по молодости опять же. Стало мне плохо. В общем, отключился. Пришел в себя, кажется, под утро: лежу на кровати, раздетый и накрытый одеялом, а рядом на стуле сидит Ирка. Оказывается, она просидела так всю ночь, опасаясь за мое драгоценное здоровье – мало ли что, вдруг задохнусь в блевотине? Тут я кое-что понял, хоть и был еще пьян. Понял, что эта милая женщина, на которую прежде я не почти обращал особого внимания, что она, Ирка, из таких, кто любит самоотверженно и никогда не предаст. И, следовательно, надо жениться... И после того утра всё делал, чтобы соблазнить ее в загс. Мы быстро сошлись телами и душами, и я никогда потом он не жалел об этом. Она дала мне детей и избавление. Избавление от зудящей тяги к всё новым женщинам. Я делаю вывод: – Это и есть истинная любовь? – Если парадоксально, то да. Любви в биологии нет, однако если что-то или нечто отрицает первооснову – его величество Секс, стремление к обладанию самками, – то это отрицание с позиций возвышенных чувств и есть, да, истинная любовь. Вот и парадокс. Потому что нечто истинное или сама Истина есть выдумка, внеприродное или надприродное. Метаприродное – а этого в натуре нет и быть не может. – А Петрарка, например? – Это вывихнутый способ завоевания самки. Или некий духовный онанизм, свойственный поэтам. Онанизм сообразно времени, месту, традициям и прочему. В приведенном тобой случае – это конкретная Лаура. Пятнадцатый век, да? – Четырнадцатый, – поправляю я почти смущенно. – Ну, вам, литераторам, видней. Арон шевелит торчащими вперед усами, как чем-то удовлетворенный таракан. А чем может быть удовлетворен таракан? Что поимел самку, что сыт, что избежал дуста. И верно, так и мы вообще-то, надо только называть вещи своими именами: мы удовлетворены, если нашли любовь, если сыты и если избежали ареста или войны. Остальное – мельче, остальное приложится. Так бы сказал Арон. Но, докурив, он говорит о другом: – К вопросу о твоей последней статье в «Генетике», оттиск которой ты мне прислал. – И что? Этой статьей, так выходит, я простился с наукой. – Да? Ну и дурак, хотя дело твое. Так вот, не то что она плоха или хороша, а мне интересна. Чем? Там есть хороший материал... В общем, я хотел бы его пересчитать, покрутить на своей модели. Сдается мне... Ты можешь мне прислать первичные данные? То есть те генеалогии, родословные? Ну, я прокручу, напишем совместную статью, опубликуемся в Штатах. – Да мне не жалко, – отвечаю, – но это невозможно! Та сотня родословных... или полторы сотни, они не у меня, а остались в институте. И по закону принадлежат они не мне, а институту, и я лично как частная особь распоряжаться ими не могу, хотя они составлены мной! Еще один парадокс. Я теперь кто? Не сотрудник института и вообще не ученый. Никто, писатель! – Ты неплохой писатель, а не никто, дурень!.. А у кого они остались в твоем институте, ты знаешь? – Знаю. – Так скажи тому человеку, пусть передаст тебе. Или снимет копии, сделает ксероксы. Возьмем и его в соавторы, и все дела! Я задумываюсь. Дело не во мне и не в каком-то еще сотруднике: подкинуть Арону интересный материал для его генетической модели – вот что нужно! Глядишь, отличный результат он получит, решая свою проблему века – теоретические основы генетического анализа. – Хорошо, я попробую. Позвоню тому парню. Собственно, он мэнээс в моей бывшей лаборатории, лишняя публикация ему не помешает, а если в Штатах, в «Human Genetics», то тем более. – Отлично, наливай! – крякает довольный Арон. – Понимаешь, там у тебя, в том материале, два признака, две формы рака... общее семейное накопление... и сдается мне, возможен плейотропный эффект одного мутантного гена. Вот это и надо проверить. Ну, Арону надо проверить, а мне сейчас надо пояснить. Тогда я изучал несчастные семьи с накоплением двух форм рака, одного – чисто моногенного (то есть связанного с одним патологическим геном), а среди других родственников – с таким раком, который считается полигенным и никак не связанным с первым. А Арон предположил, что имеет место плейотропия. Это что? Способность одного гена (скажем, мутантного, как в данном случае), влиять на признак (или признаки) другого гена (или других). Это общеизвестно. Особенно характерна плейотропия для генов, кодирующих сигнальные белки. В том числе раковые. Может, и тут так? Тогда никакой полигении – картина наследования двух форм рака может быть описана действием одного гена или двух-трех. – Сделаем, – резюмирую я. – Завтра же позвоню тому мэнээсу, попрошу отксерить родословные. Это будет стоить пару бутылок – не тому мужику, а той бабе, которая сидит на ксероксе. Она хорошая баба, но водку берет с удовольствием. – Ясно! – откликается Арон. – Десятку я тебе дам, купи пару бутылок, отвези ему. – Обойдемся, мы сами с усами. – Это ты-то?.. Глава 4. О ЕВРЕЯХ, О ВЕЧНОМ И ЛЕТУЧИХ ТАРАКАНАХ Та полудетективная история по фактическому выкрадыванию из недр моего бывшего Института моих же (точнее, составленных мной) полутора сотен родословных (года два жизни ушло на поиск и обследование тех несчастных семей), завершилась благополучно, причем во всех смыслах: и родословные выкрали (сделали ксероксы), и я переслал их заказной почтой Арону в Новосибирск, и он подверг их анализу на своей модели, и потом написал статью, сам перевел ее на английский, провел через Ученый совет своего института (то есть получил «добро»), послал в Штаты, и еще через год она вышла в самом престижном генетическом журнале мира – в «American Journal of Human Genetics». Что на финале? Плейтропный эффект одного гена на формирование двух патологических признаков (двух форм рака) в данных семьях был почти доказан. «Почти» – потому что показан математически как вполне возможный, причем с высокой вероятностью, а это результат крайне положительный. Арон, ура! То есть ура Арону, его мозгам, его модели, а прочие людишки из числа авторов публикации – это только примазавшиеся, как, например, я и мой бывший коллега, мэнээс. (И кстати, жутко бдящие органы – 1-е отделы наших институтов – никакой подлости с нашей стороны не заметили. Разгильдяи!) Я был рад, что хоть как-то поспособствовал созданию основ теории генетического анализа сложных признаков. Ведь это – грандиозная задача, мировая, вековая. Пусть доказательство лишь математическое, а не биологическое, но хоть так. И еще важная деталь. Когда Арон прислал мне из Новосибирска оттиски той самой нашей статьи, то в бандероли было, естественно, и письмо. Там, помимо прочего, содержались следующие строки (я представлял, как это произносит Арон: тоном вечно раздраженного на нас, недоумков, учителя, хотя, если то сути, говорил-то он, как всегда, правильные вещи). «Чем хорошо твоя наука – медицинская генетика (да и вообще медицина как наука, а не врачевание)? Она изучает патологию. А что есть патология? Очень удобная модель для познания нормы. Понимаешь: модель для познания нормы! Только врачи всякие, да и вы в медгенетике, вряд ли так мыслите, то есть мыслите правильно. То есть, что вообще-то вы изучаете норму, только таким «наоборотным» способом, так сказать, от противного. Вот почему еще мне так приглянулся твой материал с раковыми семьями. Ведь генетика рака – это модель для изучение генетики канцерогенеза, а шире – природы рака вообще. Понял?» Ну, я-то понял, я это давно понял, ибо не такой уж недоумок, и тут, читая эти строки Арона, убедился, что понял правильно. А это здорово: лишний раз удостовериться, что мы мыслим одинаково. Хотя, да, куда мне до глубин Ароновой аналитичности и умения докапываться до сути явлений!.. Впрочем, как я уже сказал, история со статей в «Human Genetics» случилась года через два после того, как мы впервые заговорили о моем семейном материале, то есть о тех самых родословных. А за это время проистекли события, куда более судьбоносные, чем какие-то родословные и статья в Штатах. А именно: Арон с Иркой и дочками репатриировался в Израиль. Не скажу, что это было как гром среди ясного неба, ибо настали такие времена, что если ваш друг – еврей и не последний человек в своей науке, то его перемещение на историческую родину, а там – на вполне достойную должность по профессии, – этого можно было ожидать. Но именно Арон?! Поначалу мне казалось это невероятным. Потом стала известна подноготная. Это не Арон, это Ирка. Парадокс в том, что Ирка – русская. Арон не хотел репатриироваться, поначалу даже слышать не желал, но Ирка долбила и долбила. Как и всегда: тихо, деликатно, изредка, но настойчиво. Главный аргумент – дочки, они должны достойно жить, выйти замуж, быть счастливыми, родить внуков, у дочек – талантливый отец, известный в мировой науке, а мать... мать при них. Через год Арон капитулировал и начал артподготовку к передислокации в Израиль. Вот тогда я и узнал обо всем. В очередной его приезд ко мне. Еще не вышла наша статья в штатском журнале, а Арон уже искал себе место профессора на каком-нибудь факультете биологического университета Тель-Авива, Иерусалима или Реховота. Это длилось долго (переписка, телефонные переговоры, предложения, возможные контракты, местожительство, условия, потом, понятно, обсуждения всего этого в семье), но всё в этой жизни имеет конец, даже погоня за призраками. Тут были не призраки, а вполне реальные вещи, прагматичные, даже циничные, не хлебосольные, но не унизительные, поначалу более-менее достойные, ибо при Ароне было имя, не великое, но известное, были рекомендации ученых из числа величин в мире биологии и генетики. И еще кое-что было при Ароне. То, что однажды удалось выразить Эфроимсону, помните? Помните, как он, старик, передавая мне отзыв на Аронов автореферат, вскричал шепотом: «Он – Арон Хаймович! Арон Хаймович – это не просто имя-отчество, это – позиция! Позиция, понимаете?» Я понял. Иначе не запомнил бы... Всё так, но тем не менее, возраст. Скоро под пятьдесят. А в этом возрасте не так-то легко найти работу. Но Арон бескомпромиссно отклонял предложения, требующие сменить направление его исследований. Только теория генетического анализа, общая теория!.. Ну, если вы так упрямы, говорят ему, то – пожалуйста: работа в одной из лабораторий Университета Тель-Авива, причем на скромную стипендию. Арон сказал «да», и они с Иркой подали на ПМЖ. Истекло два года. Вот тогда мы и встретились. Маленький город Холон в пригороде большого Тель-Авива. Тут всего чуть более 150 тысяч населения. Еще я знал, что «Холон» от слова «песок», потому что когда-то, еще в эпоху до существования древней Иудеи как государства, городок Холон основали за полосой песчаных дюн, тянувшихся вдоль моря, в паре десятков километров от него. Теперь, в новую эпоху, тут, за бывшими когда-то дюнами, жил Арон с семьей... В моей записной книжке на отдельной страничке значилась следующая помета: «Арон. Город Холон. Из аэропорта «Бен-Гурион» на автобусе до Тель-Авива, до Центрального автовокзала («Тахана Мерказит»), оттуда на рейсовом автобусе до Холона (минут двадцать), доехать до остановки «Улица Соколов», там на углу улицы Соколов и улицы Ариель Шенкар – четырехэтажный серый дом, вход со двора, второй этаж, квартира 4. Если что, позвонить из телефона-автомата по номеру такому-то». Всё бы просто, если бы не хамсин. Был конец мая, а это период, когда начинает царствовать южный суховей, который упорно, в течение, как минимум, недели, дует из Аравийских пустынь. И так ежегодно. Безумная, изнуряющая жара, песок на зубах и в ушах, перед глазами пелена, раскаленный ветер. Если вы вне дома, то спасение одно – автобус, ибо в нем не хамсин, а прохлада кондиционера (кондишн – это «мазган», если по-местному). К тому же в израильском автобусе (мягком и удобном) всегда можно сесть и ехать как белый человек. Как белый человек, уже ближе к вечеру (только стала падать яркая, несмотря на марево, освещенность), я выхожу из автобуса на углу улиц Соколов и Шенкар, что в маленьком по российским меркам городе Холоне. Сваливаю с плеча на горячий асфальт дорожную сумку, оглядываюсь. Всё хорошо видно: названия улиц, номера домов. Вот он, дом, где меня ждет Арон, прямо на углу, четырехэтажный, серый. Я успокаиваюсь, даже телефона-автомата искать не надо. Всё хорошо. Однако – жарища! Ну, будто ты на сковородке в аду. Скорее в дом, там мазган, наверное. Как же без мазгана, если ты белый человек? Однако опять же. Ибо кругом евреи. Евреи, они привычные, что ли? Тут хамсин, а им хоть бы хны. Идут, громко трепятся, даже смеются, парень в армейской форме с винтовкой на плече идет под руку с девушкой (ах, какая девушка!), у кафе за столиками сидят мужики и пьют не холодное пиво, а горячий кофе. И ничего, всем им вроде не так уж нестерпимо жарко... И тут я вижу небольшую толпу. Это уличный музыкант, а вокруг десяток людей и полицейский в форме. Полицейский что-то говорит на иврите, а уличный скрипач отвечает ему исключительно по-русски. Никуда не пойду, отвечает и вежливо отстраняет служивого, оставьте меня в покое, сэр, вы меня знаете, и я вас знаю, я тут играю ежедневно, и вы тут каждый день, никакой я не бродяга, я играю, хотя, да, налоги за это не плачу, но я честный старый еврей, и мне надо зарабатывать на хлеб с маслом, я как приехал на родину из поганой, но родной мне России, так и зарабатываю своей скрипкой, а вы что, хотите, чтобы мне опять было погано, как в моем Бердичеве? Извините, но в свободной стране трижды еврей Советского Союза имеет право зарабатывать своей скрипкой, иначе зачем тогда я, старый и немощный, сюда наконец приехал вместе с моей Ривой и этой скрипкой? Полицейский подавляет улыбку, пытается быть суровым, что-то говорит окружающим, но те, похоже, советуют ему оставить старика в покое: ну, кому он мешает? И верно – всё кончается миром, человек в форме идет к своему мотоциклу, оставленному у тротуара, а довольный старик укладывает скрипку на плечо и подымает смычок. Его окружают неплотной толпой, и я протискиваюсь туда. Мне интересно. Человек с родины, пусть из незнаемого мной Бердичева. Старый уличный скрипач. Что он сыграет? Тут я вижу, как уютно он устроился. Прислоненный к высокой пальме табурет, на котором футляр от скрипки и перевернутая шляпа для сбора подношений от благодарных слушателей. Еще там какой-то сверток, разостланный платок с очень длинным сэндвичем, уже отъеденным, похоже, на треть. Но это детали, а теперь – музыка. Оглядев публику, старик начинает играть. Каленый ветер трепет его лохмы с вылинялыми, будто неоднократно стираными, кудряшками, а он играет, причем мастерски. Ясно, что профессионал. И пьесу выбрал какую-то тяжелую, почти трагическую, не на потребу праздной толпе. Я заслушался – как и прочие, между прочим, даже парочка (тот парень с винтовкой и его прекрасная девица) перестала шептаться, обнимаясь. Наконец музыка стихает. И тут меня черт дернул показать свое невежество. - Простите, – говорю, естественно, по-русски, – это кто, что за композитор? Такое чудо, а я не знаю. Опустив скрипку, старик осыпает меня лукавыми искорками из белесых глаз: - И вы простите. Простите, вы не еврей? - Нет. - К сожалению нет! – уточняет он. - Так вот, сударь, я играл не еврея. Георг Фридрих Гендель был не евреем, а потомком каких-то саксонцев, и отец его служил придворным цирюльником в Букингемском дворце, то есть, значит, в Лондоне. Хорошая биография для гения!.. А играл я его «Сарабанду». Знаменитая сюита ре-минор! Правда, она написана для оркестра, но кое-кто может и на одной скрипке. Я могу. Вообще-то сарабанда – это испанский танец с трагическим сюжетом, его в свое время даже пыталась запретить католическая церковь из-за слишком откровенных объятий танцующих, но – смешные люди! – разве можно запретить объятия? Это всё равно что отменить восход или запретить пенье птиц, правда? Однако прошли те лихие времена, и вот наш Гендель дал тому танцу новое звучание. Получилась сюита. Ни гитары, ни флейты, ни кастаньет. Но смыл музыки остался. Я вас удовлетворил? Выслушав эту маленькую лекцию, публика аплодирует (она что, по-русски понимает? Хотя всё может быть в этом Израиле). Кто-то кричит: «Еще, еще!» (так я догадываюсь по смыслу с иврита), и раздаются новые хлопки. Старик кланяется, водружает скрипку на плечо, и опять звучит мелодия. Но тут я вспоминаю, как и зачем оказался здесь, в объятиях хамсина и уличной музыки. Достав из кармана купюру в десять шекелей, аккуратно кладу ее в шляпу старика и вскидываю на плечо ремень сумки. У кого что на плече: у старика скрипка, у меня – отнюдь не она. Наконец я у двери нужной квартиры. Звоню. Открывает мальчишка лет пяти-шести. - Дед! – кричит, оглядев меня. – Это он, твой друг, пришел все-таки! Из недр темного коридора показывается торопящийся ко мне Арон, голый, в одних шортах. Оглядывает меня, вытягивает и без того длинное лицо с торчащими вперед усами, хватает мою сумку, потом быстро проговаривает: - В душ, марш! В душ, срочно, на тебе лица нет, в душ, остальное потом! Потом, понятно, мы сидим на кухне. За водкой, понятно. Несмотря на жару на улице и в квартире. Последнее потому, что у Арона нет мазгана. Это ему еще дороговато – платить лишнее за электричество. Стиральная машина у Ирки есть, посудомойка – есть тоже, а вот мазган – это в перспективе. Да, усмехается Арон, мы белые люди в перспективе. Это – когда мне дадут профессора и я выйду «на постоянство» (это значит, что он станет постоянным сотрудником кафедры, а не по контракту). А это будет, будет, говорит он уверенно, работу по созданию ГСП (генетической системы признака) признают, я не сомневаюсь! Ибо я, как всегда, прав!.. Мы долго говорим об этом, о его науке тут, о том, как продвигается его общая теория генанализа сложных признаков. Я – благодарный слушатель, поскольку профессионально еще поминаю, о чем речь, и Арон это тоже понимает. Поэтому много и с удовольствием рассказывает о работе, об университете, о сотрудниках. Подсаживается жена Ирка, но ненадолго, чтобы нам не мешать. Деликатная женщина, она тоже всё понимает: мужу надо выговориться с давним другом, поэтому лучше оставить их один на один. Мы говорим, потихоньку пьем и курим. Я с удивлением обнаруживаю, что Арон курит не папиросы «Беломор», а сигареты «Кент». Он досадливо смеется: - Да-да, «Беломор, эх!» Сначала мне присылали его из Новосибирска, но после третей посылки неловко стало, и я дал команду «отбой». Пришлось перейти на американский «Кент». Суки евреи! – им что, наладить производство нормального курева жалко? Ведь какая ностальгия, помимо всего прочего! Свининой торгуют, сибирские пельмени есть, и даже наша задрипанная по виду колбаса за два-девяносто... ну, если по советским ценам... – всё это пожалуйста в русских магазинах, а вот «Беломор» – никак. И это Израиль! - А вообще как тебе Израиль? - Если вообще, именно вообще, то... тут прекрасно. Но есть два обстоятельства – два прыщика во всю голову. Во-первых, тут нет сибирских морозов, что лично для меня исключительно плохо. А во-вторых, тут полно олигофренов, и это раздражает. В России не раздражало, ибо привычно, а тут раздражает. Ибо тут особый вид олигофренов – базарных. По этому поводу есть хороший анекдот. Говорят двое. Один: «По-моему в израильском правительстве нет ни одного еврея». Второй: «Как это так?» – «Голая логика. Евреи умудряются худо-бедно управлять всем миром, а израильское правительство не может прекратить бардак в одной маленькой стране – своей собственной». - Ты строг, Арон. Я тут полдня, а мне всё нравится, даже хамсин. Он вдруг улыбается и кивает: - Евреи воюют, а, воюя, умудряются заботиться друг о друге. Вот, например, этот Холон. Заштатный городишко, да? А вот и нет! Это – детская столица Израиля, как называет в шутку наш Холон. Огромный аквапарк, просто парки с фонтанами, детские музеи и прочее. А какие куклы в магазинчиках! А какой карнавал в праздник Пурим – самый большой карнавал в Израиле! Это бессмертная страна, если так о детях и так для детей. Так что мой внук Яшка попал куда надо, это правильно и прекрасно. Теперь я понимаю, как была права моя Ирина, талдыча мне в Новосибирске по ночам, что надо сюда. Давай-ка выпьем за нее! Мы выпиваем, причем с удовольствием. И Арон продолжает тему: - Парадоксы истории! Известно ли тебе, что право Древнего Рима не считало преступлением супружескую измену. О как! А вот евреи в древней Иудее карали её смертью. Что выходило? Не в пример античному жизнелюбию, у евреев – сплошь серые будни: ни радостей прелюбодейства, ни пьянства. Строгость. Женская строгость, семейная строгость. Скука, да? Поэтому на языческом пиру страстей еврейский Бог гляделся угрюмым трезвенником, скучным занудой, которого не то что привечать – терпеть сил не наберешься. Всё так, но где теперь те самые римляне? А евреи наставили отбору рога! - То есть стали бессмертным этносом? - Правильно мыслишь! Как известно, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. А евреи – пришли. Более того, провозгласили свой устав лучшим и справедливейшим. А себя – избранными. Избранными для того, чтобы тот свой устав внедрять повсюду среди своих. А зачем? Чтобы спасти мир. И что? Свой – спасли, и свои души спасли. Это и есть их бессмертие. Бессмертие народа, этноса. Привет твоему Льву Гумилеву! Тут над нами, жужжа, пролетает какое-то создание, которое много крупнее комара и даже мухи. Пролетает, громко хлопается о стену и падает на пол. Приглядевшись, я вижу большого усатого таракана. Усатый таракан, но с крыльями. Летучий Арон! - Блядь! – зло шепчет Арон и с наслаждением давит гада ногой в шлёпанце. – Разлетались! Трави не трави!.. Когда, приехав в Израиль, я обнаружил, что здесь водится эти летающие монстры, то понял, что евреи – не самое жуткое, что тут есть. Летучие тараканы – вот кого еще создал их Господь Бог! Для контрасту с ползающим по пустыне людом. Чтобы народ казался почти ангелами на земле обетованной. Вот эти твари тебе нравятся? Ну, летучие рыбки есть, летучие мыши тоже есть, так вот тебе еще и летучие тараканы! Спасибо, не летучие крокодилы. А ты – хамсин. Эка невидаль! Наверное, слово «хамсин» сегодня для меня почти ключевое, и я рассказываю Арону про уличного скрипача, игравшего, несмотря на суховей. Еврейский старик играл нееврея Генделя. Арон слушает, слушает меня, и потом с его слов открывается мне продолжение истории: - Он тут живет неподалеку, забавный старик, воевал, между прочим, брал Будапешт, весь упакован в медалях. Солдат-еврей, ни одного ранения за всю войну. Еврейский Бог упас, по его разумению... Как герой войны имеет тут большой почет и дополнительные льготы к пенсии. Я знаю, они с женой вполне благополучны материально, скромно, конечно, но вполне-вполне, снимают квартиру, государство им платит за съём. А играет он по вечерам на улице не для заработка, а для народа, от души, как говорится. Рассказывал мне, в последние годы в своем Бердичеве он играл на похоронах, а так-то был скрипачом в оркестре драмтеатра. Вот такой старик, да... - Скрипач в хамсин, – говорю я задумчиво. – Прямо сюжет для небольшого, но вечного по теме рассказа. Старый еврей из Бердичева, скрипка, хамсин, война, бессмертный Гендель. И твой рассказ о древних евреях, пришедших в чужой монастырь со своим уставом. Арон усмехается: - Ну, брат, тебе видней, если о вечном... А хочешь еще историю о вечном? Историю про еще одного композитора-нееврея, но и про евреев тоже? - Очень хочу! – отвечаю. - Значит, так, – кивает Арон и тут кричит: – Ириша, иди-ка к нам, сядь, девочка, послушай тоже! Пятидесятилетняя девочка садится, и Арон начинает: - Значит, так. Недавно узнал, тут, в Израиле. Речь идет о неизвестной рукописи Моцарта. Нотной, разумеется. Она называется «Господи, помилуй». Если я не ошибаюсь, это – нотная запись неоконченного хорового реквиема на пяти страницах. Она от 1791-го года – года, когда он, Моцарт, умер. И главный Реквием не закончил, и параллельно – этот, «Господи, помилуй»... В общем, дальше так. Моцарт не успел дописать эту вещь, после его смерти нотная рукопись затерялась, и через полтора века как-то попала в семью еврейского музыканта по фамилии Гейтц, жившего тогда в Германии. Вот, значит: гениальный австриец Моцарт и простой немецкий еврей Рудольф Гейтц! Дальше – уже наша история. Настали плохие времени, к власти пришли фашисты, и неглупый Гейтц, живший в Мюнхене, понял, что пора сматываться. Он уже знал, что все ценные вещи будут конфискованы властями. И в 1938-м году Гейтц эмигрировал в Южную Америку. Но! Вот тут и начинаются вечные «но». Чтобы при досмотре скрыть авторство приобретенной партитуры (то есть что это не кто-нибудь, а сам Моцарт!), Гейтц удалил обложку рукописи и решил переправить ее, обложку, другим кораблем, не тем, на котором плыл он сам с собственно партитурой Моцарта, хотя уже и без обложки. Понятно? Однако! Однако второй корабль (который с обложкой) исчез в океане. Как – неизвестно. Известно, что в пункт назначения он не прибыл, не приплыл, и все вещи, которые на нем, понятно, исчезли навсегда. Прошло много лет, настали теперешние времена. О рукописи Моцарта никто не знал – и вдруг! Объявилась 98-летняя дочь Гейтца. Она выставила на аукцион «Сотбис» эту рукопись Моцарта без обложки, заявив, что желает, чтобы раритет вернулся в Европу прежде, чем она умрет. Вот такая еврейская женщина – почти столетняя бабушка-меломанка, истинная патриотка музыки и Моцарта! Далее началась идентификация рукописи: подлинная ли она? Оказалось, всё точно, это Моцарт, его почерк. И еще стал известен краешек ее истории: в XIX веке рукопись была кем-то подарена бенедиктинскому аббатству в Австрии, а позже куплена неким поклонником Моцарта. Вот он-то затем и продал ее в Германию еврею Гейтцу. Так она осела в его семье, а потом отправилась в изгнание в Южную Америку. Но благородство, черт возьми! Понятие о родине! Прежде чем выставить партитуру на аукцион в Англии та старушенция, дочь Гетца, предложила выкупить ее музею Моцарта на его родине в Зальцбурге. Однако заломила хорошую цену (замечу, довольно адекватную для такого раритета). И что музей в Зальцбурге? Он таких денег не нашел. Увы. А о какой сумме идет речь? Всего-то 500 тысяч фунтов стерлингов, это стартовая цена торгов, которую и просит бабушка Гейтц. Если у вас есть такие деньги, то вперед, в Лондон, аукцион будет уже скоро! - Нет, дорогой Арон, – улыбается Ирка, – ты, как всегда, непрактичен. Пятьсот тысяч фунтов – это стартовая цена, сам же сказал, а чтобы купить ту рукопись, надо, думаю, миллиона полтора, а то и два. У меня таких денег пока нет. А у тебя в заначке? - Пока тоже, – вполне серьезно отвечает Арон и тут как-то меркнет, чуть ссутуливается. – Но рано или поздно, когда мои работы будут признаны... Ведь не может быть, чтобы я оказался неправ! Я всегда прав, всегда!.. Глава 5. К ЧЮРЛЁНИСУ Если в далекой Колумбии жил полковник, которому никто не пишет, потому что он стар и вообще-то никому не нужен, то в нашей стране живет полковник, который бессмертен и всем очень нужен. Но ему тоже никто не пишет, потому что все знают, что он и без нас всё знает, а к тому же ни в чем не нуждается – зачем же ему писать? Но никто не знает, что этот бессмертный полковник тоже несчастен, но не потому, что уже нечем кормить петуха, как в повести Маркеса, а потому, что кусает ногти. Полковник, который кусает ногти! И что – вы видели хоть одного счастливого полковника? То-то! Например, полковник у Толстого в «После бала». Обыкновенный изувер. Или полковник у Куприна в «Поединке». Такой же гад, хоть и с проблесками человечности. Даже у Пушкина в «Капитанской дочке» отец Машеньки Мировой – кто? Капитан! Ибо русский капитан еще может быть положительным, а полковник – никогда. Так и наш: кусает ногти от злости. Ибо попытался войти в историю, но получилось задом наперед. А задом наперед – это не для нормальных людей, а тех, кто из сексуального андеграунда. Но повторяем – тс-с-с! – об этом почти никто не знает. Про ногти и несчастие нашего полковника. А так-то все полагают, что он очень счастливый человек. Увы, увы!.. Важно ведь не кто ты есть, а что сам о себе думаешь. Думаешь, что ты прав, – значит, так и есть. На этом стоит мир, и даже последующая история не всегда в силах это исправить. Ибо что значит «прав»? Это ведь смотря с каких позиций! Короче, чистый волюнтаризм. Вот, например, мой Арон. Он прав во всем, и удивительным образом история это подтверждает. То есть подтверждает его правоту. Или вот мой отец. Тут, конечно, совсем другое, ибо его дело – не наука, а засраная политика (по выражению того же Арона). Так я об отце. После его изгнания из Англии (признали персоной нон грата по соображению нежелательности и культурного игнорирования) он вернулся в Москву с высоко поднятой головой и, хотя скорбел о потерянной Литве (временно, уверял!), но в частных беседах нехотя признавал, что президент, похоже, все-таки прав, что предпочел не доводить до открытого вооруженного конфликта с НАТО, потому что это война, а война... сами понимаете. Наш президент-полковник – не бесноватый фюрер, не психически сдвинутый, он предвидит последствия. Однако закрывать проблему реанимации империи еще рано, а точнее – нельзя. Поэтому теперь следует решать ее мирным путем, парламентским. Значит, надо организовать соответствующую партию, набрать нужное число голосов, войти в Думу, и там бороться за принятие закона о восстановлении Российской империи в границах СССР. А как же царь, спросил я отца? Если Империя, то и царь-император, так ведь? Отец задумался, потом нашел ответ: «Президента проведем в императоры! Как французы Наполеона в 1804-м году». Я опечалился, сказав, что все-таки хорошо бы вернуться к Романовым – как-то это сподручней... ну, легитимней, говоря современным языком. А то, если о Наполеоне, дело, как известно, кончилось Святой Еленой, а вот законного монарха с многовековым семейным прошлым на престоле не сошлют на далекий остров, ей-богу, не сошлют. Отец сказал, что я ретроград-романтик, мне бы писать романы в стиле Дюма или Стендаля... Спасибо, неплохая аналогии, если об именах. В этих дебатах на семейном уровне и отцовой суете по организации новой (его) партии, названной им «За Империю» прошло еще два года, и вот я получил очередное письмо из Израиля. «Привет, мой милый! Что-то ты пропал, а я туточки, в Израиловке. Обрати внимание на обратный адрес: письмо не из Холона, а из города Явне. Маленький городок (З0 тысяч еврейских душ) на берегу Средиземного моря, где-то в 25-ти км южнее Тель-Авива и моего бывшего Холона. Тут хорошо, не так сухо, море, пальмы, парки и прочее (из прочего главное для внука – классная «марина», что значит аквапарк на берегу моря). То есть я стал домовладельцем, то есть купил! В кредит, естественно, по-вашему, ипотека. Но – купил, смог. А почему? Потому что получил чистого профессора в моем тель-авивском универе. Теперь у меня мазган. Значит, я белый человек. Семья белого человека очень удовлетворена. И мной, и новым местожительством. Но и это не все мои удачи. Недавно я вернулся (не падай в обморок) из Штатов. Там я читал курс лекций по генетическому анализу количественных признаков. Это меня пригласил и всё организовал Роберт Элстон. Ты должен был слышать это имя – и от меня, и вообще. Если помнишь, он выдающий ученый в области генетической статистики, профессор, один из авторов известной в нашей науке модели Элстона-Стюарта. Ну, вот так, вот так. Мы давно дружим по переписке и общим работам, уже опубликованным, кстати. Так что всё по делу, я понял, что все поняли, кто я есть в этом мире. А что я сделал? Ну, слушай, если коротко. Я похерил показатель наследуемости (если помнишь, это доля генетики в общей изменчивости того или иного сложного признака). Похерил и спросил себя: хорошо, показатель наследуемости похерен (то есть мной совершенно доказана его несостоятельность), а что вместо? Как теперь оценивать долю наследственной изменчивости в детерминации признака? Я давно решил, что альтернативой будет менделевский генетический анализ, который нужно распространить и на количественные признаки. То есть надо создать такой метод, который бы включал в себя классический генетический анализ, но как частный случай. В принципе это и будет представлять собой теоретические основы генетического анализа. Грандиозная задача? Да. Но я – только так. И не потому, что я столь амбициозен, а потому, что пора, пора, реальность этого требует! Время требует наконец решить эту задачу – задачу, как наследуются сложные признаки. Мендель решил свою задачу – решил на горохе, решил для простых, альтернативных признаков (цвет, форма семян), но теперь время требует сделать то же и для сложных (таких, например, с коими работал ты в медгенетике). Этим я и занимался все последние годы. И кое-чего добился. Но не до конца. Понимаешь, надо придумать такое обобщение, чтобы это было... некое ГПС – генетическая система признака (ГСП – моё название). Если придумаю эту ГПС, то изложу ее (то есть всю теорию) в монографии, которую задумал и уже пишу. Там, конечно, полно математики, что тебе, да и другому муравью, даже близкому к формальной генетике, поднять не по силам. Но если я доживу до того, чтобы проверить на практике, насколько полезна эта моя модель, то тогда мне удастся доказать, что моя ГСП работает и я прав. Как и всегда вообще-то. Ладно, хватит об этом, а то ты решишь, что я только о себе и думаю. Не только, поверь. И о тебе тоже иногда. И вот что я надумал – верней, мы с моей Иркой. Мы решили ухильнуть от семьи. Ага, отдохнуть по-людски, как прежде, без детей и внука, без забот и прочей херни. Но с тобой. Поэтому мы выписывает тебя из твоей России. Куда? В благословенную Литву. Почему именно туда? Во-первых, там не так жарко летом, как в Израиле, во-вторых, это совсем не дорого (дом отдыха на троих), это тебе еще не настоящая Европа с ее курортами, а в-третьих... ну, догадайся сам, почему именно в Литву. Короче, оформляй литовскую визу на две недели, с начала июля. Конкретно – в город Друскининкай. Это от Вильнюса два часа на автобусе. Остальные подробности сообщу по телефону. Начинай! А про финансовую сторону дела выкинь из головы: это я приглашаю тебя, я, поэтому я и оплачиваю. Ты – только проезд на поезде из Москвы до Вильнюса и обратно. Понял, чучело? И не вздумай спорить со мной! Отлучу! Твой Арон». Я и не думал спорить с Ароном. Во-первых, очень хотел увидеть его и Ирку, пусть таким экзотическим способом, как приехав в Литву. А во-вторых, мне прекрасно помнился эпизод, случившийся между нами за три или четыре года до его отъезда в Израиль, когда я прилетел к нему в Новосибирск. Была зима, а Арон давно настаивал, чтобы я наконец побывал у него. «Наконец» потому, что обычно мы виделись, когда он приезжал в Москву в командировки и останавливался у меня. А тут – Сибирь, зима, морозы. Потреплемся, попьем водочки, погуляем по Академгородку, по тайге, выйдем на берег Оби, уговаривал он... В общем, я прилетел в Новосибирск, оттуда автобусом – в Академгородок. Морозы приличные, но солнце, тайга прямо золотится, по кедрам белки скачут, в лесу тихо и торжественно. Но дело не в этом, а в Ароне, в его категоричности, доходившей порой до бестактности, как могло бы показаться на первый взгляд (и казалось тем, кто не знал его хорошо). Вскоре после моего приезда Ирка с дочками куда-то уехала (в дом отдыха на недельку, кажется), мы остались одни, Арон с утра ушел на работу в свой институт, а я днем выскочил в магазин купить какую-то еду нам на ужин. Но оказывается, пока я ходил, Арон вернулся домой. Он встретил меня в прихожей, забрал еду и выбросил ее в мусорное ведро. Я обалдел, но тут же всё понял. За этим диким, на первый взгляд, поступком кроется та самая его фундаментальность. Уж если Арон принимает гостя, то принимает его в буквальном смысле слова, принимая на себя заботы за его благополучие, пищу, досуг и так далее. И любое покушение на эти принципы рассматривается им как личное оскорбление. Вспомнив это, я спокойно-обреченно сел к телефону и стал выяснять, где консульство Литвы, чтобы получить визу на две-три недели. Оказалось, это в центре Москвы, у Нового Арбата, в Борисоглебском переулке. Назавтра там, к своему удивлению, я отстоял немалую очередь (смотри-ка, а народ не боится ехать туда, где только что могла быть заварушка со стрельбой... а кто знает, может, еще и будет?), потом на Белорусском вокзале купил билет до Вильнюса и обратно. И наконец поехал. Всего-то вечер и ночь в поезде. И вот незнаемая мной Литва, где я впервые в жизни. Вот и Вильнюс. А еще через пару часов я оказался в том самом Друскининкае. Я ехал к Арону с Иркой, но ехал еще и к Чюрлёнису. Этого художника я любил с юности, его картины в большом альбоме, а также в виде набора открыток до сих пор у меня дома. Удивительный символист, которого, как мне казалось, я остро чувствовал. И еще казалось мне тогда, он, Чюрленис, очень литовский художник, а в Литве я так и не был за всю жизнь. А туда, где не ступала твоя нога, тянет особенно. И вот меня зовут в Литву, и именно в Друскининкай, где родился и долго жил символист Чюрленис. И кто зовет? Арон. Вот уж чудо! И еще я знал одну тайну, примеряя ее на себя, конечно. Изначально древнегреческое слово «символ» означало монетку, которая разделена пополам. Двое людей, у которых по половинке этой монетки, при встрече могли узнать друг друга, прикладывая обе части одну к другой. Однако найти женщину со второй половиной «моей» монетки мне так и не удалось. А вот Арону это счастье выпало. Вторая половина его монетки была у Ирки. Вот к ним, Арону, его Ирке и Чюрленису, я и ехал. К символистам. Два часа от Вильнюса на старом, советских времен «ЛАЗе» (то есть без кондишина и толковой вентиляции), и вот я, усталый и взмокший, схожу на окраине Друскининкая, у остановки, как мне объяснили, которая ближе всего к нужному пансионату. Кстати, скажу сразу, люди тут, как это ни странно после всех недавних событий, вполне доброжелательные, на вопросы отвечают охотно и всё подробно объясняют, хотя и без улыбок. Это называется так: оплеуха неулыбчатой всеобщей вежливости (тут родительный падеж, а не дательный). Подобное, помню, я встречал в Праге, оказавшись там через год после печально-знаменитых событий по подавлению «Пражской весны». Удивлялся премного и даже приходила мне в голову такая мысль: «Сколько ж вас танками давить надо?!» Ну, ладно, выхожу я из автобуса, подставляю взмокший лоб летнему ветерку и – чуть не падаю в обморок. Ей-богу, башка закружилась. А отчего? Запах, сумасшедший запах! Анализирую и определяю: это – сосновый дух, и очень концентрированный, сильный! Аж курить не тянет после двух часов в автобусе. Такого соснового запаха, такого духа мне не удавалось чувствовать – в первый раз! Вот и первое впечатление от истинной Литвы, не городской, провинциальной... И верно: прямо за остановкой и длиной улицей с редкими одноэтажными домиками – глухая стена леса. Там, сказали мне, если по тропке через этот лес, будет нужный мне пансионат у озера. Я пошел. Пошел и пришел. Озеро, лес, тишина. Длинное, в четыре этажа, кирпичное здание с лоджиями и стеклянной пристройкой внизу. Там – рецепшен с милой, опять же неулыбчатой, но опять же вежливой девушкой. Выслушав меня, она звонит по местному телефону, называет фамилию Арона и говорит ему, что его тут ожидает приезжий. Так мы встречаемся. Навстречу мне быстрыми шагами идет уже давно не молодой, высокий, худоватый человеком с большой головой и усами, грозно торчащими вперед. Он распахивает мне руки. Номер, в котором Арон с Иркой, – на третьем этаже, а мой – на первом, и моя лоджия выходит прямо на лужайку в тени здания. Там стоят шезлонги, пластиковые кресла, там можно кайфовать, почитывая в тишине, или думать о вечном, о прекрасных женщинах, например. Ну, не о войне же, ибо это тоже из той же категории, из вечного. А что в нашей жизни не из той же категории? - Ты знаешь, кто наш с Иркой сосед по коридору, в следующем номере? – ехидно спрашивает меня Арон. – Мы случайно разговорились с ним в лифте по пути в столовую, и выяснилось, что это – небезызвестный Хорьков, председатель фракции «За единство с Россией» в литовском Сейме – ну, который громче всех орал в те самые дни... дескать, кругом притесняют русскоязычное население... это мы по ТВ в Израиле неоднократно видели. Тот, который выводил русских на демонстрации в Вильнюсе, и его, кажется, там даже побили, потом забирали в полицию... Так вот, когда всё утихло, он, решил поправить здоровье и оказался тут, в Друскениках. Интересный гад. Как и я, с усами, по виду донской казак, в глазах – несокрушимая вера. Пассионарий. Параноик. Русофил до мозга костей, некоррегируемый. Живет в благополучной Литве, а хочет в засраную Россию. Закон Харди в действии... Ты еще помнишь закон Харди-Вайнберга, писатель? - Представь себе, помню, и даже могу сформулировать! – в тон ему ехидно отвечаю я. - Изволь, слушаю. - Это закон популяционной генетики. В большой по размеру популяции частоты генотипов по какому-либо гену остаются постоянными из поколения в поколение. - Верно, – кивает Арон, – но, если уж по классике, то тут необходим ряд условий... - Да знаю я и это! – перебиваю. – Про отсутствие отбора и мутационного процесса, про наличие изоляции и... - Хорош, экзамен закончен, вашу зачётку, студент! - Что-то вы, профессор, сегодня в хорошем расположении духа, спасибо! - Не за что. Так вот, друг мой, что есть упомянутый выше гад Хорьков? А то, что он не гад. Он – типичный представитель, подтверждающий справедливость закона Харди. В любую эпоху, в любой стране, в любом поколении, частоты всех – подчеркивая, всех! – генотипов, плюс-минус, остаются постоянными, и хоть ты тресни, с этим ничего не поделаешь! И в эпоху Гитлера-Сталина были и ортодоксы, и ура-патриоты, и противленцы, и стукачи, и невинные жертвы, и то же – в любую другую эпоху, и даже в благородно-демократической Англии вчера и сегодня есть все – все! – психотипы, каждый при своей частоте. Поэтому деятельность твоего отца не вызвала такого уж удивления, ибо то же было и перед Второй мировой войной. И что? Его просто выдворили из Анлгии. Но, поверь, в следующем поколении опять возникнет подобие такой же фигуры. Равно как и Литве: Хорьковы были и будут всегда, их будут бить, забирать в полицию, но это ничего не изменит, кроме большей или меньшей легальности их деятельности. Это как гомосексуалы: прессуй их – не прессуй, а в каждом новом поколении частота этих особой будет стремиться к некой своей константе – скажем, к 10-15 процентам, – и никак иначе. - Ну, тут я согласен. Именно об этом в принципе, только не упоминая закона Харди, писал наш друг-историк Пашка Черносвитов, помнишь такого? Теперь доктор наук, ёлки-палки, в членкоры метит! - Молодец, Пашка! Помню его, естественно. Мы с ним еще долго ругались, пия водку у тебя дома, что если б он знал тонкие законы генетики, а не только законы Менделя, то... - Ничего, зато он знал и знает закон подлости. Как он формулируется, тебе известно? - Ну, скажи, интересно? - Если интересно, то так. Закон подлости: любое поисковое действие на положительный результат непременно заканчивается гадостью. - Неплохо. Сам придумал?.. Ладно, про Пашку Черносвитова. Тем не менее, он дал верное описание вечных социотипажей, а то и мировых архетипов. Если хорошо помню, то так. Социотип № 1 – это люди знания, которые живут, чтобы знать (и узнавать). № 2 – люди труда: живут, чтобы работать, и работают, чтобы жить. Короче, трёхнутые трудоголики... Социотип № 3 – люди войны: живут, чтобы драться, и дерутся, чтобы иметь славу, власть, деньги. Эти дяди с презрением относятся к любым видам трудовой деятельности, но обладают максимальными социальными амбициями. Далее – социотип № 4: это мифоэпические образы вождей, царей, тиранов. Тут всё ясно: наиболее беспринципные, агрессоры по сути, безжалостные и вероломные... И наконец... наконец № 5: это Герои. В их основе – мифоэпические образы «героев» всех времен и народов. Они могут быть воинами-героями, рыцарями или разбойниками-одиночками, но чаще сбиваются в отряды (дружины, шайки) под водительством какого-либо носителя идеи. Всё? Кажется, да. Ну, кроме стандартных обывателей, живущих только потому, что Бог завел в их организмах пружинку на срок в 60-70 лет, и за это время им надо хорошо размножиться и выпить свою цистерну вина или водки. Вот теперь всё. И, по-моему, всё более или менее правильно, потому что узнаваемо в истории, в том числе современной. Поэтому кто наш Хорьков? Социотип № 5. Арон откидывается в своем шезлонге, переводя дух после столь длинного монолога, и закуривает. Потом продолжает, подводя итог: - Поэтому совет: как увидишь милого Хорькова, не смотри на него волком. Он – лишь типичный представитель популяции, призванный свыше для того, чтобы подтверждать справедливость мудрого закона Харди. Ты же не в обиде на то, что предметы падают с небес нам на голову, подтверждая закон Ньютона? Ну, вот так. - Это биология, генетика, а в социуме... - Брось, мой милый! Надо быть разумным социобиологом, ибо это – едино, а сущность, именно сущность – всегда в человеческой биологии... Как это обзывались в советской науке – социодарвинист? Да, я – социодарвинист, а точнее – социогенетик. И это правильно, ругайтесь – не ругайтесь. Поэтому скажу в заключении: твой отец выполняет свою, в чем-то нужную социуму функцию. Он – маркер готовности социума к отпору, к выбраковыванию идей, противоречащих оптимальному способу выживанию социума в данную эпоху. Вот в период Гитлера такой выбраковки в Европе не случилось – поэтому и началась война. И в период Сталина не случилось – поэтому произошел грандиозный репрессивный геноцид русского народа, равно как и других советских. А вот теперь, похоже... О, смотри, Иришка к нам идет!.. Теперь вы этого можете избежать... Ладно, старик, что-то мы с тобой увлеклись, говоря о серьезном, но тривиальном, а ведь мы не для того сюда приехали и встретились. - Привет, мужчины! – Ирка по-деловому усаживается в свободное пластиковое кресло. – Я всё выяснила. - Что, всё? – как всегда, принимается уточнять Арон. - Где, что, когда. Значит, сегодня в шесть вечера мы идем на концерт в дом Чюрлёниса, в его музей. Это на городском автобусе минут пятнадцать от нас, где-то на самой окраине, за озером и Неманом. Форма одежды парадная, то есть не в шлепанцах на босу ногу, слышишь, Арон? - А что за концерт в музее художника? – интересуюсь я. Ирка разворачивается ко мне: - Музыкальный, фортепианный. Ты что, не знаешь, что Чюрлёнис – художник во-вторых, а во-первых он был композитором? - Да? Ни хрена себе! - Ну, вот! И ты, Арон, этого не знал, да? Невежды! Чюрленис – ученик самого Огинского, Михаила Огинского, знаменитого польского князя-композитора, он бедному мальчику Чюрленису пианино подарил, потом отправил его учиться музыке в Лейпциг. И так далее. Вот в Лейпциге Чюрлёнис и начал рисовать, но уже после композиторских успехов. А вы, невежды, только о генетике и говорите! - Ладно, мать! – машет рукой Арон и затем спрашивает нетерпеливо: – Ты домой звонила? - Конечно. Там всё нормально. - А Яшка? - И Яшка. Говорит, дед – гад, уехал без него... Гад – это ты его научил? Арон благостно жмурится: - Дед – гад, это точно, точно... К вечеру мы выходим на шоссе и идем мимо леса к автобусной остановке. На Ирке красивое светлое платье, туфли на каблуках, мы с Ароном в белых рубашках, а Арон даже при галстуке. Усы и галстук очень гармонируют. Прямо шарж на интеллигента-математика. - А я, мальчики, выяснила от какого слова происходят наши Друскеники, – пока мы идем, объясняет нам Ирка. – Значит, druskininkas – это от литовского слова «druska», что значит «соль». Тут, оказывается, были источники минеральной воды – отсюда и курортное место, вся литовская знать любила здесь отдыхать. Сосновые рощи, река Неман, озера, минеральные источники, глухомань – рай!.. - Это точно, рай, – бурчит Арон, – потому что тут нет евреев и дикой жары. И тараканы не летают. - Да без евреев, дикой жары и летучих тараканов тебе было бы там не на кого ругаться! А так – все-таки занятие в приложении к твоей науке и теории генетического анализа, – судя по всему, привычно откликается Ирка, защищая Израиль. Арону нечего возразить, и это на него не похоже. Я молча улыбаюсь и гляжу в окошко автобуса. Как раз мы проезжаем центральную часть маленького Друскининкая. Широкая площадь у круглого озера, на ней – костел, который мы уже успели посетить. Большой костел, в неоготическом стиле, красивый, красного кирпича, называется «Костел Пресвятой Девы Марии Шкаплерной», ему уже более сотни лет... Так, едем дальше. Народу на улицах и в нашем автобусе почти никого. И все трезвые, заметь, говорит мне Арон. Ну, мне-то, израильтянину, это привычно, смеется он, а тебе, русскому?.. Наконец, музей Чюрлёниса, который, естественно, на улице Чюрлениса. Хотя это даже не улица, а узкое шоссе на окраине городка, слева и справа редкие домики и долгие поля. Тишина патриархальная. Подходим. Оказывается, семья Чюрленисов владела двумя домиками с общим двором-лужайкой за забором. На этой лужайке теперь касса музея и расставлены длинные лавки для слушателей. Мы садимся. Сначала к нам (а нас суммарно, кто пришел на концерт, человек пятнадцать-двадцать) выходит дама средних лет почти в крестьянском одеянии (национальном, что ли?) и рассказывает на прекрасном русском про Чюрлёниса и его семью, про отца – местного органиста, про поляка-благотворителя князя Огинского, про вечное неустройство и нужду Чюрленисов, про его музыку и символистическую живопись, про его «литвоманию» (идею поднять уровень литовской национальной культуры), ну и про внезапную смерть в 36 лет от воспаления легких в Вильнюсе, где его и похоронили. Теперь, говорит дама, вам предстоит услышать наш фортепианный концерт. Перед вами, говорит, сейчас выступят солисты из национальной филармонии Вильнюса (тут она произносит две фамилии). И скрывается в доме. Мы сидим на лавках под открытым небом на лужайке, перед нами – дом с открытыми настежь окнами, и там, видно нам, внутри большой комнаты – два кабинетных рояля. За ними уже сидят пианисты. И вот – начинается. Они играют, играют там, в доме, а мы – здесь, на лужайке, – всё слышим. Звук несколько приглушенный, чуть отстраненный. И оттого чуть-чуть волшебный. Будто ты в детстве и подслушиваешь взрослых. Подслушиваешь, как там они играют на рояле. Как там у них вообще. Такой эффект. Здорово! Ну а программа? Конечно, есть и программа. Вот эти плотные листочки, сложенные пополам. Они разложены на лавках, бери – смотри, всё на русском. Я так и делаю: беру, смотрю... Итак, вечер для 2-х фортепиано: Клод Дебюсси «Послеполуденный отдых фавна» и «Сюита Рахманинова для двух фортепиано». Исполнители – (далее фамилии). Прекрасно, слушаем. После небольшого перерыва – отрывки из «Пер Гюнта» Эдварда Грига. Прелюдия к первой части, потом «Утро», потом «В пещере горного короля», потом, конечно, «Песня Сольвейг». Так прошло полтора часа. На финале – наши аплодисменты и поклоны пианистов из окна. В темных провалах – мужчины во фраках и белых манишках. Незабываемо. В сумерках мы возвращаемся к себе в пансионат. Тут, как и обычно, очень тихо, по асфальтовым аллейкам прогуливаются редкие отдыхающие. Пахнет сосной и сыростью с озера, поют редкие комары, бесшумно пробегает местная пансионатская собака, живущая при столовой... Вот мы и идем туда, в столовую, но не ужинаем, а забираем еду к себе – точнее, в номер Арона. Потому что поздний вечер, потому что мы хотим быть одни, потому что мы с Ароном хотим потрепаться и выпить, а Ирка будет сидеть с нами за компанию, и это – «наше втроем» – еще раз докажет, что более родного для нас нет и быть не может. Такое родство у нас издавна и всегда. И это несмотря на то, что в свое время я ушел из науки и стал, так сказать, профессиональным писателем (то есть получил данный социальный статус, причем официально). Я сказал «несмотря», потому что сразу понял: Арон недоволен моим поступком, молча недоволен, про себя. А это я чувствую, когда Арон недоволен про себя, ибо такое его поведение – редкость; обычно он топорщит усы и бросается в лобовую атаку, размахивая на скаку саблей. (Шутка, образ.) Однако его недовольство мной длилось недолго, и опять же про себя. Где-то через полгода в его письмах сквозила прежняя любовь (именно так: любовь ко мне – некий сквозняк, никогда – впрямую, разве что поцелуи при встрече). Наверно, он понял (как когда-то и мой учитель, мой бывший научный шеф Эфроимсон), что мне, упертому романтику, не место в строгой науке. И ладно, и хорошо. Однако было мне интересно (страшновато-интересно, точнее): что Арон думает о моей прозе? Ведь я ему посылал почтой или дарил при встрече каждую мою вышедшую из печати вещь, а он, поблагодарив кивком головы (если при встрече, понятно), потом упорно молчал. Он – правдолюб и правдоруб, беспощадный критик-аналитик – он молчал. Так молчат, когда не хотят расстраивать. Как о мёртвых: либо хорошо, либо никак. Тут всегда было именно «никак», потому что, думаю, на «хорошо» никак не тянуло. Хотя все-таки однажды... да, однажды (и я не мог этого не отметить) в письме из Новосибирска вдруг возникла такая фраза: «Ты же стал писателем (и не совсем уж плохим, как мне кажется)». И как прикажете это понимать? Значит, Арон относится к моему творчеству все-таки благосклонно? Или это только форма вежливости даже столь категоричного в суждениях и оценках человека? А черт его знает!.. После обеда мы, как правило, проводим час-полтора на тенистой лужайке за корпусом пансионата. Сидим (точнее, лежим) в шезлонгах. Погода нас балует: почти жарко и пока ни одного дождя, что нетипично для Прибалтики. Значит, нам везет. Арон блаженствует – разве это жара, говорит, после Израиля-то! Сегодня он, лежучи, читает. Как и всегда, какой-то детектив. Это у него любимый жанр. Однажды, как-то давно, я удивился этому – при его-то интеллекте! И Арон мне объяснил. Почему именно детективы и почему при его интеллекте. Оказалось, еще с юности он приучил себя читать именно детективы. Почему? Ну, сначала, как и почти всякому, было интересно, а потом... Потом – аналитика! Начав читать очередную вещь, он ставил себе задачу: догадаться, кто там преступник. Ну да, где-то дойдя лишь до трети книги. А потом, дочитав, выяснить, так или не так. То есть правильно ли он догадался, точно ли вычислил подлеца. И с тех пор это привычка – как тренировка для шахматиста. Это и есть Аронова задача: понять замысел автора и логику поступков героев. Чистая аналитика, психоанализ. А если еще и написано хорошо, умно, не в лоб, а тонко, то совсем кайф. - И что? – помнится, усмехнулся я, узнав эту историю. – Каков у тебя процент удач, попаданий в яблочко? Арон ответил вполне серьёзно: -Поначалу было в трех случаях из пяти. То есть 60%. А теперь в четырех из пяти, а это уже почти приличный результат – 80%. Однако моя задача – довести результат попаданий до 95%. Что статистически достоверно свидетельствует: уровень моего аналитического интеллекта позволяет включить меня в число избранных. - Кто это – избранные? - Те, кто при тестировании на «ай-кью» набирает от 130 до 140 баллов. А лишь три процента людей имеют такие показатели. Понял? Всего три! Вот ты, писатель, ты сколько набрал, когда тестировался? - Увы, лишь 125. - Для тебя вполне-вполне. Даже совсем вполне. Таких лишь 25% людей. То есть ты попал в достойную четверть. Это – талантливые особи, но просто талантливые, не супер. - Спасибо, друг! А ты, значит, ты не просто, а суперталантлив? - Да. Ну, это я и сам знаю. Но вот доказать прочим, да и себя по животу погладить... А, да, и Ирке-заразе сказать!.. Значит, Арон, лёжучи в шезлонге, почитывает очередной свой детектив в мягкой обложке (из Израиля привез с собой, вижу, там в магазине русской книги купил, как он мне рассказывал), а я, лежучи в нескольких метрах от него, поглядываю на женщину, что стоит в лоджии на третьем этаже. Она стоит там в коротком халатике, отсвечивая голыми ногами (мне снизу они видны почти до трусиков), курит, стряхивает пепел вниз, и сморит на нас, в любопытстве от делать нечего. Я спрашиваю: - Кто на сей раз? - На сей – баба. Бабы-авторы пишут или самые глупые, или, напротив, самые замысловатые детективы. У них же своя логика, женская, с такими вывертами! И это надо разгадать... А эта баба... как ее?.. некто Ольховская, детектив под названием «Танцующая саламандра». – Арон показывает мне обложку. – Видишь? Вот с ним и играю. Ладно. – Он закрывает книгу, зевает, потягивается. – Ты, русский брат мой, ты вот что мне скажи. Ты чтишь Генриха Бёлля? - Ну, конечно! – Я удивляюсь этому внезапному переходу от некой детективщицы Ольховской к более чем серьезному, интеллектуальному Бёллю. Даже забываю про женщину с голыми ногами в лоджии на третьем этаже. – А почему это ты?.. - Почему? Твой стиль на него похож. Хотя там перевод, конечно, а как в натуре, бог знает. Но в переводе... Ты на него чем-то смахиваешь, на Бёлля, а чем – не знаю. Ну, самоанализом, внезапными образами, сухостью изложения. Например, твой «Перевал», да... А, ладно! - Мерси, так или не так, но комплимент все-таки! – хмыкаю я, но затем пытаюсь припомнить, что я читал из Бёлля? И перечисляю: - Значит, «Бильярд в половине десятого», потом «Глазами клоуна», потом «Групповой портрет с дамой». - Еще, – подсказывает Арон, – еще «Где ты был, Адам?». - Точно! Как это я забыл! - И я забыл... вот что запамятовал... Не помнишь ли ты, как называется роман или повесть Бёлля... Ну, там солдаты с передовой оказываются в публичном доме, потом куда-то едут вместе с девками, и вдруг начинается артобстрел, а у одного из мужчин – сильнейший понос, но не от страха, а... то ли отравился, то ли дизентерия... и он сидит со спущенными штанами на обочине дороги, а кругом взрывы, взрывы, а он не может встать и убежать.... - Не помню, – откликаюсь я. – Чистейший Бёлль, ужас! Арон поднимает палец, что означает «внимание!»: - А вот что я помню точно. Помню, что еще в школе, еще до войны... короче, Бёлль – единственный мальчик в классе, который отказался вступить в гитлерюгенд... Потом прошел всю войну, в немецких войсках, конечно. - Не знал. Но это в его духе. Независимый и непокорный. - Ну да. И за что он нас, то есть русских, так любил? – будто удивляется Арон. – Любил врагов? Или потому, что мы – оппозиция Гитлеру, то есть не по сути, а по ту сторону войны?.. Самый русский немецкий писатель, так его называли, лауреат Нобелевской премии. - Да. И его отношение к Солженицыну, помнишь? - Само собой. Наш человек. Поэтому и оказался вдруг «нашим бывшим другом». А бывших друзей нет. Если друг, то это по крови – и навсегда... Так я о том, что ты на него похож. Не биографически, не гордись, а по стилю, художественной манере. Не подражатель, а просто из того же рода-племени. Понял? Это неплохо, продолжай. Авось, тоже Нобелевку схлопочешь. Еще гордиться тобой буду!.. Ха-ха, мать твою, а ведь есть повод выпить вечером, да?.. Конечно, тем вечером мы хорошо выпили, причем первый тост был за мою будущую Нобелевскую премию. Ну, юмор!.. Но дело не в этом. Дело в том, что оказалось, Арон, тренируя свою и не без того мощную аналитику, читает не только детективы. Вот Бёлль, да... Хотя я и прежде мог бы догадаться: мой Арон отнюдь не одномерен в том, что касается художественной литературы. Детективы для него всё-таки игра, игра с самим собой. А вот остальная литература – это тоже метод познания, это много для него. Глава 6. ЭРОУСМИТ ИЗ ИЗРАИЛЯ Помните, сформулированный мной Закон подлости? Любое поисковое действие на положительный результат непременно заканчивается гадостью. Вот так, неплохо. За формулировку этого закона я даже удостоился улыбки и благосклонного кивка Арона. А такого от него дождешься не часто. Значит, и я не лыком шит, могу что-то понимать этой жизни. Я понял, что тот самый закон подлости оказался благосклонен, в числе прочих, и к нам. То есть не обошел нас стороной. И, конечно, в самый интересный момент, самый подходящий. Когда что-то начинает складываться и кажется – вот-вот. Ага, на-ка выкуси!.. Ну, я-то еще легко отделался – так сказать, ранение по касательной (а как еще назвать последствия очередной ошибки-любви?), а вот Арона накрыло прилично. Да, его накрыло, контузило, и потом он долго оставался оглохшим и подавленным, но оклемался все-таки. Нет, его накрыла не любовь (ее-то, единственную, он давно нашел, сложив с найденной им однажды поутру Иркой половинки их монет), его накрыло другое. И вот как определить, как сформулировать это «другое», я не знаю. Слаб все-таки, слаб на голову, Арон прав, только писателем мне и быть, а не учёным!.. Хотя нет, все-таки попытаюсь. Синдром Эроусмита – вот как называется эта гадость! (Что это за синдром – см. ниже.) Это случилось (верней, начало случаться) года через два после нашей поездки к Чюрлёнису в Друскининкай. То есть в Литву, пока к России не присоединенную. За это время я успел влюбиться и на финале понять свою ошибку (в психологии это называется ошибкой выбора, и если такое случается систематически, то это прогностически плохо), а вот у Арона... Влюбившись, я не настолько оглох, не настолько впал в невроз самооглупления и некритичности, чтобы не следить за внешним миром. А там, во вне меня, оставались мои родители и Арон. С отцом и мамой в тот период было так: они взяли передышку, чтобы готовить силы к новому единению с собственными судьбами, то есть набираясь пассионарности. Отец – в походе за империю, мама – в шествиях на несанкционированные демонстрации против этого. Поскольку их поведение было уже привычным, то в основном я следил за тем, что у Арона. Следил я нестандартным способом. То есть пытаясь совместить субъективное с объективным. Первое – это наша переписка и редкие телефонные разговоры, из чего я делал заключения, как двигаются его дела по созданию общей теории генетического анализа (конкретно – анализа сложных признаков); второе – моё регулярное отслеживание, что нового в мировой генетической литературе по этому предмету. Однако последнее требовало известного напряжения мозгов. Но, поскольку данное напряжение происходило в среднем раз в месяц (посещение Ленинки, куда у меня по-прежнему оставался доступ, ибо, уйдя их своего института, я сообразил не выкинуть членский билет в главную библиотеку страны, а кой-какой английский язык оставался при мне), то подобная регулярная «слежка» за научными делами Арона все-таки имела место быть. И постепенно вырисовалась следующая картина. Наивысшее достижение Арона к тому времени – это, конечно, финальная, обобщающая монография «Теоретические аспекты анализа родословных», опубликованная Издательским домом Рамот (Тель-авивский Университет). Книга написана совместно со знаменитым Робертом Элстоном, хотя сдается мне, что Элстон тут в качестве генерала на свадьбе (не знаю, возможно, я не прав). Так или иначе, но Арон создал таки свою ГСП – генетическую систему признака как основу теоретического анализа наследования сложных фенотипов. Однако проверить на практике, как работает эта модель, все-таки не удалось (и думаю, уже не удастся). Одна из причин – сложный математический аппарат теории, что непригодно для практического селекционера или медицинского генетика, если речь идет о какой-либо конкретной патологии. Однако есть и другая, более серьезная причина. В основе теории Арона лежит допущение, что сложные (по другому – количественные) признаки определяются не более чем тремя генами. Во всяком случае, так их можно описать в ГСП. Вот это допущение Арона в свое время вызывало и вызывает до сих пор сильное недоверие генетиков, и убедить научную общественность в своей правоте, как я понял, ему не удалось. Но это, оказалось, тоже еще не главное. Главное – вот что. В тот же период, что корпел над своей ГСП Арон, стал набирать силу другой метод, тоже пригодный для генетического анализа – метод сцепления генов. Но не старый, классический, формальный, а тот, который осуществляется благодаря возможности использовать в качестве маркеров определенные фрагменты ДНК. И этот метод позволяет установить локализацию и наличие сцепления генов гораздо быстрее и надежнее, чем Аронова ГСП. То есть теперь всё решает не математическая генетика, не формально-популяционная, а молекулярная. И это, скажем так, слава богу. Это подтверждает, кстати, давний тезис Арона, что всё решает именно биология. Тут уже, как бывший медицинский генетик, отмечу я. Отмечу, что я понял. На основе достижений молекулярно-биологических исследовании генома человека удалось идентифицировать не только гены, вызывающие многие конкретные наследственные болезни (так сказать, простые, моногенные), но и мутации, которые приводят к наиболее частым многофакторным заболеваниям (комплекс генов предрасположенности плюс влияние средовых факторов; классический пример – аллергичесие реакции по весне: врожденный дефект нескольких генов иммунной системы плюс сезонное цветение деревьев). То есть впервые открылась (и будет открываться и дальше) возможность проводить не только точную молекулярную диагностику уже развившейся патологии, но и изначально определять предрасположенность человека к тому или иному заболеванию (например, раннему атеросклерозу, гипертонии, бронхиальной астме или язвенной болезни). Засим я умолкаю, дабы вы не подумали, что собираюсь читать вам лекцию. Благодаря молекулярной генетике человечество сделало огромный шаг вперед, а вот Арон... Арон оказался в положении, сходном с положением Эроусмита (помните роман Синклера Льюиса, который так и называется «Эроусмит»?). Честный ученый, рыцарь науки Мартин Эроусмит долго и упорно работал, открыл бактериофаги (это – вирусы, избирательно поражающие бактерии), но оказалось, что франко-канадский микробиолог Д’Эрель его опередил. Между прочим, данная история взята из реальной жизни, и случилось это в 1917-м году: канадец Д’Эрель опередил английского бактериолога Фредерика Туорта. Да, канадец признан первооткрывателем бактериофагии, однако история сохранила имена обоих ученых. Так и Арон: ценой огромного труда он создал «общий метод генетического анализа», который к моменту создания утратил свою значимость. Его опередили. Его опередили не в гонке методов, а в способе решения проблемы. Эроусмит из Израиля. Или Арон, которого поразил синдром Эроусмита... Разве это не проявление Закона подлости? Глава 7. ЗАКОН РАДОСТИ Однажды я занялся дурацким делом (законный вопрос: однажды ли?). Раскрыл толстую книгу под названием «Словарь антонимов русского языка» некоего М.Р.Львова (издание 1978-гогода), и стал искать антоним к слову «подлость». Оказалось, просто, ничего неожиданного. Антонимы «подлости» следующие: благородство, порядочность, честность. Это я к чему? К моему Закону подлости. Дескать, как будет называться обратный закон, антонимичный? И что же выходит, если по этому самому словарю? Закон благородства, или закон порядочности, или закон честности... Не, слабо, как-то неинтересно! Потому что приведенные выше слова – это имманентные свойства какого-то конкретного человека, присущее ему изначально и всегда. А мне нужно что-то неожиданное, хотя и желаемое: вот, делал что-то, искал – и вдруг такая удача, такой восторг! Ведь у меня в Законе подлости как? Любое поисковое действие на положительный результат непременно заканчивается гадостью. Значит, и в анти-законе должно быть то же: поиск, но на финале – наконец удача. Даже не то что удача, а радость. Скажем, в вечном поиске твоей женщины ты уже не совершаешь хроническую ошибку выбора, а... а как у Арона с его Иркой: находишь девушку со второй половинкой той же монетки. Это как у древних греков, помните? Во-во. Это и есть Закон радости. И начавшаяся жизнь с ней вдвоем – уже радость, несмотря на всевозможные проблемы и мелкие неурядицы. Потому что это жизнь – с Ней, той, у которой вторая половина монетки. Впрочем, это так ясно, что далее и говорить не стоит. Далее и говорить не стоит, потому что как-то в августе под самую ночь звонит мне Ирка из далекого города Явне, что на Средиземном море. И произносит: «Снова август и снова сумятица». Это наш давнишний пароль: дескать, это я, привет, всё нормально, всё своим чередом. - Да, дорогая, – говорю, – снова август и снова сумятица, а как там наш Арон? - Арон, – слышу через две с половиной тысячи километров, слышу, как там, рядом с Иркой, поют библейские птицы и шумит прибой, – Арон, кажись, оклемался. То есть вспомнил себя. Да, огромная часть жизни прошла будто бы впустую, но как это впустую, сказала я ему, если ты создал свой бактериофаг – и что с того, что тебя опередили? Человечество всё равно с бактериофагом! Как и с твоей общей теорией генанализа. Она – подспорье в поиске генов предрасположенности, по ней будут учить студентов, вот посмотришь! И имя твое, как и имя Элстона, останется, вот посмотришь! Молекулярщик из тебя хреновый, а вот генетик-математик – в самый раз. Поэтому ищи себе новую задачу, у тебя в Университете целая лаборатория, полная умненьких еврейских мальчиков – и сколько же им ждать, пока их шеф соизволит явиться на работу? - И что Арон? – смеюсь я. - А что Арон? – по-еврейски вопросом на вопрос отвечает русская Ирка. – Арон таращит усы, как таракан перед стартом. Тараканьи бега знаешь? Ну, вот, как на бегах. И, тараща, ругается. А если Арон ругается, то, значит, он хорошо жив. И говорит: Нобелевскую премию я не получил – так получу Шнобелевскую. И добавляет по-английски: «First make people laugh, and then make them thinк». Знаешь, как переводится это напутствие к Шнобелевке? - Знаю, даже могу процитировать. Это значит «За достижения, которые заставляют сначала засмеяться, а потом — задуматься». - Верно, – говорит Ирка, – ты еще что-то помнишь, ты еще молодец. Получив комплимент, меня вдруг накрывает волной понимания. Прямо эврика! - Слушай, Ирка, – почти кричу в радости, – а до меня наконец дошло! Вот только что дошло! Ведь я давно хотел дать определение нашему Арону. И вот – наконец понял, кто он. - Это интересно, заинтриговал! Ну, давай, давай. И кто? - Значит, кто есть Арон. Арон есть вызов воображению. Вызов воображению, повторяю тебе еще раз! - Объясни по-русски. - Объясняю. Арон – классический левополушарник... ну, человек с доминирующим левым полушарием, что определяет примат логического, абстрактного мышления, критического мышления, примат способности к быстрому, рациональному, конкретному анализу и – как следствие – к точным наукам. И верно: кто он изначально? Физик по образованию, потом, уже профессионально, математик-генетик. Однако! Однако вот в чем прелесть! Чтобы создавать такие сложные модели... чтобы представить в уме такую модель, как ГСП, а в общем виде – теоретическую модель генетического анализа признака, который детерминируется тремя генами с равным эффектов действия, тут необходимо такое воображение – ну, такое!.. Тут нужно еще и образное мышление, интуитивное, чувственное. Короче, царство воображения. А это – примат правого полушария. Понимаешь? Он и левый, и правый, лево-правый то есть! И его модель – это и есть острый вызов воображению! Дескать, я вызываю вас, месье воображение, вызываю на дуэль. Короче, вызов, картель! Я замолкаю, а Ирка говорит после паузы: – Это ты лихо придумал! Лево-правый, черт-те что!.. Ну, не знаю, при чем тут воображение, но то, что Арон – это вызов, вывоз всему и всем, – это точно. И знаешь, скажи ему это сам. Ну, не через меня же, женщину, которая может что-то и напутать. Да? Сам, сам! Там более, что Арон тебя давно ждет, что ему очень нужно тебя увидеть. Как там наш русский засранец из дома князя Оболенского, частенько спрашивает он? ПОСЛЕСЛОВИЕ В этой жизни у всех свои роли, так тому и положено. Звонит отец и сообщает, что едет в Вильнюс к Хорькову, там, сначала в ихнем Сейме, потом на улицах, предстоит серьезное противостояние. Да-да, ты готовься, говорит он мне, мы своего не отдадим!.. А мама? Мама опять вышла на какой-то несанкционированный митинг и ее забрали в автозак. Придется ехать в отделение полиции и выгребать оттуда пожилую женщину. Но есть и положительное. Мне позвонил сын. Грозился приехать, навестить одинокого отца. И даже промямлил под финал, что очень соскучился. О как! Ладно, вот я вернусь из Израиля, от Арона с Иркой, и мы с ним непременно увидимся. Сын ведь – это не отрезанный ломоть, не отрезанный до твоей смерти, даже если он не живет с тобой. Он живет в твоих генах, а оттуда ничего не сотрёшь, ничего не отрежешь. А я? Я улетаю уже послезавтра. К Арону и Ирке. Интересно, тот старый еврей, тот уличный скрипач в Холоне, герой Отечественной войны, что перебрался из Бердичева на историческую родину и играл Генделя в хамсин, он еще жив? А его жена Рива? Как же без них, вечных персонажей, правда? Ведь кто-то должен играть на скрипке даже в хамсин. ОТ АВТОРА Эта маленькая повесть не была бы написана, если бы за дело не взялся еще один известный в научном мире генетик – Анатолий Михайлович Полищук, тоже кое-что сделавший для науки генетики. Так вот, он долго, настойчиво и убедительно просил, чтобы я наконец написал что-то об Ароне. Дескать, именно он, Арон, – герой нашего времени. Ну, это так, конечно, однако... зануды они, эти господа учёные! Но что делать, в конце концов я написал. Как вышло, не мне судить. Страшно, конечно, что скажет Арон. Впрочем, это почти известно, ибо угадываемо. В заключении отмечу, что все имена действующих тут или упомянутых персонажей – доподлинные, какими они были и есть в нашей жизни. Все, кроме имени главного героя. Это понятно: ведь тут не мемуары, не историческая летопись, а чисто художественная литература. Но все-таки, полагаю, теперь, в самом конце, надо мне назвать истинное имя моего героя. Пожалуйста: это – доктор биологических наук, профессор Тель-авивского университета Эмиль Хаймович Гинзбург. 2014 Напечатано в альманахе «Еврейская старина» #4(83) 2014 berkovich-zametki.com/Starina0.php?srce=83 Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Starina/Nomer4/Gorzev1.php