АЛЕКСАНДР ИЗМАЛКИН
ТРОМБ ВНУТРИ ТРОМБОНА
Стихи
Николаич
Николаич бьёт кувалдой
много лучше, чем профессор
медицины для науки
препарирует мышей;
он потомственный рабочий,
бригадир и славный слесарь,
мало кто сравниться может
с ним из нынешних левшей.
Я просил его недавно
объяснить секрет успеха,
чтобы и мои удары
стали снайперски точны.
Он, махнув стопарик водки,
мне поведал с горьким смехом,
что кувалдой мстит железу
за художества жены
и детишек непутёвых,
попривыкших деньги клянчить,
втихомолку насмехаясь
над мозолями отца;
что ему приносит радость
звон кувалды, а иначе
истреблять семью придётся
до победного конца.
И сегодня Николаич,
осенив могучим взмахом
вдруг заклинивший редуктор,
увлечённо бил полдня;
бац! – сынок свалился наземь,
бац! – и дочь и дочкин хахаль,
бац! – жена упала рядом,
бац! – слетела шестерня...
Так и терпит пролетарий
молча Гамлетовы муки,
и пока, подобно принцу,
он до ручки не дошёл,
я смотрю, как Николаич
ИЗМАЛКИН Александр Васильевич. Работает электромонтёром. Автор стихов, публиковавшихся в Интернете и коллективном сборнике. Живёт в г. Электрогорске Московской области.
© Измалкин А. В., 2015
долго с мылом моет руки
и отмыть никак не может
в кожу въевшийся литол.
Тромб
Чума на оба ваши дома!
Уильям Шекспир. Ромео и Джульетта. Перевод Аполлона Григорьева
Я заложник страсти к одноразовой посуде,
я слепой поклонник многоплановых стихов.
Жизнь проходит мимо, и сужаются сосуды,
всё сильней завидуя сосудам выпивох.
С каждой новой книгой мне уверовать хотелось,
что однажды станет белоснежной полоса,
но привычка к чтению взрастила мягкотелость,
склонность к близорукости сощурила глаза.
Я анахроничен и бываю очень болен,
если слышу бред кровососущих новостей.
Это так непросто – пересечь чумное поле
равноудалённым от народа и властей.
Впрочем, если нужно, я готов пройти повторно
по стерне, вдыхая вместо воздуха иприт.
Здесь, когда смолкает большеротая валторна,
тромб внутри тромбона, как повешенный, хрипит.
Рекламный щит
Каждый час спокойной жизни нынче дорог,
инвалидам и кормящим скидок нет,
и берёт налог невыспавшийся город –
пять минут надежды с пригоршни монет.
Я утратил свойство видеть дальше носа,
постарел, пока пытался сосчитать,
сколько дней подряд останки лета носит
листопад вокруг рекламного щита,
на котором, омываемый дождями,
так естественно, что сердце бередит,
улыбается Иван прекрасной даме,
предлагая руку, сердце и кредит.
Разгорается неоновое пламя,
прахом к праху возвращается листва.
Бог с тобой до снегопада, мисс реклама,
бог Иван, со мной не помнящий родства.
Златоуст
Introibo ad altare Dei[1].
Утро протрезвонят звонари
в сердце беспокойном и упругом.
Выйди, златоуст, поговори
со своим немногословным другом.
Ты идёшь? Спасибо, старина!
Есть в тебе языческая сила!
Тётушка была покорена –
долго жить и кланяться просила.
Мы, пока старинный город пуст,
можем нашу ссору подытожить:
имя раздражает – златоуст,
впрочем, и моё нелепо тоже.
Чем ворчать в преддверии зимы,
лучше оцени мою идею.
Я вчера у тётушки взаймы
денег взял. Поедем в Иудею?
Нам расскажут птичьи голоса
повесть, как нашли, когда искали:
тело – хлеб, ристалище – глаза,
чудо – быль, вода – вино в бокале.
Мы смахнём обиду со стола,
вместе испечём в дорогу пудинг.
Двадцать фунтов тётушка дала.
Сколько это в сребрениках будет?..
Деревья
Я помешан только в норд-норд вест. При южном ветре я ещё отличу сокола от цапли.
Уильям Шекспир. Гамлет. Перевод Бориса Пастернака
Живу, работаю, вкушаю от щедрот,
тяну резину от аванса до зарплаты,
ночами слышу, как с каифами в метро
понтуют понтии, пиарятся пилаты.
Красивым женщинам рассказываю сны,
любуюсь прелестями глянцевой обложки
и замечаю, что в отсутствие весны
зимой особенно стройны в сапожках ножки.
Когда приходит время выпечь каравай,
сгораю ясно, чтобы пламя не погасло,
штурмую с аннушками будничный трамвай,
на остановках вижу пролитое масло.
По выходным, пока зевают и сопят,
я превращаю стержни гелевые в гелий,
пишу стихи, стихи читаю и опять
живу, работаю неделя за неделей.
Но иногда меня преследует печаль –
в ершалаимах средь зимы обетованной
в тисках стекла, бетона, стали, кирпича
стоят деревья, как бездомные иваны,
которым я сказал однажды, что писать,
как заползает день в подъезд по-черепашьи,
как опускаются на кроны небеса,
как в новолуние они чернее пашни,
не буду вовсе, раз решили мастера
меня оставить в скромном чине подмастерья.
Приговорённый к свету росчерком пера,
живу, работаю с оглядкой на деревья,
тяну покорно лямку участи мирской
и вспоминаю при малейшей перемене
того, кому дарован сумрак и покой, –
тебя, принявший схиму смерти современник.
Благим намерениям свойственен азарт,
пути господни созерцанию открыты.
Поспешный выбор сорок лун тому назад
тайком оплакали нагие маргариты.
Метель начнётся, и раздастся тихий плач,
меня заставят эти жалобные звуки
шагами мерить время жгучих неудач,
ходить по кругу неотвязчивой поруки.
Колючий снег и ветер силой в полцены
приобретут нехарактерный привкус перца,
вонзят коровьевы, фаготовы сыны,
тупые иглы в холодеющее сердце.
Ему поддамся и начну паниковать,
лечить одышку сигаретой на балконе,
глотать лекарства, падать замертво в кровать
и задыхаться от придуманной погони.
Одна надежда, что в пылу метели за
личиной римских в канцелярских тогах жмотов
меня не высмотрят бесовские глаза
с физиономий окаянных бегемотов.
Утихнет вьюга, и уляжется печаль
в свою берлогу под сугробами, плутовка.
Звенит будильник, я завариваю чай,
готовлю завтрак и бегу на остановку,
скольжу, трамвай меня закручивает в жгут.
Среди зимы обетованной и морозов
стоят деревья и великой Пасхи ждут
в ершалаимах на проспектах берлиозов.
Хлястик
Стук раздался, в комнату вошёл
гость незваный, вылитый татарин.
Сразу стало мне нехорошо –
я паршивый клок в своей отаре.
В нашем доме множество квартир,
есть такие, где годами в коме
пьют вино, спускают жизнь в сортир,
режут вены бритвой;
незнакомец
был подтянут, строен, худощав,
крепко сбит, в хорошей черной паре.
Знает толк ботвинник в овощах,
если так проворен этот парень,
если служит верно праотцу,
сгусток воли в нём прочнее стали,
если так костюм ему к лицу,
выправка и прочие детали:
вытачки, карманы, воротник,
пуговицы, пряжки, сзади хлястик...
Я перепугался и поник,
я попался в сети нашей власти,
я ничтожен, кровь моя – обрат
на обшлаге форменного платья.
Вспомни, Каин, мой молочный брат:
люди – братья людям, люди – братья.
Вспомни, призадумайся, авось,
ты уразумеешь – век за веком
хлястик вертит чёрным человеком,
как дурной собакой вертит хвост.
16 июня
Nos omnes biberimus viridum toxicum, diabolus capiat posteriora nostra[2].
Покрывается вечер солёной камедью.
В кучевых облаках недостаточно влаги.
Я похож на глухого садовника Мэтью,
равнодушного к россказням пса-бедолаги.
Из распахнутых окон доносятся крики.
Постояльцы судьбы поклоняются фарту.
Непристойные звуки руками калики
погружаются в плотный замызганный фартук.
Выбираю лицо пожилого раввина
и суровому Яхве служу на посылках.
За танцующим роем кошерных травинок
я иду по столетним газонам с косилкой.
Мне мерещится белый цветок эдельвейса
и его лепестки лучезарного свойства,
но любой, кто сегодня представится Джеймсом,
непременно напомнит великого Джойса,
путешествие Улисса, таинства Торы
и полынную зелень в бутылке абсента,
и среди клеверов на ирландских просторах
ироничную речь с подмосковным акцентом.
Папирус
Я терплю, пока закручивает Бог
саморезы мыслей в лоб шуруповёртом;
сторонюсь кварталов нервных лежебок,
где живые обзавидовались мёртвым,
зябко кутаясь в лохмотья одеял,
под которыми отравы накопилось.
Я спускаюсь с интровертами в подвал,
достаю недоброй памяти папирус
и читаю про себя, наверно, в сто
первый раз, не отвлекаясь на детали,
иероглифы, пророчащие, что
не найти свободы в сумрачном подвале,
и покоя в этом душном склепе нет,
и Христос Иудой насмерть зацелован.
Выхожу на свет, и мне приносит свет
пытку небом, пытку ветром, пытку словом.
[1] И подойду к жертвеннику Божию (лат.) – цитата из католической мессы, использованная Джеймсом Джойсом в романе «Улисс».
[2] Мы все будем пить зеленый яд, и да заберет дьявол последнего из нас (лат.) – цитата из романа Джеймса Джойса «Улисс».
