Её стихи, как и её облик, как прикосновение её руки – внушают доверие. Я слышу её тихий ровный голос. Пережито много, перечувствовано – того больше, а издёрганности нет, да, тихий, ровный голос: «Виновата я, не подписывала даты, но правда, что многие стихи на еврейскую тему написаны ещё там. Конечно же, рвалась сюда. Оттуда – сюда. Для меня, сидящей в моих Бендерах, всё, что из Израиля, было из солнечного и желанного мира. Одно желание – вырваться, достичь этого берега, этого мира». Корабль! Корабль оттуда, откуда идут корабли. Какое, наверное, чудо полосочка этой земли! А, может, в большие бинокли они рассмотрели сейчас, что женщина здесь, и намокли ночные костры её глаз? А, может, вселенская смута в запеве её голосит? Корабль! Корабль оттуда, откуда идут корабли! Был закат. Высокая женщина медленно и плавно спускалась по песку к морю, в сторону розового шара. Солнце вот-вот исчезнет, утонет. Она шла к нему, и распущенные волосы её светились в ореоле последних и, может быть, поэтому столь ярких лучей. Шла одна. Спускалась к морю, вбирая в себя последнее тепло закатного солнца. Поэт Алла Айзеншарф Вот так я увидела ее впервые. Она шла по песку, спиной к террасе, где собирались гости на бар-мицву моего племянника Даниэля. Было это давно. В прибрежном ресторане, в Мехморете, в десяти километрах от Нетании. Стихи ее я уже знала, а в этот вечер нам предстояло познакомиться. И когда спросила о ней, мне кто-то сказал: «Да вон она, к морю пошла»… И я долго стояла и смотрела ей вслед («И за мной везде бабий шепот: "Ах!"» – точно, как в ее стихах). А вот о чем она думала тогда, я узнала только сейчас, спустя много лет: В холодное море уже по грудь уходит закат. Может, оттуда хоть кто-нибудь вернется назад?.. Но разве из ада возвращаются? У нее слабое зрение и больное сердце. Если плыть по течению, то давно пора сдаться. Но стихи, как мечты – всегда против течения. Угодной быть? Но я угодна тропе, висящей над обрывом, но я угодна мокрым сходням, к земле прижавшимся счастливо. Горячим воздухом опасным уже надышано до края, но я угодна искре красной – о, сколько их в ночи играет! Умолкнуть, если вам угодно? Я так давно молчать умею. Но то, что вызрело сегодня, я завтра – сею. Жизнь начиналась в раю. Воспоминания о рае с годами всё податливей. В раю был белый домик в сирени и мальвах. Он стоял перед входом в большой тенистый парк, бывшее имение Потоцких. Раю не требуется большое пространство. Домик и двор с песочницей и качелями, с кустами роз, со старой дикой оливой, а главное, главное – любовь и ласка дружной семьи, где были папа и мама, и сестричка, и бабушка, и добрая няня. Все вместе уходили в парк, на пруд, но и там было своё крохотное местечко – под ивой, где жили лебеди и лягушки, кузнечики и другие загадочные твари. И они, казалось, принимали девочку как свою, и слушали её сказки, и ей казалось, что понимали. И звали её все эти кузнечики не Шарлотта, а Шеличка, точно так, как звали все домашние. Имя папы Ноах, по-русски Ной Иосифович. Среди людей он понимал её лучше всех и любил больше всех. Это была удивительная связь, она чувствует её всю жизнь. «Этот сон в точности до деталей повторялся много раз, много лет». Мне снился папа. Он еще живой, и так мы громко весело смеялись, и по зеленой травке шли домой. Мы шли домой и за руки держались. И мама нам махала из окна, и бабушка в окне была видна. Её отца убили при первом же погроме в Немирове, осенью 1941 года. Для неё это был первый погром. Первый ли для родителей – она не знала, а для еврейской общины городка Немирова погромы начались ещё в XVII веке с началом восстания Богдана Хмельницкого. В память о Немировской резне день 20-го сивана стал днём траура и поста. В конце того же века ещё один погром, казни и преследования – гетманом Украины был тогда сын Богдана Хмельницкого, правда, вскоре он и сам был казнён. В начале XVIII – новый, казацкий погром. Вот цифры из Краткой Еврейской Энциклопедии: в 1765 г. в Немирове числилось 602 еврея. В 1793 г. Немиров был присоединён к России и включён в черту оседлости. В начале XIX века служил резиденцией брацлавских хасидов. Это Нахману из Брацлава принадлежит крылатая строчка, ставшая бессмертной песней: коль hа-олам куло – гешер цар меод, гешер цар меод... весь мир – всего лишь узкий мост... Известно, что поэма Хаима Нахмана Бялика о Кишинёвском погроме 1903 года впервые была опубликована по цензурным соображениям под названием «Сказание о Немирове». Есть в энциклопедии строчка, которая уже впрямую касается судьбы Шелички – Аллы Айзеншарф: «Во время Второй мировой войны нацисты уничтожили евреев Немирова в трёх акциях – ноябрь 41 г., июнь 42г., май 43 г...» Между раем и адом не было ничего – никакого промежуточного пространства. 24 ноября убили папу. Девочку, чтобы защитить от фашистов, чтобы не убили, Шеличкой уже никто не называл, стали называть русскими именами – Галя, Алла. Аллой и осталась. А тогда запомнила: «чтобы не убили». Но сама она 2 мая 1942 года – ей не было ещё и 6 лет (род. в 1936) – очутилась в концлагере в том самом Брацлаве Винницкой области. А с конца ноября 43-го до марта 44-го – гетто в Бершади. Во сне являлся отец – высокий, широкоплечий, с чёрными кудрявыми волосами и голубыми глазами. Он нянчил их всех – двух своих дочек и маму – тоже. Во сне, про маму, это нормально. Он помогал больным – при жизни – как гипнотизёр, под его руками утихала боль и лучше росли цветы. Это, наверное, от него у неё такие способности, такие руки. А себе разве можно помочь? Она помнит каждый день ада – гетто, акции, концлагерь, беспризорничество, опять гетто. Помнит, но долго не рассказывала. Только в 2004 году подарила книжечку, странную, потрясшую меня до глубины души, впрочем, как всех... Оказалось, это уже российское издание (Калуга, Полиграф-Информ, 2004), а израильское разошлось до того, и у меня его нет. Я спросила, а почему издано в Калуге? Так все на свете просто: супруги – редактор Мария и художник Евгений Смирновы, получив от друзей из далекого Израиля потрясшую их книжку незнакомой им Аллы Айзеншарф, решили издать ее в России! А почему книжка вышла без названия, то есть на обложке только фамилия автора, а когда первую страничку перевернешь, читаешь страшный диалог: «– Хорошо, если выстрелят в рот. – Это, доченька, как повезет»? Алла тихим и ровным голосом отвечает: «Это и есть название». Обложка детской книжки Оказалось, стихи созданы ею, но шестилетним ребенком, и там еще детские, но выразительные рисуночки, а пониже на каждой страничке – комментарий уже взрослого поэта. Можно себе представить, как тяжело далась душе такая работа. Из авторского предисловия: «Война вышвырнула меня и сестричку Мэрочку на улицу. Уже убит в погроме папа, мама далеко в концлагере. Родительский дом – недавняя сказка, – стоит, как стоял. Но там – немцы. И мы, держась за руки, бродим и бродим по улицам Немирова – две голодные затравленные девочки. Мне – шесть, Мэрочке – десять. Мы не смеем подойти ни к одной калитке, ни к одному окну. Вот в такое время (лето сорок второго года) и родились эти "стихи". И я не меняла в них ни одного слова не только потому, что "автору" шесть лет...» А ведь еще лет за пять до нового тысячелетия она мне сказала: «Не могу, заговорю, и сердце разорвётся». А сейчас, вот уже сколько лет, сердца рвутся у нас, читателей этой книжечки и как бы зрителей документального кино о ребенке на войне глазами и устами ребенка. Спасение является к каждому по-разному. К ней оно явилось в виде высокой белой женщины, красивой и лёгкой. Наяву ли? Во сне ли? Вот как это случилось. Она – до ада – резвая была, быстрая была, с разбегу упала как-то, и лицом – о камень и, наверное, потеряла сознание, жуткая боль унесла в темноту, и тогда, помнится, явилась ей высокая белая женщина, красивая и лёгкая. «Я буду с тобой, иди», – сказала и исчезла. Когда девочку привели в чувство и от крови отмыли, она вдруг попросила бумагу и ручку. И до этого не умевшая писать, а было ей 4 года, она стала писать письмо своей фее. Это были самые первые стихи, и взрослые не только удивились, но даже испугались. Кстати, когда её сын в три года сочинял стихи, это никого уже не впечатляло. Время другое, что ли, или вундеркиндов стало больше и к ним, как явлению, привыкли? Она же знала всегда, что у неё есть спасители на свете: папа с чёрными кудрями и добрыми глазами и её тайная белая женщина, приходившая в самые жуткие минуты. А кто же иной выхватил её из рук молодого смеющегося немца, отбиравшего в колонну смертников, и заставил уйти полицая – украинца Тимошку... Она пряталась в украинской семье, и ночью они пришли, с автоматами в руках, и вытащили из избы, и в концлагерь отправили, но не убили же... А когда на нарах тосковала по отцу, умирала по свету и теплу, кто уводил её на зелёный луг, с цветами, муравьями и даже улитками? И надо было ходить осторожно, ни на кого не наступив. Кто-то же научил сердце благоговению перед жизнью. Алла Айзеншарф с любимым сыном Люди говорят друг другу: я же тебе человеческим языком говорю, а так мало друг друга понимают, а тут вдруг человек голоса зверей и птиц различает, и шепот деревьев понимает. Казалось бы, при такой вот высоте, при лёгкости такой парящих рук ли, крыльев, а память не отпускает, она сильнее. «Какой я отплáчу молитвой? / Какой отплачý тишиной / за все мои громкие битвы, / за весь мой победный покой? / Уже загораются свечи, / и трубный возносится звук. / И сердца касается вдруг / предчувствие встречи». Встретились... Остались живы и мама, и сестрёнка, вернулись в Немиров, а жить там невмочь, и переехали в Бендеры. В 11 лет ревматизм суставов и сердца, открытая форма туберкулёза лёгких... С детьми ни учиться, ни играть. С 5-го класса в вечерней школе... Все кончали школу в 17 лет, она больше болела, чем училась. Аттестат зрелости в 21 год. Потом фельдшерское училище с отличием. Медсестра, сестра милосердия. Как подходит ей это звание – сестра милосердия. Уютный голос, несуетный взгляд, лёгкие руки... Алла Айзеншарф (слева) с мамой, старшей сестрой и сыном Когда появились мысли – уехать? Сначала – уехать вообще – об этом писала всегда, а воздуха не хватало. По комсомольской путёвке оказалась в Сибири, в Красноярском крае, в Хакассии. (Наши пути немного разминулись во времени, но не в пространстве: Алла была на станции Бискамжа, а мы с Беллой Ахмадулиной и Ирой Озеровой – в селе Тергеш – в той же Хакассии. В сентябре леденела к рассвету вода, к чану ставили лесенку и рубили лёд топором – на кипяток... Но природа – цветы, листья, высокие, по плечи, травы – те же, и тоска та же – вне времени – Ш.Ш.) «И снова птицы улетают, / и снова что-то бередят. / Они, наверное, не знают, / что вслед им реет листопад. / Что ветру вольничать вольнее, / и легче в тучах гаснуть дню…» И она вспоминает, что днём бывало лето, а ночью сковывало холодом. И не верилось, что утром вернётся лето или хотя бы осень... Была у Аллы и любовь. Любимый приехал к ней в Сибирь. – Любимая, – мне говорил мой друг. – Любимая, – и целовал ладони. Так осторожно воду пили кони, когда садился в реку солнца круг. И теплая, как ветер, благодать, таинственная, к небу поднималась. И только малость оставалась, малость, – не отзываться, не уметь, не знать. Вернулись в Бендеры. Сыну было 4 года, когда её, наконец, приняли в Литературный институт имени Горького, в Москве. Сначала послала подборку стихов и подписалась Алла Айзеншарф. Из-за этой неудобной фамилии в институт не приняли, и книги издавались трудно и, по ее словам, «муторно долго». Одна выпускница института им. Гнесина сказала: и вообще разговоры об антисемитизме в СССР сильно преувеличены, я, например, ничего такого не испытала. А говорят, она тонкий музыкант, наверное, мало читает, а слышит только то, что хочет слышать... Когда Алла ту же подборку стихов, абсолютно те же стихи, послала под фамилией мужа – нееврейской, очень хотелось поучиться у мастеров, в столице, её приняли сразу, и в 31 год она стала студенткой Литинститута. Каждым летом они отдыхали на Днестре. Лес, река, тишина. Противоположный берег – высокий глинистый обрыв – освещался солнцем и казался золотой сказкой – там летали стрижи и прямо над водой висели корни... И в золоте мелькал – на фоне неба – силуэт ребёнка, её смуглого мальчика. Он взбирался туда, куда она уже не могла. Ей кажется, что вот тогда что-то ожило, зашевелилось в душе, связалось с недостижимым и высоким – другим берегом. Не цепляйтесь – руки мои тонки. Не стыдитесь – я не всё могу. Разыщите моего ребёнка вон на том высоком берегу. Я должна сказать ему два слова, и сильней он станет и мудрей. Есть у мироздания в основе два такие слова: «Ты – еврей!» Тема Израиля, раз появившись, не оставляла её. Иногда она была чёткой, осмысленной, иногда – как несбыточная мечта, как птица, что бьётся под занесённым ножом – да или нет? Когда отъезд казался нереальным, писались более абстрактные стихи. Я дам тебе высшее благо, а меньшего ты не проси... Вот – белого неба бумага, вот – синяя стайка в горсти... Я дам тебе миг, чтоб помедлить – дорога твоя нелегка. На нашей земле заповедной в песках затерялись века. Иди же! Завидное благо песчинку свою обрести. Вот – белого неба бумага. Вот – синяя стайка в горсти. И все же сборник стихов «Я и ты» вышел в Кишинёве в 1971 году, а в 1977 – вторая книга «Кочевье». Время от времени печаталась в русских и молдавских журналах, коллективных сборниках. Привезла готовый сборник в Израиль. И попала на проходимца – деньги ушли, сборник не вышел. Суд – дело долгое... Проходимец – наш, из бывших советских, от которых ей так хотелось уехать... Что вспоминать плохое? С тех пор, а они приехали в Израиль в 1988 году, вышло много книг – 17! Всё состоялось. Исполнилась и главная мечта: виделся какой-то очень белый город. Когда душа бывала там, где ей хотелось, она видела себя в таком городе на израильской земле. «Город издали высился белый, / возносил купола. / И надежда над ним плыла / синим облаком за пределы. / А когда разгоралась ночь, / в сговор теней / уходила юная дочь / с пеньем…." Ведь так мечтала жить в Израиле, забыть обо всем тяжелом, но так мы, наверное, устроены, проклятая память возвращала и страшное военное время, но и послевоенное, и совсем уж предотъездное – обыски, например, гласные и негласные. Что ищут у поэта? – Понятно, оружие. Ее оружием были стихи. «Плакатный фарс, портреты в фас, / а профиль – просто невозможен. / И всё яснее зреет в нас, / что можем мы, а что не можем. / И подытожен каждый час / палатой! Камерой! Таможней!» Жизнь приобретала всё более отчётливую форму. Еврейская история, Израиль, Судный день – эти слова вдруг, или это только потом кажется, что вдруг, стали и естественными и торжественными, когда писалось... «Листьев жёлтая крутень – / Судный день. / Предотлётных птиц наказ – / судный час. / Звёздный росчерк – чей-то вскрик – / судный миг. / Так, на самом дне, в огне / открывалась Вечность мне». Тайна, когда биография одного человека обретает тысячелетнюю память... Казалось бы, та же тема, но глубже, четче: «Последний вечер перед Судным днём. / Зажгутся свечи. Вспомнится о Нём. / И в неготовой суетной душе / произнесётся тихое: "Уже". / И в этот вечер перед Судным днём / вскипит слеза над жертвенным огнём / тысячелетней памяти моей…» В Израиле два года жили в Иерусалиме. Потом, в своей квартире, в светлом городе Ашкелоне. Сын женился. Получил социальное жильё. Как живётся? Когда какая полоса. Была такая полоса, когда сорок дней не было ни шекеля. Выплату какую-то задержали. Бухарская еврейка Маруся притаскивала замечательную еду... Врач-окулист по фамилии Песок выписала вместе с рецептами чек на 150 шекелей. Семья Сусленских, Клара и Яков, приносили еду, масло, конверты. Женщины из организации «Вицо»... Мирьям и Инна Мешель, скрипачка Нина... Добрых людей имена, как лучшие строки, запоминаются на всю жизнь, и как же ей хотелось их произнести... Сестры Алла и Мэра на отдыхе в лесу Первый сборник в Израиле назывался просто «Стихи», но в нем было уже 400 стихотворений. За книгу «Рука твоя» Алла Айзеншарф получила престижную премию «Олива Иерусалима». На вопрос, какие свои книги любит особенно, назвала сборники «Молитва», «Другу», «Наедине», «Ночь охранная» и вышедший в 2013 году – «На каменном календаре». Если все сложится удачно, книга «Превыше любви и печали» увидит свет в конце 2014-го или в начале 2015 года. Книга "Превыше любви и печали" вышла в декабре 2014 г. Когда на душе бывало очень плохо, до отчаяния, садились с сыном рядом, голова к голове – это же редкое счастье, когда есть с кем поделиться... И с кем – с сыном! Но бывает, бывает… Пришли, спилили ветки. Жужжит пила, падает на асфальт то, что было кроной – для поэтической души будто обрывается кусок жизни. Наверно, хорошо тому, кто не слышит крика дерева. Алла говорит, вот и приборы уже фиксируют боль и крик растения. Но, Алла, если правильно обрезать ветки, дерево крепнет и растёт ещё лучше... И газоны, и деревья – всё ведь для людей, мы же не в тайге... Это я пытаюсь ее утешать. Но она именно в тайге подружилась с медведем, играла с бурундуками, наверное, беседовала с рысью, которую вЫходила, и бандиты, сказала она, люди хоть и страшные были, но добрые... И сама будто себе объясняет: так они же понимали твой язык. А как нам высказать себя – здесь? Трудно, – говорю, – но можно. Нам надо было приехать пораньше, а мы задержались. – А твоя белая женщина приходит к тебе? Да, – отвечает она. – И тогда хорошо пишется. Окна её раньше выходили на восток, и она каждое утро встречала солнце и говорила «Шма Исраэль». Но тогда она жила на 4-м этаже, а недавно получила квартиру на первом, где прямо перед окнами и пальма, и лимонное деревце, и много зелени. Любимый сын, Израиль, живет сейчас не в Израиле, а в Латвии, приезжал из Риги, чтобы помочь ей с переездом. Что он там делает? Преподает Танах, читает лекции по еврейской истории в университете, в Общинном еврейском доме, на радио, на международных семинарах. Приезжает к матери раза 3-4 в год. Связь между ними очень крепкая: «У нас одна душа на двоих». Алла Айзеншарф на свою жизнь не жалуется, каждому рассвету в Израиле рада. Спрашивать, продолжает ли произносить молитву «Шма Исраэль», неприлично. Спрошу о другом: память и судьба чему-то учат? – Да, благоговению перед самой жизнью! Обложка книги сына «А если нет следа иного / в мгновенной памяти веков, / чем след летящих облаков, / я по нему идти готова. / По голубому плыть за ним / на легком судне белобоком. / И флаг мой – белый с голубым – / через огни нести высоко». Из детской книжечки Аллы Айзеншарф с её комментариями Кошка бездомная плачет, но кто ее слышит? А в теплых норах совсем иначе живут мыши. И ветер под крышу зарылся и спит на соломе. Он дома. И я дом вспоминаю, и так хочу чаю. И чтоб дождь кончился скоро: холодно под забором. Мешок натянула на плечи, а он мокрый, и только начался вечер. Я наверно умру под утро. Я думала, умирать трудно. На ночь сараи запирали, собак спускали с цепи, и если шел дождь, надо было стащить с чьего-то забора сухую тряпку или мешок. Но получалось не всегда. Когда дядя Митя узнавал, что будет облава, он находил нас в городе и незаметно приводил на пустырь. Там, в приготовленной яме, он заваливал нас лопухами. Через густой, высокий репейник пустыря не хотели продираться даже овчарки. И мы лежали с утра до вечера без воды. Иногда слышали лай, крики людей. Ну сколько можно в этих лопухах! А нас искают немцы и собаки. И страшно. Он большой, как небо – страх. И писать хочется и громко-громко плакать. Немец прошел с большой собакой. Она оглядывалась на нас и махала хвостом. Он больно дернул ее, собака взвизгнула. Если б я была его собакой, Я бы немцу руки искусала, а потом бы спряталась в овраге и смеялась и бока лизала. «Земной поклон всем, кто принимал участие в нашем спасении: семье Ореховских в Немирове, жителям села Грабовцы». Но она называет еще одну фамилию: «Нисиловские – наши соседи. Он с папой работал на одном заводе, в шахматы играли, праздники отмечали семьями. Я у него на закорках выросла. А когда мы с Мэрочкой остались одни на улице, искал, чтобы убить. Девушка Нелли – сестра его жены – с немцами водилась» Нелли танцует с немцем. Музыка так играет, платье летает, туда и сюда летает, – аж попку видно. А ей не стыдно. Смеется. Нам иногда выносили поесть. Одна женщина позвала во двор, а сама – в калитку. Мы похватали из миски и убежали, и залегли в канаве напротив. Она немца привела. А маме после войны объясняла: «Не могла смотреть, как они мучаются, так «нехай» уж сразу...» Каша кислая-кислая, мухи на миске мызгают, ложки нету, но мы руками. Хорошо, что не видит мама. А теперь так болит животик – из кустов не выходим. Там какашки лежат разные, а мои красные. Жители села Грабовцы, что рядом с брацлавским концлагерем, прятали нас по очереди, даже подкармливали. На сене под крышей сарая с нами жили мыши, любопытные, по лицу бегали. Гром пошел и дождь пошел, а под крышей хорошо. Здесь на сене пахнет летом, только мамы с нами нету. Мыши есть. Они не страшные, друг у друга что-то спрашивают. Мыши: мама, папа, дети. Хорошо им жить на свете. Это у нас было что-то вроде игры; найдем брошенный кусок, по крошечке откусываем и представляем... Нашли большой огурец, на палочку посадили, нарочно глаза закрыли и хрумкаем понемножку: хлеб, вареничек, холодец, хлеб, вареничек, холодец, и булочка на дорожку. В нищем домике на окраине жили Ореховские: сапожник Митька, его жена Полина и четверо всегда голодных мальчишек. Но они не выдавали нас «жиденят», хотя за это немцы платили местным детям. А мы собирали для дяди Мити окурки и очень заботились, чтобы их хватало. У дяди Мити нечего курить, и мы ему окурки собираем. Сегодня есть, а завтра я не знаю, а может, дождь или не будем жить? Очень страшно и бездомно было по вечерам. Вечером люди ушли домой, даже не видно немцев. Небо счернело над головой, и каждый сарай чужой-чужой. Куда деться? Так я к папе на руки хочу! Но я не плачу и не кричу. Если б тогда нас вместе убили, мы бы вместе и были. После ночного инея земля отогревалась только к полудню. А обуви не было. Я об ножку ножку грею. Я сама себя жалею. А когда себя жалею, еще больше холодею. Когда я совсем ослабела от голода, Мэрочка носила меня на спине, не оставила, как ей советовали. Не ходят уже мои ножки. Никак не подняться мне. И Мэрочка на спине таскает меня осторожно. Идет – идет и качается, пока день не кончается. Совсем мальчишечье лицо с голубыми глазами на минуту рассеяло страх перед немцем. На луже бабочка лежала. Лежала вся и не дышала. Я под нее ладошку сунула и подняла, в лицо подунула. рукой махала. Я хотела, чтоб улетела. А немец, он в тени сидел, Смотрел сюда, смотрел, смотрел, И подошел, и сел на корточки. И он не страшный был нисколечко. А может, просто он забыл, что немцем был. Расширенная версия. Первоначальный вариант статьи опубликован в газете «Новости недели» (приложение «Евр. камертон»), 13.11.2014. Благодарю Льва Иванова за помощь в подготовке этой публикации (фото). Напечатано в альманахе «Еврейская старина» #4(83) 2014 berkovich-zametki.com/Starina0.php?srce=83 Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Starina/Nomer4/Shalit1.php
