Стихи из цикла "Еврейские мотивы"0

Памяти Т.С. Эпштейн Вот фотка, где нам по 17 лет, Нас Борькин снимал отец. Его уже нет, и матери нет, Обоих прибрал Творец. Борькина мать умерла в феврале, Суровой зима была. А фотка лежит на моем столе, На самом краю стола. Кажется, Туся любила меня, Учила играть на фоно, Я не научился – это фигня, Теперь уж совсем все равно. И жизнь, как обсосанный леденец, Растает вот-вот на губах... Пытался ивриту Борькин отец Меня научить не за страх. Чудак он – зачем дураку иврит? Другое дело – фоно: Я бы играл, сделав умный вид, Да, видно уж, не суждено. Я в небо гляжу, плывут облака, Дремлю... И в апрельском сне, Мне чудится, гаммы выводит рука Где-то там... в вышине. Я вздрогну, очнусь, от сна ни следа, И явственно в этот момент, Что Туся, конечно, ушла туда, С собой прихватив инструмент. Попасть в заоблачный мир мудрено, Но вдруг повезет дураку – Туся научит меня на фоно... ...А Борькин отец – языку. Стихотворное переложение "Списка замаскированных евреев" * * * "Кремль захватила банда алчных иудеев!.." – Так мне сказали коммунисты у метро... Нет удержу на них, лихих злодеев - И так они устроились хитро, Что к ним, врагам, и подкопаться трудно, Не так легко вручить их палачу... Пусть это будет несколько занудно, Но огласить весь список я хочу. Пусть горько, удивительно и грустно: Блаватская, Алексий и Хрущев А также Гитлер, Берия и Суслов... Могу продолжить... кто же там еще?.. Ну – Брежнев, Гришин, Горбачев, Громыко... И Гиммлер, Гейдрих, генерал де Голль... В строку для них пойдет любое лыко – Позорно промолчать – меня уволь! Ну Б. Пильняк, А. Зегерс, В. Панова, Семенов всем известный Юлиан! В рассудке здравом я... и повторяю снова: Я в трезвой памяти... и я сейчас не пьян! А Ельцин, Горбачев... простите, Путин... А Солженицын, Кучма и Лужков? Их есть у нас... в корзинке их по сути – В избытке... как горячих пирожков. Ну, Керенский – сыночек Гельфман Геси, Всей от башки до пят в крови царя. Пусть знают всех родные наши веси... Вы думаете: все – и вовсе зря. Ну Сахаров – оно само собой понятно, Но и... Фидель, едрена матерь, Кастро Рус. Здесь речь моя становится невнятна: Продолжить просто форменно боюсь. Там Сталин: Джугашвили – "сын еврея"... Встает народ, от ужаса гудя. Поднять глаза от страха я не смею: Порочу я любимого Вождя. А Кеннеди, Пономарев, Поспелов, Дзержинский, Луначарский... о-го-го... В дорогу вышел, как поется, смело, Разоблачу их всех до одного. А Франко, Черномырдин, даже Черчилль, Андропов и Валенса (тот что Лех). Как замаскировались ловко черти – Но я им не какой-то пустобрех! Шелепин и Потанин – это ясно, Об этом знает каждый идиот... Да, истину вещать сейчас опасно, Но только смерть мой монолог прервет! Чуть не забыл (еще не все доделано, Но верен глаз, не подведет рука) Я Рузвельта (того что Франклин Делано), Чубайса, Пугачеву, Собчака. Не только Ленин – Крупская Надежда... Их в мире просто... просто до... фига. Но хуже-то всего, что где-то между Руцким и Герценом забился бедный я. ДЕЛО ЗИЛЬБЕРБЕРГА Зильберберг Л.Я. Род. 7.10.1901, г.Аккерман, еврей, б/п, обр.высшее, инженер з-да "Электро- прибор". Арест. 1.11.1933. Приговорен 28.02.1934 по обв. в шпионаже к ВМН. Расстрелян 19.04.1934. Реабилитирован 6.03.1957. Вот коротко о деле Зильберберга. Такой мужик работал в той конторе, Где я служил (но через сорок лет). Потом его убили – расстреляли: Сказали, что шпион – и пулю в череп. А правых нет... и виноватых нет. Похитил, вроде, он чертеж секретный... И сигуранцей или дефензивой Был завербован, среди прочих лиц. Все это вскрылось: органы не дремлют, Не дремлют, не дремали и не будут... Ежовых не снимают рукавиц! Он был еврей, но вряд ли это важно, В крутой разборке все быстрей крутились Такие жернова... Игра в лото. Кем сам себя он числил, я не знаю, Но, видимо, как все, перед расстрелом Об этом вспомнил. Ну и что?.. И что?.. Все это с ним случилось в 33-м, А приговор... расстрел – в 34-м, Весной, в апреле... Солнце... благодать... Еще до выселений и Ежова... До кировского дела и "потоков"... И лучше бы мне этого не знать. А был бы он немножко поумнее, И выгадал бы лет семь-восемь жизни... И чем ему наскучил Аккерман? А, может, обошлось бы... Все бывает. Глядел бы он на солнышко и море. Я там бывал... О, как хорош лиман! Потом в 40-м и в той же фирме Служил отец мой... Боже! с ним случилась Такая же история... Чертеж! Но суд советский и нарком Лаврентий Его простили... и чертеж нашелся... И скажет кто: Где правда здесь, где ложь? Отец покойный не любил про это: Репрессии, войну, космополитов – Про все эти прошедшие года... А если бы другой достался номер Ему в лото кровавой мясорубки, Кто эти строчки бы писал тогда? А Зильберберг прощен был много позже, В 57-м... Ошибка, значит, вышла... Ягода, Сталин... прочая фигня. Все умерли. Но если бы я думал, Что смерть равняет правых и виновных, Не прожил бы на свете даже дня. Передо мной – сухие документы, Промокшие от слез и чьей-то крови, Их уберу пока что от внучат. И что сказать, по совести – не знаю. Удачливые менеджеры знают. Они об этом знают... Но молчат. * * * Я помню все: мы кочевали со скотом И мелкой живностью по землям Палестины... Я помню куст горящий... и о том, Как фараоновы бичи полосовали спины. Я помню их: дворцы и города... Свобода, рабство, царская корона... Но в памяти моей - на равных навсегда – И вавилонский плен, и храмы Соломона. Я помню, как мечи гонителей остры. И на кого ты нас оставил, Боже? – Мы не спросили. Помню все: костры... Испанию покинутую тоже. Я помню все: и песни матерей – Напев их вечный грустен и беспечен. ...Все ближе к нам: погромы у дверей, Навет кровавый и позор местечек. Двадцатый век – совсем задуть свечу... И больше, чем сказать: на сердце жутко. Но дальше – нет... я помнить не хочу... Прошу, Господь, лиши меня рассудка! * * * Я думаю о рыбе "ливьятан". Засоленная самка ливьятана – Для праведников. Мне к святым местам Прохода нет. И пробовать не стану. О, эта рыбка дивная... Увы... Ведь не для нас припас ее Создатель. Не пробовал ни я ее, ни вы: Не праведность – наш общий знаменатель. Да, ливьятан из монстров первых дней, Из чудищ страшных и рыбоподобных. А вкус хорош, по слухам... тем верней, Что слабо совместим со нравом тварей злобных. Я думаю, как одинок самец: Он плавает один со дней Начала. Но самки нет, прибрал ее Творец, Чтоб праведных соленою встречала. Какая-то загадка в этом... нет?.. Сказаний правду подкрепляет ложь их. Грядущее... и этот дивный свет, Готовый для прокорма старцев божьих. * * * Как все-таки грустна земля и та, и эта. На этой все зима, на той сплошное лето. Почти апрель, а тут – метель, и снег стеною. А там – задул хамсин. И кто тому виною? Зачем разъединил огонь и лед Создатель, Песчаных бурь гончар и ледников ваятель? А вот добро и зло - совсем не так здесь ясно – Что в той земле, что в той... Я думаю – напрасно Он не развел их прочь, чтоб не было упрека На случай и судьбу, на злую волю рока, На то, что до конца не понял ты завета... Апрель – а здесь зима, в там – хамсин и лето. А где найти страну, чтоб ей принесть восторги, Где вечный свет добра, где зло навек отторгли? Насколько б легче жить и умирать бы легче, Когда б наверняка отвергнуть зло при встрече, Чтоб быть на стороне земли добра и света... Апрель: метель, снега... песчаный ветер, лето. * * * Наши корни пронзительно далеки, И земля чужда под ногой. Я вот – переселенец из-за реки, И живу у реки... другой. Надо мною горит здесь звезда Арктур – Самой яркой в небе звездой. Я совсем не припомню халдейский Ур, Евфрат с его сладкой водой. Невозможно припомнить полдневный зной, Песню ветра, шатра уют. Ну, а горькую воду из речки той, У которой живу, не пьют. Я всю жизнь вижу призрачный караван На другом берегу... вдали. Часовой не заметит меня – туман, И не скажет мне: Отвали!.., Когда выйду на столь же призрачный мост, Четкий, точно сбывшийся сон. Часовой не покинет свой вечный пост, И затвором не клацнет он. Я – изгой, а с изгоя ты что возьмешь?.. Ухожу я в страну свою. ...И почувствую те же озноб и дрожь, Что тот... у реки... на краю. * * * Это мне чудится ночью и днем, дома, в автомобиле... Казаки Богдана Хмельницкого особенно не мудрили: Брюхатой жидовке вспарывали живот, выкидывали утробный плод, вкладывали туда живую кошку И зашивали крепко-накрепко... не понарошку. А если разрывала швы, не выдержав муки, То ей тут же на месте и отрубали руки. Эти забавы не считались предосудительны Ни тогда, ни потом. И на призыв Юлиуса Фучика: "...Будьте бдительны!" Отвечу: история не учит ничему, К сердцу взывает она и к уму – Не просвещает ни разум, ни души. Да мы и не слышим ее поучений, закрывши наглухо уши. Несмотря на голос ее, звучащий внятно, Мы бубним: С Холокостом неясно... не все там понятно. * * * Выводить из рабства в другие страны? – Да на это не хватит и жизни всей. На остаток жизни – другие планы, Пусть и дед мой имя носил Моисей. Впрочем, что мне дед? – неизвестность... прочерк. Умер в Витебске до Второй мировой... Призывал детей – сыновей и дочек – Жить своей головой... своей головой. Но и мой отец, и одна из теток Были шибко партийные с давних пор. Он послал их на... Да, он не был кроток. Но все умерли... и о чем разговор. Это склад другой – вызволять народы, На холстине – очаг, ключ волшебный, дверь... Из диковинной этой, лихой породы Не осталось совсем никого теперь. К ним я точно никак... никоим боком... Я поэтому искрою божьей мал, Грош цена и мне, и вот этим строкам... ...С дедом я бы, пожалуй, потолковал. Из цикла "Продолжение школьной антологии" (Альтернативные биографии) Борис Эпштейн по прозвищу "филолог" (Ум короток, поскольку волос долог) Был украшеньем девичьих альбомов, Красавчег – типа Штольц он и Обломов. Прозвали за любовь к литературе. Писал он сочиненья каждой дуре. Они любили Бореньку за это – Как не любить повесу и поэта? Писал стихи... ну так себе стишочки, Но бабы любят вовсе не за строчки – За высоту души в большом и малом. ...И Боря наделен был этим даром. Хромал по математике от века, В квадратных уравненьях не кумекал. Он говорил (вся ночка – за попойкой) Про икс-квадрат: хы с маленькою двойкой. Да, он любил и выпивку, и карты, На мир смотрел он с самой задней парты. И, глядя на него, математичка Вздыхала: Вот убогий... божья птичка. Я прикреплен к нему был для подтяжки, Он мне давал хлебнуть коньяк из фляжки. Но алгебра не шла ни так, ни этак, Не улучшалось качество отметок. Я и списать ему давал и "шпоры", Но мысли шли у Бори мимо школы. Он говорил мне, глядя прямо в душу: "А не пойти ли выпить нам, Скоблуша?" Перед его напором был я слабым. "Не хочешь выпить – так давай бабам." И шли мы прямо по его наводке – По девочкам, по картам и по водке. Но был талант – и в этом нет сомненья: Какие же писал он сочиненья! На пол тетрадки... и со знаньем дела, От них русичка наша просто млела. Писал и с огоньком он и с запалом. Литературный дар? – он обладал им. Известен был от Невского до Ржевки, Да загубили выпивка и девки! Верней, сгубили б... Но про то узнали – И увезен был Боренька в Израиль – За горы и моря, пустыни, мили... Конечно, там талант его сгубили. И там стишки хотел слагать – напрасно: Стал видным математиком. Ужасно! Пусть здесь ни дома не было б, ни денег – Но по лит.части стал бы академик. Напечатано в альманахе «Еврейская старина» #4(83) 2014 berkovich-zametki.com/Starina0.php?srce=83 Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Starina/Nomer4/Skoblo1.php