Покаяние0

АРКАДИЙ МАЦАНОВ

 

ПОКАЯНИЕ             

 

Роман

 

                                                   Ежели бы не было покаяния,

                                          то не было бы спасающихся.

                                            Преподобный Исаия                                       

 

В 1960 году мы снимали комнату у вдовы профессора Новочеркасского института виноградарства и виноделия Нины Афанасьевны Прониной, тяжело больной интеллигентной старушки, которая уже не вставала с постели, ей требовался постоянный уход. По рекомендации её знакомого, она сдала нам комнату при условии, что будем за нею ухаживать, кормить, ночью подавать судно. Я, как врач, выполнял назначения терапевта, делал инъекции, проводил другие процедуры. Нина Афанасьевна была одинокой, и ей некому было помочь. Через несколько месяцев она тихо ушла из жизни.

Но стоило этому случиться, как из Таганрога приехала её племянница и потребовала, чтобы мы отдали ей мебель и вещи тётушки. Мы не возражали. По условиям договора как опекунам нам доставалась квартира. Племянница подогнала к дому грузовик и погрузила в него всё что могла, оставив лишь старый книжный шкаф, в котором лежали папки и книги по виноградарству и виноделию.

По соседству с нами жил Ариф Музафарович Алиев, заместитель директора этого института. Он и предложил мне сдать всё в их библиотеку. Складывая книги в ящики, я с интересом рассматривал труды по виноградарству и виноделию, научные заметки и статьи старого профессора. В моих руках оказалась толстая синяя папка с пожелтевшими от времени бумагами. Я пробежал глазами первую страницу и понял, что это записки какого-то историка и беллетриста Юрия Сергеевича Голикова, дедушки Нины Афанасьевны.

Сдав книги и рукописи профессора Пронина в институт, эту папку я оставил, чтобы подробнее познакомиться с нею, тем более что её содержимое никак не относилось к виноградарству и виноделию. Поначалу многое мне казалось непонятным. В каждом листке были перечёркивания, исправления. Видимо, автор кропотливо работал над рукописью. Скорее всего, это был черновик какой-то книги, которая так и не увидела свет.

Прошло много времени после того, как эта папка оказалась у меня в руках. Вечерами старательно и неторопливо я разбирал записи, как оказалось, князя Юрия Сергеевича Голикова.

 

1

Слух о том, что император всея Руси Александр Первый вовсе не умер в Таганроге в декабре 1825 года в доме Попкова от горячки с воспалением мозга, а бежал в Киев, возник вскоре после его похорон.  

 

МАЦАНОВ Аркадий Константинович – автор многих книг повестей и рассказов, а также публицистических статей. Живёт в Ростове-на-Дону.

© Мацанов А. К., 2015

В начале своего царствования, молодой, энергичный, он хотел изменить политический строй России, создать конституцию, гарантировавшую всем права и свободы, провести реформу высших органов власти, создать государственную систему образования, ликвидировать позорное крепостное право, запретить тайные общества, включая масонство. Аристократ и либерал, он казался таинственным. Известно даже, что его при дворе называли загадочным сфинксом. Высокий, стройный, с белокурыми волосами и голубыми глазами, он свободно владел тремя европейскими языками, имел прекрасное воспитание и блестящее образование.

Вся его политика была достаточно чёткой и продуманной.

За время правления Александра Россия победила Наполеона, наводящего страх на монархии Европы, территория империи значительно расширилась: в российское подданство перешли Восточная и Западная Грузия, Мингрелия, Имеретия, Гурия, Финляндия, Бессарабия, большая часть Польши. Вхождение Финляндии по сути было актом создания национального государства, которого у финнов до этого не было.

Александр Первый сетовал на то, что Россия сильно отстала от европейских стран и если бы цивилизация здесь была более развитой, он бы отменил крепостное право, «даже если бы это стоило ему головы».

 Стремясь искоренить коррупцию, он остался без верных людей, что привело к большему сопротивлению его реформам.

Но, как оказалось, он хватался за любую возможность отложить применение принципов, которые публично поддерживал. Не привыкший к упорной борьбе с трудностями, которые встречались ему на пути, вскоре охладел к реформам.

Именно при Александре Первом сформировались тайные офицерские общества. Его критиковали за прекращение либеральных реформ и поворот к консерватизму. Несмотря на принимаемые меры, в стране возникали заговоры с целью низложения императора. Складывалось положение, напоминавшее последние годы жизни его отца. В Петербурге говорили об убийстве императора, как о деле решённом.

Император опирался на тот слой, который впоследствии назвали разночинцами, на поднимавшуюся промышленную буржуазию. Но ухудшение отношений с Англией привело к прекращению заграничной торговли. Промышленная буржуазия была ещё слишком слаба, чтобы служить короне опорой.  

Опасаясь за свою жизнь, он часто говорил, что хочет отойти от дел. Позднее появилась легенда, что Александр, измученный угрызениями совести (якобы как соучастник убийства отца), инсценировал свою смерть и начал отшельническую жизнь под именем старца Фёдора Кузьмича. Согласно этой легенде, в Таганроге умер и был похоронен не Александр, а его двойник, в то время как царь живёт старцем-отшельником где-то в Сибири.

Аналогичная легенда появилась и в отношении императрицы Елизаветы Алексеевны, умершей в 1826 году. Её стали отождествлять с Верой Молчальницей – затворницей Сыркова монастыря, находящегося в окрестностях Тихвина.

Слух о старце Фёдоре Кузьмиче распространялся по России и обрастал всё новыми и новыми подробностями и домыслами. Сказать, что этот слух так уж будоражил общественное мнение, означало бы погрешить против истины. К этому времени в стране было много других событий, новостей и идей, и некоторые из них просто потрясали воображение, а слух этот считался досужей сплетней, не стоящей и ломаного гроша. Не было ему никакой веры. Но он почему-то упорно держался, словно маленький огонёк в костре, который всё никак не потухнет. Оно бы и ничего, но дело в том, что к нему через некоторое время добавилась одна любопытная подробность: кому-то стало достоверно известно, что Александр Павлович, дескать, не просто живёт в Сибири, но ещё и держит при себе сундук с золотом, который прихватил с собой. Эта новость производила впечатление уже такой глупости, что редко кем обсуждалась всерьёз. А если и обсуждалась, то с непременным добавлением: мол, рядышком с Александром благополучно доживает свой век Наполеон, который тоже на самом деле не умер, а сбежал с острова Святой Елены к нам в Сибирь. Это звучало как шутка. Все при этом смеялись, и ни один человек не воспринимал этих россказней всерьёз.

Между тем, на свете были люди, которым судьба Александра Павловича была небезразлична. Более или менее достоверно известно, что любвеобильный император оставил по­сле себя едва ли не дюжину незаконнорожденных детей. Конечно, на самом деле их могло быть и больше, ведь из тех любовниц, которые рожали, не все были незамужними дамами. Замужние, естественно, предпочитали не сообщать мужьям, от кого они родили. Поэтому число «двенадцать» всего лишь некая условность.

К описываемому времени уже не все из его бывших любовниц были живы, а те, кто жил, пребывали в солидном возрасте. Но у незаконнорожденных детей со временем появились дети, внуки… Таким образом, количество потомков императора исчислялось многими десятками.

 

В 1809 году Александр Павлович был влюблён во фрейлину императрицы Софью, и плодом их любви стала дочь, которую они нарекли Ольгой. Это случилось в 1810 году. Вскоре импе­ратор  решил прекратить их связь и сделал это по существовав­шим в те времена обычаям.

Граф Андрей Алексеевич Матвеев, проживающий в своём имении в пятидесяти верстах от Выборга на живописном берегу Финского залива, к тому времени был в одном шаге от полного банкротства. Его долговые обязательства не оставляли ему шансов на приличную жизнь. Однажды его пригласили во дворец и царь сделал ему неожиданное предложение: жениться на фрейлине императрицы Софье, обещая не только приличное вознагражде­ние, но и титул князя. От такого  предложения граф Матвеев не мог отказаться.

Так, единым махом выправив свои дела, Андрей Алексеевич снова зажил на широкую ногу. Что-что, а весело жить новоявленный князь умел. В его доме снова зазвучал смех, заиграла музыка. Князь с вновь обретёнными приятелями пил вино и играл в карты. Ценою за это его новое возвышение был брак с Софьей и официальное удочерение её дочери Ольги, которая отныне получала отчество Андреевны и фамилию Матвеевой.

Нравы в те времена были иными, и многие из друзей Андрея Алексеевича откровенно завидовали ему.

– Везёт же людям! – перешёптывались у него за спиной. – И делать ничего не делал, а счастье само привалило! К тому же и княгиня совсем не дурнушка! Царь мог бы препоручить свою бывшую любовь более достойному. Надобно ж подумать и о будущем своей дочери. Этот новоиспечённый князь не достоин чести воспитывать дочь, в которой течёт царская кровь! Ведь этому ветренику и сумасброду, сколько денег ни дай, всё промотает.

Другие согласно кивали, добавляя:

– К тому же какие у него заслуги, чтобы удостоиться такой чести? Какое он может дать дочери воспитание, когда что ни день играет в карты и пьёт вино. Промотает всё за два-три года. Шутка ли, чуть ли не каждый месяц балы устраивает. Певцов из Петербурга выписывает…

И в самом деле: у Андрея Алексеевича на какое-то время закружилась голова. Но вскоре началось нашествие французов. Князь Матвеев был прикомандирован ко Второй Западной армии, которой командовал Пётр Багратион. Армия отступала, но Пётр Иванович сумел вывести её из-под удара превосходящих сил Наполеона и соединиться с армией Барклая де Толли у Смоленска. В Бородинском сражении Андрей Алексеевич был ранен и отправлен в тыл.

Война отгремела, и теперь это был совсем другой человек. Целыми днями сидел в кабинете, куда ему приносили и еду, и его любимое вино. С кутежами было покончено, и в его жизни наступило относительное затишье. Постепенно князь стал понемногу ходить, раскладывать пасьянс и потихоньку выпивать.

Не злой, скорее ленивый и добродушный, он с возрастом стал ворчливым и раздражительным. В 1813 году у него родился сын, чему князь был несказанно рад. Мальчика назвали Евгением, но всегда произносили его имя на французский манер ‒ Эжен. С рождением сына Андрей Алексеевич сильно изменился, стал придирчив к приёмной дочери, всю любовь отдавая «законному наследнику».  Со временем и Эжен стал понимать, что Ольга не такая, как он. Злой и завистливый, хитрый и мстительный, он всегда улыбался и соглашался с замечаниями старших, но делал всё по-своему. Ольге же многое не разрешалось и не прощалось. Отец строго отчитывал её за малейшую провинность, наказывал, лишал прогулки, заставлял сидеть в своей комнате…

Мать пыталась вмешаться, но всякий раз натыкалась на сопротивление мужа. Из человека довольно покладистого и неагрессивного он превратился в упрямого, часто настаивал на своём решении, никак его не объясняя. Между супругами нередко происходили размолвки, после которых княгиня в слезах удалялась в свою комнату, не выходила к обеду. Муж упрекал её за то, что был «вынужден взять в жёны».

Уязвлённая словами супруга Софья Григорьевна пожаловалась императору, которого продолжала любить.

Некоторое время спустя Андрея Алексеевича срочно вызвали в столицу, где он имел беседу с чиновником, который и передал ему на словах гнев самодержца. Беседа, как можно предположить, была короткой и происходила в жёстких тонах и с выдвижением ультимативных требований.

Вернулся князь совершенно подавленным, стал чаще выпивать, но уже ни разу до конца своей непутёвой жизни ничем не обидел приёмную дочь. Его отношения с женой стали ещё более холодными. Так они и жили – чужие друг другу люди.

Однажды Эжен оскорбил Ольгу, намекнув, что она недостойна носить их фамилию. Услышав эти слова, Андрей Алексеевич побледнел, выпорол сына, наказав ему впредь никогда не обижать сестру.

Ольга не могла понять, о чём говорил брат и почему она недостойна жить в этом доме. Но нашлась доброжелательница, которая нашептала ей, кто её настоящий отец.

Некоторое время Ольга, пребывая в сильном волнении, ни с кем не хотела видеться, плакала, не выходила к обеду, несмотря на уговоры. Потом, выбрав момент, обратилась к матери за разъяснениями, а та всё подтвердила:

– Олюшка, родная моя! Не могу и не хочу что-то скрывать. Я действительно очень любила Александра Павловича. Мы были молоды. Я была  фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны. И вы – плод нашей любви! Потом так случилась, что меня выдали замуж за Андрея Алексеевича. Он был добрым и хорошим человеком, заботился о вас, был нежен со мною. Но после ранения стал раздражителен, и в последнее время мы охладели друг к другу. Теперь вы всё знаете. И не судите строго свою мать.

– Но почему вы так долго мне ничего не говорили?

– Вы была слишком малы, а об этом не следует никому рассказывать, – ответила княгиня.

Ольга, получив прекрасное образование, в 1829 году благополучно вышла замуж за князя Владимира Петровича Вольского. На свадьбе было много гостей. Все поздравляли молодых, желали им долгих счастливых лет жизни, а отец Владимира князь Николай Прокопьевич Вольский подарил им деревню и триста душ крепостных крестьян. Это был царский подарок!

Князья Вольские жили в Петербурге на Васильевском острове. В 1830 году у них родилась дочь, которую назвали Александриной. 

Молодые жили весело, любили путешествовать и, бывало, уезжали надолго из страны, оставив дочку на попечение няню­шек, гувернанток или бабушек.

Детские годы внучки Александра Павловича были обычными для детей её круга. Сначала няньки и гувернантки, потом воспитатели и учителя. Французский язык и музыка, история и литература… Её отец знал о происхождении своей жены и даже гордился этим пикантным обстоятельством, с помощью которого он породнился с русскими царями, а годам к шестнадцати и дочку посвятил в эту тайну. Александрина очень удивилась та­кому факту, но не нашла в нём ничего для себя зазор­ного.

Андрей Алексеевич прожил довольно долгую жизнь. Существование его на земле было бесцветным. Если не считать участия в событиях 1812 года, то он больше ничего не сделал полезного ни для Отечества, ни для своих детей. Умирая, оставил завещание, согласно ко­торому Ольга не получила почти ничего. Она не огорчалась этому, поскольку к тому времени была замужем и жила вполне обеспеченной жизнью. Но отношения с Эженом безнадёжно ис­портились. В последнем их разговоре брат в сердцах сказал, что она позор их семьи, а отец стыдился своего поступка. 

Ольга, расплакавшись, не нашлась что ответить.

Когда Александрине исполнилось девятнадцать лет, она выглядела очень привлекательно. Стройная, с правильными чертами лица и румянцем на щеках, она была прекрасно воспитана и достаточно образованна для своего возраста. Многие молодые люди были ею увлечены, и к её родителям поступали предложения. Они всякий раз спрашивали дочь, что она думает о том или ином претенденте на её руку.

В 1849 году в Андреевском соборе, что на Васильевском острове, венчался отставной полковник лейб-гвардии Василий Петрович Михайлов с Марией Разумовской, красотой которой восторгались поэты, посвящавшие ей стихи. На церемонии венчания в числе многочисленных гостей присутствовали друзья жениха: князья Голиковы, Вольские, Матвеевы, Гагарины, графы Киселёвы, Фомичёвы... Здесь граф Георгий Николаевич Киселёв и познакомил князя Сергея Михайловича Голикова с княжной Александриной Владимировной Вольской.

Сергей Михайлович, молодой человек с пышной русой шевелюрой и голубыми глазами, был в прекрасном настроении, шутил, блистал остроумием, говорил княжне комплименты, стараясь оставить у неё приятное о себе впечатление. Княгиня, шестидесятипятилетняя бабка девушки, благосклонно улыбалась, глядя, как «распускает пёрышки» князь, и пригласила молодых людей в гости:

– Приходите! Поглядите нашу коллекцию картин… К нам придёт Фёдор Иванович Тютчев. Будет читать новые стихотворения. Михаил Глинка обещал привести прекрасную Джудитту Пасту.

Сергей Михайлович был рад приглашению. Обещал непременно быть.

– А по какому случаю торжество? – спросил он.

– Как? Вы не знаете? Княжне исполняется двадцать!

– Да-да, приходите, господа! Это будет мне прекрасным подарком! – воскликнула Александрина, с восторгом глядя на молодого князя Голикова.

– К нам из Берлина приехал Фердинанд Давид, – добавила княгиня, – Ему только восемнадцать! Но какой талантливый скрипач. Он обещал сыграть с нашим квартетом.

– Родители княжны всё ещё в Европе?

– Совершенно верно, князь. Её мать болеет. Где они только не лечились. Были у лучших докторов в Германии, во Франции. Сейчас на водах в Карлсбаде. Это её последняя наде­жда. Слава Богу, кажется ей лучше. Но доктора настаивают на том, чтобы она продолжала лечение и не торопилась в Россию. Гово­рят, здесь ей климат не подходит.

Священник, облачённый в белые одежды, громко читал слова молитвы, осеняя крестом молодых, а княгиня перекрестилась и тихо произнесла:

– Мне казалось, что на венчании будет и император.

– Разве вы не знаете, – заметил Сергей Михайлович, не отрывая взгляда от княжны Александрины, – что Василий Петрович в своё время привлекался к следствию. Было установлено, что он состоял в близкой дружбе с английским послом и даже пытался повлиять на нашу политику в Европе. Но император принял во внимание заслуги его отца и предписал следственному комитету оправдать его и не считать причастным к делу. Он был освобождён от службы, награждён чином полковника. Может, потому император на его венчание и не пришёл. К тому же у него дел много. Разве вы не чувствуете в воздухе грозу? Россия снова будет воевать с Турцией. Там продолжают притеснять православных, а этого допустить мы не можем… Теперь давайте подойдём и поздравим молодых.

В следующее воскресенье князь Голиков и граф Киселёв подъехали к имению Матвеевых.

Войдя, они оказались в просторной прихожей, передали верхние вещи подошедшим лакеям и направились в зал, откуда доносилась музыка. К ним навстречу вышел камердинер, грузный мужчина в ливрее. Он был предупреждён и гостеприимно улыбался:

– Милости просим, господа. Гости только собираются. Её светлость просила вас подождать в зале, послушать музыку.

Молодые люди расположились на диване.

– Прекрасный дом, – сказал граф. – Мне довелось здесь бывать. Княгиня любит играть в преферанс, но делает это осторожно и проигрывает редко. Здесь превосходное собрание картин Рубенса, Клода, Брюллова, Иванова и хороший стол для бильярда…

С тех пор Сергей Михайлович стал часто навещать княжну Александрину Владимировну. В доме княгини Софьи шли серьёзные разговоры об этих ухаживаниях. Дело в том, что Владимир Прокопьевич давно намеревался выдать дочь за Никиту Курочкина, с которым поддерживал дружеские отношения. Правда, тот был старше Александрины на двадцать лет, но эта разница в возрасте князя не смущала. Софья Григорьевна была категорически против этого намерения и настаивала, чтобы прислушивались к желаниям внучки.

Владимир Прокопьевич Вольский был камергером в свите императора, но из-за болезни жены ушёл в отставку и поселился в своём доме на Васильевском острове. Большой любитель и знаток искусств, он водил дружбу с поэтами и музыкантами, художниками и певцами. Но когда заболела жена, по рекомендации докторов они уехали в Италию на лечение.

Княжне нравился Сергей Михайлович Голиков. Ему недавно исполнилось двадцать два года. Прекрасно образованный, он читал в подлиннике немецких, французских и английских авторов, любил музыку, неплохо пел. Одно время порывался пойти по военной части, но отложил это намерение на неопределённый срок, не подозревая, что новая война уже не за горами и российская армия будет нуждаться в таких людях, как он.

В декабре молодые люди обручились.

Дело шло к свадьбе, и её решено было отложить на конец лета 1850 года, когда должны были вернуться родители Александрины из очередной поездки на воды. Не потерявшая былой красоты шестидесятипятилетняя княгиня Софья Григорьевна не упускала случая пообщаться с молодёжью. Она находила общие темы для разговоров, участвовала в развлечениях, прекрасно играла на фортепиано и даже пробовала писать пейзажи акварелью.

Молодые люди много времени проводили вместе. Сергей Михайлович приезжал к ним в имение, они гуляли по живописным окрестностям поместья, катались на лодке. Вечерами все садились в большой зале и княжна играла на фортепиано, а Сергей Михайлович пел романсы. Голос у него был приятный, и пел он с таким чувством, что все присутствующие невольно заслушивались.

 

Как сладко с тобою мне быть

И молча душой погружаться

В лазурные очи твои.

Всю пылкость, все страсти души

Так сильно они выражают,

Как слово не выразит их.

И сердце трепещет невольно

При виде тебя!

 

Слова романса были созвучны тому, что он чувствовал. И Александрина понимала, что князь не просто поёт известный романс Михаила Глинки, но снова и снова объясняется ей в любви.

 

Люблю я смотреть на тебя,

Как много в улыбке отрады

И неги в движеньях твоих.

Напрасно хочу заглушить

Порывы душевных волнений

И сердце рассудком унять.

Не слушает сердце рассудка

При виде тебя!

 

После смерти отца Эжен переехал в Петербург, где вёл разгульный образ жизни: пил и кутил, играл в карты, бильярд. Одно время увлекался скачками. То выигрывал, то проигрывал. Когда мать пыталась его урезонить, смеясь, отвечал, что молодость хочет прожить весело.

В тот вечер, когда Александрина вместе женихом музицировали в доме княгини Софьи Григорьевны, отсутствие Эжена нисколько не огорчало девушку. Она чувствовала пренебрежительное к себе отношение со стороны дяди и отвечала ему тем же. Он был ей неприятен. Всегда в подпитии, он позволял себе обидные двусмысленные шуточки, и княжна боялась, что это может всерьёз поссорить его с женихом. Дуэли в ту пору были обычным делом.

А Сергей Михайлович продолжал петь:

 

Нежданною чудной звездой

Явилась ты предо мною

И жизнь озарила мою.

Сияй же, указывай путь,

Веди к непривычному счастью

Того, кто надежды не знал.

И сердце утонет в восторге

При виде тебя!
 

Когда молодой князь уезжал, Александрина грустила. Сергей Михайлович обещал долго в столице не задерживаться.

 

2

Много интересного случилось в мире в январе 1850 года. Например, в Пруссии отменили крепостную зависимость крестьян, а на юге Японии было сильное цунами. В России родилась Софья Ковалевская, а Достоевскому заменили смертную казнь каторгой. Всего не перечислишь, да и зачем? Великие события или просто крутые повороты истории происходили незримо и, как правило, ни в каких календарях не отмечались.

Удивительную историю жизни старца Фёдора Кузьмича даже и событием назвать трудно. Всё, что с ним происходило, – явление русской жизни, которое нельзя изобразить в виде эпизода и подвести какую-то понятную всем мораль. Одна сплошная тайна, являющаяся частью и продолжением другой тайны…

Фёдор Кузьмич всеми силами старался уйти от мирских дел. Потому и поселился в далёкой сибирской глуши. Для подавляющего большинства россиян Сибирь – гиблое место, бескрайнее и бездонное. Но она была частью России, и каждый, проживающий здесь, творил её историю.

 

Фёдор Кузьмич вставал ни свет ни заря.

– Успею, отосплюсь, – шутил он обычно, когда речь заходила о том, что он не бережёт себя и мало отдыхает. Любили его многие, а потому и здоровье старца было им небезразлично.

В свои семьдесят три года он был физически сильным, величественным, высокого роста мужчиной. Седая борода и голубые глаза, глядящие на собеседника с подчёркнутым вниманием и доброжелательностью, располагали к нему. Говорил тихо, но внушительно и образно. Характер был добрым и мягким, мог пошутить, быстро найтись с ответом, а уж о старческих провалах в памяти и говорить не приходилось – помнил всё отлично. Такие старики  явление не такое уж удивительное. Крепость духа и физическая сила были далеко не самыми главными достоинствами Фёдора Кузьмича. Сибирь – край суровый, выживают в нём сильнейшие, а потому не составило бы особого труда найти здесь человека такого же возраста, с похожими физическими данными и даже с трезвым умом и здравыми взглядами. Таёжные добытчики пушнины, золотоискатели, простые крестьяне или ремесленники отличались сообразительностью и взвешенными суждениями о жизни.

Как-то спросила у него жена казака Семёна Сидорова из станицы Белоярской, когда старец жил в келье, построенной ими для него:

– Долго ты, Фёдор Кузьмич, вдовствовать-то будешь? Не зазорно тебе? Столько баб ладных. Вместе легче и старость-то пережить. Мог бы какую и подобрать.

– Мог бы, – ответил грустно Фёдор Кузьмич, – мог бы, если бы не грехи мои тяжкие. А их замаливать нужно, прощения просить у Господа.

– Ну-ну, охолонь. Чего ж ты себя-то казнишь? Кто не падал в жизни? Жив, слава Богу, ещё. Вот Мирон, сосед наш, ему поболе чем тебе годков-то, а в осенью привёл к себе бабу лет на двадцать моложе…

Да только и с такими людьми нельзя было сравнить Фёдора Кузьмича. Был он истинно святым человеком. Впрочем, такое утверждение нуждается в особых пояснениях…

 

В то утро Фёдор Кузьмич вышел на крыльцо потому, что во дворе раздавался стук топора. Покачал головой, пробормотав: «Чудны дела твои, Господи!». Осторожно ступая по ступенькам, кем-то уже расчищенным от снега, прошёл в глубь двора.

Завидев старца, Фрол, мужик лет шестидесяти с седеющей бородой и горящими чёрными глазами, прекратил работу и, поклонившись, приветствовал его.

Утро выдалось морозным, снегу навалило много, но в домике, откуда вышел старец, было тепло. Фёдор Кузьмич ответил на приветствие и спросил:

– Не ты ли на прошлой пятнице с иконою ходил по большаку да созывал народ?

– Было дело. Сообща почистили дорогу. Благое дело сделали. А ноне вот решил тебе помочь. Душа искупления требует.

– И что это тебе, Фролушка, не спится в ранний час? Охота топориком-то махать с утра пораньше на морозе? Ведь дров у меня – сам посмотри. Добрые люди не оставляют своим вниманием.

Фёдор Кузьмич показал на поленницы, которых возле кельи было так много, что до конца зимы ему бы хватило.

– Не гневайся, Фёдор Кузьмич, –  почтительно ответил Фрол старцу, – но мне очень уж хочется, чтобы у тебя горели дрова, что я тебе самолично привёз и нарубил. Хочу искупить свой грех и вину пред тобой.

– Экий ты неугомонный, Фролушка, – подивился старец. – А за крыльцо спасибо, за дорожку к баньке, хотя, конечно, самому расчистить снег мне не так трудно. Или ты думаешь, что я совсем уж немощный, и лопаты не удержу?

– Греха на душу брать не хочу, хотя и много всяких пакостей в жизни своей натворил. Грех мой велик. Раньше был священником, а ныне расстрига. Насилие свершили, крест сняли и лишили сана. Теперь мой удел – покаяние. Загубил душу свою. Теперя мне вечного царства не видать.

– Это ты к чему? – удивился Фёдор Кузьмич.

– К тому, батюшка, что не чистил я тебе сегодня крыльца. Не успел.

Старец усмехнулся:

– Оно что же – само очистилось или ангелы небесные ко мне, грешному, спустились, чтобы снег на крыльце убрать?

Фрол только руками развёл.

– Не разобрал впотьмах, кто порядок наводил. Вот гляди: и тропинку до калитки расчистили. А кто – знать не знаю, ведать не ведаю.

– Так вас тут двое было? – спросил Фёдор Кузьмич.

– Не я один чту тебя, – ответил Фрол уклончиво, – не я один! Есть и другие, так что не удивляйся, батюшка.

– Да я и не удивляюсь, – сказал задумчиво старец, – кроме как воле Божией, которая не перестаёт поражать моё воображение.

– Ну, а коли так, – ответствовал Фрол, – дозволь продолжить работу. Не гордыни, а душевной радости ради, очень уж хочется услужить тебе! А ежели прикажешь, я и дрова занесу в дом, и печку истоплю.

Старец усмехнулся.

– Я вот человек городской, с детства привык к теплу и комфорту, и то знаю, что печку надобно топить не сырыми дровами, только привезёнными из лесу, а сухими. Нешто ты, любезный, не знаешь этого? Сухие для растопки у меня отложены в сарае, а часть в дом занесена ещё с вечера. Так что не старайся уж так сильно, лучше пойдём, я тебя чаем напою.

Фрол отчаянно замотал головой:

– Не заслужил я такой чести! Не заслужил! Так грешен пред тобою, так меня совесть терзает за все мои проделки супротив тебя, что и не можно сказать. Ты иди, кушай свой чай, а я ужо поработаю.

Старец как-то по-особенному взглянул на Фрола и строго сказал:

– Отставь топор, пойдём пить чай.

Фрол смутился под этим взглядом и, перекрестившись, пробормотал:

– Истинно говорят про тебя в народе, что не простой ты старец.

– Говорят, что кур доят, – ответил тот насмешливо.

 

Непросто складывались отношения у Фёдора Кузьмича с Фролом Архиповичем, бывшим священником, попавшим в своё время в Сибирь на каторгу за растрату и добровольно оставшимся здесь после отбытия положенного срока. Ныне простой мирянин, он всё норовил загладить свои грехи усердным служением, был в почёте у местных жителей и давал понять односельчанам, что с Богом у него остались особые отношения.

А тут Фёдор Кузьмич переселился в их село. Да кто ж его просил?! О нём он и раньше слыхивал, да только нисколько не беспокоился, потому как тот был где-то далеко, а здесь он, Фрол Архипыч, – сам себе старец.

Издревле на Руси повелось: в каждой деревне должен быть свой почитаемый всеми человек, к мнению которого прислушивались.

В Западной Европе никогда не возникало потребности в таких людях. Достойные, набожные, умные и много повидавшие люди были и там, но в почёте у них были всё же Закон, Приказ, Суд, Нотариус. Если же в почёте оказывалось духовное лицо, то ему приписывались свойства законодателя. Дисциплина, любовь к порядку и чистоте, в том числе и в мыслях, для западного человека главное. Всё должно было быть чисто прибрано и хорошо уложено и во дворе и в мыслях. Сомнения и фантазии – это хлам и грязь. Мысли надобно иметь только те, что тебе предписаны…

У русских всё не так. Это по своей природе недоверчивый и скрытный народ: ему предлагают думать одно, а он вроде бы и соглашается, но сомневается: а может, всё совсем не так? Или того хуже: кивает, подобострастно кланяется, а сам делает всё по-своему!.. А уж какие тайные мысли в уме держит, так то и вовсе никому не ведомо. И предпочтение русский мужик отдаёт не тому, кто законы издаёт, а тому, кто сам живёт по совести и других призывает к тому же. Ведь никогда не было в штатных расписаниях Российского государства такой должности, как «старец, отвечающий за духовное развитие людей». Но они постоянно откуда-то появлялись, жалованья не просили, о власти не помышляли. Всё время что-то изрекали, и люди их слушали! Иногда властям с ними приходилось бороться, потому как мешали они им, но чаще на них просто махали рукой.

Однако бывали случаи, когда такие люди вдохновляли народ на победу и власть извлекала из этого пользу и делала вид, что только о том и помышляет, как бы точнее сверять с такими людьми свои решения. Взять Сергия Радонежского. Кто он был такой, чтобы сильные мира сего испрашивали у него благословения перед битвой?! Никто, с точки зрения формальной власти. Но когда стало трудно, обратились же к нему!

Порой и великие князья или даже цари шли на поклон к лесным отшельникам, припадали к их стопам. Стало быть, и у этих людей была та же вера в правомочность святых старцев изрекать истины, пророчествовать и вести народ? А если вера такая действительно была, то почему никогда не слушали тех людей, которые призывали жить по совести? Почему обращались к ним лишь в годины испытаний?

Это всё – трудные вопросы, и на них едва ли можно найти точные ответы.

 

В 1849 году Фёдор Кузьмич перебрался на жительство в село Краснореченское, куда его пригласил зажиточный крестьянин Иван Латышев. До тех пор приходилось ютиться то там, то здесь. Не имел постоянного пристанища. За ним тянулся длинный шлейф слухов, который и досаждал, и усложнял его существование. Одиночество, как полагал Фёдор Кузьмич, – норма, усиливающаяся с возрастом. Каждый раз ему хотелось уйти от чрезмерного внимания почитателей, обрести где-то место для тихой неприметной жизни.

Не получалось.

Вот и в селе Краснореченском случился конфликт. Приехал туда Фёдор Кузьмич, а там уже был свой праведник. Должность эту добровольно возложил на себя Фрол Архипыч Скобликов. Многие к нему относились недоверчиво: мол, если священника не просто выгнали со службы, а ещё и на каторгу спровадили, то какой же он после того Божий человек? Не очень-то жаловал его и Иван Латышев – человек на селе авторитетный. У него и лошади самые лучшие, и изба просторная и крепкая, и всё семейство хорошо одето. Как такого хозяина не уважать? Если бы Латышев захотел, стал бы духовным наставником односельчанам. Но не тот характер.

С другой стороны, Фрол был человеком, которого трудно не заметить: по красноречию он неизмеримо превосходил священника, а святость – это такая штука, что одним она видится, а другие её не замечают. Многим казалось, что Фрол наделён невидимым свечением, исходящим от его головы. В народе даже слух прошёл: а не за это ли свечение нашего Фрола лишили когда-то священнического сана и отправили на каторгу, не за то ли, что за правду-матку боролся? Разве мало Сибирь приняла правдолюбцев и правдоискателей? У нас ведь как повелось – скажешь правду, а тебя за это каторгой или ссылкой наказывают! Эх, то ли дело в других государствах!.. Хотя где именно за правду не наказывали – этого никто не знал. Вот и получилось, что авторитет достался Фролу Архипычу хотя и не сразу, но всё же без особого труда: человек для этого ничего не делал, просто изрекал свои умозаключения, подкрепляя их цитатами из Свя­щенного Писания.

Впрочем, сомнения у людей всё же оставались: ну, подума­ешь, выучился когда-то на священника и служил на этом по­прище, побывал на каторге – кого здесь этим удивишь? Но всё же приходили к нему за советом.

Так бы всё и шло обычным порядком в селе Краснореченском, если бы не прихоть Ивана Латышева: захотелось ему, видите ли, приютить у себя Фёдора Кузьмича. Построил ему келью на окраине села возле пасеки. Поставил баньку возле колодца. Живи – не хочу! А келья – не такая уж и келья, если присмотреться получше, а крепкий дом. И не маленький. К старцу люди иногда приходят, рассудил Латышев, а где он их принимать будет, если келья совсем уж крошечная? Кроме того, Фёдор Кузьмич взялся обу­чать сельских детей грамоте. И делал это у себя в доме. Латы­шев был умным мужиком, дальновидным – всё предусмотрел. Нанял Ильинишну, пожилую, но ещё крепкую старуху с морщи­нистым лицом и натруженными руками, чтобы помогала старцу, и платил ей за это серебряный рубль в месяц.

Фёдор Кузьмич, как только поселился на новом месте да огляделся, сразу понял: что было у него прежде, то и осталось. И уезжать со старого места не надо было, потому что и здесь нет покоя. Ехали к нему со всей Сибири, из европейской части России.

Слух о том, что Фёдор Кузьмич в прошлом русский царь Александр, не утихал никогда. То и дело объявлялись люди, утверждавшие, что видели царя, когда он ещё в Петербурге жил, страной правил и старец – он и есть Александр! Умён, рассудителен, образован, говорить мо­жет на разных языках! Царь, кто же ещё?!

Но популярность старца основывалась не только на предположении о его царском происхождении – мнимом или истинном, а на его ны­нешней святости! Для простых людей было важно то, что этот человек имел все признаки праведника, а был ли он в прошлом царём или не был – для них особого значения не имело.

 

Инициатором конфликта стал Фрол. Он приходил к старцу и гневно обличал его, особливо если рядом находились свидетели его разоблачений. Говорил громко, чтобы всем было слышно:

– Не о славе Божией печёшься, а о собственной! Всё твоё красноречие – от дьявола, не от Бога! Твоя показная святость – от непомерной гордыни! – кричал Фрол и стучал палкой по забору.

Фёдор Кузьмич не обращал внимания на «спятившего старика».

Всё село знало о конфликте, но симпатии были на стороне Фёдора Кузьмича. Людям нравилось, что он не ввязывается в спор с этим суетливым стариком.

– Прикажи только, – говорил Латышев Фёдору Кузьмичу, – и я его отсюда взашей прогоню и так ему намну бока, что и дорогу к тебе забудет!

Но тот на такие предложения неизменно отвечал:

– Не прикажу! Если человек одержим неправильными мыслями, то его, стало быть, Бог хочет испытать. Коли есть в человеке искра Божия, то он осознает со временем свою неправоту. А коли нет искры, то, как ни наказывай, ничего не поймёт. Вот и посмотрим, что получится.

Фёдор Кузьмич жил себе и жил. Носил воду из колодца, колол дрова. Старушка Ильинишна готовила ему незамыслова­тую еду, стирала, помогала по хозяйству. Фёдор Кузьмич ходил в лес за грибами и ягодами, а как холода наступали, всё больше дома сидел. И, конечно, молился: долго, самозабвенно, часами стоял на коленях перед образами. Ведь са­мые главные его труды были духовные.

 «Хороших людей больше, чем плохих! – думал Фёдор Кузьмич. – Если вглядеться, то окажется, что не все на самом деле довольны. Есть просто терпеливые. Другие – недовольны, но умеют постоянно улыбаться. И как разобрать?! Голова кружилась от восхвалений. Поначалу все улыбались в знак согласия и одобрения. Потом просто молчали в знак согласия или несогласия и делали это так дружелюбно, что разобрать, кто и в чём не согласен, было невозможно… А сегодня и то, что было хорошо, кажется не таким уж хорошим. Всё изменилось, и ощущения мои стали другими с годами… Теперь-то я понял, что был пешкой на шахматном поле жизни. И даже достигнув последней горизонтали, превратился не в могучего ферзя, а стал старым мерином, и удел мой – доживать в конюшне».

С начала своего пребывания в том селе старец стал зани­маться с детьми, ничего не прося за это. Денег в руки не брал, если приносили продукты, почти всё раздавал нищим и бедным. Он был немногословным. Всё о чём-то думал и думал, а о чём – про то никому не сказывал. Люди не лезли к нему за объяснениями. Если он от Бога, то ему перед ним и ответ держать, а простым смертным такого права не дадено, чтобы лезть в душу Божию человеку…

 

И однажды Фрол Архипыч прозрел. Говорил – видение ему было. После него и пришёл он к Фёдору Кузьмичу, пал на колени и попросил за всё прощения. Тот всё ему простил и сказал, что зла не держит.

Уже потом, когда отношения окончательно наладились, Фрол спросил Фёдора Кузьмича:

– А было ли у тебя такое, чтобы ты ненавидел кого-нибудь люто, аж до смерти?

– Было, – признался Фёдор Кузьмич.

– Ну? – изумился Фрол. – И смерти желал?

– И смерти желал.

– Расскажи, – попросил Фрол.

– Французов люто ненавидел, когда они спалили Москву. И не я один – все тогда на них гневались. Потому и прогнали вон из России. Но русский человек отходчив. Были бы мы мстительными, разве оставили бы целым и невредимым Париж, когда вошли в него? Вот то-то! – он рассмеялся каким-то своим мыслям. – Могли тот Париж спалить, чтоб неповадно было на нашу землю приходить. А мы ничего не тронули – потому как вера наша не велит мстить врагам своим.

– Всё это хорошо, да только у меня сомнение, – сказал Фрол. – Вот мы им не спалили Париж, а они скажут ли нам за это спасибо? Оценят ли доброту нашу?

– Но мы же так поступили не потому, что пожалели французов, а потому что душу свою запятнать поостереглись.

– А чиста ли совесть у них? – возразил Фрол.

Фёдор Кузьмич улыбнулся.

– А то не нашего ума дела. Им перед Господом отвечать. Россия как государство сформировалась верой в Бога. Учение Иисуса Христа объединило людей, позволило каждому по своим талантам и способностям вносить свою лепту в общее дело. В результате единения с Богом Российская империя стала сильнейшей в мире, и теперь ни один из европейских правителей не принимает серьёзных политических решений без оглядки на русского царя…

 

Вот и сегодня они сидели и пили чай. Фёдор Кузьмич аккуратно макал сухарик в кружку, потом медленно жевал размякший чёрный хлеб. Фрол и рад был бы вкушать такой же сухарик, да Фёдор Кузьмич настоял, чтобы он угощался пряником, а ослушаться его не смел.

– Ты мне скажи, – спросил вдруг без всякого повода Фёдор Кузьмич, – как живёт Матрёна Матвеева? Муж у неё умер. Сын пьёт. Есть ли у неё попечители какие? Родственники?

– Попечителей у неё нет. Бедствует старуха. А с сына-пьяницы какой спрос? Непутёвый. Я ему и говорил, а всё без толку.

– А не знаешь, есть ли у этой Матрёны дрова? Может, она в чём другом нуждается? – спросил Фёдор Кузьмич.

– Не знаю.

Старец поглядел в глаза Фролу.

– Сходи да проведай её, – сказал он, – а если дров у неё мало, возьми у меня. Здесь на дворе их больше, чем нужно. Помоги, чем можешь. Ты пей чай, пей, а по­том пойдёшь, поглядишь. Наше дело – людям помогать.

 

3

Поверенным России в делах в Англии был граф Николай Дмитриевич Киселёв, весёлый и общительный мужчина с русыми волосами и серыми глазами. Потомственный дипломат, он не просто владел английским языком, приобщился к культуре и истории англосаксов, но и всей душой полюбил эту страну, считая её самой мощной державой, покорившей полмира. Ста­рался быть похожим на англичан не только внешне, но и думать, как они. Процветание, порядок и респектабельность – это Анг­лия. Суровый климат, громадные размеры и бездорожье – это Россия… Здесь чистота – там грязь… Здесь умные люди – там, на Родине, сплошное невежество…

Вскоре он женился на англичанке, которая по настоянию русского императора приняла православие. Иначе разрешения на брак Николаю Дмитриевичу не давали. В 1828 году у них ро­дился сын, которого они назвали Джорджем в честь святого Георгия Побе­доносца, отличавшегося мужеством и физической силой. Этот святой жил в четвёртом веке нашей эры на территории Римской империи, слу­жил тысячником при императоре Диоклетиане. Получив бо­гатое наследство, раздал его бедным и объявил себя христиани­ном, за что был арестован и впоследствии казнён. Образ святого Георгия граф глубоко чтил.

Своему первенцу Николай Дмитриевич нанял воспитателя, англичанина Джексона, образованного человека, кото­рый, как оказалось впоследствии, много лет служил в английской разведке. Когда малыш подрос, он его обучал не только языку и культуре страны, в которой они жили, но и многим другим пре­мудростям. Научил ловко играть в карты, показывать фокусы, стрелять из пистолета с обеих рук. Особое внимание уделял фи­зическому развитию мальчика. Родители были весьма до­вольны воспитателем. Со временем он стал почти что членом се­мьи.

Мальчик получал первые представления о жизни из уст людей, которые не знали русского языка, говорили только по-английски, никогда не были в России и имели о ней туманное представление. Фактически это был английский мальчик. Да, он был крещён по православному обычаю, имел русские имя, отчество и фа­милию, даже был обучен говорить по-русски почти без акцента, но следует заметить, что первые слова, которые он произнёс, были английскими. Именно английский язык был для него род­ным.

Николай Дмитриевич любил жизнь. Был частым гостем у из­вестных в стране людей, умел выпить и не пьянеть. Играл в карты и нередко проигрывал, но всегда рас­считывался с долгами. Его частыми загулами и проигрышами была недовольна супруга, упрекала его за это, но поверенный в делах лишь отмахивался, говоря, что общение ему необходимо, а при игре в карты он иногда может встретиться с весьма влиятельными людьми и решить некоторые важные  вопросы. Со временем они охладели друг к другу и под одной крышей жили почти чужие друг другу люди.

Однажды, играя в карты с герцогом Кливлендом, Николай Дмитриевич проиграл весьма крупную сумму и, не имея возмож­ности расплатиться за проигрыш, застрелился. Не прошло и года, как его супруга второй раз вышла замуж, оставив семнадцатилет­него сына на попечение Джексона. Юный граф часто вспоминал одну и ту же картину: в свете фонаря вьются и блестят снежинки. Примораживает. Утром бьют часы в зале. Истопник уже растопил печи, а соблазнительная Адель на кухне готовит завтрак. Раз­дается хлопок, чей-то крик. Все выбежали во двор. Рядом с ним бежал Джексон. У конюшен на снегу лежит тело отца… А вскоре мать ушла к Гарри Томсону…

Делать в Англии больше было нечего, и Джексон посовето­вал ему вернуться в Россию. Даже согласился его сопровождать.

У Адели в глазах блестели слезинки. «Вернись», – говорила она, прижимаясь к нему, и только тогда он понял, что уезжает навсегда.

Они с Джексоном сели на корабль с красивым названием «Надежда», который в начале века впервые в истории русского мореплавания обогнул Земной шар, и вскоре оказались в  Петер­бурге… Их никто не провожал …

 

Поселился юный граф на Невском проспекте неподалёку от Казанского собора. Джексон же стал жить отдельно, стараясь не демонстрировать свои с ним дружеские отношения. Именно в этот период Георгий Николаевич понял, кем является его воспи­татель. Юноша не удивился и охотно стал ему помогать, получая за услуги приличное вознаграждение. Его воспитателя интересовали люди – носители ценной информации, а там, по ту сторону пролива Ла-Манш, на такую информацию всегда был спрос.

От опасности стать профессиональным карточным шулером нашего героя оберегало благородное происхождение и обеспеченность. Авантюрный склад мышления у Георгия всегда присутствовал, наблюдательность была его врождённым каче­ством. Расположить людей к себе, быть принятым в обществе стало его профессией. Он к месту рассказывал анекдоты, мог на гитаре виртуозно исполнить модную песенку, спеть романс. Мог великодушно простить карточный долг или, наоборот, жестко потребовать его возврата. Некоторое время даже служил в российской армии, оставаясь при этом в душе верным подданным английской королевы, но из армии ему пришлось уйти после какой-то неблаговидной истории. Военная карьера была после этого для него закрыта, но он не очень-то и печалился.

Поместья приносили доход, кроме того, ему регулярно платил «жалованье» Джексон, за что он аккуратно расписывался. Ведомство, в котором он теперь состоял на службе, любило по­рядок. Бездельничать, шляясь между ресторациями, те­атрами и балами, не очень ему нравилось, но в этом и состояла его служба! Он вёл светский образ жизни, занимался болтовнёй в салонах, наносил визиты различным людям, имеющим влияние при дворе, а потом обо всём подробно рассказывал Джексону. Заниматься науками или искусством было бы хорошим выходом для человека такого склада, но его к этому не тянуло. Хотелось чего-то особенного. Настоящих друзей у Георгия не было. Но при таком образе жизни и быть не могло. Молодого человека тянуло к игорному столу, где он чувствовал себя хозяином положения. Нет, юный граф не был карточным шулером, не держал в рукаве запасного туза. Просто был натренирован запоминать карты и предполагать, какой ход сделает противник. Многолетние тренировки, знание психологии обеспечивали ему успех.

Виртуозное мастерство, с кото­рым он тасовал карты, делая из них в воздухе то веер, то сту­пеньки, было на самом деле отвлекающим манёвром. Такие фо­кусы, показанные перед игрой, расслабляли противника. А дальше уже всё было делом техники. Деньги сами шли к нему в руки. На них можно было прикупить новые имения, выстроить дворец. Но… Деньги как приходили, так и уходили. Случались у него и проигрыши, но всякий раз он мог рассчитаться, делая вид, что это и неприятностью нельзя назвать.

– Карточная игра – это лотерея, – говорил он с улыбкой, от­считывая деньги. – Сегодня я, а завтра вы. Спасибо за чудесный вечер. Надеюсь на следующей неделе отыграться.

Но всё же он чаще оставался в выигрыше, и, как правило, его партнёры рассчитывались с ним аккуратно.

Случались у него и любовные приключения, ноный долг или, наоборот, требовать его возврата, в зависимости от обстоятельств.  никогда не возникало желания идти на край света или совершать подвиги во имя любви. Впрочем, однажды случилась дуэль, формальным по­водом которой была женщина. Всё закончилась вполне благополучно, но граф долго потом переживал: «А если бы я по­гиб? Ради какой-то дуры! Нет уж, я лучше поживу». После того случая он выработал для себя пра­вило: женщины не стоят того, чтобы из-за них стреляться!

Быть агентом – служба, а вовсе не вечный праздник свобод­ной жизни. Полученные инструкции определяли поведение мо­лодого графа, очерчивали круг лиц, которые его должны были интересовать. Раньше он терпеть не мог визитов и пустых разго­воров. И к женщинам особых чувств не испытывал. С лёгкостью менял их и расставался без всякого сожаления. Но вдруг вос­пылал неземною страстью ко всем незамужним барышням. Делая визиты, неизменно производил впечатление прекрасного жениха, который только и думает, как обзавестись семьёй. Граф, да при деньгах, к тому же молод и хорош собой, – чем не выгодная во всех отношениях партия?!

Однажды он встретил князя Евгения Андреевича Матвеева, которого все привыкли называть запросто Эженом. Тот сильно проигрался, но оказавшийся рядом граф Киселёв пришёл на по­мощь – всё было по давно отработанной схеме. Молодые люди стали приятельствовать.

К концу 1849 года Эжен выяснил, что его дела пребывают в плачевном состоянии. Если бы кто-нибудь предложил ему сейчас сделку, подобную той, на которую когда-то пошёл его покойный батюшка, он бы с радостью спрятал свою княжескую гордость куда подальше и принял предложение. В самом деле, в тридцать шесть лет у него не было ни семьи, ни друзей, да и с родными он старался видеться как можно реже. Сестру свою не любил. Ему казалось, что она так горда и заносчива потому, что в её жилах течёт царская кровь. Больно было сознавать, что в этом смысле он стоит на бо­лее низкой ступени. Сколько себя помнил, всегда старался её чем-то уязвить, обидеть. Отец её практически лишил наследства, но и тогда она ничего не сказала, только закусила губу и опустила голову. И дело было здесь не в материальных благах, а в чувстве сожаления и стыда, что отец её так обидел, будто она в чём-то виновата.

С племянницей у него тоже сложились прохладные отноше­ния, если не сказать больше. Они едва терпели друг друга. Эжен понимал, что нелюбовь родных лишает его шансов прибегнуть к их помощи, попади он в сложную ситуацию. Всегда и везде карточный долг считался долгом чести. Если не можешь расплатиться, займи, продай душу дьяволу – сделай что хочешь, но долг отдай. Если кто не находил денег, стрелялся! Но Эжен и не думал следовать этому правилу. В то же время никому и в го­лову не приходило предложить ему то, что когда-то было пред­ложено его батюшке! С каким удовольствием он женился бы хоть на старухе, лишь бы в её доме где-то в углу стоял сундук с золо­том. Но, к сожалению, никто с таким предложением к нему не обращался, никто не просил его оказать какие-то услуги. Он был согласен на всё, но довольные жизнью люди были безразличны к его трудностям, и он вынужден был мучительно думать о том, где достать деньги.

Эжен вдруг почувствовал, что мир вокруг стал чёрно-белым, небо – пасмурным, исчез смех, и все проходили, не обращая на него внимания. Он был никому не нужен.

Как говорится, если слишком долго всматриваться в бездну, то она сама начнёт всматриваться в тебя. Именно это с Эженом и случилось. На свете существовал человек, который давно и при­стально вглядывался в него и готов был оказать ему помощь, но, разумеется, не безвозмездно. Пока же этот человек, выражаясь языком завзятых игроков, не спешил раскрывать свои карты и ждал, пока его партнёр дозреет. На руках у него, как ему каза­лось, всегда был всесильный джокер. Но карты есть карты, и за выигрышами, как правило, следовали и проигрыши.

Отчаяние в душе Эжена нарастало, потому что жить хорошо хотелось, но ни из чего не следовало, что это желание можно бу­дет осуществить. Большой любитель басен Крылова, часто де­монстрирующий свои познания окружающим глупеньким деви­цам, он вдруг подумал, что слова баснописца адресованы ему. От этой мысли Эжен даже растерялся. Конечно же, прав Крылов, го­воря, что «кто одолеет, тот и прав», но успокаивал себя другой фразой: «Орлам случается и ниже кур спускаться»… и не хотел вспоминать следующую за этим фразу о том, что «курам никогда до облак не подняться!». «Это мы ещё поглядим! – думал Эжен. – Не может быть, чтобы я не нашёл выхода! Сколько раз попадал в такие обороты! Но всякий раз находил выход. Нет, я найду деньги и выберусь из этой ямы!».

Между тем, его старшая сестра разъезжала по заграницам и поправляла там своё здоровье. Ни при каких обстоятельствах Эжен не стал бы обращаться к ней за помощью. Но у него была племянница Александрина, которая собиралась замуж за князя Голикова. На неё Эжен сейчас и сделал ставку. «Неужели она даст погибнуть родному дяде? – думал он. – Нужно лишь найти правильный подход!».

Он хотел попросить у племянницы взаймы денег, а так как у той, скорее всего, их нет, то попросить, чтобы она заложила свою деревеньку. К тому же при передаче деревеньки дочери Ольга не совсем правильно оформила документы. На этом и хо­тел сыграть Эжен, если племянница откажется ему помочь или слишком рьяно станет требовать возврата долга. К тому же Алек­сандрина ни разу не была в той деревушке и даже не представляла её реаль­ной стоимости. Это была та самая деревенька, которую завещал Ольге его отец. Тогда она стоила недорого. Но времена изменились, и сегодня деревенька поднялась в цене. По крайней мере, закладных вполне бы хватило, чтобы рассчитаться с кар­точным долгом. А при желании можно было бы оспорить права на владение поместьем. Александрина не захо­чет вести тяжбу с родственником. Она, как и её мамаша, гор­дится, что в ней течёт царская кровь, и вряд ли затеет с ним спор. И дело будет сделано. Отсутствие её родителей казалось подхо­дящим моментом, а княгиня… Ну что княгиня? Она, между про­чим, ему – мать родная! Не допустит, чтобы он оказался в долго­вой яме и борзописцы марали их имя. Как-никак, он – князь!

Граф Георгий Николаевич Киселёв, с которым Эжен поде­лился своими планами, нашёл их просто вздорными.

– Что за нелепые у вас, князь, фантазии! – сказал он, на­смешливо поглядывая на начинающего полнеть Эжена. – Вам уже тридцать шесть, а нет ни семьи, ни приличного дома, ни дру­зей! Неужели вы сможете обидеть племянницу?! Вы же князь, дворянин, наконец! Я битый час слушаю ваши объяснения, и до меня только сейчас дошёл весь вздорный их смысл. А точнее – отсутствие всякого смысла!

– Но, по-моему, идея очень даже недурственна, – промямлил Эжен. – Разве нет?

Эжен смотрел на графа, ожидая, что тот, как и в прошлый раз, поможет ему расплатиться с карточным долгом. 

– Попросить взаймы деревеньку, отдать её под залог, потом доказывать, что она на самом деле принадлежала не ей, а вам – это какая-то заунывная бессмыслица! Вам бы с такими деловыми планами идти в сочинители и писать бульварные романы на ма­нер Эжена Сю! – Подумав, граф добавил: – кстати, вашего тёзки. Ну, не забавное ли совпадение?

– Вы полагаете, дело не выгорит? – с сомнением спросил Эжен. Он дорожил мнением Киселёва, считал его ловким и ум­ным молодым человеком, не раз встречался с ним за игорным столом, и не было случая, чтобы граф оставался в проигрыше.

Георгий Николаевич пожал плечами.

– Рациональное зерно во всём этом есть, и вам не откажешь в изобретательности. Тут следует воздать вам должное. Но ведь это, во-первых, бесчестно. Вы только подумайте! Вы – князь, дворянин, и будете обманывать и обирать племянницу! И, во-вторых, все ваши хлопоты могут затянуться на годы. Приедет се­стра и докажет, что деревенька была подарена ей, а не вам! И как вы тогда будете выглядеть?!

– Да какие там годы? – возразил Эжен. – Я просто предъ­явлю документы, о существовании которых пока никто не знает, вот и всё дело.

Киселёв усмехнулся:

– Документы-то у вас, может быть, имеются и самые подходящие, но вы забываете о другом: наша Фемида не очень-то любит ввязываться в такого рода дела. Уж мне ли не знать об этом? Дворяне не должны ссориться из-за поместий. Такие дела чаще всего кладут под сукно или всячески затягивают их в надежде, что враждующие стороны придут за это время к примирению.

Эжен застонал, словно от боли:

– Но ведь я так хорошо всё продумал! Неужели зря? А мне так нужны деньги!

– Деньги всем нужны, – нравоучительно заметил граф. – Я недавно у графа Ильина выиграл. И делать ничего не делал, а денежки при мне! Вы не пробовали такой способ?

– Во что вы играли?

– Баккара – игра аристократов. И ставки при этом были у нас достаточно высоки. Но граф уж очень невнимателен. Вот и про­играл. Но расплатился сразу.

Эжен сделал такое лицо, будто съел что-то кислое, да так много, что его просто перекосило.

– И я пробовал играть, – сказал он. – Вот и доигрался! Откуда взялся мой долг? Не повезло. Не шла карта, как назло! Сначала всё было хорошо. Потом что-то произошло. Вот тогда и нужно было прекращать, да разве это было в моих силах?! Вошёл в раж и остановиться не смог. Думал всё время, что отыграюсь, только куда там?! Вот и задолжал…Теперь хоть пулю в лоб. Ну и времена настали! Выпить по-человечески не дают. То закуска без выпивки, то выпивка без за­куски. А чтобы чинно, благородно, по-старому. Шиш тебе!

– Зачем же так пессимистично? – граф загадочно хохотнул. – А что, если я вас сведу с этим графом! Пустой человек, доложу я вам. Непутёвый и без царя в голове.

– Да мне-то что с того, что он непутёвый? – пробурчал Эжен.

– А то, что денег у него много, – многозначительно прогово­рил Георгий Николаевич.

Эжен насторожился.

– И что?

– А то, что он с ними легко расстаётся! Я не в первый раз выиграл у него.

Эжен вскинул вверх бровь, выражая сомнение, спросил:

– Вы что же, предлагаете мне ограбить его?

Киселёв опять хохотнул.

– Ну, мы ведь с вами не разбойники с большой дороги, а благовоспитанные люди. И знаем, что способы отъёма денег мо­гут быть вполне респектабельными. Боже, неужели я должен вам это объяснять?! Вы, считай, жизнь прожили, а не знаете элементарных вещей! Жизнь не стоит на месте! А вы, князь, уж извините меня, просто устарели. Нет, не вы, конечно, а ваши представления.

Эжен весь напрягся, ожидая продолжения.

– Допустим, – сказал он. – И что?

Георгий Николаевич понизил голос:

– А то, что мы с вами можем сесть за стол вдвоём против него и подыгрывать друг другу, – он сделал выразительную паузу.

– Подыгрывать – это как? – тихо спросил Эжен.

– Потом объясню, – махнул рукой граф. – А выигрыш, как водится между благородными людьми, – пополам.

– Ведите меня к вашему толстосуму… как его там? Граф Ильин? – тихо проговорил Эжен.

Георгий Николаевич рассмеялся.

– Вижу, князь, вы выздоравливаете! К тому же обстоятель­ства складываются даже ещё интереснее, чем вы думали. К нему надобно не идти, а ехать.

Эжену эта идея не очень понравилась.

– В другой город, что ли? – спросил он, морщась.

– Ни в коем случае! – заверил его граф. – Он приглашает меня и ещё одного приятеля к себе в имение. Она где-то под Тулой в Солнечной Поляне. Карета у него четырёхместная. Как раз четвёртым и будете. Поедем, весело проведём там время, попьём винишка, поиграем в кар­тишки, послушаем цыганские песни, – Георгий Николаевич мно­гозначительно подмигнул и вскинул при этом вверх палец. – А домой вернёмся с набитыми карманами. Разве плохо?

– Вы обронили невзначай, что нас будет четверо, – сказал Эжен. – Ильин, вы, я… А кто четвёртый?

– Князь Голиков! – весело произнёс Киселёв. 

– Князей Голиковых много… Вы кого имеете в виду? – насторожённо спросил Эжен.

– Так ведь известно кого-с – Сергея Михайловича. Этот, я вам скажу, вообще в карты играть не умеет и, к сожалению, не любит. Но мы его уговорим, не беспокойтесь. Я это беру на себя.   

Эжен поник головой и грустно пробормотал:

– Мне жаль, но я с вами поехать не смогу.

– Это отчего же-с, позвольте вас спросить?

– Князь Сергей Михайлович Голиков – жених моей племян­ницы.

Георгий Николаевич призадумался, а затем спросил:

– Это, конечно, совпадение неожиданное. Но что в нём плохого?

– А то, что всё получается завязано в этом случае в один неблагоприятный для меня клубок: его невеста – моя племянница. А та сейчас пребывает под надзором моей матушки. Если собы­тия в имении этого графа разовьются каким-нибудь необычным образом, – ну, например, мы с вами дочиста обчистим карманы этого Голикова, – об этом непременно узнает моя maman и это может иметь для меня весьма нежелательные последствия.

– Да какие последствия! Помилуйте! А насчёт вашей матушки… Как бы вам это сказать поделикатнее, чтобы вы не осерчали на меня за чрезмерную резкость… – Георгий Николаевич замялся.

– Говорите же! – в нетерпении подбодрил его Эжен.

– А тут и говорить нечего. Всё просто. Ваш покойный батюшка, царствие ему небесное, – граф перекрестился, – не ос­тавил ей почти ничего, по причине неприязненных к ней чувств, и вы от неё никак не зависите. Что она вам может сделать? Да ничего! С другой стороны: ведь она же вас любит?

– Любит-то любит, но как бы и не очень – тут всё хитро закручено. А ещё ведь у неё – связи такие, что мне и не снились, – задумчиво проговорил Эжен. – Батюшка меня не раз по­рол, когда я дерзил матушке. И не потому вовсе, что оберегал, а потому, что боялся её покровителей.

– Да ну! Что вы говорите! – Георгий Николаевич расхохо­тался. – Неужели в самом деле из-за жениных покровителей сына родного порол?

– Порол-порол! – заверил его Эжен. – Я к нему претензий не имею. В молодости был озорник и паршивец – ещё тот. Так вот у матушки своей я-то как раз в любимчиках и не хаживал. Поэтому мне лучше с нею не связываться. А что, нельзя пере­кинуться в картишки с этим непутёвым графом здесь, до вашего отъезда?

– Мы выезжаем завтра! – твёрдо сказал граф. – Но вы не огорчай­тесь слишком уж сильно. Через неделю вернёмся. Граф пригласил нас на охоту. Говорит, нынешней зимой развелось особенно много зайцев, лис. Вернёмся с охоты и осуществим наш план. Так даже и лучше: вы появи­тесь в ресторации или в клубе, где мы с ним будем сидеть. А я, случайно увидев вас, приглашу к нам за стол. Но вы будете ссылаться на занятость, отнекиваться. И даже порываться уйти! – Граф рассмеялся. – Но потом я вас всё-таки уговорю и усажу за стол, далее – всё пойдёт как по нотам.

Эжену эта мысль понравилась.

– Но ведь надобно будет и колоду приготовить, и вообще – договориться, – заметил он с явным знанием дела.

– А мы незадолго до этого встретимся и всё обсудим, – сказал Георгий Николаевич. – Выигрыш пополам!

Они ударили по рукам.

– А как же мой замысел насчёт деревеньки Александрины?

– Уж больно сложно, – сказал граф. – Хотя, конечно, в умении задумывать различные комбинации вам не откажешь.

Георгий Николаевич познакомился с князем Голиковым и графом Ильиным на приёме у английского посла, где проходил вечер, посвящённый Шекспиру. Графа он считал полным ­дураком и о князе был примерно того же мнения. Оба были без­заботны и веселы. Весь мир принадлежал им! Но, по мнению об­щества, граф Ильин был болтуном и потому представлял для Георгия Николаевича определённый интерес. Граф никак не мог выбрать определённый род занятий. То соберётся посвятить жизнь науке, то возомнит себя педагогом, займётся просвеще­нием крестьянских детей…

У князя Голикова вздорных идей в голове было меньше, но и с ним было необходимо завязать дружбу, потому что он был весьма информированным человеком. В своё время даже начинал службу во втором отделении канцелярии министра, которое занималось перепиской с Англией, Пруссией, Австрией, Францией и воль­ными городами Германии. Однако был вынужден оставить службу из-за дуэли с чиновником, который во время войны с Наполеоном воевал на стороне французов, а потом, как ни в чём не бывало, служил в министерстве иностранных дел России. В любом случае и князь Голиков представлял некоторый интерес. 

Именно поэтому Георгий Николаевич придавал такое значение поездке в имение графа Владимира Львовича Ильина.

 

4

Утренние сумерки рассеялись, и яркое солнце поднялось и засверкало на небе. О таком утре писал так рано ушедший из жизни Пушкин: «Мороз и солнце, день чудесный!». Умел поэт описывать красоту природы. Действительно, день был чудесным. На солнце искрился снег, две пушистые белки прыгали по веткам огромной сосны, растущей напротив дома Фёдора Кузьмича.

Как обычно, с самого утра у его калитки собрался народ. Люди приехали издалека, кутались в тулупы, с надеждой глядели на крыльцо, куда должен был выйти старец. Все терпеливо ждали, когда он сможет их принять, выслушать, дать совет, разрешить сомнения или рассудить спор.

Всё было как всегда... Из трубы валил дым. Видно было, что старец уже проснулся и скоро выйдет.

Фёдор Кузьмич к этому привык и, как правило, никому не отказывал в помощи. Люди переговаривались, отмечая, что старец принимает всех, не делая различия между посетителями: богатый или бедный, знатный или из крестьян окрестных деревень. Говорили, что он переписывался с высокими особами, даже с самим императором. Писал письма тайным шифром, но какой-то чиновник тот шифр разгадал и читает эту переписку. Будто бы царь спрашивает совета у старца, обращается к нему с полным почтением, мол, на нём почивает благодать Божия. Спрашивал, правильно ли ведёт дела и что ждёт его и Россию? А старец попрекнул его, мол, почто своё будущее предрекать меня принуждаешь? Запомни, народ чуткой душой своей будет всегда помнить о тебе, ежели и ты о нём будешь радеть. Живи и правь так, чтобы вспоминали тебя добром за дела твои праведные… Веру нашу православную укрепляй!

Может, всё это россказни, выдуманные людьми...

Фёдор Кузьмич вышел на крыльцо, посмотрел на собравшихся, поздоровался и пригласил войти первому в очереди. Вздохнул при этом:

– Уж больно много вас сегодня. Всем готов помочь. Но чувствую, что силы уже не те, что прежде. Устаю.

– Не гневайся, батюшка! – возопил кто-то из собравшихся. – Мы приехали издалека и оченно хотим поговорить с тобою, душу очистить! Не откажи, ради Христа!

Фёдор Кузьмич кивнул, говоря, что постарается принять всех, но кого не успеет, тот пусть едет на постоялый двор и приходит к нему на следующий день.

Во двор вошли двое.

– Проходите по одному, – пригласил Фёдор Кузьмич.

– Так мы братья, и дело у нас одно.

– Ну, что ж, заходите!

Он пропустил мужиков в сени, где они сняли с себя тулупы, шапки, веничком очистили валенки от снега. Пришли не с пустыми руками: выложили на стол четырёхслойную кулебяку, кусок медвежьего сала и горшочек с мёдом.

– Медвежьим салом вы меня удивили! Вот уж не ожидал! Спасибо! – сказал Фёдор Кузьмич.

– Медвежье сало, известное дело, от любой хвори лечит, – сказал тот, что помоложе, усаживаясь на скамейку. – Да и мёд тоже – он не только для чаю хорош, а случись какая хворь…

– Да знаю я! – улыбнулся Фёдор Кузьмич. – Только неужели думаете, что, если бы пришли без гостинцев, я бы с вами говорить не стал?

– Знамо дело, принял бы нас и без подарков, да нешто не понимаем, что человек ты хотя и святой, но святым духом не питаешься, и тебе надобно что-то употреблять.

– Экий выдумщик! – усмехнулся Фёдор Кузьмич. – Четырёхслойная кулебяка, говоришь? Да я про такую и не слыхал.

Старший из братьев засмеялся.

– А кулебяку не слушают, её кушают! Отведай, сделай милость!

– Все четыре слоя разные, – добавил с гордостью младший. – Жёнка пекла. Было дело, в монастыре, что рядом с нашей деревней, апосля окончания службы монахи с пением торжественно направились в трапезную. Так что и святые есть хотят! Чего ж тебе-то не отведать?!

Старец был воздержан в пище. Почитатели почти ежедневно приносили ему еду, а по праздникам буквально заваливали пирогами, лепешками... Он охотно принимал всё, но, отведав немного, оставлял, как он выражался, «для гостей», раздавал заходившим к нему странникам.

– Отчего ж не отведать?! – ответил Фёдор Кузьмич. – Я вовсе не такой постник, за какого ты принимаешь меня. В Святом Писании сказано, что всякую предлагаемую еду следует принимать с благодарностью. Но от яств отвык. А кулебяку отведаю. Спасибо за щедрость вашу.

Фёдор Кузьмич разрезал кулебяку, положил в рот кусок и тут же признал, что ничего вкуснее не едал, чем доставил удовольствие братьям.

– Как звать-то тебя? – обратился старец к старшему.

– Меня – Гришкой, а братана – Антипом, – ответил тот.

Они рассказали, что привело их к нему. Говорил Григорий:

– Как-то раз между нами вышел спор, да такой лютый, что и до драки дошло. Чуть друг друга не поубивали, да потом нас растащили сыновья и даже водой холодной облили, чтобы поостыли маненько. 

– Чай, пьяные были? – спросил старец.

– Знамо дело – выпимши, – сказал Антип. – Но не шибко. В другой раз бывало, что и больше выпивали, а до такого сраму никогда, батюшка ты наш, не доходили – так, разве что побранимся, а потом, как тверёзыми станем, каемся в содеянном, соромно деется перед соседями. 

– А из-за чего поругались-то? – спросил Фёдор Кузьмич.

– Из-за овец, – пояснил Григорий. – У нас овчарня общая, а овцы в ней – у каждого свои. Ночью волк пролез и погрыз троих. У них, окаянных, ведь как водится? Одну утащит, а остальных беспременно погрызёт.

Фёдор Кузьмич спросил:

– А как вы думаете, почему он так делает?

Григорий пожал плечами.

– Дюже лютый должно быть, – ответил он. – Ну, задавил одну, чтобы поесть, так и беги с Богом! Зачем же грызть других? Это не волк, а сатана в личине волка. А может, это нам наказание за грехи наши?

– А ты как думаешь? – спросил старец у другого брата.

– Сатана в него вселяется – потому и грызёт всех овец подряд. Такая у него натура волчья, – ответил Антип.

Фёдор Кузьмич кивнул и сказал, словно размышляя вслух:

– Запасливый. Хотел и других утащить да спрятать в лесу. Зимой жрать нечего, а если волчица с кутятами? Их кормить надо. А ещё и напугать вас хотел.

– Я ж и говорю: сатана, – подтвердил Антип.

– Сатана, сатана, – кивнул Григорий.

Фёдор Кузьмич с ними не спорил.

– А подрались-то из-за чего? Волк овец погрыз, а вы друг на друге стали досаду вымещать?

– Навроде бы и так, – согласился Григорий. – Но как бы и не совсем. Антип стал укорять меня, что я плохо стену выложил, а я стал сгоряча ему кричать, что овчарня у нас общая и что мы должны оба следить за нею.

– И что дальше-то было?

– А дальше – слово за слово, да и схватили топоры, – пояснил Антип.

А Григорий добавил:

– Сейчас бы уже один из нас лежал в сырой земле, а другой гремел цепями на каторге. Да спасибо сыновьям – образумили нас, дурней старых.

– И вы пришли ко мне, чтобы я помирил вас? – спросил Фёдор Кузьмич с некоторым удивлением.

– Так ведь уже давно помирились, – проговорил Григорий. – Братья же мы единокровные! Не чужие. Но понимаем, что смерть скоро и перед Господом предстать придётся. Нам, в наши-то годы, нельзя уже ссориться.

– Тогда зачем я-то вам нужен? – удивился старец.

– Пришли покаяться, – сказал Григорий. – Как нам замолить грех наш? Шутейное ли это дело: брат на брата с топором?! Прости нас, дурней. На тебе благодать Божия. Ты всё можешь.

– Прощения и заступничества просим, святой отец, – поддержал просьбу брата Антип.

– Незачем меня величать святым – не святой я. Такой же, как вы. И не отец я вам.

– Ежели обидели словом неправильным, так за то просим прощения, – сказал Антип. – Тёмные мы люди, а только признают все тебя за святого, вот и мы думаем так же.

– Да вы меня и не обидели, – возразил Фёдор Кузьмич, – а удивили. Просите от меня заступничества перед вашими сыновьями, которые теперь будут думать о вас плохо, – так?

– Да с сыновьями мы сами разберёмся! – махнул рукой Григорий. – Они нас, двух старых дураков, повязали и правильно сделали. А ежели б даже и отдубасили, и тогда сказал бы, что правильно – потому, статочное ли это дело, чтобы старики такой пример показывали? Ежели бы мы с перепою, не за столом будь сказано, – Григорий перекрестился, – в грязи вывалялись что свиньи или совсем обделались с ног до головы, прости мою душу грешную, – он опять перекрестился, – так ведь на то баня существует. И прорубь – для тверёзости. А не хочешь окунаться, народ соберётся и ведром тебя окатит, ежели ты сам подобру-поздорову не желаешь в чувство приходить. А вот когда душу испачкал, чем отмоешься?

– Я так понимаю, к священнику забыли сходить?

Братьев такое предположение старца напугало, и они стали возражать, что ходили к священнику и тот им нужное внушение сделал.

– Молитвы вам не помогли? – спросил Фёдор Кузьмич. – Молиться нужно, тогда и простятся ваши грехи. Или вам Бог наш православный не по нраву пришёлся? Так, может, вы хотите в басурманскую веру перейти и жить не по нашим законам?

Братья так и онемели от такого предположения старца. Придя в чувство, стали креститься и уверять, что они ни о чём подобном не помышляли. Бормотали:

– Мы же в церковь ходили, свечки ставили, молились…

– Молиться можно где угодно, но показывать это не стоит никому. Не для зрителей вы это делаете. Молиться Господу следует душой, – назидательно сказал Фёдор Кузьмич. – Можно и в церковь не ходить. Не это главное! Важно верить в Господа нашего и стараться исполнять его заветы. Жить по-божески! Молиться и просить покаяния!

Братья были в растерянности, а Фёдор Кузьмич продолжал:

– Коли согрешили  – покайтесь, как положено христианину. И я ничего не смогу больше того сказать.

Братья при этих словах Фёдора Кузьмича, притихли. А тот продолжал:

– Вы когда-нибудь слышали такое выражение: на Бога надейся, а сам не плошай?

– Слыхали, как не слыхать.

– А теперь подумайте: какие молитвы спасут вас, если будете пьянствовать и дальше?

Григорий почесал затылок и неуверенно возразил:

– Так ведь люди говорят: пить – пей, да дело разумей.

– Не всё, что говорят люди, – правильно, – сказал Фёдор Кузьмич. – И я в молодые годы пил и табак курил, а нынче мне стыдно даже вспоминать об этом. Теперь не пью, не курю, чего и вам желаю. Вот скажите на милость: разве бы полезли вы в драку с топорами, если бы были трезвыми?

– Знамо дело – не полезли бы, – подтвердил Антип.

– Не полезли бы, – кивнул Григорий.

Фёдор Кузьмич встал, давая понять, что встреча подошла к концу:

– А теперь идите. Народу нынче много, и все ждут моего совета.

Гости тоже встали.

– Вот вам мой наказ! – сурово, будто произнося приговор, сказал он напоследок: – Бросьте пить!

– Совсем?– удивился Антип. 

– Совсем!

– А ежели там свадьба или поминки? – робко спросил Григорий.

– Бросьте пить навсегда! И на свадьбе не пейте, и на поминках! Пейте воду из колодца, чай, молоко! И будет вам счастье!

Приказ святого старца огорчил братьев.

Антип, беря в руки шапку и прижимая её к сердцу, отводя глаза в сторону, еле слышно проговорил:

– Так ведь засмеют.

А Григорий добавил:

– Может, молитвы какие прочитать аль свечку затеплить?

Фёдор Кузьмич ответил сначала Антипу:

– Пусть смеются! А вы скажите: Фёдор Кузьмич наказ дал, мы не смеем его ослушаться! Вы только поглядите, как прекрасен этот мир! Наша Сибирь, да и вся Россия! Нет лучше земли, чем та, на которой мы живём! Не забывайте запалить свечу и душой, слышите, душой помолиться Господу нашему за счастье жить, любить, радоваться детям и внукам. А коль будете пить – не будет у вас счастья!

Антип молча поклонился старцу в знак покорности.

– И молитвы никакие не спасут, – сказал старец, строго глядя в глаза Григорию, – если жить будешь не по разуму, а по пьяной прихоти! Если человек дурак, пусть он хоть лоб расшибёт от земных поклонов, ничего хорошего не будет ему от этого. Бог любит тех, кто сам себе счастья желает, а если человек пьянствует, Бог таких наказывает!

Фёдор Кузьмич вернулся в дом. Из крохотного окошка в прихожей с интересом наблюдал за тем, как вышли братья за калитку, где их ждали родственники.

– Ну, что вам насоветовал старец? – спросил паренёк, видимо, сын одного из братьев. – Какие молитвы надобно читать?

– Чудны твои дела, Господи! – ответил Антип. – Старец ни единой молитвы не назначил!

– А что велел? Земные поклоны класть али свечи ставить?

– Велел не пить!

– Вот те раз! – удивились мужики. – Шли за молитвами, а вместо этого пить запретил!

Потом к старцу пришёл послушник в монашеских одеждах. Назвался Никодимом и сказал, что приехал от епископа Томского и Енисейского Афанасия. Тот просил кланяться и спрашивал, когда можно его посетить. Фёдор Кузьмич ответил, что будет ждать епископа на будущей неделе.

К полудню Фёдор Кузьмич, приняв всех, кто к нему пришёл, погрузился по обыкновению в молитвы. Как обычно, запер дверь на крючок, чтобы никто его не потревожил, стал перед иконой на коленях и молился долго и самозабвенно. Ему было о чём просить Бога. Потом перекрестился и, надев сюртук, взял коромысло, деревянные вёдра, пошёл к колодцу, находящемуся во дворе. Он неторопливо набрал воды, привычным движением прицепил вёдра к коромыслу и пошёл в дом.

 

5

Карета, запряжённая тройкой лошадей, лихо мчалась на полозьях по заснеженной дороге. Граф Владимир Львович Ильин и князь Сергей Михайлович Голиков сидели на заднем сиденье, а граф Георгий Николаевич Киселёв – лицом к ним на переднем. Карета, обитая изнутри сукном, спасала пассажиров от ветра, но никак не от холода.

Князь смотрел в окно: сплошная белизна, изредка нарушаемая пятнами деревень. С одной стороны тёмная линия леса, а с другой – снежная пустыня. Местность была холмистой, и дорога, петляя, то поднималась на холм, то спускалась с него. Лошади дружно бежали, иногда замедляя темп, когда преодолевали снежные наносы или поднимались в гору. Вскоре они перешли с рыси на шаг. Мороз крепчал, и полозья скользили по накатанной дороге, унося путников всё дальше и дальше от Петербурга. 

– России хорошие дороги не очень-то и нужны, – сказал князь. – У нас ведь всё снег да снег. Зимою какие могут быть дороги? Иной раз и на санях проехать сложно. Нужно родиться в России, чтобы привыкнуть к нашим морозам и снегам.

Георгий Николаевич, сидевший напротив и имевший возможность наблюдать за выражениями лиц попутчиков, спросил:

– Что ж, Сергей Михайлович, так теперь и будем ездить всё зимой да зимой? В распутицу далеко не уедешь.

Необходимо было поддерживать беседу и производить впечатление любезного человека.

– А почему бы нет? – откликнулся князь. – Зима всегда была для нас спасением. Все перевозки и переезды на большие расстояния обычно делались зимой. Летом только по рекам.

– А по мне, – сказал Георгий Николаевич, – так лучше бы паровозы ходили везде. Садишься в поезд и едешь куда хочешь. В Англии такой проблемы нет.

– И у нас начали строительство железных дорог. Мне довелось прокатиться из Петербурга до Царского Села. Считай, тридцать вёрст. Ни с чем не сравнимые ощущения. Но можно ли сравнивать Англию с Россией! – воскликнул Сергей Михайлович.

Ильин, который, казалось, дремал всё это время, услышав эти слова, яростно замотал головой.

 – Пустое! – проговорил он, взглянув на Киселёва. – Не нужны нам никакие паровозы. Самое милое дело – мчаться в карете. Так мы ближе к природе. В такой поездке наслаждаюсь красотой земли нашей, её величием. Да и жизнь можно лучше узнать.

– Так ведь замёрзнуть же недолго! – воскликнул Георгий Николаевич.

– Замёрзнуть, говорите? Мы сами виноваты, что мёрзнем, – возразил Владимир Львович. – Если бы не думали о красоте да о приличиях, а закутались в овчины, уверяю, нам было бы сейчас тепло. А того лучше, если бы сообразили да взяли с собой гитару.

Граф, сделав вид, что перебирает струны, затянул:

 

Очи чёрные, очи страстные,

Очи жгучие и прекрасные!

Как люблю я вас, как
боюсь я вас!

Знать, увидел вас я в недобрый час!

 

– Я охотно сейчас закутался бы в овчину, – рассмеялся Сергей Михайлович, – но от неё такой дух идёт! А как потом с такими запахами показаться в приличном обществе?

Владимир Львович тоже рассмеялся.

– А зачем нам приличное общество? Мы на охоту едем! И какие там могут быть приличия? Егеря, собаки, и ты скачешь навстречу ветру во весь опор и орёшь во всю глотку: «Ату его!». Господа! Мы с вами ещё в санях покатаемся! Это вам не возок! Вот когда нам будет не до приличий! С ветерком, да по морозцу, да на троечке!

– А я бы хотел отправиться в Сибирь, – неожиданно сказал князь.

– В Сибирь!? – ужаснулся Георгий Николаевич. – Да зачем бы вас туда понесло? Там зима до мая, леса, в которых и медведи водятся.

– Да мало ли зачем? – ответил Сергей Михайлович. – Прекрасная, таинственная местность! Бескрайние просторы, сосновые леса. Вот там, должно быть, охота так охота! К тому же, по слухам, дед моей невесты там живёт. Слышали о святом сибирском старце? Я бы его и навестил. Разве плохая идея?

– Идея-то хорошая, – поддакнул Георгий Николаевич, и я бы с удовольствием составил вам компанию. Хотел бы взглянуть на этого старца. Наслышан… есяца, да леса бескрайние, в которых и медведи водятся.

– Позвольте, а кто дедушка вашей невесты? – не понял Владимир Львович.

Георгий Николаевич многозначительно улыбнулся – он-то прекрасно понимал, о ком идёт речь.

– Ну как же-с, – проговорил князь. Отчего-то сконфузился и тихо произнёс, словно их в карете мог кто-то подслушать: – Известно кто: Александр Павлович!

Георгий Николаевич пояснил:

– Император Александр Павлович в последние годы нередко говорил о намерении отречься от престола. Говорят, что в Таганроге он исполнил свой план. Умер и был похоронен не император, а его двойник. 

– Ну и горазды вы сочинять! – скептически заметил Владимир Львович. – Вам бы романы писать. Неужто не признали бы подмену?! Тоже мне, Диоклетиана нашли! Император Александр Павлович вряд ли будет капусту выращивать! Не верю я этим сказкам!

– И, тем не менее, это похоже на правду, – упорствовал Георгий Николаевич. – Недавно мне тоже рассказывали, что в Томской губернии живёт святой старец, который очень походит на Александра Павловича. Та же стать, те же глаза, голос… Живёт отшельником. Только и делает, что молится. Говорит, что на нём много грехов, и жизни ему не хватит, чтобы их отмолить!

– Да мало ли кто на кого походит! – возразил Ильин. 

– А что вы скажете на то, что старец этот свободно говорит на французском, немецком и других языках. Мудр, образован. К нему за советами идут, и он никому не отказывает.

– Не знаю, – произнёс с сомнением Ильин. – Не верится мне, что император, находясь в зените славы, вдруг всё бросил и сделался отшельником. Интересно бы взглянуть на него. По разговору, поведению можно легко выяснить, правда ли, что этот человек аристократ, или мошенник, притворяющийся таковым…

– Не в Сибирь же ехать, чтобы удовлетворить своё любопытство! – раззадорился князь.

Владимир Львович промолчал. Он подумал: если этот сибирский старец является бывшим императором, почему он так поступил? Как человеку, привыкшему к власти и роскоши, живётся в иных условиях?

– А я бы поехал! – заявил Сергей Михайлович. – Только расстояние пугает. До Томска и за месяц не добраться. Если в день делать сотню вёрст, потребуется никак не меньше полутора месяцев. Столько великих рек в Сибири, и все текут куда-то не туда. Туда лучше ехать зимою. Лето там короткое, а уж если распутица застанет, и не знаю, что делать…

Владимир Львович никак не отозвался на эти слова, продолжал думать о чём-то своём.

Начавшаяся метель, впрочем, не такая уж и сильная, существенно замедлила движение. Лошади шли, преодолевая сугробы, и возница Тимофей, сидя в тулупе на облучке, покрикивал на них и слегка стегал кнутом.

– Может, зря не поехали мы на почтовых? – проговорил Георгий Николаевич. – На станциях можно было бы менять лошадей. До имения вашего не близко.

– Я привык на своих лошадях ездить, – отозвался граф. – Они – не чета почтовым!

– Так ведь эти-то устанут, – с сомнением сказал Георгий Николаевич.

– У меня отменные рысаки, – повторил Владимир Львович. – Таких ещё поискать надо. Одно слово: орловские!

– Думаете, выдержат? – спросил Киселёв.

– Не думаю, а знаю! – ответил Ильин. – Мои лошади всем хороши. Донские казаки на таких в Париж вошли и вернулись в свои станицы. Уверяю вас: никакая европейская лошадь не выдержала бы даже и четверти такой нагрузки! Завтра будем на месте – можете не сомневаться!

«Хвастун!» – подумал с презрением Георгий Николаевич. А вслух сказал:

– Но арабских скакунов вы-то не станете ругать?

– С чего вы взяли, что не стану? Очень даже стану. Уверяю вас: если я в этой жизни в чём-то и разбираюсь, так это в лошадях. Арабские скакуны только в тёплом климате и хороши. Неужели вы думаете, что они выдержат наши морозы? К тому же у них скверный характер.

– В каком смысле? – удивился граф Киселёв.

– Мстительные они. Если ты его будешь сильно пришпоривать, может и скинуть.

– Смотрите-ка! – изумился Георгий Николаевич, которому всё это было в общем-то глубоко безразлично.

А князь Голиков думал о другом: «Если мы и в самом деле домчимся до имения графа за два дня, это будет означать, что я прав. Мы северный народ. Судьба у нас – жить в снегах. Иным при такой метели, как сейчас, – и трёх дней будет мало! Впрочем, куда нам спешить?».

Ненастье в пути оказалось затяжным, и им пришлось задержаться на постоялом дворе. Но молодые люди хотели скорее добраться до места. Нужно было выбираться из тепла и уюта, пересаживаться в холодную карету и ехать дальше. И они всё ехали и ехали, и казалось, что не будет конца той дороге.

Вначале они беседовали о том, что происходит в мире. Князь Голиков и граф Ильин, к удивлению Георгия Николаевича, были хорошо осведомлены не только в истории, но и неплохо разбирались в философии, в причинах, приведших к тем или иным последствиям. При этом Владимир Львович был мечтателем, а Сергей Михайлович – прагматиком. Тем самым типом прагматика, что чувствует ускользающее время и прикладывает максимум усилий, чтобы воплотить мечту в жизнь, пока в сосуде времени остаётся хотя бы единственная капля на самом дне. И свою задачу Георгий Николаевич видел в том, чтобы устремить мечту князя Голикова в нужном себе направлении. Как ему казалось, сделать это будет не так уж сложно. Нужно лишь переориентировать его взгляд на мир так, чтобы он смотрел другими глазами на происходящее. И если Владимир Львович для него ещё оставался загадкой, то, как ему казалось, Сергея Михайловича он понимает хорошо. Того тоже интересовало, почему в России всё не как в Европе.

–  Что о России говорить! – воскликнул Георгий Николаевич. – Удивляюсь, что она ещё существует как государство! Ведь все воруют! Вор на воре сидит и вором погоняет! Не удивительно, что и слухи об императоре такие, будто бы он взял сундучок золота и сбежал в Сибирь замаливать свои грехи! У нас так принято: грешить и каяться, грешить и каяться. Так было всегда. Так будет и через сто, и через двести лет. Ничто не меняется под луной.

Владимир Львович улыбнулся.

– Вы, Георгий Николаевич, хотя бы не повторяли эту глупость! К тому же где не воруют? В вашей любимой Англии? Или во Франции, в Испании? К сожалению – этот порок людской трудно искореним. Недаром же на скрижалях было выбито: «Не укради!». А знаете ли вы, что восемьсот пятьдесят мраморных колонн Великой мечети в Испании были украдены у древних римлян. Причём вывозили их из разных областей великой империи, потому колонны отличаются и формой, и породой мрамора. И всё это происходило в девятом веке! Впрочем, римляне воровали колонны у греков и египтян. Воровство, граф, естественный порок людей!

– Но в России он приобрёл размер национального бедствия, – продолжал упорствовать граф. – В Англии я ничего подобного не видел!

– Вы были совсем молоды, – заметил Сергей Михайлович, – чтобы видеть и понимать всё, что там происходит. К тому же Англия даёт пример своим гражданам и прикарманивает целые страны, прикрываясь высокими словами о нравственности и прогрессе. Такое было и будет, как утверждал Соломон. Только почему Англия решила, что может всех учить, как нужно жить, что хорошо и что плохо? На земле люди разные! У них не только разные языки и культура. У них понятия о нравственности разные. Что хорошо для англичанина, может быть неприемлемым для жителя Сибири, Китая, Африки…

– Но я говорю не об этом. Я об обычном воровстве, взятках, мелком жульничестве.

– А я могу вам напомнить известный разговор Петра Великого с обер-прокурором Ягужинским, – продолжая улыбаться, сказал Владимир Львович. – Пётр сказал, что если поборы и взятки будут превышать стоимость верёвки, всех – вешать, на что обер-прокурор ответил: «Вы что же, хотите остаться вообще без подданных? Мы же все берём! Одни больше, другие меньше, но все берём!». А Екатерина так и написала в своём указе, чтобы «приказным людям жалованья не давать, а довольствоваться им от дел челобитчиков – кто что даст по своей воле». Так что этот порок неискореним ни у нас в России, ни в вашей любимой Англии.

Георгий Николаевич рассмеялся:

– И чего вы так возмущаетесь? Мы же просто беседуем, и каждый высказывает своё мнение.

– Вы, граф, забыли, что нужно слышать не только свои доводы, но и собеседника! – упрямо оборвал Сергей Михайлович.

В карете на какое-то время стало тихо. Каждый думал о своём. За окном всё так же кружили снежные поля, и у самого края дороги стоял чёрный лес. Молчание затягивалось.

– Вы хотите изменить мир? – спросил Георгий Николаевич. – Каким вы его видите?

– Хочу людей сделать лучше, чтобы Россия, сохранив себя, свою мораль, свою веру, стала в ряд передовых стран Европы как равная среди равных! Чтобы она стала страной счастливых людей! – ответил Владимир Львович.

– А что есть, по-вашему, демократия, о которой сегодня так кричат в Европе? – спросил Георгий Николаевич.

– Известно что: власть большинства! Только я очень сомневаюсь, что большинство всегда право! – ответил Владимир Львович. – Раньше я с этим был согласен, думая, что не могут же все быть неправы! Не могут же столько людей заблуждаться! Но, как оказалось, – могут! Ведь толпа неумна, агрессивна и мыслит стереотипами! А один человек может быть прав. Не всегда, но бывает. Вот и все мои размышления о той демократии. Сумасшествие толпы – штука заразная. Передаётся от одного другому.

– Понятно, – произнёс Георгий Николаевич, никак не ожидавший, что этот, по его мнению, глупый граф, бабник, кутила и игрок, сможет вполне аргументированно отстаивать свою точку зрения. Некоторое время он молчал, потом продолжил свои вопросы, стараясь поддержать разговор:

– А что, по-вашему, есть гармония?

Владимир Львович на минуту задумался, потом ответил:

– Гармония – это когда ничто ничему не мешает, а усиливает и в красоте расцветает. И Россия наша стремится к ней, к тому, чтобы народ наш жил лучше и свободно. Чтобы соседи наши не обижали православных только за то, что они иначе поклоняются Богу, который един для всех народов.

Солнце ярким жёлтым шаром висело в небе, в его лучах сверкал снег, и было больно смотреть. Облака лениво плыли куда-то на запад. Деревья за окном стояли не шелохнувшись и с удивлением смотрели на куда-то торопящихся людей. Карету качало как на волнах, но лошади, понукаемые возницей, дружно бежали вперёд, а Георгий Николаевич почему-то подумал, что действительно в России две беды: дураки и дороги, и какая из них является причиной другой – понять трудно. Он наклонился к окошку и смотрел на убегающий куда-то на запад лес.

– Гармония, какофония… Жизнь в России скорее – жизнь в какофонии. Я не чувствую никакой гармонии, – продолжил он. Лицо его выражало растерянность и сожаление. Он чувствовал, что и князь, и граф оказались не такими простыми и имеют уже твёрдые убеждения. – Неужели вы верите, что Россия способна противостоять сразу и Англии, и Австрии, и Турции?

Георгий Николаевич очень хотел втянуть спутников в этот спор. Владимир Львович не был против:

– А вы, граф, думаете, что с нами не Бог, а сатана, спустившийся на грешную землю?

Георгий Николаевич поправил его:

 – Не сатана, а бес.

– Какая разница?

– Сатана, он же дьявол, верховная сила и у него есть посланники, бесы, или, по-другому, – демоны. Вот их-то сатана и вселяет в человека. Бесы у сатаны это то же, что ангелы у Бога.

– А не думали ли вы, что уж лучше бы нас завоевала Англия? – неожиданно спросил Георгий Николаевич. – Только так нас можно будет ввести в цивилизованное общество! Что мы такое? Навоз! Отсталость! Что здесь может быть хорошего!

Владимир Львович посмотрел на графа Киселёва как на сумасшедшего. Ему не хотелось с ним спорить. Да и о чём спорить, когда их позиции столь несхожи.

– Вы говорите глупость, – грустно произнёс Сергей Михайлович. – И почему это мы дикие? Вы сильно переутомились. Как вы можете такое говорить?!

– Англичане принесут нам прогресс!

– Это где и когда завоеватели приносили прогресс?! – воскликнул Владимир Львович. – Они порабощают покорённые народы, грабят страны, которые завоёвывают. Мало ли примеров?! Россия – самостоятельная цивилизация. И кого вы собираетесь спасать? А главное, зачем? Запад всегда стремился превратить нас в рабов, а наши земли – в колонии. И не нужно нас обижать. Мы не позволим никому надругаться над нашими могилами, обижать православных. Будем мстить, и тогда захватчики будут завидовать мёртвым! 

– Напрасно вы так горячитесь, Владимир Львович. – Георгий Николаевич был уже не рад, что затеял этот разговор. – Я ведь только высказал предположение.

– История не всегда была ласковой к России, – тихо сказал Сергей Михайлович, с грустью глядя на графа Киселёва. – Но всегда мы стремились сохранить нашу православную мораль. К сожалению, не все её принимают. Иные глумятся над православием нашим, над нашими святыми… А мы продолжаем заигрывать, переубеждать мир, несём ему свою правду. Но, как оказалось, у каждого своя правда! И каждый готов умереть за неё! И в этом самая большая беда! Не понимают, что не было никогда и не будет единого мирового порядка, единого представления о том, что морально, а что преступно. Мы разные, и это нужно понять и принять! Истиной владеет лишь Господь! Играем с огнём, бряцаем оружием, не понимая, что, заигравшись, не станем умнее и, тем более, богаче. Нельзя забывать историю. Беспамятным не бывает удачи. И мы никогда не оставим в беде наших православных братьев, которых распинают на крестах, изгоняют из своих земель, убивают. И это не потому, что мы хотим установить везде свой порядок, а просто иначе не можем. Потому и говорю: живём, словно перед грозой… Война – не детские забавы. Обычно в ней нет ни выигравших, ни проигравших! Есть только слёзы и кровь, горы трупов и разруха. Но идеи не умирают! Противники православия, нашей морали никуда не исчезнут…

Неожиданно налетел ветер, поднял снежные тучи вверх, и стало трудно различать дорогу. В карете стало темно. Наконец, они остановились. Было решено переждать метель, хотя никто не знал, когда она закончится. Сергей Михайлович молился. Владимир Львович открыл дверцу и вышел поглядеть, что происходит. Георгий Николаевич был рад, что метель прервала этот непростой разговор. Через час так же внезапно, как началась, метель угомонилась и карета медленно, словно на ощупь ища дорогу, продолжила свой путь.

Но всё когда-нибудь завершается. Когда путники, наконец, подъехали к поместью графа Владимира Львовича, все были измотаны дорогой и голодны.

Войдя в господский дом, они сняли с себя надоевшие тяжёлые шубы, прошли мимо большого, в полный рост, старинного зеркала и, наконец, уселись за стол. О! Это счастье дорогого стоило! В московских ресторациях на столах могли стоять яства и побогаче, вина иные, фрукты заморские, но здесь всё было много проще и гораздо вкуснее, чем там!

Сергей Михайлович произнёс, с аппетитом пережёвывая кусок телятины и запивая её красным вином:

– Не сомневаюсь, что наши впечатления будут незабываемы, но одна мысль меня тревожит.

– Какая? – с любопытством спросил Владимир Львович.

– Мы всё ищем новые и яркие впечатления. Всё время за ними гоняемся.

– Но для чего же жить, если не для ярких впечатлений? – встрепенулся Георгий Николаевич.

– Вот то-то и оно! – кивнул Сергей Михайлович. – Но прошли впечатления, и остаётся о них лишь память. 

– Ну да, – согласился Георгий Николаевич, всё ещё не понимая, куда клонит князь. – Всё остаётся в памяти и ещё не раз будет радовать или огорчать нас. Разве не так?

– А наша память, – продолжал Сергей Михайлович, – это некий фантом, вымышленный образ того, чего на самом деле уже нет. И получается, что мы живём одними воспоминаниями. То есть пребываем в своих фантазиях.

Георгий Николаевич кивнул, а Владимир Львович спросил: 

– Пребывать в фантазиях – грустно, но что вы предлагаете?

– Ничего, – сказал князь и смутился. – Я буду вспоминать нашу дорогу сюда, этот прекрасный ужин, вкус этого вина, но всё это будут лишь моими воспоминаниями.

– В конце концов, на всё воля Божья, – сказал Георгий Николаевич. – Если таков его замысел, нам ли роптать?

– Интересная мысль. Загадка жизни. Сколько их ещё встретится на нашем пути? – сказал Владимир Львович.

Граф Киселёв кивнул:

– На свете много загадок.

Владимир Львович упрямо повторил:

– Загадок много, но я постараюсь их решить…

Георгий Николаевич чувствовал себя опытным человеком, был неплохим физиономистом и видел, что у Владимира Львовича низкая самооценка и повышенная потребность во внимании, что он постоянно сравнивает себя с другими и многим старается подражать. Будучи их ровесником, но большую часть жизни прожив в Англии, Георгий Николаевич иногда позволял себе нравоучительный тон. Услышав слова Владимира Львовича, покровительственно улыбнувшись, произнёс:

– Тогда вам придётся стать философом.

– Философом – ни за что в жизни! – воскликнул граф Ильин. – Хотя, если честно признаться, я думал об этом в отрочестве. – Потом добавил: – Иногда мне хочется стать писателем, иногда – юристом. А впрочем, господа, позвольте мне, в том случае если всё-таки решу посвятить себя писательству, вернуться к этой мысли? Я бы написал какой-нибудь роман, где бы использовал её.

Величественный лакей Захарыч с пронзительными, как у римского диктатора, глазами, оправдывался: мы, мол, не ждали, не гадали, а то бы, Владимир Львович, приготовились получше.

Граф успокоил его, сказав, что всем доволен, и велел приготовить комнаты для гостей.

– Я уже распорядился, – заверил его Захарыч.

– Ну, вот и отлично, – кивнул Владимир Львович. – А Кузьмичу прикажи, чтобы готовился к завтрашней охоте.

Захарыч смущённо развёл руками и доложил:

– Покорно прошу простить, барин, но Кузьмича беспокоить нельзя.

– Это ещё почему? – удивился Владимир Львович.

– Помер – вот уже как неделю-с тому назад-с.

– Вот те на! – огорчился Владимир Львович. – Это был мой лучший егерь!

– Так точно-с! – согласился Захарыч и перекрестился.

– А по какой причине помер? – спросил граф. – Перепил, что ли?

– Никак нет! Как можно-с? Его лихорадка свалила, вот он и слёг, – доложил Захарыч. – Лихоманка!

– Лихорадка, лихоманка – это как?

– Так полежал на снегу, а апосля словно бы огонь какой пошёл у него по всему телу, так он весь, родимый, и сгорел, можно сказать, изнутри.

– То есть всё-таки перепил? – пытался уточнить Владимир Львович.

– Можно сказать и так, – согласился Захарыч. Вся его величественность вдруг куда-то испарилась, он усиленно заморгал и смахнул слезинку.

Ильин достал из кармана серебряный рубль и протянул Захарычу.

– Передашь его жене. Ну, ступай, старик, ступай. Проследи, чтобы лошадям корму задали.

– Уже распорядился-с, – доложил Захарыч. – У коренного подкова на левой задней ноге слабовата. Я уже сказал Филиппу, чтобы посмотрел.

Когда он ушёл, Владимир Львович оглянулся на гостей и сказал:

– Моему Захарычу – цены нет!

Георгий Николаевич был не столь оптимистичен.

– А вы уверены, что он ваш рубль не пропьёт?

– Уверен, – ответил граф.

Георгий Николаевич только многозначительно улыбнулся, но промолчал.

Трапеза закончилась. Они перешли в синюю комнату, куда им принесли вина и, по настоянию Георгия Николаевича, подали карты. Играли в блэкджек. Популярность этой игры обусловлена простыми правилами и лёгким подсчётом. В России её называют «двадцать одно», или «очко». Граф, к своему величайшему изумлению, очень скоро проиграл Владимиру Львовичу пятьсот рублей и вознамерился отыгрываться.

– Да бросьте, Георгий Николаевич! Оставьте эти деньги при себе. Я понимаю, как вам неприятно. Вы привыкли выигрывать. Но в этот раз повезло мне. А вообще я не очень люблю блэкджек. Здесь всё зависит от везения. Другое дело – преферанс. Но уже поздно, и будем считать, что в карты мы поиграли. Я думаю, пора отдохнуть с дороги.

– И то дело, – кивнул Георгий Николаевич, весьма довольный щедростью графа. – Но я оставляю за собой право отыграться как-нибудь.

А Сергей Михайлович, встав из-за стола, заявил:

– Господа! Завтра весь день буду спать! Я так замёрз и устал от этой поездки, что у меня нет сил ни на какую охоту!

– Я, пожалуй, тоже завтра отдохну, – сказал Георгий Николаевич.

Владимир Львович усмехнулся.

– Как вам будет угодно, а я утречком отправляюсь на охоту.

Отсыпаться никто не стал, и на следующее утро все поднялись ни свет ни заря и отправились на охоту в сопровождении егеря и своры собак. Целый день бродили по снежным полям, на костре в казане растопили снег и заварили чай, ели похлёбку, которую приготовил егерь Прохор. К вечеру уставшие, но довольные, собирались они уже сесть было в сани и вернуться в усадьбу, но Георгий Николаевич с сожалением произнёс:

– За целый день мы подстрелили только двух зайцев и лису. В окрестностях Лондона однажды я был на охоте. Мы стреляли диких уток, к тому же дело было летом. Ни тебе мороза, ни снега. Травка, птички поют…

Не успел он договорить, как шедший поодаль Сергей Михайлович вдруг выстрелил в сторону огромной сосны, мимо которой они проходили.

Все отчётливо услышали, как что-то шмякнулось с высоты дерева, и кинулись в ту сторону. По глубокому снегу бежать было трудно, но охотники спешили как могли. Им открылась удивительная картина: под сосной лежала рысь. Струйка крови вытекала из глаза хищника и, растапливая снег, погружалась в него.

– Какое красивое животное! – сказал Георгий Николаевич. – Интересно, чем оно зимой питается?

– Это грозный хищник, – сказал Владимир Львович. – Охотится на зайцев, диких кабанов. Мало ли живности в наших лесах?!

– Стало быть, мы вмешались в естественный ход природы, – задумчиво произнёс Сергей Михайлович.

– И что с того? – рассмеялся граф Киселёв. – Зайцы ещё наплодятся, а рысей... по мне – пусть бы их и совсем не было. 

– Всякая тварь зачем-то существует, – сказал Владимир Львович. – Но если правду сказать, и я не люблю хищников…

Егерь Прохор, стоявший рядом с ними, вмешался без всякого стеснения в господский разговор:

– И я бы их всех перебил. Рыси хуже волков бывают.

Георгий Николаевич удивился:

– Любезный! Помалкивай, пока господа ведут беседу!

Прохор взглянул на гостя, хотел промолчать, но потом ответил с достоинством:

– На охоте нам можно. Мы привыкшие.

– К чему? – удивился граф.

– С Владимиром Львовичем на охоте беседуем. Ежели в имении, тогда ни-ни. А на охоте он меня завсегда спрашивает, что я думаю, и не только про охоту, а и про всё остальное. А я ему и говорю о своём разумении.

Граф Киселёв оторопел от такой наглости, а Владимир Львович рассмеялся:

– Ничего зазорного для себя не вижу. Учиться нам надобно у народа и расти до его уровня.

А Прохор как ни в чём не бывало продолжал:

– В минувшем году рысь напала на Трофимку нашего. Летом было дело. Прыгнула на спину. Как он устоял тогда – сам удивляюсь. Другой бы упал. Дюже тяжёлая была, потяжельше этой. Эта-то совсем отощала. Так я только и успел её огреть топором по башке, а то бы она Трофимке в горло вцепилась. У него даже следы на шее остались.

– Не успела, стало быть? – с изумлением спросил Сергей Михайлович.

– Не успела, – подтвердил Прохор. – Ежели бы тогда не я, то Трофимки бы сейчас не было в живых.

– Судьба, – заключил Сергей Михайлович.

Он подошёл к рыси и попытался открыть ей пасть, но сделать это не смог.

– Н-да, – только и сказал князь.

– Давай-ка, Прохор, неси её в сани, – распорядился Владимир Львович. – Да смотри, лошадей не перепугай!

Лошади и в самом деле фыркали и топали копытами, чувствуя запах крови убитого хищника. Прохор одним мощным движением бросил рысь в заднюю часть саней и сказал:

– Когда будем возвращаться – то-то сельские собаки поднимут шум!

И действительно. Только они въехали в село, как со всех сторон собаки с лаем сбежались к саням.

Владимир Львович огляделся по сторонам, улыбаясь каким-то своим мыслям:

– Не хотел бы я быть художником!

– Почему так? – удивился Георгий Николаевич. – Вам не нравится пейзаж?

– Очень нравится, – сказал Владимир Львович. – Я вообще Солнечную  Поляну люблю. Здесь отдыхаю душой. И хочется мне всю эту красоту изобразить. Потому и писателем хотел бы стать, да получится ли из меня? Во всём сомневаюсь… Да и слова такие трудно будет подобрать, чтобы наше село отобразить. Прохора, Трофима, Захарыча… этот лес, эту рысь и то, как мы ехали… Моя б воля, я бы в этой карете проехал по снегу через всю Россию. Ты едешь, а она вся перед тобою как на листе бумаги нарисована.

– Так за чем же дело стало? – удивился Георгий Николаевич. – Поезжайте.

– А я так и сделаю, – многообещающе  сказал Владимир Львович.

Остаток дня друзья провели в усадьбе. Владимир Львович отказался играть в карты и вина не пил. Всё думал о чём-то.

 

6

Ощущение собственной слабости и бессилия перед величием происходящих в мире событий – вот с чем постоянно жил Фёдор Кузьмич. Всем казалось, что он всесилен, имеет какую-то особую связь с Богом, а он знал: доступ к нему если и есть, то не такой уж открытый, как думают многие. Можно лишь обращаться к Богу, который молчит в ответ и только изредка являет свою волю с помощью каких-нибудь событий или знаков. Но все эти знаки и события можно истолковать как естественный ход вещей, случайные совпадения. В то, что всё от Бога, – можно верить, а можно и не верить. Потому и говорят о слепой вере в Создателя. Нужно верить в то, что всё происходящее – не случайное совпадение, не естественный ход событий, а его воля.

Но что значит верить? Это означает принимать за истину факты, вызывающие сомнения. Кого в этой жизни чаще всего обманывают – доверчивых или недоверчивых? Быть обманутым – глупо и стыдно. Нельзя верить на слово. Всё проверяй, во всём убеждайся, получай доказательства! Люди по этим законам живут: друг другу не верят, требуют расписок, берут залог, постоянно проверяют, подглядывают, подслушивают, чтобы узнать, не обманули ли. Но нельзя так обращаться с Богом, это будет считаться неверием, а неверие – грех! И что делать? Ответ один: ВЕРИТЬ!

Богу верить, а людям – это уж как получится. Всем подряд верить нельзя. Но ведь люди – часть Божьего замысла. Не верить им – значит не верить и самому Создателю?!

Много вопросов в минуты уединения возникало у Фёдора Кузьмича и к самому себе, и к Господу. И нужно было найти ответы, а в неправильных мыслях покаяться и попросить прощения за них. Людям, которые приходили к нему за советом, было намного легче. Они всю ответственность перекладывали на его плечи. Что решишь, то и сделаем! И если ошибёшься, ты и будешь держать ответ перед Господом. Ты, а не мы! Это ты подбил меня на неправильные мысли, а я доверился, понадеялся… Ты, а не мы… 

Для того людям царь и нужен: Бог на небе, царь на земле. Царь – это представитель Бога: мы ему доверяем, а он пусть за нас и думает, что правильно, а что нет. Простой человек не думает много. Ему проще, когда думают за него!

И что же оставалось делать Фёдору Кузьмичу? Был ли у него такой авторитетный святой, к которому можно обратиться за советом, чтобы тот подумал за него?

Не было!

Чувствовал ли он защищённость со стороны царя, который – что ни решит, то правильно будет?

Не чувствовал!

И что же ему делать?

Только и оставалось, что обращаться к Богу с молитвами, больше не к кому. Хотя, конечно, были ещё святые угодники – Божьи люди, ныне вознёсшиеся на небеса. Особенно чтил он Александра Невского и Сергия Радонежского. К ним обращался с молитвами так же, как к Богу. Но и они молчали в ответ. Может, конечно, и отвечали, но нужно было понять, заметить эти знаки свыше. Или убедить себя в том, что эти знаки были и ты их заметил.

Но не самообман ли это?

Страшные мысли приходили Фёдору Кузьмичу в голову всякий раз перед сном. Во сне его охватывал страх, что впадает в грех неверия. Просыпался в поту, бросался к иконам, становился на колени и молился, молился, молился. Как правило, свечей не зажигал. И так в молитвах и поклонах зарю встречал, глаз не сомкнув.

А на следующее утро приходили люди и просили заступничества или совета, который он, как человек Божий, непременно должен им дать. И никому не приходило в голову, что и он терзается сомнениями, и он – такая же пылинка в этом мире, как и любой другой человек. Ведь не признаешься людям в своих сомнениях! А если признаться, то это будет означать, что он отобрал у них веру. Но разве можно веру у людей отбирать?

С другой стороны: не признаваясь в своей слабости, не обманывает ли их? И не грех ли – обман? И что же тогда получается: он живёт в обмане? А ну как придётся потом ответить за это?

Может, лучше вообще отказаться, не принимать людей? Учить детей грамоте и счёту – вот честное занятие.

 

Высокому, стройному, состоящему из жил и мускулов Фёдору Кузьмичу исполнилось семьдесят три года. Никакой обвисшей жирной плоти и морщинистой кожи. Лицо, конечно, частично скрывалось за седой бородой, но щёки всё же виднелись, и они были розовыми – как у здорового человека. Но чувствовал он себя столетним стариком. Жизненный опыт был огромным, информация о жизни такая, что иной профессор мог бы позавидовать. Не было уже юношеской горячности, желания поугасли. Появились недоверие и подозрительность, стремление всё разложить по косточкам, тщательно обдумать. Можно говорить об усталости от жизни, но он, как мог, сопротивлялся, старался не изменять привычного распорядка дня.

В ту ночь он заснул, как обычно, с большим трудом. Тревожили мысли о судьбе России. В мире было неспокойно. Он снова и снова повторял свою молитву:

– Господь, Отец наш, люблю Тебя, нуждаюсь в Тебе, приди сейчас в моё сердце, войди в мой дом и удали из него болезни, беспокойство из моего сердца. Защити и сохрани народ российский и страну нашу горемычную. Аминь.

После долгого стояния на коленях он, наконец, заснул. И случилось то, чего давно ждал: увидел сон, который можно было расценить как божественное откровение. Правда, оно было выражено иносказательно, его ещё понять нужно. Ему-то хотелось божественного наставления – светлого, умиротворяющего. А наставление было зловещим.

Во сне он пробирался по зарослям летнего леса. И лес тот какой-то диковинный. Такого он никогда не видел. Огромные стволы деревьев уходили куда-то вверх и там смыкались кронами так, что на землю солнечный свет почти не проникал. А внизу – огромные корни этих деревьев и столь же огромные гранитные валуны. Хочешь идти, а ступить-то не на что. То камни, то корни, то стволы в три обхвата. Ни единого шагу сделать нельзя уверенно. Неожиданно нашёл тропинку. Узкую и неудобную, но по ней всё же можно было как-то пробираться через лес. И вот уже вдалеке увидел свет. За лесом раскинулась большая поляна, на которой стоял дом с резными украшениями на ставнях. В том доме жил кто-то, кто очень ему нужен. Он только сейчас понял, что шёл через лес, чтобы попасть в тот дом. И тут услышал стук топоров. Это дровосеки валили деревья, и огромные стволы падали перед ним, перегораживая тропинку. Обойти упавший ствол было трудно, а перелезть и того труднее: стволы толстые, и чтобы взобраться на них, а потом ещё и спуститься – нужно потратить много усилий. Пожалуй, лучше было всё-таки обойти их стороной. Но тогда терялась из виду тропинка и становилось не совсем понятно, в какой стороне находится та поляна с домом. Он всё-таки не сбился с пути и обошёл один упавший ствол, затем другой, а дровосеки всё рубили и рубили деревья, и тут он начал понимать, что делали они это нарочно, чтобы затруднить ему путь.

– Зачем вы мешаете мне? – спросил он. – Ведь мне нужно пройти на поляну к дому!

А те только мрачно ухмылялись, и, наконец, один из них сказал:

– Не иди туда! Нечего тебе там делать! Мы не хотим, чтобы ты туда шёл.

– А чего же вы хотите? – спросил он.

– Возвращайся к себе!

Он пытался им объяснить, что ему нельзя возвращаться. Нужно попасть в тот дом, но те и слушать ничего не хотели.

– Да отчего ж вы такие злые! – закричал он в гневе и, проснувшись, понял: им положено быть злыми, и другими они быть не могли. Ведь это бесы.

Фёдор Кузьмич встал, подбросил дровишек в печь и долго следил за тем, как разгоралось пламя. Спать не хотелось, оставалось только молиться. Он стал на колени перед своими иконами и некоторое время предавался молитвам, но потом понял, что молитвы лишают его возможности мыслить самостоятельно. А мыслить самостоятельно, вместо того чтобы молиться, – это грех? Или законное человеческое право? Как не думать о том, что творится в мире?! «Россия наша – великая, сильная, умная… Все живут в счастливом неведении. Крестьяне горбатятся и живут впроголодь, а иные помещики измываются над ними как хотят! В Москве, в Петербурге – вино льётся рекой, дамы в шелках и брильянтах на балах с кавалерами вальсируют, а народ наш, безграмотный, забитый, жизни не видит. Бога нашего, Иисуса Христа, забыли! Но, слава Богу, кажется, просыпаемся! Заводы и фабрики строим. Железную дорогу… Правда, отстали от Запада, но теперь есть кого догонять! Россия будет сильна не только армией, конницей, пушками. Она станет сильной, когда люди в ней будут жить хорошо!».

У людей, которые взирали на святого старца со стороны, создавалось впечатление, что этот Божий человек живёт отшельником, ничего не ведая о событиях в мире. А если и ведает что, то только от самого Господа, который ему эти знания сообщил.

Разумеется, это было не так. Фёдор Кузьмич вёл переписку с весьма просвещёнными и влиятельными людьми. Тайны переписки на Руси никогда не существовало. Фёдор Кузьмич был отлично осведомлён о том, что происходит в мире, в Санкт-Петербурге, при дворе. Иногда вскользь упоминал о своём знании, но делал это всегда так, что слушатели не осмеливались спросить у него подробностей – откуда, мол, вы всё узнали? Если бы такой смельчак и нашёлся, задал бы ему дерзкий вопрос, Фёдор Кузьмич сразу бы нашёлся с ответом. И ответ был бы решительным и не допускающим продолжения разговора. Не было такого человека, который мог посмотреть в глаза старцу, а тот при этом смущённо отвёл бы взор в сторону. Старец сам мог смутить кого угодно одним только взглядом. И если этот взгляд был гневным, горе тому, кто его удостаивался. Потому никто и никогда не осмеливался лезть к нему с расспросами.

А старец, между тем, всё думал и думал о чём-то своём. Неспокойно было у него на душе. В мире что-то происходило, и он понимал, что России предстоят тяжкие испытания…

В Европе измученный народ вставал с колен, монархам конституциями ограничивали права. Но как управлять, если твои руки связаны?! Эти Буташевичи-Петрашевские… Откуда только они взялись?! Хотя и то правда, разве тогда, в декабре двадцать пятого, другие были?! Во все времена находились недовольные. Но те, кто сегодня идут на баррикады, делают это более осознанно. Возникают какие-то новые движения. Нужно признать: давно назрела необходимость отменить этот постыдный  крепостной закон. Пусть свободные крестьяне работают на своей земле! Если жить в России станут лучше, государство от этого только выиграет! Только как народу дать ту землю? Она – собственность помещиков. Выкуп? Но откуда деньги у крестьян? Замкнулся круг… В Пруссии отменили поземельную крепостную зависимость за выкуп. Может, и нам следует так поступить? Боже, что делается в мире? Во Франции – началось. За нею последовали революции в других странах. России, слава Богу, удалось устоять, хотя и её преследуют воспоминания о феврале сорок восьмого года, когда запылала Европа. Это было настоящим потрясением, и монархи поняли, что жить как раньше нельзя! Враги России учились у своих европейских предшественников, приобрели опыт. Нас ждут ещё более страшные испытания. Не завидую монарху, который с этим столкнётся. И счастье, что они ещё не объединились. Каждый тянет одеяло на себя. Конечно, бунтовщики – ещё не народ! Можно по пальцам сосчитать тех, кто хоть сколько-нибудь понимает, что делать после того как возьмут власть, что власть – это не только права, но и тяжкие обязанности! 

Фёдор Кузьмич подбросил в печку поленья и некоторое время, не отрываясь, смотрел на огонь. Ему вспомнилась старинная притча, которую рассказал его духовник. Когда-то жил старец, почитаемый всеми за то, что всё время проводил в молитвах. Неподалёку от него проживала падшая женщина. Так случилось, что умерли они в один день. Вскоре старца поволокли в ад, а ту женщину – повели в рай. Ангелы, сопровождавшие старца, спросили у Бога: почему он вынес такое решение, и Бог ответил, что старец молился и всё время смотрел на женщину, мечтая о ней, а та из-за тяжкой жизни вынуждена была продавать тело своё, но всегда завидовала старцу, его безгрешной жизни.  

Фёдор Кузьмич ещё долго смотрел, как резвится огонь в печи, о чём-то напряжённо думая. Мысли текли, и он не хотел их прерывать какими-то делами. Всё рушилось, и он не знал, как уберечь Россию от слёз и крови, через которые ей предстоит пройти. Но понять до конца значение своего сна так и не мог. Почему эти люди мешали ему?

Подумал вдруг: «Бесы хотели отвлечь меня, чем-то сбить с толку, убедить, что следует отойти и замкнуться в себе? Но зачем мне такая жизнь?! О, Боже! Когда в потёмках не жила б душа, посмел бы дьявол к ней явиться? Моя во всём вина!».

Он прилёг, но мысли ещё долго мешали ему заснуть, и лишь когда часы пробили два ночи, задремал.

 

На следующее утро Фёдор Кузьмич встал, как обычно, в шесть утра. Пришла Ильинишна и, пока старец молился, приготовила нехитрый завтрак.

– Нынче ты, батюшка, какой-то не такой. Али спал плохо? – спросила она, наливая в кружку из самовара чаю. – Аль тревожит что?

– Спасибо, Ильинишна. Ты права. И спал плохо, и тревожит многое. Лучше скажи, что твой сын, по-прежнему пьёт и дерётся?

– Всё так же пьёт, а выпимши – руки распускает. Нет на него управы. Всё правду ищет. А где ту правду найдёшь?

– И тебе от него достаётся?

– Бог миловал. На мать рук не распускал. А не дай Бог, его жёнка не то скажет али кто чужой, тогда просто беда. Уж что я только не делала! И в церкви молилась, и свечки ставила. Ничего не помогает. И не знаю, в кого он такой уродился? Муж был телок телком. Тихоней его у нас звали. Слова от него не вытянешь. Да и не пил много. Разве что на праздник какой, на Пасху аль на Рождество. А Иван что ни день, то выпивший. Потому его и в работники никто не берёт. Кому такой нужон? А как умер мой Пётр Савелич, совсем стало тяжко. Вот и приходится мне, старухе, работать. Но у тебя мне хорошо. Благодетель наш Иван Прохорович платит мне рубль серебром! Только сын его на водку забирает. В прошлый месяц принесла домой заработок, так окаянный стал кричать, чтобы просила платить полушками. Ему в харчевне рубль не меняют. Откуда у Никиты сдачу взять такую?

Фёдор Кузьмич слушал Ильинишну, пока пил чай, потом и сказал:

– А приведи-ка ты его ко мне. Поговорю с ним. Может, вразумлю. Скажи, чтобы пришёл к вечеру.

– Спасибо, благодетель ты наш! Вразуми его, дурня, а то, неровен час, поубивает и жёнку свою, и деток. Как выпьет – нет на него управы.

 

Утром Фёдор Кузьмич принял посетителя. Парень жаловался, что родители не разрешают ему жениться на девушке, которая ему люба. Отец обещал, что женит его на дочери друга. Сколько он ни говорил, что любит другую, тот заладил, что не даст своего благословения, если он не подчинится его воле.

Фёдор Кузьмич попросил передать отцу, что хочет его видеть.

У парня появилась надежда, и он с благодарностью вышел. Старец пользовался авторитетом, и коль он кого приглашал к себе, ослушаться было нельзя. 

Вечером пришёл сын Ильинишны. На лице растерянность. Испуган, но не прийти к старцу не мог. Снял шапку и, переминаясь с ноги на ногу, спросил настороженно:

– Звали?

– Заходи-заходи, Иван. Вот уже больше трёх месяцев работает у меня твоя матушка, а тебя вижу в первый раз.

– Так вроде бы вы – человек занятой, всегда в молитвах. Почто мне отвлекать вас от дел?

– Ну, расскажи, как живёшь? – спросил Фёдор Кузьмич, чтобы завязать разговор и немного успокоить необычного посетителя.

– Так вроде бы всё хорошо. Могло быть, конечно, и лучше. Но ведь могло быть и хуже, так что грех жаловаться.

– Мать твоя говорит, что выпиваешь часто.

– Праздника хочется…

– Не тело баловать, но душу. Царство Божие внутри нас. Если ты не можешь найти его в себе, не найдёшь его и вне себя.

– Молюсь я…

– Руки распускаешь.

– Нечасто! Ей-богу, нечасто. Иногда. На праздники да под настроение. А ежели уж взаправду говорить, так и не пью я вовсе, никогда и ни с кем. Ей-богу, нигде и никогда!

– Как так? Выходит, мать твоя неправду сказала?

Фёдор Кузьмич строго взглянул на сидящего на скамье Ивана.

– Не знаю, что вам матушка наговорила, только вокруг полно добрых людей, с которыми и выпить не грех.

– Чего же ты третьего дня подрался с Никифором? Или не друг он тебе? Тогда чего с ним пил?

Иван с испугом взглянул на старца. Откуда он мог знать о драке той? Никто о ней не знал.

– Какой он мне друг? – удивился Иван. –  Случись что, он в мою сторону и не глянет. Враз становится глухим, ежели у него попросишь чего. Как-то всё не так. Толком непонятно, как должно быть, но точно – не так. Какой он друг, ежели пьёт только за мой счёт. Меня никогда не угостит!

– Видно, забыл, что в Святом Писании сказано. Довольствуйся малым – получишь большее. Так зачем же ты с ним пьёшь? Из-за чего подрался?

– Как выпью, и всё непонятное становится понятным. Легко на душе, весело, летать охота! А он всё по своей корове убивается. Говорит, украли, а она – кормилица. Только я-то что могу сделать? Не я его корову крал. Вот и дал ему, чтобы не ныл.

– Понимаю, – сказал Фёдор Кузьмич. – Земля ходуном ходит под ногами, а стулья, как собаки, бросаются на тебя. Тебе голову свою нужно проветривать!

– Как это? – не понял Иван.

– Дурень ты, и вот что я тебе скажу: если будешь продолжать пить, долго не проживёшь!

– Пьяные мы все поголовно – дураки. Выпью, и легко на душе становится, и все кругом улыбаются. Жёнка говорит, что, когда я выпью – у меня душа улетает, и я становлюсь злым, и охота в морду дать кому-нибудь. А мне сдаётся, что нет у меня никакой души. И не злой я, а справедливость люблю!

– Есть у тебя душа! Душа у каждого есть. Только души бывают разные. А ты обнимаешь своею душой весь мир, и нет ничего на свете, от ничтожного муравья и простой луговой былинки до всего нашего села и даже всей России, что бы не вместилось в душу твою. Видишь эти всполохи на горизонте? Это и твоя душа восходит над миром, подобная солнцу, и освещает самые отдалённые его уголки. У тебя больше души, чем у кого другого. Но потому, что много пьёшь, можешь безвременно умереть! Пей, если хочешь этого. Мать твоя, жена, дети твои будут жить без тебя! Как говорится, твой век короче кочерги и тоже под конец изогнут. Покайся и бросай пить! И помни: мы ближе к Богу в покаянии с сокрушённым сердцем.

Испуганный Иван перекрестился и пообещал меньше пить.

Когда Иван ушёл, старец повернулся к иконе и долго молился о нём. Верил, что его молитва будет услышана и он хотя бы так сможет помочь бедолаге.

В тот вечер решил лечь пораньше. На следующей неделе его должен был посетить епископ Томский и Енисейский Афанасий, который ещё загодя присылал своего послушника и испрашивал разрешение на встречу.

«Что ему нужно? – думал Фёдор Кузьмич. – О чём хочет со мною говорить? Да и могу ли я ему что путного посоветовать, долгое время живу уже вдали от светской жизни. Что там делается, ведь не знаю толком. Но коли просит, надо встретиться».

 

7

Когда настало время возвращаться, граф Ильин неожиданно заявил:

– Господа, я, видимо, простудился на охоте, и мне мой лекарь настоятельно советует полежать дома. Прописал даже микстуру, растирание. Делать нечего. Я привык ему доверять. К тому же мне нужно ещё отдать кое-какие распоряжения по имению. Оно требует ремонта. Хочу, чтобы его привели в должный вид, а то, не поверите, мне было совестно вам показывать дом.

Сергей Михайлович удивился: никакого лекаря он не видел, но подумал, что граф просто хочет побыть один. И Георгий Николаевич тоже понял, что графу нужно побыть одному, вот и придумал свою болезнь.

– Ну, что ж, выздоравливайте, Владимир Львович, – сказал он, досадуя, что такой примитивной, просто-таки детской хитрости он не может ничего противопоставить. Планы обыграть графа в Петербурге вместе с князем Матвеевым срывались. Но посчитал, что всё лишь переносится на более поздние сроки.

– А когда же именно нам ждать вас? – спросил он.

Владимир Львович после некоторого раздумья обещал через неделю быть в Петербурге, говоря, что пригласит друзей к себе, о чём уведомит их дополнительно.

На том и порешили. Граф выделил друзьям карету, и они отправились в обратную дорогу.

Назад князь Голиков и граф Киселёв ехали в приподнятом настроении, вспоминали разные эпизоды, случившиеся с ними на охоте, смеялись по каждому поводу.

– Говорят, что в Солнечной Поляне толпами бегают крестьянские детишки, как две капли воды похожие на Владимира Львовича! – сказал Георгий Николаевич, улыбаясь.

Сергей Михайлович рассмеялся, а граф продолжал:

– А почему бы и нет? Мужчина он видный, молодая кровь играет… Здоровяк, каких поискать! Я удивляюсь, как он умудрился заболеть!.. Но, чтобы за мною ухаживали прелестные красавицы, которых видел у Владимира Львович, я бы тоже заболел, и никакой столицы мне не нужно! Не болезнь, а праздник!

Склонный к философствованию Сергей Михайлович согласился с этим мнением и стал рассуждать о благотворности жизни на лоне природы, особенно для человека, расположенного к размышлениям.

– Живи себе, изучай людей, размышляй и записывай. Так и писателем можно стать! Правда, – поправил себя князь, – у такого образа жизни есть и изъяны. Оторванность от света, от других мыслящих людей. Что выйдет, если каждый мыслитель будет сидеть в имении? Не получится ли, как у Диогена, живущего в бочке и размышляющего о судьбах мира? Представьте себе: все одни сплошные диогены, и все сидят по своим бочкам! Этакий взгляд из бочки! Нет, сидеть в своём имении для человека, желающего заняться писательством, – не годится. Нужно ездить по свету, наблюдать, общаться, читать, наконец… Кстати, недавно познакомился с интересным собирателем книг, неким  Якушкиным. Интереснейший, я вам скажу, экземпляр! И знает много.

Георгий Николаевич нашёл этот ход мыслей князя вполне дельным и что-то сказал в ответ насчёт того, что башня из слоновой кости недалеко ушла от такой бочки, но на самом деле его мысли были уже очень далеко. «Всё-таки двойная жизнь – это не очень хорошо. Вести такие беседы – не для меня. Что за жизнь такая! Хотя хорошо уж то, что мне за это платят! Подумав, мысленно добавил: – Между прочим, могли бы и больше платить!..».

Карета мчалась в сторону Петербурга по той же заснеженной равнине с полосками чёрного леса по краям. Тёмно-зелёные пятна хвойных деревьев изредка нарушали черноту этой лесной стены, но даже когда на короткое время в окне возникали хвойные леса, ощущение было, что мир состоит из чёрного и белого цветов. Ещё, правда, была голубизна неба и желтизна солнца – погода стояла хорошая, – но земля являла именно такую картину: много-много белого и по краям – чёрное…

– Я всё думаю, – задумчиво сказал Сергей Михайлович, – почему Александр Павлович так поступил? В зените славы, победитель Наполеона. В чём причина? Что его толкнуло на такое?

– Страх! Боялся, что его постигнет судьба батюшки.

– Неужели всё так просто объясняется?!

– Не всё так просто, – возразил Георгий Николаевич. – Армия прошла Европу и увидела европейские порядки, красоту, чистоту, дороги. И народ там живёт лучше… Увидели вековую отсталость России нашей и поняли, что так жить нельзя. Нужно что-то менять! А что менять? Порядки в России! Убрать позор наш – крепостное право! Всё изменить по подобию Европы! Ограничить власть монарха конституцией, дать свободу… Появились горячие головы, готовые на всё, чтобы добиться этого. А Александр Павлович глупым не был, понимал, что зреет заговор. И он оказался прав! После его исчезновения случилась смута! Потому и боялся повторить судьбу батюшки. Да и воли, решительности не хватило упредить удар, приструнить смутьянов. Не смог!.. Такое в нашей истории уже было и, несомненно, ещё будет!

– А у Николая Павловича воли хватило?

– У него хватило!

Сергей Михайлович надолго задумался, но через некоторое время произнёс:

– Нет! Не всё так просто. Есть какая-то другая причина…

– Есть! – откликнулся граф. – Он чувствовал свою вину перед Россией и хотел покаяться!

– Вот! Это больше походит на правду! Там ему не давали возможности говорить с Господом нашим! На латинском языке humilitas, «смирение», происходит от слова humus – «плодородная земля». Смирение – это состояние плодородной земли. Она у нас под ногами, по ней мы ходим, в неё кидаем отбросы. Она безмолвна и всё принимает – и обращает в животворное богатство. Она открыта дождю, всякому семени и приносит плоды. И он смирился и искал уединения. Иисус уходил в пустыню, чтобы побыть наедине с Богом. А Александр Павлович ушёл в Сибирь!

Приятели были совершенно разными людьми, и всё, что происходило в стране и в мире, воспринимали по-разному. По молодости не могли хорошо разбираться в лабиринтах политики. Им казалось, что они всё понимают, но это было неправильное ощущение. Россия двигалась в сторону событий, о которых они имели смутное представление. Между тем, продолжалась борьба православных за освобождение от османского ига. Россия хотела помочь балканским народам, чему противились Англия и Австрия. К тому же Англия стремилась вытеснить Россию с Черноморского побережья Кавказа и из Закавказья. Франция же разделяла планы англичан по ослаблению России, мечтала о реванше за поражение 1812 года. Но все эти хитросплетения интересов крупных европейских государств не учитывались молодыми людьми.

 

Граф Владимир Львович Ильин ощущал в себе силу и думал, что именно он всё видит и понимает. Страстно хотел быть нужным своему народу, чтобы его запомнили надолго. А Георгий Николаевич считал его неумным человеком, но старался этого не демонстрировать, улыбался и кивал, когда Владимир Львович пускался в свои рассуждения. Этому искусству его учили с детства, и он его постиг в совершенстве. Если бы узнал, чем сейчас занимается граф Ильин, ещё раз удивился бы своей прозорливости, подумав: «Я всегда подозревал, что это человек бестолковый!».

Владимир Львович готовился к путешествию в далёкую Сибирь. На дворе был конец декабря 1849 года. После недолгих раздумий он предложил своему егерю Прохору Артамонову поехать с ним. Это была просьба, а не приказ, и если бы тот отказался или замешкался с ответом, Владимир Львович не взял бы его. Но парень с лёгкостью согласился и принялся помогать дворовым собирать барина в далёкий поход.

У графа была карета для особых случаев. Прохор её называл возком. Полозья на ней новые, сделаны из дуба, подбиты железом. Изнутри её тщательно утеплили: стены и пол оббили отборными овчинами. На случай, если придётся спать в карете, там были подушки, одеяла, запасная шуба и даже вторая пара валенок. Сиденье раскладывалось хитроумным образом, образуя сносное спальное место. Спать, конечно, в карете во время метели опасно, но всё же именно таким образом и можно было переждать ненастье.

А ещё ведь нужно было тщательно расположить багаж, подумать о запасе продовольствия! Всё это разместили на специальной площадке позади кареты. Здесь же были закреплены топор, пила, канат, тренога с чугунным котлом… У Прохора – ружьё новейшей конструкции, которое граф выписал из Лондона. Сам же был вооружён двумя пистолетами, которые в любой момент был готов пустить в ход, если возникнет какая-нибудь опасность.

Владимир Львович хотел понять, что есть Сибирь, о которой так восторженно говорил Ломоносов, стоит ли ей посвящать жизнь, а если стоит, какого рода эта деятельность должна быть? Он хотел лично убедиться, правдивы ли слухи о святом сибирском старце. Граф не верил россказням, но мысль о том, что тамошний старец может оказаться на самом деле бывшим царём, потрясала его воображение.

Если это и в самом деле бывший царь, значит, именно он является лучшим из всех правителей в русской истории. Почти все были властолюбивы и судорожно держались за трон. Хотя были и слабые цари, и неудачники… А этот – только один такой! Ну, не чудо ли? Увидеть лучшего русского царя воочию. Упускать такую возможность нельзя, потому что возраст у него преклонный и нужно застать его в живых.

А если это бывший царь – при таком образе жизни его должны будут причислить к лику святых. Увидеть живого святого – это не только большая честь, но и счастье. Святость такого человека может пролиться и на того, кто его увидит, кто побеседует с ним и соприкоснётся с его духовным миром. Недаром в России всегда люди хотели прикоснуться к святым мощам в надежде, что это избавит их от болезней, принесёт счастье и успокоение.  Владимиру Львовичу хотелось соприкоснуться со святостью, чтобы она оставила и в его душе какой-то отпечаток, пролила и на него свой священный бальзам!

И, наконец, его пронизывала невероятная мысль: «Чем я хуже? А не податься ли и мне в отшельники?».

Стремясь во всём к честности, он спорил с собой. Чего он хочет? В какой области отличиться? Как служить людям, чтобы остаться в их памяти надолго?

Идея потрясала воображение, но как же теперь женщины? Ведь он их так любил! Какая жалость! А вино, карты, вкусная еда? А праздная жизнь в поместье, наконец!? Понятное дело, что от всего этого надо будет отказаться. Можно будет жить в маленькой избушке, спать не на перине, а на жёстком ложе, покрытом лыковой рогожей… полено в изголовье. И, конечно же, молиться… Мучить плоть.

Да, но как быть с женщинами?

Трудными были его размышления, и он не мог найти ответа на возникающие вопросы. А ещё ведь было и Отечество, и Человечество, и Земля, и Мироздание, и Бог! И со всем этим тоже надобно было разобраться!

И тем скорее ему хотелось увидеть, наконец, знаменитого старца!

Столько всего хотелось спросить у него… Ведь там, где истинная святость, там и знания – настоящие, божественные, а не такие, как у остальных. А у этого старца, судя по тому, что о нём рассказывают, святость была истинная. Но для этого надо было ехать.

И он поехал. Послал письмо своему старому камердинеру Антону о том, чтобы его не искали, что он, повинуясь непреодолимому желанию познать мир, едет в Сибирь, и в одно прекрасное декабрьское утро выехал из Солнечной Поляны вместе с Прохором Артамоновым. Тройка лошадей у него хорошая, карета оснащена всем необходимым и тщательно утеплена, а граф был погружён в такие невероятные мысли, что с ними можно было ехать не только до Сибири и обратно, но даже много дальше.

Владимир Львович приказал Прохору ехать в сторону имения, чтобы избежать московских соблазнов и ненужных вопросов. В пути думал о святости, о её желательности. Что случилось бы, если бы каждый человек возжелал стать святым? Понимал, что мало ли кто и что пожелал бы?! Да, но и если бы такое чудо свершилось, мир стал бы куда чище и красивее!

Он перебирал в уме, чем бы хотел заняться в жизни, чтобы провести её с наибольшей пользой для людей. Вскоре после смерти его любимой тётушки он стал ходить в церковь и исполнять все положенные обряды. Более всех любил её и помнил, что она верила во всё, но отвергала только один догмат – вечных мучений. «Бог, – говорила она, – сама доброта, не может хотеть наших страданий». Истинно верующая, она оставила глубокий след в его памяти, и граф часто вспоминал её слова о том, что не знает, что делать с сердцем, если некого любить, и с жизнью – если некому её отдать. Тётушка научила его духовно наслаждаться любовью.

Подражая Бенджамину Франклину, он стал вести дневник, где отмечал свои успехи и неудачи, анализировал поступки, планировал заняться английским языком, музыкой и юриспруденцией. Оставив учёбу в университете, уехал в Солнечную Поляну, открыл школу для крестьянских детей, где преподавал крепостной Фока Демидович, но и он сам нередко проводил занятия. В Москве снял квартиру в доме Ивановой в Николопесковском переулке на Арбате и пытался сдать кандидатские экзамены, но занятия его мало интересовали. Пил вино, играл в карты и в конце концов вернулся в своё имение. Увлёкшись музыкой, играл Шумана, Шопена, Моцарта, Мендельсона и даже сочинил вальс. Мечтал достичь совершенства и хотя бы в чём-то оставить заметный след. Поэтому, услышав историю о сибирском старце, загорелся желанием его увидеть. Было кому подражать, тем более что мысли о писательстве у него то и дело возникали.

Почему-то вспомнилась недавняя охота и время, проведённое с князем Голиковым и графом Киселёвым. Разные это были люди. Князю Владимир Львович хотел бы подражать, а вот граф вызывал у него какое-то отторжение. Объяснить его он ничем не мог и старался об этом не думать.

Владимиру Львовичу хотелось блистать в обществе, но ему мешали природная застенчивость и отсутствие внешней привлекательности. Думая о святости, он представлял, что ему бы пришлось отказаться от прихотей и удобств, много заниматься физическим трудом, одеваться в простую одежду, во всём себя ограничивать. Он искренне стремился к нравственному совершенствованию. 

Карета легко скользила по накатанной дороге, и через некоторое время Владимир Львович задремал. И привиделось ему, будто он – Илья Муромец,  сидит сиднем на печи. Но вот пришли люди, слово волшебное сказали, и слез он с печки, в Киев подался подвиги совершать. По пути нехристя Соловья-разбойника в полон взял. А конь его был могучий, но и тот спотыкался, когда на нём он ехал.

 

По прошествии недели ни князь Голиков, ни граф Киселёв так и не получили вестей от графа Ильина. Однажды, встретившись на Невском проспекте, граф высказался по этому поводу так:

– Должно быть, наш друг очень уж сильно захворал, если мы до сих пор ничего о нём не знаем.

Георгий Николаевич в эти слова вкладывал скрытый смысл, а прямодушный князь согласно кивнул:

– Меня тоже беспокоит здоровье Владимира Львовича. Я даже подумывал, не послать ли к нему лекаря.

– У него же есть свой лекарь! – удивился граф.

– Есть-то есть, – ответил Сергей Михайлович, – но у меня лекарь не простой, а прославленный. Отто Август Румпель приехал из самого Гёттингена – не всякий имеет такие знания как он. 

Георгий Николаевич с грустью взглянул на Сергея Михайловича и задумчиво произнёс:

– Если графу и нужен лекарь, то совсем не такой, какой вы думаете. Вы-то считаете, что ему нужен врачеватель тела, а ему надобно врачевать прежде всего душу. И тут ему надобен или священник, или какой-нибудь гениальный философ вроде Канта, или просто очень умный и многоопытный человек. Но такого нет нигде в радиусе трёх тысяч вёрст. А где-то есть такой человек, по-вашему?

– Именно там, куда отправился Владимир Львович!

– То есть как? – не понял князь.

– Вы всё ещё не поняли: наш друг поехал в Сибирь.

Сергей Михайлович схватился за голову. Видимо, до него только сейчас дошёл смысл слов графа.

– А ведь и точно! – проговорил он. – Как же я сразу-то не подумал?!

 

8

Фёдор Кузьмич посмотрел на икону, стал на колени и начал молиться. Думал не только о прошлом, но и о будущем многострадальной России.

Предчувствие, вроде лёгкой дымки, охватило его, и он начал понимать то, что не было сказано словами, чувствовать то, что ещё не произошло или произойдёт скоро. Иногда перед ним возникали какие-то картины. Фёдор Кузьмич знал: события, которые видел, должны в скором времени произойти. Он не мог влиять на них, но учитывал и готовился к ним. России предстояло пройти через страшные испытания. «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное», – вспомнил он слова святого апостола Павла. И ему сразу стало спокойно и благостно.

Свой домик Фёдор Кузьмич любил, но более всего ему нравилось бродить по лесу. «Недолго мне осталось любоваться этими красотами, – думал он в редкие минуты прогулок, – пить из колодца чистую воду. Недолго… но ещё многое нужно сделать».

Более всего ему нравилась зима. С нею к нему приходили воспоминания и размышления о былом. Почему-то именно зимою хотелось оглянуться назад, чтобы понять – всё ли сделано правильно? Не упущено ли что важное? Не позволил ли отвлечь себя от главного, ради чего он здесь? Случайности… Похоже, именно они управляли жизнью… Что-то не давало поверить в это, когда всё оживало. Длинная цепь совпадений, необычная их завершённость, и они переставали казаться случайными. Неужели всё предопределено? А в лесу, который он так любил, лежал снег и ветви деревьев склонялись под его тяжестью. Небо едва виднелось между лапами высоченных сосен и кедров, по которым прыгали белочки, одетые в пушистые зимние шубки. Глядя на всю эту красоту, он находил умиротворение и покой душе. Понимал, что и в его жизни наступила зима. Пропала лёгкость движений, стёрлись воспоминания, исчезли желания… Всё осталось где-то позади. Но был уверен, что и нынешняя жизнь не лишена смысла!

Он стремился к покою, а где его найдёшь, как не в зимнем лесу?! Иной раз идёшь, кругом тишина и только слышно, как падает снег с ветвей да лёгкий ветерок шелестит, пробираясь сквозь поредевшие кроны деревьев, словно шепчет: «У тебя здесь больше друзей, чем ты думаешь, вдыхай лесной воздух всей грудью. Вдыхай!»

У Фёдора Кузьмича были и лыжи, подаренные ему одним таёжным охотником. Он частенько надевал их, отправляясь на прогулки для того, чтобы, как он говорил, кровь разогнать по жилам. Односельчане осуждали его за опрометчивое отношение к здоровью и просили воздерживаться от дальних походов. Иван Латышев предлагал выделить сопровождающего. Вдвоём сподручнее, да и не так опасно. Увидев в очередной раз старца, идущего на лыжах в сторону леса, взмолился:

– Фёдор Кузьмич, Христом Богом прошу: дозволь сопроводить. О твоей же безопасности радею.

Старец поднял руку, останавливая его.

– Спасибо, Иван, за заботу. Но и мне иной раз хочется с Богом побеседовать на природе. Люди испокон веков уходили в пустыни, чтобы никого не слышать и не видеть, чтобы там, в одиночестве, побыть наедине с Богом.

Латышев знал, что спорить со старцем – пустая трата времени. Сам же зимою ходил в лес всенепременно с провожатым. 

– Ведь беда может случиться, – продолжал настаивать Латышев. – Метель начнётся, али волки. Они в эту зиму шибко лютые: грызут скотину – почём зря! Неровен час и на человека могут напасть…

– Не беспокойся, Иван! Бог меня в обиду не даст, – утешил Фёдор Кузьмич своего благодетеля.

И уже шёпотом сказал себе:

– А если что худое и случится, стало быть, так тому и быть. Это мне – за грехи мои…

С этими словами он перекрестился и двинулся в путь.

День был солнечным. Выпавший ночью снег слепил глаза, а еловые ветки склонялись под его тяжестью.

Фёдор Кузьмич шёл по просеке, старательно обходя торчащие из-под снега пеньки. Идя по ней, невозможно заблудиться. Зимою тропы заметает так, что и не сыщешь дороги домой! Местность в этих краях холмистая, и если не знать её, можно и затеряться. Он, конечно же, не знал леса, раскинувшегося на много вёрст вокруг его дома. Потому и не испытывал судьбу. Шёл по просеке, чтобы найти в случае чего дорогу назад. Легко отталкиваясь палками, прокладывал лыжню и думал о своём.

«…Люди всё ругают царя. Но ведь и поделом! Их, как скотину, продают, семьи рушат. Давно пора крестьянам горемычным свободу дать. Пусть трудятся на своей земле. Если людям будет хорошо, ужель плохо России от этого станет?! И нечего на Европу оборачиваться. Нужно вперёд идти, а не по сторонам глазеть! Им, видите ли, не нравится, когда один правит колесницей. Каждый норовит подержаться за вожжи! Думу им подавай! Конституцию! А какие порядки в той Англии или Франции – этим реформаторам ведомо?! Не подходят они России! Понимаю, жизнь не стоит на месте. Деловым людям помогать надобно, дать им своё благословение. Но делать всё надо без спешки, а то и насмешить недолго. У нас свой путь. Можно приглашать из Европы инженеров, покупать станки, учиться вести сельское хозяйство. Но не забывать: мы – православная страна!..

О, если бы было возможно вернуть молодость! Но годы, как и таланты, выдаются раз и на всю жизнь. Их не воротить. Время ушло без­возвратно. Чего же удивляться милосердию Бога нашего, его снисходительности ко мне, грешнику?! Мне всё время хочется прикрыть жал­кое рубище грешной души новой одеждой, оживить опустошённую грехом душу. Но куда уйти от сожалений о загубленных жизнях, об ушедших навсегда возможностях?! Остаётся только каяться и молить Бога, чтобы простил меня, грешника...».

Фёдор Кузьмич легко отталкивался палками и шёл, продолжая размышлять. Дорога была пустынной, никто его не отвлекал от мыслей.

Люди, которые приходили к нему со своими горестями и вопросами, не позволяли ему сосредоточиться на главном. А в чём это главное? Конечно же – в Боге, в любви к нему, в исполнении его заповедей! И говорить с ним лучше, когда никого нет рядом. Нужно отбросить второстепенное и спросить его! Но о чём?!

Вдруг подумалось: а имеет ли он, грешник, право что-то советовать людям? Они думают, что он безгрешен... Наивные! Знали бы, через какие испытания и соблазны он прошёл! И ведь далеко не всегда с честью. Теперь только и остаётся, что каяться. В этом и видел он свою нынешнюю задачу. В покаянии и есть осознание падения, сделавшего естество человеческое непотребным, осквернённым и потому постоянно нуждающимся в искуплении. Нужно очистить себя от грехов прошлой жизни: убийств, лжи, плотских наслаждений. Отмыть слезами раскаяния. Ведь только через покаяние и можно прийти к Царствию Божию, найти покой мечущейся душе.

Но слишком уж тяжким был груз прошлого. Однако относительная умиротворённость всё же наступала. И достигалась она именно в такие минуты единения с природой такими погружениями в свои мысли. Он любил ходить в лес. Летом такие прогулки обычно дарили то корягу, то растение неизвестное, из которого он мастерил всякие поделки. Очищал от коры, вырезал, смазывал лаком. Там, у оврага, росло много незнакомых ему растений. Обычно любил отдыхать на поваленном бурей дереве, что рядом с огромным камнем-валуном. Там же из-под земли бил ключ. Вода в нём необычайной чистоты и вкуса, весела и говорлива. Потому и называли его Говорящим Родником. Чистая и холодная и, как утверждала местная знахарка Соркина, имеющая целебные свойства, она стекала вниз по склону холма в ручеёк, который называли Звенящим.

Но и зимние прогулки в лес имели свои прелести.

Фёдор Кузьмич остановился, чтобы перевести дух, совершенно не беспокоясь о том, что не сможет найти обратную дорогу. С обеих сторон, словно солдаты в строю, росли высокие кедры, дальше – сосны и ели, за которыми пряталась тьма. Лес по-прежнему был молчалив и прекрасен. Мороз в то утро был знатным и заставлял Фёдора Кузьмича останавливаться и растирать себе щёки и нос. Лишь сопровождающая его с полпути стая чёрных ворон нарушала эту волшебную тишину зимнего леса. Птицы каркали, перелетали с места на место, словно хотели что-то сказать ему, но старец не обращал на них внимания. Он был весь в своих мыслях. Остановившись, чтобы перевести дух и поправить крепление лыж, вдруг увидел, что ему навстречу вышел матёрый волк. Был ли он один, или в темноте леса притаилась стая, Фёдор Кузьмич не знал. Волк, видимо, и сам не ожидал этой встречи. Увидев человека, замер и стал наблюдать. Шерсть его вздыбилась, глаза зажглись недобрым светом. Ещё немного, и он готов был бы броситься вперёд, но что-то останавливало его. Волк замер в нерешительности.

Остановился и Фёдор Кузьмич, с тихим любопытством и совсем без страха глядя на встретившегося зверя. «Если бы он хотел напасть, вёл бы себя иначе, а если вышел случайно, то почему не учуял меня? – подумал он. – Звери, даже самые грозные, стараются не сталкиваться с людьми. Нападают, как правило, когда голодны или чуют угрозу. Но этот точно случайно вышел на меня». Потом понял: лёгкий ветерок дул как раз с его стороны. Да и солнце слепило волку глаза.

– Что уставился, глупый? – спросил насмешливо Фёдор Кузьмич. – Неужто соскучился по нашим овечкам? Дождёшься, будет висеть твоя шкура на чьём-нибудь заборе! Жить с людьми в ладу надобно, иль не понимаешь, дурья твоя башка!

Фёдор Кузьмич посмотрел в горящие зелёными огоньками волчьи глаза и погрозил пальцем так, как грозят нашкодившим детям. И странное дело: тот съёжился, поджал хвост и жалобно, почти по-собачьи заскулив, попятился назад и скрылся в темноте леса, а Фёдор Кузьмич отправился дальше, не оглядываясь и нисколько не заботясь о том, что волки могут наброситься на него сзади. «Волки!.. Но страшнее человека – нет зверя на свете! То-то же они боятся людей! Однако в волках есть что-то особенно подлое, как и в иных людишках. И те лебезят, оды сочиняют, когда показываешь силу, но стоит дать слабину, так и жди нож в спину или удавку на шею! Так и волки. В суровые многоснежные зимы жмутся к сёлам и беззастенчиво разбойничают: режут овец, собак, свиней, коров, лошадей – всё, что попадётся. Но должен же человек чем-то отличаться от зверя хищного! Волк на то и зверь, чтобы зимою, когда ему голодно, охотиться, искать себе пропитание. Рыщут, как правило, стаями. Говорят же: зайца ноги носят, волка зубы кормят, лису хвост бережёт. Попав в овчарню, режут овец десятками. Остатки пищи прячут в разных местах, куда позже возвращаются и доедают добычу. Да что волк? Взять хотя бы росомаху. Она как буйный пьяный мужик! Тот тоже, когда во хмелю, может и за топор взяться, и хату поджечь. Что с него возьмёшь, с пьяного-то?! Но как протрезвеет, уже на каторге скажет себе: что же я наделал, дурень? А росомаха никогда ни в чём не покается?! Бог падшему человеку определил путь к спасению. Человек должен каяться, а волку или росомахе надобно ли? Но раскаяние только смягчает наказание, а не избавляет от него, ибо не уничтожает преступления. Ведь никто не прощает преступников за одно раскаяние. Искупление и раскаяние есть возвращение на путь истинный путём подвижнической жизни, путь от дьявола к Богу».

Так он шёл, размышляя о жизни, и мысли его перескакивали с одного предмета на другой, меняясь и вновь возникая вдруг.

Пройдя вёрст пять, он неожиданно увидел мужиков, валивших толстые сосны и очищавших их от веток. Мужиков было трое – видимо, отец и двое сыновей. Неподалёку на просеке стояли сани, на которые они уже погрузили несколько стволов. Две лошади, доев сено, брошенное им хозяином, теперь пробовали на вкус еловые ветки.

Фёдор Кузьмич поздоровался, и мужики почтительно ответили, но, судя по всему не зная, кто он, снова занялись делом, не проявляя к нему ни малейшего интереса. Фёдор Кузьмич удивился, но тут же устыдился своих мыслей, упрекнув себя в гордыне.

– На дрова рубите? – поинтересовался он.

– Дрова загодя готовят, – ответил мужик лет пятидесяти, на минуту прекращая работу и топором почёсывая пушистую бороду. – Сруб надумали ставить, вот брёвна и готовим. Знамо дело, летом на телеге не увезёшь, а речка текёт не туды, чтоб ей пусто было!  Стало быть, зимою самое время.

– Доброе дело задумали. Бог вам в помощь, – одобрительно сказал Фёдор Кузьмич. 

– А то как же без дома? – с какой-то гордостью сказал мужик и посмотрел на старца, стоящего на лыжах. «И чего ему одному в зимнем лесу надобно? – подумал он. – Чудак аль блаженный какой?». – Сыновей женить – продолжал мужик, – непростое дело. Надобно спервоначалу сруб поставить, крышей накрыть… Всё как у людей, а тогда ужо пусть и живут в своём гнезде, а мы со старухой в гости ходить будем, внукам радоваться! Понятное дело – дом ставить для сыновей – божеское, не дьявольское занятие! Апосля колодец выкопаем.

Фёдор Кузьмич кивнул.

– Вода колодезная, как и ключевая, для здоровья полезная. Если пить её, здоров будешь и никакая хворь тебя не достанет!

– А ты, мил человек, напрасно один по лесу ходишь. Неровен час, и до беды недалеко. И не зверь у нас страшен. Давеча говорили, сбежали с каторги несколько злодеев. По лесу бродят, лютуют. При них топоры да ножи. Не дай Бог встретить их!

– Спасибо за предупреждение, только со мною ничего не может случиться. А если что и произойдёт, значит, на то воля Божия…

Сыновья перестали стучать топорами, слушали старших, не смея вставить слово. Фёдор Кузьмич спрашивал что-то, а мужик отвечал. Оказывается, они не краснореченские, а из села Елисеевского, до которого вёрст двадцать, никак не меньше.

Трудом люди жили, труду и радовались.

 А мужик, видимо, почувствовав к Фёдору Кузьмичу какую-то симпатию, сел на только что поваленную сосну и продолжал:

– Осенью, как раз в праздник храма Воскресения Христова, загорелся дом сына старшего. Беда завсегда приходит, когда её не ждут. Не знаю, от чего загорелся, ума не приложу. Не иначе, как кто поджёг. Сын поругался с одним… высказал всё, что про него думает. Ворюга и людей грабит без совести. А потом в церковь ходит и наш батюшка отпускает ему грехи. Где же правда?! Вот он и отомстил сыну. Дом горел как свечка. Наш рядом стоит, так боялся, что огонь к нам перебросится. Ан нет! Отстояли. Я выскочил во двор, когда всё уже полыхало. Ума не приложу, как не учуял, что сына дом горит. Видать, сильно пьян был. Так сын мой старшой и стал погорельцем. Вот и решили сызнова дом поставить. Такое дело…

Фёдор Кузьмич задумчиво сказал:

– Люди привыкли ко лжи. Она царствует над миром, распиная правду. Её прячут, её боятся более всего. Но тот, кто ищет, тот её найдёт, обязательно найдёт! Стучите, и отворят вам! Правда стоит того, чтобы искать её.

Он вдруг замолчал, подумав, что вот таких людей и следует считать святыми. Молчали и мужики, дивясь речи этого странного старца.

Через некоторое время отец снова взял топор в руки и сказал:

– Ты, мил человек, прости нас, грешных, но нам работать надобно. Делать ещё ходку, а лошади, поди, у нас совсем притомились, едва тянут. Хорошо бы до ночи справиться.

Фёдор Кузьмич, так и не узнанный, пожелал им успеха и пошёл дальше. Они без сомнения слышали о святом старце, да только кто бы в этом человеке на лыжах его признал?! По дороге думал: «Люди заняты делом – лес рубят, дома строят. Отец заботится о сыне, брат о брате. А чем я занимаюсь? Так ли это полезно, как строительство дома?».

Терзаясь новыми сомнениями, он шёл и всё думал о встретившихся мужиках, словно говорил сам с собой: «Если я за них не помолюсь, кто это сделает? Нет уж, моё дело тоже нужное. О них, о народе русском должно молиться мне денно и нощно. Я у них в долгу неоплатном, потому, как грешил много, плохим им был пастырем…». У него так и не получалось, как хотел, сбросить груз забот и отдаться мыслям, которые не давали покоя. К полудню, пройдя много вёрст по лесной просеке, Фёдор Кузьмич обратил внимание, что лес замер в абсолютной тишине. Не слышно было ни хрустящего под лыжами снега, ни надоедливых ворон, сопровождавших его всю дорогу, ни падающего снега с веток. Он в изумлении остановился. Звенящая тишина поразила его.

– Божья благодать! – восторженно прошептал Фёдор Кузьмич. – Должно быть, Господь услышал мои молитвы и дал то, что я хотел, – возможность понять что-то важное и собраться с мыслями.

Время точно остановилось. Подумал: молиться здесь, каяться – значит, по-настоящему чувствовать груз грехов своих, сознавать, что оскорбил ими Господа, Отца и Благодетеля своего, и всею душою желать исправления.

Постояв несколько минут (или это был час – он и сам не мог понять), Фёдор Кузьмич повернул назад в полной уверенности, что ему удалось на какое-то время войти в нужное состояние души и добиться важного для себя эффекта. Солнце склонилось к западу и повисло на верхушках деревьев. Усилился мороз. Пора было возвращаться.

Вечер выдался особенно морозным. Небо уже начало темнеть. Тропа между деревьями становилась всё уже, петляя самым отчаянным образом. В холодном ветре чувствовалось дыхание лесной чащи. Заяц, выскочивший из-под ног, помчался вперёд, испуганно оглядываясь, но вскоре скрылся в темноте леса. Где-то над головой жалобно пропищала сова, готовясь к ночной охоте.

Видимо, пока он пребывал в размышлениях, незаметно для себя сошёл с просеки куда-то в сторону и углубился в лес. Осмотрелся по сторонам и с облегчением понял, что далеко не ушёл, почти рядом увидел просвет. Это могла быть только просека. Но вдруг обратил внимание, что лес сделался каким-то чудным. Редкими стали кедры и сосны. Вокруг берёзы. Подумал, что они олицетворяют русскую душу, доброту, хранят в себе животворящую силу солнца и символизируют возрождение. Недаром к ним обращаются больные, ослабленные люди.

Тут же высились ясени, огромные вековые дубы.

Фёдор Кузьмич двинулся в сторону света, удивляясь, что не заметил, как изменился лес, что не видит нигде собственных следов на снегу. «Как это я мог пройти сюда со стороны просеки и не оставить следов? Впрочем, зачем искать следы, когда просека рядом!».

С этими мыслями он обогнул несколько некстати лежащих стволов, оставленных лесорубами с осени и заваленных снегом, и тут только с изумлением понял, что это вовсе не просека, а поляна, окружённая густыми зарослями. С ещё большим изумлением увидел, что на ней стоит небольшая избушка. Из трубы столбом валил дым, предвещая усиление мороза.

Фёдор Кузьмич в который раз стал растирать щёки и нос шерстяной варежкой. Подумал, что неплохо было бы и погреться, а заодно спросить хозяев, как выбраться на просеку. Он не спешил. Что-то необычное было в том доме, словно тереме из сказки. Стоял он посреди леса без забора и прочих строений, необходимых для жизни. В Сибири редко где ставят заборы. Здесь воров нет. В лесу и вовсе забор не нужен. Но нигде не видно было заготовленных на зиму дров. Неужели хозяева хранят их в доме? И дом построен из отёсанных брёвен – квадратных в поперечнике. Резьба вокруг окон и конёк на крыше – тоже необычные. Не было ни собаки, охраняющей дом, ни конюшни с лошадьми. Не видно саней, запаса сена для лошадей. Ничего! Только поляна и дом. Он долго и с интересом разглядывал его, бесстрашно и одиноко стоя на поляне среди леса.

Подумал: «Жизнь сложна и непредсказуема. Господи! Чего только нет на белом свете?! Домик в лесу, как в сказке, стоит на высоком фундаменте, словно на курьих лапках! И кто бы здесь мог жить? А то, что в доме кто-то живёт, сомнения нет. Из трубы дым валит. Правда, каждый имеет право жить так, как желает! Вот и я воспользовался своим правом и один брожу по лесу, да заплутал, и теперь нужно искать дорогу домой. Но не может того быть, чтобы я далеко отошёл от просеки. Найду просеку, до дома доберусь быстро…». С усмешкой подумал о себе: «Самонадеянный индюк! Меня же Иван предупреждал…».

Фёдор Кузьмич огляделся вокруг. Поляна, на которую он вышел, была залита лунным светом, а лес терялся во мраке. Вокруг уже властвовала кромешная тьма. На небе мерцали звёзды, наблюдая за ним с безразличием. Казалось, природа растворилась вокруг или невидимый водопад обрушился с небес и погрузил всё в блаженные переливы звуков. Фёдор Кузьмич никогда в жизни не слышал ничего более красивого и совершенного. Ему стало легко и спокойно. Он закрыл от наслаждения глаза, и все мысли тут же унеслись прочь. Снял лыжи и аккуратно прислонил их к стене дома. Поднялся на крыльцо и постучал в дверь.

 

9

Через неделю после возвращения из имения графа Ильина граф Киселёв и Эжен поехали к Владимиру Львовичу, чтобы склонить его к игре.

– Я думаю, – сказал граф, – что мир устроен гораздо проще, чем мы думаем. Скорее всего, его задержали дела амурного свойства.

– Да-да, похоже на то, – задумчиво проговорил Эжен. – Мало ли по каким делам человек хочет скрыться от посторонних глаз. Может, ему просто захотелось отдохнуть от соблазнов общества.

– Всё со временем разъяснится, – сказал Георгий Николаевич. Нужно было успокоить Эжена и не отдалить его от себя простыми обещаниями. Можно было, конечно, дать ему денег взаймы, а потом привязать к себе, но не было уверенности, что Эжен сможет их когда-нибудь отработать. Что за толк с игрока и кутилы? Его и в приличное общество не пускают! Разорившийся князь, не имеющий даже приличного костюма и носящий манишку с кружевами вместо сорочки. Мелкий проходимец, услугами которого можно воспользоваться, а потом без малейшей жалости отбросить его в сторону – в долговую тюрьму, на свалку общества или даже… на тот свет. Впрочем, именно он мог бы пригодиться для каких-нибудь крайних мер. Такой за деньги на всё согласится. – Мой друг, не беспокойтесь! – произнёс Георгий Николаевич. – Этот граф никуда от нас не денется. Я думаю, он окунулся в очередной кутёж.

Он потёр руки, словно бы предвкушая добычу, и этот жест внушил доверие Эжену. Просто жест, и ничего больше! Иногда на собеседника можно подействовать не словами, а многозначительным выражением лица, многообещающим молчанием. Всеми этими приёмами Георгий Николаевич владел в совершенстве. Вот и сейчас он дал понять, что озабочен поисками внезапно исчезнувшего графа Ильина.

Они подъехали в дому, в котором Владимир Львович снимал квартиру. К ним вышел грузный камердинер в ливрее и с большими усами и известил, что графа нет и нескоро будет, пояснив господам, что барин соизволил уехать в Сибирь, о чём и просил передать всем, кто будет его спрашивать.

Георгий Николаевич, получив сие разъяснение, дал камердинеру рубль, который тот принял, презрительно оттопырив нижнюю губу, словно делал одолжение дающему, и спросил вкрадчивым голосом:

– А скажи-ка, любезнейший, не говорил ли тебе барин, зачем он туда поехал?

Камердинер развёл руками:

– Про то не знаю, не ведаю. Известно – барское дело: куда захотел, туда и поехал. Вот только приезжал из Солнечной Поляны Никитка и привёз оттудова записку от самого Владимира Львовича. Мол, которые ежели будут спрашивать, то отвечать: барин, мол, уехавши в Сибирь.

– Да ты сам-то, любезный, читал ли ту записку? – продолжал допрос Георгий Николаевич.

– А то как же-с! Чай для меня она и была писана. Читал, потому как грамотный, – с достоинством ответил камердинер.

Георгий Николаевич всё же попытался уточнить: не сообщал ли барин, к кому он поехал? В какой город направился?

– А то как же! Сообщамши и про это. Они в город Томск изволили направиться. Есть такой в Сибири.

Гости многозначительно переглянулись.

– Не понимаю, что интересного в этом старце, чтобы ради него ехать в такую даль? – сказал Эжен. – Ну, умный, опытный, предсказатель, даже пророк. Так у нас в России мало ли умников и пророков? Поезжай в любую деревню, и такого найдёшь!

– Мы просто чего-то не знаем. Между прочим, Владимир Львович говорил, что хотел бы стать писателем. Может, именно потому и поехал в такую даль? За сюжетами будущих произведений.язь.уже зародился некий план.

Это известие удивило Георгия Николаевича, и он лишний раз убедился, что нужно, во-первых, чаще доверять своим предчувствиям, а во-вторых, сообщить об этом лорду Блумфилду, послу Англии в России.

Эжен растерянно моргал и с надеждой глядел на Георгия Николаевича, ожидая, что тот что-то ему предложит. Но для графа этот никчемный кутила и игрок перестал существовать. Чтобы от него отделаться, пообещал на днях что-нибудь придумать. Попрощавшись с Эженом, он остановил пролётку и в скором времени был на набережной Невы, где и приказал остановиться возле скромно притаившегося за решётчатым забором особняка.

Приказав лакею доложить о себе, некоторое время ждал  его возвращения, а потом, оставив верхнюю одежду в прихожей, стремительно поднялся по широкой мраморной лестнице на второй этаж.

Зал, в который он вошёл, чуть ли не от пола до потолка был увешан картинами. Граф знал истинную цену всей этой помпезности, которая скорее напоминала картонную декорацию в театре, нежели убранство в респектабельном московском доме. Тем не менее, человека, который вышел к нему, он уважал и побаивался.

Это был господин Джексон, британский подданный, проживающий в Петербурге в качестве частного лица.

– Здравствуйте-здравствуйте! – радостно произнёс тот на английском языке. – Я вижу, вы полны нетерпения рассказать мне что-то важное. Не стали бы без предупреждения приходить сюда, если бы не было важной на то причины.

Георгий Николаевич ответил на приветствие и извинился за столь неожиданное вторжение.

Рост у Джексона был не более пяти футов, на голове ярким пятном выделялся рыжий парик, скрывающий отсутствие волос. Он был похож на клоуна, но не только не стеснялся, но даже подчёркивал эту схожесть. Этакий чудной коротышка с носом картошкой и розовыми щёчками. Одет был пёстро, что выглядело комично. По общему мнению, хозяин этого дома был человеком бесконечно далёким от политики, и за ним прочно укоренилась слава английского чудака, помешанного на коллекционировании картин малоизвестных русских художников. Знатоки искусства поговаривали даже, что у Джексона то ли с головой не всё в порядке, то ли со вкусом, но то, с каким упорством он скупал всякий хлам, вызывало у многих недоумение. Находились, впрочем, и такие, кто, рассуждая о странных пристрастиях Джексона, были иного мнения.

– Джексон – не такой уж простофиля, как нам кажется. Все эти картины он скупает у нас по дешёвке, а продаёт в Англии совсем по другой цене. Там большой спрос на экзотику. Некоторые коллекционируют деревянные статуэтки языческих божков экваториальной Африки, бронзовые браслеты и подвески из Японии или из Китая, какие-то высушенные черепа из Южной Америки, бумеранги из Австралии... Так вот, картины, которые скупает Джексон, производят на англичан впечатление ещё одного экзотического явления: дикое племя под названием «русские», оказывается, что-то малюет. Не чудо ли?

Одни возмущались:

– Какое коварство! Он считает нас дикарями!

Другие же возражали:

– А что вы хотели? Коммерция! Он – деловой человек, а мы и в самом деле дикий народец, как ещё на нас могут смотреть? Поезжайте в Париж, в Лондон, и всё поймёте. Разве можно сравнивать нас с голландскими мастерами живописи?! Вот и получается, что мы по сравнению с ними – дикари!

И всё же Джексона считали человеком вполне порядочным, хотя и несколько необычным. В конце концов на то он и иностранец, чтобы быть немножко странным.

Для Георгия Николаевича это был прежде всего строгий начальник. От него он получал инструкции. Ему передавал добытую информацию. Все его чудачества были маской, а обстановка в доме – лишь нужными для дела декорациями. К изобразительному искусству Джексон был равнодушен, но то мнение, которое он создал о себе, отвлекало внимание от настоящей деятельности этого господина. Он был вхож в высшее общество, щедро платил по долгам, если таковые возникали, и говорил с таким восторгом о каждой по случаю купленной картине или иконе, что это даже внушало уважение. При этом он был человеком умным, общительным и расчётливым. Всегда знал, чего хочет.

Для начала Георгий Николаевич самым непринуждённым образом обменялся подобающими случаю любезностями с хозяином особняка, после чего они уселись на диван и стали тихо беседовать. Следует отметить, что граф, для которого английский язык был родным, как и русский, говорил легко и непринуждённо, а Джексон знал русский язык не так уж хорошо, но любил вставить в свою речь то отдельные словечки, то целые фразы по- русски. И сам же смеялся, находя это очень смешным.

– Для британской короны, – сказал Джексон, – не так уж важно знать, куда и зачем поехал этот ваш граф Ильин – как я понимаю, прожигатель жизни и пустомеля. И вообще: его судьба нас не может интересовать. Но та цель, ради которой он задумал эту поездку, для нас в высшей степени интересна. Британской короне важно знать: на самом ли деле в Сибири живёт бывший император России, или это только слухи. Если он – царь, в политической игре это могло бы сослужить хорошую службу Британии. Он не мог не сохранить влияние на людей, которые сегодня стоят у руля этой огромной и отсталой страны. Нас интересует настроение общества, отношение к нам, его представления о текущем моменте. Наша цель, – продолжал Джексон, – отобрать у России Крым и Кавказ и передать Турции. Необходимо  поощрять, подталкивать к восстанию Польшу, поддерживать войну Шамиля на Кавказе. Делать всё, чтобы повредить этому полудикому народу, сидящему на куче золота. Стать друзьями мы не смогли, уж слишком разные у нас интересы. Потому нужно стать достойным противником России и вредить ей всем, чем можно. Нас тревожит её флот на Чёрном море, её претензии на законодателя. После победы над Наполеоном они просто обнаглели!

– Нельзя недооценивать Россию, – заметил Георгий Николаевич, стараясь продемонстрировать и свою информированность. На мгновение он представил себе, что Крымом овладела Турция и в Севастополе нет российского флота. Такое представить себе было трудно. Севастополь не мог быть чьим-то. Это Георгий Николаевич понимал и потому скептически относился к словам Джексона. Россия будет биться за Севастополь до последнего. Русские всегда гордились городом славы их флота, и планы Джексона ему казались фантастическими и несбыточными. Он тихо повторил: – Нельзя недооценивать Россию…

– Совершенно с вами согласен. И у нас до сих пор не понимают смысла предстоящих событий. Возникла даже достаточно сильная антивоенная оппозиция. Но вы должны понимать, что всё это имеет целью ввести благоприятный для импорта английских товаров режим и препятствовать развитию промышленности в России. Нам не нужен ещё один конкурент, тем более такая огромная и богатая страна. Не забывайте, что по Лондонской конвенции Черноморские проливы закрыты для военных кораблей и русский флот заперт в Чёрном море. И отношения России с Ираном весьма напряжённы из-за претензий его на Дагестан и Северный Азербайджан.

– Нужно иметь в виду, что в России растёт волна протеста против самодержавия, – сказал Георгий Николаевич.

– Да. Только бы эти настроения не перекинулись к нам, – озабоченно произнёс Джексон. – Мы стараемся вытеснять Россию с ближневосточных рынков. Турция движется в нашем направлении. Они всё время говорили о разграничении зон влияния, но теперь, видно, терпение их на исходе и они стали давить на Турцию, чему мы очень даже рады. Нужно раздувать этот огонь. Сегодня это – основная задача.

Георгий Николаевич слушал внимательно и лишь изредка вставлял свои замечания, чтобы показать, что он ценит умные мысли своего начальника. Но, наконец, не выдержав, предложил:

– Есть простой способ раз и навсегда покончить со всеми сомнениями по поводу этого сибирского старца.

– Какой? – спросил Джексон.

– Я поеду в Сибирь вслед за Ильиным. Все знают, что мы друзья, и это будет выглядеть как дружеская забота с моей стороны.

– Дружеская забота? – усмехнулся Джексон. – Это не очень убедительно. Идея вашей поездки была бы хороша, если бы вы придумали для неё какое-то другое объяснение.

– Есть и другое, – задумчиво проговорил граф.

– Предлагайте!

– Одна из любовниц Александра Павловича и по сей день жива-здорова. Можно было бы возбудить в ней интерес к персоне старца, напомнить о былых чувствах к императору.

Джексон опять усмехнулся:

– Вы думаете, что старой женщине будет интересно узнать что-то про своего любовника по прошествии многих лет?

– Не просто узнать, а увидеть его!

– То есть вы хотите привезти к ней из Сибири этого старика и сказать: вот, мол, полюбуйтесь?

– Ценю ваш юмор, – учтиво возразил Георгий Николаевич, – но я имел в виду совсем другое: пусть бы эта княгиня сама поехала и посмотрела…

– В своём ли вы уме, любезный? – воскликнул Джексон. – Никакая старая женщина не поедет в Сибирь – разве что уж совсем взбалмошная и истеричная дамочка, свихнувшаяся на старости лет.

– Ни в коем случае! – возразил Георгий Николаевич. – Это вполне разумная и спокойная женщина, пребывающая в здравом уме и твёрдой памяти. Кстати, не такая уж и старая, и выглядит моложе своих лет!

– Да, да! Слышал о чудесах, на которые способна косметика! Ну, тогда она и подавно никуда не поедет, – сказал Джексон. – Идею вы подали интересную, но как её осуществить – пока непонятно. Кто-кто, а уж она могла бы точно сказать, является ли тот старец бывшим императором России.

– У меня есть ещё одна мысль! – не унимался граф. – Совершенно необыкновенная.

– У вас все мысли необыкновенные, – поморщился Джексон. – Что за мысли возникли в вашей голове? Поделитесь!

– Внучка! – торжественно произнёс граф.

– Какая ещё внучка?

– У этой любовницы Александра Павловича есть внучка – молодая и прелестная особа, которая собирается выйти замуж за князя Голикова.

– Так-так-так! Это уже становится интересным, – проговорил Джексон. – И что из этого, по-вашему, следует?

– Я бы мог подговорить и внучку, и бабушку на такую поездку. Скажем, хорошо бы получить благословение на брак от дедушки! И ехать бы им пришлось не со мною, а с князем Голиковым, который является женихом этой внучки.

– Но тогда нужно будет и этого Голикова вдохновить на такую поездку, – возразил Джексон.

– Не спорю, – согласился Георгий Николаевич. – Но это я могу взять на себя. Благословение даётся же обоим!

– Допустим, вы всех троих уговорили ехать в Сибирь. И что дальше?

– А дальше – я бы поехал с ними. Путешествие далёкое, и не смогут же женщины совершить его без сопровождающих мужчин?

Джексон согласился.

– Так-так-так. Допустим. Вы приехали в Томск и увидели сибирского старца. И о чём вы будете говорить, когда встретитесь с ним?

– Даже и не представляю, – честно признался Георгий Николаевич. – Скорее всего, я буду молчать и внимательно наблюдать за происходящим.

– И что должно произойти?

– Бывшая любовница непременно поймёт, кто перед нею. Я привезу вам весть об этом, а уже какие делать выводы – не мне решать. К тому же может случиться, что старец просто не захочет меня видеть. Мне важно узнать, является ли он бывшим императором, или это действительно просто фантазии экзальтированных особ.

– Идея хорошая, поезжайте, – согласился Джексон. – Зайдёте ко мне завтра, я дам вам денег на дорогу. А сегодня посоветуюсь с лордом Блумфилдом, и, быть может, вы получите от меня дополнительные задания. Сибирь, как, впрочем, и вся Россия, – область наших интересов.

 

Когда на следующий день граф явился к Джексону, его ожидали деньги на дорогу и новое задание.

– Во-первых, этот пакет вы передадите в Екатеринбурге. Это весьма важное поручение. Адрес указан на пакете.

– Кто этот человек? Я могу узнать? – спросил Киселёв.

– Их двое: Мистер Ботрайт и его помощник – Иван Павлович Коноплёв.  Оба – наши давние агенты. Занимаются добычей полезных ископаемых. Нужно всеми средствами мешать прогрессу России.

Георгий Николаевич осторожно спросил:

– А нельзя ли узнать, о каких великих потрясениях вы говорите?

– В воздухе пахнет порохом, – ответил Джексон и замолчал, не считая нужным распространяться на этот счёт.

– Вы сказали «во-первых», – проговорил граф. – Стало быть, есть ещё какое-то задание?

– Есть и во-вторых, – подтвердил Джексон. – Губернатором Томска сейчас оказался господин Аносов. В прошлом – это едва ли не самый знаменитый в России горнорудный инженер и металлург. Действительный член Российской академии. Он один из создателей булатной стали. Мы до сих пор не знаем секрета её изготовления. Нужно ли говорить, насколько это важно для нас?! Большая часть его былой деятельности относится к Уралу, а не к Сибири. Мы давно заметили его. Он патриот России, и его единственная слабость – это безумная страсть к науке. Нужно, говоря о значении приоритета России, предложить ему должность руководителя геологической экспедиции в Индии. Это сундук с золотом, кладовая полезных ископаемых. Он не сможет отказаться от такого предложения! Это и ему было бы интересно, и нам в высшей степени полезно. За время экспедиции наши люди смогли бы поработать с ним, узнать его секреты или соблазнить перспективами работы в Англии. Но это всё – потом. Пока же от него требуется только одно: дать согласие на руководство такой экспедицией. Ваша задача – убедить его. Распишите ему прелести Индии, и он, быть может, согласится.

– Но если этот упрямец откажется? Он  губернатор и может создать себе современную лабораторию, выписать из Европы и Америки лучших специалистов. Зачем мы ему нужны?

Георгий Николаевич был растерян. Он не знал, сможет ли добраться до губернатора, захочет ли тот с ним говорить, и вообще мало верил в перспективы этого предприятия, однако Джексон тихо, но твёрдо произнёс:

– Тогда его нужно будет ликвидировать!

В зале стало тихо и слышно было, как огромный маятник напольных часов отбивает ритм. Граф не мог точно утверждать, что это был маятник часов. Сердце его тоже отбивало ритм, сотрясая грудь. Он ещё никогда не получал такого задания. Да и не знал, как его выполнить! Но Джексон успокоил:

– Передадите этот приказ в Екатеринбурге мистеру Ботрайту, и всё будет исполнено в лучшем виде. Ваше дело – определить, отдавать этот приказ или нет. Мне почему-то кажется, что губернатор не идиот и согласится на наши предложения. К тому же у него есть семья, дети, наконец. Мало ли за какие ниточки можно потянуть?!

Когда Георгий Николаевич вышел из дома Джексона, было уже темно и он впервые почувствовал, что в своей многолетней службе английской королеве незаметно перешёл на следующий уровень. Это было не столько приятно, сколько тревожно. Даже в самых страшных снах он не мог себе представить, что ему, потомственному дворянину, графу, придётся выполнять такое задание. «Нет, убийство – это уже перебор, – подумал он. – Может, всё совсем не так, и Англия – не пример нравственности и благородства, и не нужно ей подражать. По крайней мере, всё, что делает Россия, мне больше по душе. Она достаточно настрадалась. Ни на одну страну не выпало столько испытаний. Но народ наш их пережил и уцелел духовно, а значит, выстоит и впредь. И пусть страна наша пока отсталая, но ей есть к чему стремиться. Зато она сохраняет душу свою в чистоте…».

 

10

– Люди добрые! – крикнул Фёдор Кузьмич. – Пустите погреться!

Он ожидал, что из-за двери сначала раздастся собачий лай. Ведь нельзя же жить в лесу без собаки?! Но донёсся старческий голос:

– Не заперто, душа моя! Заходи, однако!

Фёдор Кузьмич толкнул дверь и вошёл в дом, поклонился хозяину, седому бородатому старику, потом, отыскав глазами образа в углу комнаты, перекрестился.

– Обогреться не пустишь, добрый человек?

– Пущу, душа моя, отчего ж не пустить? – ответил хозяин. – Снимай тулуп да садись. Чай будем пить, однако.

Фёдор Кузьмич уселся на лавку и с интересом огляделся по сторонам. Чистая комната. Стены побелены, на столе скатерть. Занавески… Пол, словно его только что вымыли. Возле русской печи – несколько поленьев. На столе – сверкающий медью самовар.

Фёдор Кузьмич счёл для себя неприличным слишком пристально всматриваться в обстановку и спросил у старика первое, что пришло в голову:

– Жить в лесу без собаки – не страшно?

– А чего мне бояться? – ответил старик. – Ты, душа моя, ведь тоже живёшь без собаки, однако, потому как на Бога имеешь крепкую надёжу, вот так же и я.

– Ты знаешь меня? – удивился Фёдор Кузьмич.

– Знаю, – коротко ответил старик.

– Ну, так кто же я?

– Ежели ты знаешь, – уклончиво ответил старик, – душа моя, как тебя зовут, и я знаю, зачем об этом говорить? Давай-ка, Фёдор Кузьмич, я тебя чайком попотчую, а то небось продрог на морозе.

Фёдор Кузьмич отметил, что старик назвал его и как-то смутился, оробел. Он кого-то ему напоминал, но никак не мог вспомнить, кого именно. Что ещё старик знает о нём?

– Ты, мил человек, откуда-то знаешь меня. Тогда скажи, сделай милость: как мне тебя звать-величать?

Старик взглянул на Фёдора Кузьмича и, улыбнувшись, ответил:

– Зовут меня Александром, только незачем, однако, зря слова тратить. Ты, душа моя, чай пить будешь?

– От чаю не откажусь, но больше мне ничего не нужно, потому как домой пора.

– Экий ты прыткий, – усмехнулся старик. – Ты хоть знаешь, как отсюда выбираться?

– Как сюда шёл, так и назад выберусь, – ответил Фёдор Кузьмич. – Шёл по просеке, чтобы не заблудиться. Вот по ней и назад пойду.

– Не знаю, душа моя, что ты такое говоришь, – сказал старик, наливая чай в чашечки из белого фарфора. – А только нет здесь, однако, никакой просеки. Хоть двадцать вёрст пройди в любую сторону, ни единой не встретишь.

– Но ведь я шёл сюда по ней! – удивился Фёдор Кузьмич. – И как же я назад дорогу найду?

– А ты, душа моя, пей чай и не думай ни о чём, – успокоил его старик. – За разговорами мы не заметим, как погаснет короткий зимний день. А уж завтра укажу тебе путь. Нынче же – погости у меня. Потолкуем. Тем паче что у меня есть к тебе, душа моя, много вопросов. Да и у тебя ко мне... Поздно уже. Скоро и вовсе темно станет.

Фёдор Кузьмич сделал глоток чаю и сказал:

– Задавай свои вопросы!

– Невежливо как-то получается. Ты в гости пришёл, а я с вопросами пристаю, – сказал старик и сам стал пить чай. – Ты давай-ка, угощайся, душа моя, чем Бог послал, обогрейся, тогда и поговорим, потолкуем.

– Какая там вежливость!.. – возразил  Фёдор Кузьмич. – Было время, когда я мог себе позволить всё. Молод был, многого не понимал, да и вокруг льстецов было много. Нынче молюсь Господу о прощении грехов моих.  Тяжко на душе у меня. Всё думаю о России-матушке, о том, что ждёт её. Теперь для меня время покаяния, время искупления грехов моих тяжких.

– Тебе удалось добиться успехов, – с грустью сказал старик. – Россия оказалась на вершине европейской славы. Но разочарование твоё стало тягостным, когда узнал, что и здесь назревает смута. А потом события нарастали как снежный ком. Упорная борьба с Турцией, с Персией. Потом война с Польшей. Всё закончилось тем, что польский сейм объявил династию Романовых лишённою польского престола. Революции в Европе на время успокоили страсти монархов. Все боялись, что и у них зародится смута и тогда будет не до споров. Грядущие события на Кавказе будут заключительным аккордом в царствовании нынешнего российского монарха. Можешь мне поверить, душа моя, он бесславно уйдёт, оставив после себя отсталую, нуждающуюся в изменениях Россию. И если их не проведёт следующий монарх, это вызовет очередную смуту. А смута на земле Русской – страшна, однако! Лишь покаяние может освободить от бремени грехов, хотя бы они достигли самой глубины зла... Врачевство покаяния состоит в осознании своих грехов и исповедании их. Если ты будешь исповедовать грехи, как должно, душа твоя смирится, ибо совесть, терзая её, делает её смиренною. Недаром покаяние Богом дадено людям, а примирение между Богом и человеком и есть искупление, освобождение от греха! Покаяние твоё совершится тремя добродетелями: очищением помыслов, непрестанной молитвой и терпением постигающих тебя скорбей.

– Когда-то я мог всё! Мне всё было дозволено, а я погряз в грехах! От безумия молодости своей спасаюсь. Думал, что свободен в своих действиях. Как оказалось, это совсем не так! Теперь решил, что моё место здесь. Как замолить мне грехи мои?!

– Не путай вседозволенность со всемогуществом, однако! – строго произнёс старик, и голос его вдруг сделался грозным. – Свободу каждый понимает по-своему. Что хорошо одному – смерть другому. И редко когда можно сделать что-то хорошо одному и не сделать плохо другому. Таков закон жизни! Тебе казалось, что ты – центр Вселенной, и все вокруг дружно славили тебя, терпели твои капризы. Но тут появились те, кто выдвигали свои требования, диктовали свои правила, а твою терпимость сочли за слабость.

Фёдор Кузьмич был поражён тем, как точно старик описал то, что с ним происходило.

– Да! Так и было! И что тогда? – с робостью едва слышно произнёс он.

– Тогда или отравят, или убьют, или, того хуже, переворот произойдёт в стране, власть, данная Богом, рухнет, придавив под руинами всю царскую семью.

Фёдор Кузьмич сидел бледный и пристально глядел на старика, пытаясь угадать: «Кто этот Александр? Откуда взялся? Как живёт один в этом домике в лесу?». А старик, между тем, продолжал:

– Чтобы избежать этого, душа моя, нужно чувствовать народ свой, любить его! Не все это умеют! Вера во Христа и служение ему, строгое соблюдение заповедей, переданных Богом, – это главное! И не забывай о грехах своих. Умерь гордыню, не завидуй никому, не гневайся. Умей прощать. Не будь алчным… Ещё есть грехи чревоугодия и сладострастия… Верь в Господа нашего, служи ему. И это не значит, что тебе нужно целыми днями молитвы читать. Научись видеть заблуждения свои, понимать, что твоя избранность – фантазия твоей гордыни. Настало время, когда надобно искать пути к примирению и с народом, и с совестью своею. Щедрые, душа моя, помогают нам распознать жадность. Справедливые удивляют, и мы учимся у них поступать по совести. Благодетели встречаются, чтобы указать путь, а пророки – чтобы мы могли развить в себе добродетели. 

– Верно говоришь, старик! Всё правильно. Только все мы сильны задним умом. Неужто тебе не приходилось грешить в молодости?

– Не обо мне речь, душа моя. Ты пей чай. Сам заваривал! А уж потом и я поспрошаю тебя.

– За чай спасибо, задавай свои вопросы. Чувствую, тебе от меня нужно услышать что-то важное. Вижу, непростой ты человек… – Подумав, Фёдор Кузьмич добавил тихо: – Если только человек…

Старик оставил безо всякого внимания последние слова гостя и, наклонившись к нему, спросил:

– Скажи-ка мне, душа моя, что делать-то будем?

– С кем? С чем? – Фёдор Кузьмич сделал вид, что удивился, хотя на самом деле мгновенно уловил суть вопроса.

– С Россией-матушкой, а с чем же ещё? С народом её горемычным!

Фёдор Кузьмич кивнул в знак понимания. У него было такое ощущение, что с этим стариком можно говорить без обиняков и о самом сокровенном! Странное дело, старик говорил о том, о чём он всё время думал.

– Я вот давеча шёл на лыжах и думал о том же, – проговорил Фёдор Кузьмич.

– О чём? – нетерпеливо спросил старик.

– Так тебе нужно знать, о чём я, грешный, думал? – спросил Фёдор Кузьмич с укором.

– Нужно, душа моя! Ежели не мы с тобой будем думать, то кто тогда? Так что надумал-то?

– Ничего не надумал. Размышлял, а прийти к чему-то определённому не смог. Надобно людей наших из неволи освобождать – вот что я тебе скажу! Куда ж дальше-то тянуть?

– Освобождать – это бы хорошо, – возразил старик. – Только не было бы хуже.

– Куда уж хуже!

– Люди могут в такую новую кабалу попасть, душа моя, что им прежняя неволя покажется раем!

– Не хочешь ли сказать, что пусть всё остаётся как прежде? – спросил Фёдор Кузьмич.

– А ты, однако, сам посуди, – сказал старик, наливая себе вторую чашку чаю. – То, что народ наш находится под попечительством хозяина своего, – это же хорошо и разумно!

– Да что ты такое говоришь, старик!?

– Смотри, каким порядок должон быть, душа моя! Представь: живёт на свете добрый и просвещённый помещик – любящий своих крестьян и заботящийся о них. Он умён и образован, заменяет им судью, полицейского, чиновника и даже самого царя! До царя-то не каждый добраться может, а помещик – вот он, тут, рядышком! Его любят крестьяне и считают отцом родным, спасителем. И работают они на него из любви, а не из-под палки. И он их не грабит, не морит голодом. Заботится о них, и те считают его благодетелем. Случись что – бегут к нему: «Отец родной, рассуди, защити, вразуми!..». Помещик – это всегда дворянин. Не случайно ещё Екатерина Великая запретила другим сословиям владеть людьми. Купцы хотели покупать себе людишек, богатые мещане и фабриканты всякие тоже хотели, а она им отказала. А всё почему?

– Почему? – спросил Фёдор Кузьмич.

– А потому, душа моя, что дворяне – это элита общества нашего. Образец того, каким должен быть настоящий человек! Пример в том, как надобно служить Отечеству нашему. Любому дорога наверх открыта! Пошёл крестьянин во солдаты, совершил подвиг ратный, проявил разумность – его в офицеры и произвели! А ежели крестьянский сын от рождения умён и тянется к знаниям, нешто справедливый помещик не заметит его и не выдвинет вперёд, не позволит подняться по карьерной лестнице? У нас Ломоносов, слава Богу, не единственный пример! Сколько учёных мужей и офицеров вышло из простолюдинов! И так всегда было! А над всем этим разумным устроением – дворянин, образцовый человек! Случись война – любой дворянин уже готовый офицер, пример любви к Отечеству для своих мужиков. Что было, когда Наполеон пришёл на нашу землю – тебе ли не знать?! Стало быть, не порядки у нас плохие, а их исполнение! Сама идея, душа моя, когда помещик – отец родной для своих крестьян, прекрасна, но её плохо исполняют. А что будет, ежели придумают новую идею и так же будут её плохо исполнять?

– То же самое и будет! – согласился Фёдор Кузьмич. – Но что же теперь делать? Не предлагать ничего нового?

– Я скажу так, – ответил старик, – ежели появятся новые рабовладельцы, будет ещё хуже. Легче и правильнее старых научить уму-разуму! А то придут новые, свои порядки заведут. И что в том хорошего?

Фёдор Кузьмич удивился:

– Откуда они могут прийти? Разве что из-за границы?

– Могут и оттуда. А могут и свои ироды на свет народиться и загнать нашего многострадального землепашца в кабалу ещё горшую, нежели прежде. Люди прельстятся на красивые слова, на обещания рая при жизни их и добровольно войдут в новое рабство. Как появятся свои мыслители, писаки и болтуны всякие, тогда и жди беды. Нынче все идеи валом валят из Европы, одна другой подлее.

Фёдор Кузьмич не спорил, а слушал, пил чай, заедая его вкусным вареньем из каких-то необычных ягод.

– Что это за ягоды? – спросил он наконец.

– Да ты не бойся, не отравлю, – успокоил его старец.

– С чего это я бояться буду, – ответил Фёдор Кузьмич. –  Только интересно мне. Никогда такого не ел.

– А ты ешь, душа моя, да не спрашивай. Когда домой пойдёшь, дам тебе в дорогу горшочек с этим вареньем. Оно особое свойство имеет: успокаивает, умиротворяет человека. А скажи мне, что делать-то будем, ежели народ в новой кабале окажется?

– У нас ещё старая не прошла, а ты о новой толкуешь, – возразил Фёдор Кузьмич. – Вот когда новая беда нагрянет, тогда и подумаем. А нынче что толку толковать о том, что неизвестно?

– Это тебе кажется, душа моя, что неизвестно, – замотал головой старик. – Всё известно, однако. И не только мне, но и тебе. Только ты не решаешься признать, что видишь будущее, потому как очень оно страшное.

Фёдор Кузьмич проговорил задумчиво:

– Ну, предположим, я его вижу. А что ты хотел у меня спросить?

Старик помолчал, вглядываясь в глаза гостя, потом спросил:

– Ты мне скажи: когда придёт на нашу землю беда, что делать простому человеку? Претерпеть её по образцу Спасителя нашего или идти супротив той беды?

– Пусть это каждый решает сам для себя, – тихо проговорил Фёдор Кузьмич после некоторого раздумья. – Подвиг терпения тоже когда-нибудь зачтётся, а подвиг борьбы – его никто не отменял. Люди так устроены, что без борьбы им никак нельзя. Так было всегда: одни требуют свобод, другие настаивают на принятии жёстких мер ко всем смутьянам. Иные идут на провокацию, заставляя власть применять силу с тем, чтобы потом в этом обвинять её. При этом каждый пострадавший смутьян становится героем, а тот, кто защищает порядок, – злодеем. Герой становился мучеником, отмстить за которого придут другие, готовые пожертвовать жизнью во имя справедливости и торжества свободы. Так было всегда и во все времена.

– Ты прав, душа моя. На Руси как придёт беда, люди по-разному встретят её. Одни будут терпеть и молиться. Другие возьмутся за оружие… Приказ нужен общий, непременный для всех, а разномыслие вредно. Но кто приказать может? Бог или царь. Люди не должны оставаться в смятении. Им надобен правильный приказ, а где его взять, ежели люди от Бога отрекутся, а царя свергнут? Откуда будет взяться приказу, ежели некому будет дать его?

– Из души своей, –  не задумываясь ответил Фёдор Кузьмич. – Там у человека будет и царь, и Бог. Что душа подскажет, то человек и сделает!

Старик покачал головой, словно бы выражая большое сомнение.

– Из души, однако, люди могут взять ответ на этот непростой вопрос лишь при одном условии: ежели эта самая душа у них есть! А ежели её нету и вместо неё какая-то помойная яма из бредовых идей просвещённого Запада, когда отвергаются и царь, и Бог, а восхваляется только сиюминутная выгода – тогда что?

– Тогда смерть, – тихо промолвил Фёдор Кузьмич.

– А что после смерти настанет?

– Божий суд!

– Это в небесах. А на земле что останется?

Фёдор Кузьмич подумал-подумал и ответил:

– Пустыня, руины и пепелища… Горы трупов!

Сказал и сам же схватился за голову от сказанного. Закрыл ладонями глаза и всё это отчётливо представил себе.

 

Он словно бы пролетал над землёй и увидел развалины городов, сожжённые крестьянские избы и миллионы то ли убитых, то ли умерших.

Увидел он и полчища врагов, но они были разными: то русские, то иноземцы.

Среди русских – вожди в кожаных куртках, опоясанные ремнями, с пистолетами и с жестокими лицами. Но были и другие – мыслители в очках или в пенсне… У этих мечтательные или задумчивые глаза. Особенно выделялся среди них один лысенький, с высоким лбом и с чуть прищуренными добрейшими глазами. Фёдор Кузьмич вдруг оказался напротив него и стал о чём-то с ним беседовать и спорить, а о чём – он и сам не понимал. Этот собеседник с высоким лбом и добрыми глазами казался человеком высокой  души и колоссального ума! То, что он говорил, было разумно и убедительно, и с ним нельзя было не согласиться. При этом Фёдор Кузьмич откуда-то знал, что все утверждения его – ложь, но впечатление от него было настолько ошеломляющим, что плохие мысли о нём тотчас же исчезали, растворялись в  воздухе точно дым табачный. Один раз всё же слова этого человека отчётливо донеслись до него:

– Десять тысяч человек? Расстрелять всех до единого! Как бешеных собак! И женщин, и детей!

При этом голос его казался всё таким же добрым, будто он приказывал всем деткам раздать по гостинцу.

И Фёдор Кузьмич понял: это и есть главный палач России!

Тогда и вспомнились ему вещие слова мятежного поэта:

 

Настанет год, России чёрный год,

Когда царей корона упадёт;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жён

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мёртвых тел

Начнёт бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать;

И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь – и поймёшь,

Зачем в руке его булатный нож;

И горе для тебя! – твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет всё ужасно, мрачно в нём,

Как плащ его с возвышенным челом.

 

Вот кто был настоящим провидцем – тот, в ком Николай Павлович отказался признавать поэта!

Но среди захватчиков были и европейцы. Эти кричали что-то на своём языке. Однако, Фёдор Кузьмич в совершенстве знавший немецкий, английский и французский языки, никак не мог взять в толк, что это за язык – почему-то слова до него плохо доносились, хотя интонации были явно немецкими. Мысль о том, что на нашу землю способны прийти немцы, Фёдор Кузьмич тут же отбросил. Но кто же эти кровожадные пришельцы, которые всё сокрушали на своём пути? Этого он так и не понял.

Между тем, враги убивали всех, не жалея ни женщин, ни детей. Только за то убивали, что они граждане России! Воображение представило ему убитую женщину-мать, лежащую на траве. А рядом ещё живой плачущий ребёнок, который зовёт маму, но не дозовётся. И ребёнка этого никто не подберёт, потому что кругом все мертвы. Этот малыш поплачет-поплачет и умрёт. И на земле воцарится царство смерти. Птицы будут клевать умерших, дикие звери терзать трупы…

Потом вдруг всё куда-то исчезло и он увидел две кареты на полозьях. Какие-то люди ехали по степи, торопились. Он понял, что они едут к нему, и хотел понять, что им от него нужно? Но снежная метель постепенно скрыла их, и всё исчезло…

 

Фёдор Кузьмич оторвал ладони от лица и посмотрел на старика.

– Неужели всё это и впрямь случится с Россией? – спросил он с ужасом.

– Кровь и слезы напоят нашу землю, – ответил старик. – Кровавые реки потекут. Брат на брата восстанет. Дым пожаров и пепелища. Мёртвые пустыни вместо деревень и городов. Сие есть попущение Божие, гнев Господень за отречение России от своего Богопомазанника! То ли ещё будет! Я вижу, как ангел Господень изливает новые чаши бедствий, чтобы люди в разум пришли. Две войны одна горше другой...

 – И сие есть кончина державы российской, и не будет спасения? – в ужасе спросил Фёдор Кузьмич.

 – Невозможное человекам возможно Богу, – ответил старик. – Господь медлит с помощью, но сказано, что подаст её вскоре и воздвигнет рог спасения русского. И придёт на Русь князь, стоящий за сынов народа своего. Он будет всем понятен. Воля народная покорится милости Божией... Бог так устроил наш мир, что в нём нет ничего окончательно предрешённого. Как захотим – так и будет. Глядя на то, как мы сейчас живём, я скажу: да, так, скорее всего, и будет. Но ещё нескоро…

– Когда? – пересохшими от волнения губами спросил Фёдор Кузьмич.

– Первые горы трупов появятся на Руси лет через шестьдесят – семьдесят. Потом вижу голод и холод и брат пойдёт на брата… Да и после той бойни народу будет тяжко. И правители новые будут безжалостны, и уже без войны вижу горы трупов…

– После того что я здесь услышал, ещё тяжелее на душе у меня стало, – грустно сказал Фёдор Кузьмич.

 

За разговорами у них прошло несколько часов. Потом старик сказал, что пора укладываться спать, настоял на том, чтобы Фёдор Кузьмич лёг на печи. Себе постелил овчинный тулуп на широкой скамейке. За окном разыгралась вьюга, но в доме было тепло.

 «Пока ещё жить можно… Но, покуда беда не нагрянула, надо что-то делать…» – думал Фёдор Кузьмич и, сморенный долгой дорогой и теплом, провалился в сон.

 

Наутро он проснулся и не сразу понял, где находится. Старик уже возился с самоваром. За окном было солнечно и бело.

– Выспался, душа моя? – спросил старик. – Слезай, будем чаёвничать.

Фёдор Кузьмич спустился с печи и удивился, глядя на то, как старик растапливает печь. У печки лежали новые дрова.

– За ночь-то печка остывать стала, но я её сейчас растоплю сызнова.

У иконы горела свеча. Пламя затрепетало под лёгким дуновением воздуха. Фёдор Кузьмич, страстно желающий покаяться в грехах своих, вдруг услышал чей-то тихий голос: «Покаяние – это главное! Каждый находит свой путь к покаянию…». Он огляделся вокруг, но никого, кроме старика у печки, не заметил. Подумал, что показалось.

Помолившись, они сели за стол и стали завтракать.

– Так мы с тобой вчера и не договорили, – сказал старик. – Хотелось ещё о чём-то важном поговорить, да времени нет: тебя ждут, да и у меня дела. Так что после завтрака провожу тебя.

Фёдор Кузьмич забеспокоился:

– Мне бы только просеку найти, а там уж на лыжах быстро дойду.

Старик сказал:

– Просеки я не знаю, душа моя, а на дорогу тебя выведу – про то не беспокойся. Я тебе вчера обещал варенья дать, чтобы ты дома угощался и гостей потчевал. Сейчас приготовлю, погоди-ка…

– За варенье спасибо, – ответил Фёдор Кузьмич, – да только как же я его понесу, если у меня в руках лыжные палки?

– Про то не беспокойся. Я тебе котомку приготовил. Наденешь на спину.

Уже когда вышли за порог и Фёдор Кузьмич приладил лыжи, надел на спину котомку, в которой, кроме горшочка с вареньем, было, судя по всему, что-то ещё, старик сказал:

– Там у тебя в селе люди беспокоятся, думают, что ты в лесу сгинул. Иди с Богом! Поторопись. А то народ искать тебя уже собрался.

– А как идти-то, в какую сторону? – спросил Фёдор Кузьмич, несколько удивлённый тем, что старик прямо от порога отпускает его в неизвестность.

– Вон видишь, душа моя, два высоких дуба, что в конце поляны?

– Вижу, – кивнул Фёдор Кузьмич.

– Пройдёшь меж ними – поймёшь, куда идти дальше.

Фёдор Кузьмич двинулся в указанном направлении. Пройдя между двумя огромными раскидистыми дубами, оглянулся назад, чтобы помахать старику, но ничего не увидел. На поляне не было ни домика, ни старика. Лёгкая дымка опускалась на землю, а вдалеке виднелось кем-то срубленное дерево и чёрная стая ворон шумно перелетала с одной ветки на другую.

Зато впереди, верстах в двух от него, с высоты холма, на котором он стоял, было видно его село. Утренний мороз сделал звонкими ветки деревьев, которые при малейшем ветерке звенели и потрескивали. Вдалеке на фоне белой простыни неба блестел купол сельской церквушки, и казалось, она не так уж и далеко. Холодное солнце, едва-едва успев перевалить через вершины зелёных сосен, освещало золочёные кресты на куполах. В утренней дымке виднелись крыши домов. Из труб поднимался дым. «Значит, я был рядом. Просека где-то сделала незаметный изгиб и вернула меня к селу. Чудны твои дела, Господи!» – подумал он и, оттолкнувшись палками, широким шагом пошёл к своему дому. Вскоре его путь уже пролегал между знакомыми избами. Тишину утра нарушали переругивание собак да мычание коров. Высоченные сосны росли между домами, и казалось, что село расположено в лесу.

Фёдор Кузьмич надеялся, что его отсутствия никто не заметит. Не думал, что им так интересуются односельчане.

Узнав от Ильинишны, что старец так и не вернулся из лесу, люди заволновались. Кто-то призывал отправиться на поиски. Кто-то утверждал, что, коль не вернулся, значит, сгинул, на него напали волки! Третьи призывали помолиться за него. Вот отчего, когда на следующее утро увидели его, идущего со стороны леса, односельчане Кузьмича стали креститься и благодарить Бога, словно на их глазах произошло чудо. Иван Латышев спросил с укором:

– Где ж ты был? Шутка ли зимою по лесу одному бродить! Я ночь не спал. Хотел уж мужиков кликать, чтобы в лес идти.

– Ничего со мною страшного не случилось. В гостях был, – пояснил Фёдор Кузьмич. – Засиделись допоздна, хозяин уговорил переночевать у него. А что зверь зимою лютует, то мне, конечно, известно. Но что он против Бога нашего?! Встретил по дороге волка серого, сказал ему несколько слов. Он и убежал, поджав хвост! 

Спрашивать, где и у кого в гостях побывал Фёдор Кузьмич, Латышев не посмел. Подумал, что гостил старец в соседней деревне Белоярской, где жил когда-то у казака Семёна Сидорова. «Видно, тоскует Кузьмич…» – подумал он и не стал больше об этом говорить.

Фёдор Кузьмич же продолжил путь и вскоре был возле своего дома, где его, как всегда, поджидали люди, приехавшие издалека. Они сидели на санях, укутавшись в тулупы, и с надеждой глядели на крыльцо.

– Простите меня, люди добрые, – сказал он, – но сегодня принять никого не смогу. Проведу день в молитве и в размышлениях. Устал. Тут через три дома вниз по улице – постоялый двор Алексея Михайлова. Там накормят и вас и лошадям корм дадут. А завтра приходите. Не гневайтесь. Устал…

– Ты поберёг бы себя, Фёдор Кузьмич! – крикнул ему кто-то из мужиков. – Нешто не боязно в твои-то годы ходить на лыжах по лесам?

– Перестану ходить, и жизни конец наступит, – возразил Фёдор Кузьмич. – А насчёт лыж это ты зря такое говоришь. За заботу же благодарю!

Люди одобрительно закивали головами. Они верили ему, принимали за святого, способного одними молитвами или взмахом руки сотворить чудо. 

– Приходите пораньше. Завтра будут гнать осуждённых на каторгу, – сказал он. – Выйду к ним. Выходите и вы. Вместе помолимся за их заблудшие души, а как пройдут, тогда и продолжим с вами разговоры.

Фёдор Кузьмич поклонился и прошёл на крыльцо, где его уже поджидала Ильинишна.

Та тоже была не прочь подхватить всеобщую озабоченность, но уже на бабий манер: ох да ах!.. Фёдор Кузьмич, раздевшись, велел ей заварить чай, а сам стал смотреть, что ему положил в котомку старик Александр. Достал завёрнутый в суконную тряпицу серебряный крест. Подумал, что носить его не сможет – уж больно велик. Решил повесить на гвоздь на стене, да так, чтобы, ложась на свою постель, мог любоваться произведением искусства неизвестного мастера. Подумал, что подарок ему приятен. «Со смыслом! Старик как бы благословил меня!».

Достал из котомки Псалтырь и Евангелие, потёртые, ветхие, в старинных переплётах. В науке книжной искушённый, Фёдор Кузьмич мгновенно ожил, рукою робкой взял их и тут же, не сдержавшись, открыл. Он был рад подарку. Понял, что старик ему дал эти старинные фолианты, чтобы он сохранил память о нём. А возможно, имелось в виду нечто большее. Задумался. Кому-то они принадлежали, кто-то держал их в руках, читал… И тут понял, что имел в виду старик, когда их дарил. Книги хранили духовный след своих хозяев! Это и есть та самая память, которая незримо передаётся от человека к человеку вместе с вещью. Тем более что это были не простые предметы, а священные книги. Интересно, кому они принадлежали?

Была и третья книга – совершенно новая, толстая, в дорогом кожаном переплёте и с бумагой какого-то необыкновенного качества. На обложке золотым тиснением были выдавлено название: «Наблюдения и размышления Фёдора Кузьмина». Фёдор Кузьмич долго держал её в руках, удивляясь, откуда старик узнал его фамилию, когда успел изготовить такую прекрасную книгу. Потом провёл ладонью по кожаному переплёту и стал её листать. Чистые листы словно приглашали его записывать свои мысли, сомнения, предупреждения тем, кто её будет читать. Усмехнулся и тихо проговорил:

– Это он, стало быть, хочет, чтобы я сюда что-нибудь написал… Но надобно ли это? Всё ли я смогу рассказать? А коли знаю, что не всё, а только выборочно, так ли это будет ценно для людей, которым книга достанется после моей смерти?

Горшочек с вареньем лежал на самом дне котомки. Горлышко горшочка было обвязано куском сукна. Фёдор Кузьмич снял её и принюхался. Варенье пахло божественно, но запах был совершенно незнакомым.

Когда самовар закипел, Фёдор Кузьмич пригласил Ильинишну угоститься вместе с ним этим вареньем, а заодно и сказать, из каких ягод оно приготовлено.

Ильинишна попробовала и, подивившись их необыкновенному вкусу, сказала, что таких ягод отродясь не пробовала и, скорее всего, они откуда-то издалека.

– Должно быть, из Китаю! – предположила она. – Наши купцы ездют туда, и ежели и привозят чего, то завсегда такое, чего у нас не деют. Там, говорят, у них всякие чудеса случаются, должно быть, и ягода такая растёт. У нас таких нет. Чего только нет там, в тех заграницах?! И порядки у них другие, и Бога нашего не признают! А варенье вкусное, кисло-сладкое. И запах приятный. Такое, должно быть, только цари и едят!

 

Весь день Фёдор Кузьмич провёл в молитвах и размышлениях. Мысли о  судьбе России тревожили его, будоражили, не давали покоя. Хотелось понять: что же нужно сделать, чтобы предотвратить грядущие ужасы.

Ответа не было.

Ночью ему приснился старик. Они сидели в той избушке, за окном был день, но из-за сильной метели ничего видно не было. Старик подбрасывал в печку поленья, а он внимательно следил за ним и думал: «Откуда у него дрова?». Старик поковырял кочергою в печи и, поворачиваясь к нему, проговорил насмешливо:

– Не о том думаешь, душа моя, потому как дары Божьи не иссякнут никогда. Сухие дровишки зимою – это ли не счастье? Смотришь, бывало, на огонь и понимаешь: до чего же разумно всё на свете Господь устроил! Вроде бы и зима, и стужа лютая, а с другой-то стороны: вот печка, вот дрова! Насколько же это лучше того, как ежели бы мы жили в жарких краях, где никакого снегу не бывает. Где зима, вьюга и холод, там и преодоление тягот, которые посылает нам Господь для нашей твёрдости!

– Не за грехи ли наши эти испытания? – спросил он.

– Пути Господни неисповедимы, – ответил старик. – А наказывать Он, однако, может не только страданиями и лишениями, но и изобилием, жизнью без забот, золотом и богатствами разными, женщинами соблазнительными, властью безграничной. Это, пожалуй, потяжелее будут испытания. И мало кто их преодолеет. Да и любовь нам иногда причиняет боль, но без этой боли жизнь наша будет пресной. Говорят, в древности были цари, которые отказывались от всего и жили отшельниками в молитвах и размышлениях. Это ли не пример?! Счастье – короткое слово. Кажется, протяни ладонь, схвати его и держи, не упускай. Так не удержать же! Как песок уйдёт сквозь пальцы…

На этом сон оборвался… Проснувшись, Фёдор Кузьмич пытался понять его значение, но потом подумал, что мысли, которые он приписывал старику, – его собственные! «Я так и думал, и он мне ничего нового не сказал. Наказание в виде беззаботной жизни нам не грозит, а преодоление – будет ли от него прок? Преодоление хорошо в том случае, если есть силы, а коль нет их, тогда или погибнешь, или, преодолев свою немощь, ты, как та лягушка, собьёшь из молока масло и не утонешь. Спасение в преодолении! Старик – мудрец! Но неужто лучше меня понимает, что происходит? Ведь и я много раз думал о том же, приходил к такому же выводу! Он словно моё зеркальное отражение! Может, он – это душа моя грешная, терзающаяся сомнениями? Как странно всё. Хорошо бы повидать его снова, да как найдёшь дорогу?».

 

На следующий день к нему пришёл Латышев. Фёдор Кузьмич стал его расспрашивать, не живут ли в окрестных лесах отшельники.

– Отчего ж не живут? – ответил Иван, располагаясь на скамейке у стола. – Испокон веков жили. Староверы какие аль ещё кто. Живут себе сами, никому не мешают. Ничего плохого сказать о них не могу.

– А старика по имени Александр ты, часом, не знаешь? – осторожно спросил он.

Тот с удивлением посмотрел на Фёдора Кузьмича и пожал плечами.

– Не слыхал. Надобно поспрошать односельчан. Спрошу, коли интересуешься. 

– Не надо спрашивать, – ответил Фёдор Кузьмич. – Ты пей, пей чай. Ильинишна старалась. В такие морозы горячий чай душу согревает. А вот и вареньице у меня к чаю. Отгадай, мил человек, из каких таких ягод оно сварено?

Иван с удовольствием выпил чаю и съел варенье. Но странное дело, в казанчике его меньше не стало!

– Иностранное какое-то, – сказал он, попробовав на вкус. – Никогда такого не едал. Вкусное. Должно быть, из заморских ягод.

Фёдор Кузьмич перевёл разговор на другую тему. Вскоре Латышев ушёл.

После завтрака Фёдор Кузьмич принял людей. Одна молодая женщина каялась, что полюбила женатого мужика и теперь не может успокоиться.

– Согрешила… понимаю, и покою найти не могу. Что же делать мне? И священнику нашему про то сказать боязно. Но люблю окаянного. Ещё до женитьбы его любила! Жили мы по соседству. Понимаю, что грех на мне, но сделать ничего не могу. Душа рвётся к нему. Его жёнка бесплодной оказалась, а я понесла. И что мне делать, посоветуй, святой старец! Сними с души грех мой! Не в силах более терпеть страданья. Что делать мне? Хоть в прорубь!

Фёдор Кузьмич помолчал некоторое время, глядя на озабоченное лицо женщины, потом сказал:

– Бог есть любовь! Если любишь – не грешишь, а милостью Божьей осеняешься!

– Твои слова слаще мёда… Они дают мне силы…

– Люби его, и будет всё хорошо. Езжай с Богом! Нет на тебе греха!

 

В полдень по тракту мимо дома Фёдора Кузьмича проходила партия каторжан. Он обычно собирал всё, что было из съестного, и раздавал им, громко произнося молитвы и призывая покаяться. Охрана, сопровождавшая партию, не препятствовала.

Арестанты благодарили за подаяние, а иные даже и плакали. Но в тот день один мужик с худыми впалыми щеками и горящими чёрными глазами вдруг закричал:

– Что, душегубец? Грехов понатворил, а теперича перед Господом хочешь чистеньким предстать? Думаешь своими подачками откупиться от суда Божьего?

– Грехи на мне и в самом деле немалые, – ответил ему спокойно Фёдор Кузьмич, – а хлеб ты от меня всё же возьми. Я от чистого сердца даю.

Арестант взял хлеб и сказал:

– Думаешь, я тебя не признал? Знаю, знаю про тебя всю правду!

На него зашикали, а конвойный подбежал и безо всяких церемоний оттащил в сторону.

– Ты чего здеся разорался? Чай, не в кабаке, а на каторгу идёшь! Тут у нас не поорёшь!

Мужик не сопротивлялся. Но отходя, прокричал:

– Знаю тебя, ирода! Отца родного задушил, на место его сел! Грех на тебе! Ужо будет тебе, окаянному, на суде Божием!

Фёдор Кузьмич ничего не ответил. Раздавши всё, что у него было, отправился домой. Мимо собравшихся возле ворот людей прошёл, низко опустив голову, молча, не посмотрев ни в чью сторону. Дома сбросил тулуп, бухнулся на колени перед иконой, стал молиться.

Люди так и не дождались его и, потоптавшись, разошлись.

 

11

У графа Киселёва была ещё одна встреча с Джексоном. Георгий Николаевич вроде бы случайно забрёл в дом коллекционера, обменялся несколькими фразами с хозяином и, получив от него небольшой пакет, вышел из дома. На следующее утро он пригласил к себе нарочным князя Матвеева.

– Не понимаю, к чему такая спешка, – пробурчал тот недовольным голосом. – Я ещё после вчерашнего не проспался.

– Вы, князь, успокойтесь, выпейте кофе. Помогает после возлияний, – ласково увещевал его Георгий Николаевич. – Он сразу сон ваш отгонит. А может, желаете с коньячком? Так я прикажу.

Он взял колокольчик, желая вызвать служанку и приказать ей принести коньяк, но Эжен его остановил:

– Не сейчас. Я же понимаю, что вам от меня что-то нужно. Кофе, пожалуй, выпью. Так всё-таки, что случилось? Я готов…

Он сел к столу и сразу стал пить принесенный кофе, обжигаясь и с интересом поглядывая на графа.

– Вы правы, – заверил его Георгий Николаевич, – дело не терпит отлагательств. Потому и счёл возможным пригласить вас в такую рань, чтобы обговорить некоторые нюансы.

Эжен заметно повеселел. Отхлебнув горячий напиток, он, не смущаясь, смачно отрыгнул, обдав собеседника винным перегаром. Георгий Николаевич недовольно поморщился, прошёл к небольшому столику и достал коробку с гаванскими сигарами, чтобы с их помощью отогнать запах винного перегара. Ему был противен этот опустившийся князь, больше похожий на нищего пропойцу. Костюм его был помят, волосы давно не мыты и не чёсаны, да и манеры мало напоминали светские.

– Дело-то денежное? – нетерпеливо спросил Эжен. – Только, чтобы играть, я пока не в форме. Но через пару часов буду готов. Ваш кофе меня сильно отрезвляет, из головы весь хмель выходит. Играть нужно со свежей головой…

Он почему-то достал из кармана колоду карт и любовно посмотрел на неё.

Георгий Николаевич многозначительно улыбнулся.

– Уберите карты. Они сегодня не потребуются.

Эжен положил колоду в карман, удивлённо глядя на графа.

– Угощайтесь сигарой, – вкрадчиво сказал тот, не отвечая на его немой вопрос.

Эжен залпом допил кофе и тотчас же потянулся к сигарнице. Ножничками отрезал край, понюхал и только после этого закурил, глубоко затягиваясь и артистично выпуская колечки дыма. Он был любителем театральных эффектов.

Граф молча наблюдал за ним. Эжен, щурясь, словно бы пряча лицо в сигарном облаке, повторил вопрос:

– Дело-то денежное?

Георгий Николаевич неторопливо ответил:

– Денежное. И играть не нужно. Я плачу за услугу, ваш гонорар будет много больше того, что вы бы могли получить игрой в карты, тем более что там есть вероятность и проиграть, и тогда долги ваши только возрастут. Повторяю: дело важное, ответственное, но не потребует от вас ничего, кроме присутствия и раздувания щёк. Даю вам шанс, им нужно только правильно воспользоваться.

– Что делать? – спросил Эжен, потирая руки и с надеждой глядя на своего спасителя.

– Я еду в Сибирь, – сказал Георгий Николаевич, и эти слова прозвучали, как выстрел.

– В Сибирь? Зачем? Там же холодно!– растерялся Эжен. – Кто ещё с вами поедет? – спросил он, не понимая, как же тогда он сможет заработать.

– Вы, князь, и поедете, – сказал Георгий Николаевич. – Собирайтесь в дорогу! За то, что будете меня сопровождать, я заплачу вам. И, заметьте, немалые деньги! Да оденьтесь потеплее: шубу, шапку… И не забудьте оружие, если оно у вас есть. В дороге может пригодиться…

– Это опасно? – почему-то тихо спросил Эжен.

– Не думаю. Но дорога есть дорога, тем более – в Сибирь! Зима в этом году суровая, а там и того паче.

Эжен с удивлением смотрел на графа, думая, что тот шутит.

– В Сибирь... Туда, где все ходят в кандалах? Сударь, что за вздор!

 

Некоторое время спустя они ехали в карете по направлению к дому князя Голикова.

– Вы, главное, ничего лишнего не болтайте, – инструктировал Эжена Георгий Николаевич. – Всё, что будет нужно, скажу сам. Вам останется делать умный вид, кивать и поддакивать, а если понадобится, то и высказываться строго в рамках роли, которую вам надлежит исполнять. И никакой самодеятельности! Всё будет разыграно как по нотам, и вы в оркестре один из солирующих инструментов. Только молчите, чтобы, не дай Бог, не сфальшивить. Иначе наше предприятие сорвётся и вы никакого гонорара не получите. Я ясно излагаю?

– Постараюсь, – мрачно ответил Эжен, которому всё это не очень нравилось. Куда проще было обыграть какого-нибудь простофилю в блэкджек или в покер. – Впрочем, вы правы, граф, в карты можно и проиграть.

– Постарайтесь, постарайтесь, – ласково говорил Георгий Николаевич. – Деньги я вам заплачу немалые.

Дома у князя Голикова Георгий Николаевич с порога сообщил, что пришёл попрощаться перед срочным отбытием в Сибирь.

– Не хочу прослыть невежливым и оставлять друзей в неведении. Еду в Сибирь. Кстати, и Эжен, дядюшка вашей невесты, едет туда же по моей просьбе.

К ним подошёл лакей, готовый принять их верхние вещи, но Георгий Николаевич заявил, что они торопятся и раздеваться не будут.

– Да-да, – подтвердил Эжен. – Еду и я.

Он не знал, что к этому можно добавить, так как строго соблюдал указание графа говорить как можно меньше.

Георгий Николаевич, опасаясь, что Эжен скажет что-нибудь лишнее, пояснил:

– Дело в том, что ехать одному в такую даль не очень приятно. Вот я и попросил Эжена быть мне другом и попутчиком, и он любезно согласился. Я думаю, у нас в дороге будет немало приключений: охота, встречи с разными людьми. Путешествие может быть интересным.

– Но вы, господа, всё же разденьтесь и пройдите в залу. Я вас задержу ненадолго. Всё это так неожиданно, – проговорил Сергей Михайлович. – Какая цель вашего вояжа в Сибирь? Ведь не ближний свет.

– Вы спрашиваете, князь, почему я решил ехать в такую даль? – ответил Георгий Николаевич, снимая шубу и сделав знак, чтобы и Эжен последовал его примеру.– Охотно поясню! Я в некотором смысле считаю себя ответственным за судьбу графа Ильина. – В этом месте граф кашлянул, считая, что этими словами он вполне объяснил причину своего намерения. – Да-да, именно так: обязательства нравственного характера. Нас связывает давняя дружба. И наши родители были дружны, а Владимир Львович склонен к совершенно невероятным поступкам. Это я рассказал ему легенду о сибирском старце. Он загорелся желанием самому всё увидеть. Может, описать. Видите ли, он вообразил себя писателем и не хотел пропустить такой случай, как встреча с бывшим императором. Его стремление отыскать сибирского старца – не безрассудство ли?! И я себя считаю повинным в том, что подал такую идею Владимиру Львовичу.

– Но почему бы вам не дождаться его возвращения и не высказать свои соображения? – удивился Сергей Михайлович. – Ехать в такую даль небезопасно. Туда езды не меньше месяца, а то и поболее.

– Совершенно с вами согласен, – подтвердил Георгий Николаевич. – Это опасно. Но поеду, как я вам уже говорил, не один. Князь Евгений Андреевич, слава Богу, будет со мною, и поэтому поездка надеюсь, предстоит не столь уж тягостная. А если Владимир Львович не вернётся?! Нет, я должен ехать незамедлительно. Засим позвольте нам откланяться. Мы должны собираться в путь, я льщу себя надеждой, что смогу догнать его в дороге и уберечь от необдуманных решений.

Георгий Николаевич встал, взглянув на Эжена. Тот тоже встал, бормоча:

– Да-да… Нам пора…

– Но погодите, – заволновался Сергей Михайлович. – К чему такая спешка? Не торопитесь! Давайте выпьем по бокалу шампанского. Мне недавно привезли из Парижа. Один-два дня ничего не изменят, а я, между тем, мог бы осуществить кое-что из того, что мне сейчас пришло в голову.

– Если вам так угодно, мы не будем спешить, – сказал Георгий Николаевич. – В самом деле, Эжен, так ли сильно изменятся наши планы от того, что мы отправимся в путь двумя днями позже? Тем более что графу Ильину всё равно не удастся разгадать тайну сибирского старца. Он ведь его не знает в лицо. Никто из моих знакомых, кроме бабки вашей очаровательной невесты, не смог бы узнать его.

– Ну да, конечно, – пробормотал Эжен.

– Вот и отлично! – сказал Сергей Михайлович, облегчённо вздохнув, и рассмеялся. Он вызвал лакея и приказал подать шампанское и шоколад. – А теперь выслушайте мои соображения по поводу вашей поездки.

Князь Голиков встал. Встали и гости.

– Вы сидите, сидите! – воскликнул Сергей Михайлович. – Это я вскочил от волнения, потому что сейчас мне предстоит принять важное решение.

Лакей внёс запотевшую бутылку шампанского, бокалы. Разлил вино и встал у двери, ожидая распоряжений.

Георгий Николаевич и Эжен уселись на диван. Граф знал, какое решение должен сейчас принять князь, так как сам был режиссёром происходящего.

Эжен залпом выпил шампанское. Его мучила жажда.

– Как всё удивительно складывается, – сказал Сергей Михайлович, в волнении прохаживаясь комнате. – Александрина, моя невеста, это ведь – подумать только! – внучка Александра Павловича. Её мать в отъезде, но бабка-то на месте!

Георгий Николаевич изобразил удивление:

– Не понимаю, что вы хотите этим сказать?

– Как что? Я думаю, что Александрине было бы интересно посмотреть на своего деда…

Георгий Николаевич усмехнулся и проговорил, изображая сомнение:

– Это при условии, что тот самый сибирский старец, о котором все теперь говорят, – бывший император.

– Да-да! Конечно! – кивнул Эжен. – Это совсем не факт. Может случиться, что козырный туз вовсе не тот старец. И вообще я мало верю всем этим слухам. Мало ли что говорят! То ли дело, когда у тебя на руках все козыри. А так мы же ничего достоверно не знаем.

Потом, вдруг поняв, что наговорил лишнего, испуганно взглянул на Георгия Николаевича и замолчал. Сам наполнил свой бокал шампанским и выпил его, как воду. Потом снова взглянул на графа, словно извиняясь, что-то пробормотал и стал есть шоколад.

– А я уверен в том, что это так и есть! – горячо воскликнул Сергей Михайлович. – Но для того, чтобы удостовериться, нужно будет убедить княгиню поехать с нами!

– С нами – это как понимать? – Георгий Николаевич сделал вид, что удивился и победно взглянул на Эжена – мол, теперь ты.

– Да-да! Это не вполне понятно! – озабоченным голосом подтвердил Эжен и икнул.

– Неужели непонятно?! Я еду с вами! – Сергей Михайлович впервые за всё время внимательно посмотрел на Эжена, словно бы только сейчас заметил его. – А вы, Евгений Андреевич, можете повлиять на вашу матушку! Княгиня точно определит, является ли старец бывшим императором!

Эжен, как и было условлено заранее, начал изображать сомнение:

– Но помилуйте, – сказал он. – Моя матушка пребывает сейчас в преклонных летах. Куда ей в таком возрасте ехать в Сибирь, да ещё зимою? Это такое тяжкое испытание!

Он снова потянулся к бутылке шампанского, но, увидев осуждающий взгляд Георгия Николаевича, отнял руку.едно.обормотал и стал есть шоколад.

– От морозов можно защититься мехами! – твёрдо заявил Сергей Михайлович. – Кстати, уже выделали шкуру рыси, которую я подстрелил на последней охоте. Мы её положим под ноги.

Эжен вновь возразил:

– Представьте, что будет, если матушка выяснит, что этот старец не Александр Павлович! Она не выдержит удара! Нет, я не могу рисковать её здоровьем!

Георгий Николаевич тоже не унимался:

– А что будет, если она в пути захворает? И лекарей в Томске нет таких, какие в Петербурге, и условия не те. Да и мы будем к ней привязаны. Не бросим же княгиню одну на всю зиму! Нет, мне кажется, идея ваша неудачна. Княгиня слишком стара, чтобы совершать такой вояж.

– Но если выяснится, что старец – Александр Павлович, он благословит меня и Александрину, – задумчиво ответил Сергей Михайлович. – Только ради этого нужно туда ехать! Лето проведём в Сибири, а с наступлением морозов отправимся назад. К тому же, говорят, лето в Сибири прекрасное. Не так жарко, и воздух целебный. Посмотрите на сибирских мужиков! Богатыри!

– А если выяснится, что он не бывший император? – с сомнением спросил Георгий Николаевич.

– В этом случае мы всё же обвенчаемся в Томске и нас благословит княгиня, – ответил Сергей Михайлович. – Просто будем считать, что мы совершили свадебное путешествие. Все отправляются в Париж, а мы отправимся в Томск! Сегодня же поеду к княгине. Брошусь в ноги. Буду молить о поездке… Милый Эжен, будьте мне в этом помощником.

– Я?! Должен буду самолично просить матушку поехать в Сибирь?! Да вы в своем уме, князь?! – возмутился было Эжен. Но, поймав гневный взгляд Георгия Николаевича, забормотал: – Да-да… Конечно! Это так романтично. Maman тосковала всю жизнь по императору. Для неё это будет таким праздником – снова увидеть его…  

 

Имение княгини не отличалось ни величиной, ни пышностью. Высокий одноэтажный белый дом с колоннами на входе возникал не сразу. Сначала нужно было проехать через аллею из зелёных елей. Затем взору открывался небольшой продолговатый дворик с заснеженными газонами, беседками и скамейками, и лишь потом за густым частоколом ёлочек возникал тот самый  белый дом с колоннами, стоящий на высоком берегу Финского залива. Подойдя к тяжёлой дубовой двери, Сергей Михайлович потянул за ленточку, и в глубине дома раздался звон колокольчика. Дверь открыл камердинер в ливрее, с пышной, начинающей уже седеть шевелюрой. Узнав Сергея Михайловича, он широко улыбнулся.

– Добрый вечер, ваше сиятельство! Вот княжна обрадуется! А то совсем уж загрустила…

Увидев Эжена и графа Киселёва, он замолчал, пропуская приехавших в дом. Знал, что отношения княгини с сыном нельзя назвать безоблачными.

Подошедшая к ним горничная приняла шубы, шапки, а камердинер распахнул дверь в залу, где на диване сидели княгиня с внучкой. Увидев входящего Сергея Михайловича, княжна встала и, улыбаясь, ждала, когда князь к ней подойдёт. В комнате было светло и уютно. На стенах висели картины кисти фламандских и английских живописцев. Центральное место занимал большой портрет императора Александра Первого, написанный Степаном Щукиным. Княгиня нередко подолгу стояла возле этого полотна, о чём-то размышляя. В доме все знали, что к этому портрету княгиня относится, как к иконе. Горничная ежедневно специальной тряпочкой протирала его позолоченную раму и по воскресеньям вечером зажигала свечу, установленную несколько поодаль на специальной полочке.

На столике, стоящем у дивана, на котором сидела княгиня, лежали французские иллюстрированные журналы.

– Вы, князь, говорили о трофее, который добыли на охоте. Где же он? – спросила княгиня, улыбаясь. 

Сергей Михайлович взял за руку княжну и с улыбкой произнёс:

– Вот мой трофей!

– Вы правы! Женщины очень опасны, – заметил Георгий Николаевич и предупреждающе взглянул на Эжена, боясь, что тот скажет что-нибудь невпопад, – и вы можете гордиться своими успехами. Теперь её следует приручить, а это совсем не просто!

Он был поражён красотой и какой-то особенной женственностью княжны и подумал: «Везёт же князю. Невеста его – просто чудо!».

Княгиня слушала гостей и улыбалась. Она привыкла к салонным разговорам, когда все старались показать своё остроумие и говорили обо всём и ни о чём. Софья Григорьевна не очень удивилась тому, что к ней приехали сын и жених её внучки. На графа Киселёва едва обратила внимание. Она помнила, что играла с ним в преферанс и тогда, кажется, проиграла. Но мало ли где и с кем она играла?! Нет, он её интересовал мало, и это лишний раз подтверждало, что женская интуиция не так уж могущественна. В числе прибывших она никак не выделила создателя пьесы, сцена из которой разыгрывалась в её доме!

Лакей принёс классического белого бургундского вина. Откупорив бутылку монтраше, стал разливать в хрустальные фужеры, а Сергей Михайлович произнёс, поднимая бокал:

– Я предлагаю выпить за мою невесту! Не буду скрывать, я её очень люблю. Она прекрасна и пьянит так же, как это золотистое вино с изумительным мягким букетом!

И снова Георгий Николаевич с завистью взглянул на невесту князя, но тут же отогнал все шальные мысли, понимая, что перед ним стоит иная задача, которую ему надлежит выполнить. С Джексоном шутки плохи. Сейчас не до любовных приключений!

Вскоре все перешли в зал, где у стен стояли диваны, на некотором возвышении играл квартет, собранный из крепостных. Целыми днями они совершенствовались в игре и сейчас по кивку княгини принялись исполнять струнный квартет Моцарта до мажор, особенно любимый ею. Потом под аккомпанемент квартета пышная розовощёкая девица в нарядном пёстром сарафане спела романс Алябьева. Всё было чинно и пристойно, но Георгий Николаевич с равнодушием слушал музыкантов, вокалистку. Ему хотелось скорее перейти к вопросу, ради которого приехал. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы он в разговоре перехватил инициативу. Нельзя было допустить, чтобы в качестве автора новой идеи выступил и Эжен. Княгиня не жаловала сына и считала его непутёвым. В пьесе графа Киселёва эта роль предназначалась князю Голикову, и Георгий Николаевич терпеливо ждал, когда же тот начнёт свой монолог. Наконец, как и предполагал граф, князь Голиков, к которому престарелая княгиня относилась с благоволением, озвучил идею.

Сергей Михайлович рассказал, что граф Киселёв вознамерился отправиться в Сибирь, чтобы повидать там знаменитого святого старца. Про то, что граф собрался ехать, чтобы догнать графа Ильина и отговорить его от необдуманных поступков, он даже упоминать не стал, понимая, до какой степени княгине безразличен и граф Ильин, и его идеи сделать мир лучше. Впрочем, она его и не знала.

Сергей Михайлович объявил, что и он решил ехать туда, потому что тоже хочет увидеть знаменитого сибирского старца, о котором так много говорят.

При этих словах княжна Александрина страшно разволновалась и спросила:

– А как же я? Я что же – должна буду ждать вас, князь, и тосковать в одиночестве?

Сергей Михайлович радостно улыбнулся, ответив, что был бы счастлив, если бы и она составила им компанию.

– Если этот старец действительно окажется вашим дедом, он мог бы нас благословить! – воскликнул князь, потом, смутившись, взглянул на княгиню.

И тут-то неожиданно громко, не допуская возражений, княгиня произнесла:

– Да кто ж вас, Александрина, заставляет скучать без жениха? Чай, не старуха – можете тоже ехать!

– Мне? Ехать в Сибирь? – изумилась Александрина.

– Ну да, – подтвердила княгиня. – Вы же сами сказали, что будете скучать без Сергея Михайловича. Вот и поезжайте, а я буду ждать, когда вы вернётесь…

Это было не совсем то, чего хотел Георгий Николаевич, и он забеспокоился. Понимая, что его слово здесь ничего не значит, он бросил умоляющий взгляд на князя Голикова. Тот понимающе кивнул и сказал:

– Но помилуйте, Софья Григорьевна, разве вам не хотелось бы посмотреть на знаменитого сибирского старца?

Княгиня сердито проговорила:

– С чего бы это мне хотелось на него смотреть? Старец и старец… В старости все становятся похожими друг на друга. – Увидев умоляющий взгляд внучки, добавила: – Я тоже, слава Богу, дожила до старости, и смотреть на себя мне что-то не больно-то хочется. Бывало, подойду к зеркалу у себя в будуаре, и такое зло берёт!

– Да отчего зло-то? – удивился Сергей Михайлович.

– Была когда-то молодость, ушла, и теперь её не вернёшь? Помните, что говорил Соломон?

Князь отрицательно покачал головой.

– На кольце его было написано: «Всё проходит…». Вот и моя молодость давно прошла.  Смотрюсь в зеркало и вижу – старуха! А вы хотите, чтобы я ехала смотреть на какого-то другого старика. Мне той старухи, что каждый день вижу в зеркале, вполне хватает! Нет уж, Александрина, вы поезжайте, а я вас подожду. Расскажете, когда вернётесь, что интересного увидели… – Княгиня вдруг замолчала, оглядела всех, встала и бросив: – Вы меня простите… – вышла из комнаты, низко опустив голову.

Некоторое время все сидели молча, не вполне понимая, что произошло. 

– Дорогая племянница, я вижу, как вы страдаете, – сказал Эжен, решив, что настало время и ему произнести слова придуманной графом Киселёвым пьесы.

– Позвольте, князь!.. – Княжна подняла глаза на дядюшку. – Я сама разберусь в своих чувствах…

– Несомненно, – сказал Эжен. Потом сделал глоток вина и продолжал: – Но смею вас заверить, путешествие предвидится весьма увлекательное. Только следует уговорить матушку, потому что никто другой с уверенностью не сможет сказать, является ли сибирский старец вашим дедушкой или нет!

– Я всё это уже слышала, – сказала Александрина. Резко встав, направилась за княгиней, бросив: – Пойду посмотрю на бабулю… Расстроилась…

Некоторое время спустя она вернулась и тихо сообщила:

– Плачет!

При этих словах Георгий Николаевич облегчённо вздохнул, но ничего не сказал.

– Может, вам следовало побыть с княгиней? – предложил  Сергей Михайлович. 

– Даже не знаю, – растерянно проговорила княжна.

– Может, мне утешить матушку, – произнёс Эжен. – Я сын, и для меня это – святая обязанность. К тому же я могу её успокоить: путешествие будет совсем не трудным. В дороге можно играть в карты… Наконец, встречи с разными людьми. Помнится, у нас не то в Екатеринбурге, не то в Омске даже родственники есть…

Увидев осуждающий взгляд графа Киселёва, он замолчал, с сожалением поглядывая на почти пустую бутылку белого бургундского вина.

Георгий Николаевич понял, что пьеса, которую он задумал, проходит не совсем так, как ему хотелось, и, взяв за руку Эжена, тихо сказал:

– Разве не понимаете, что женщинам легче договориться?

– Я пойду к бабушке, – сказала Александрина и вышла из комнаты.

– Помянете моё слово, Сергей Михайлович, Софья Григорьевна ещё некоторое время поплачет, а потом изъявит готовность ехать в Сибирь, – сказал Георгий Николаевич. Он посмотрел на дверь, за которой скрылась княжна, чувствуя, что она его всё сильнее увлекает, но всякий раз одёргивал себя: «Не время и не место! К тому же она – невеста князя и ссориться с ним нельзя!».

– Хотелось бы верить, что так оно и будет, – неуверенно проговорил Сергей Михайлович.

– Будет, будет! – заверил его граф.

– А я, зная матушку, не очень в этом уверен, – мрачно проговорил Эжен.

Георгий Николаевич глянул на него с таким презрением, словно хотел сказать: а вас никто не спрашивает, но лишь усмехнулся. Настроение у него улучшилось, и он, поманив пальцем стоявшего в дверях лакея, приказал:

– Послушай-ка, любезный, принеси-ка нам чего-нибудь покрепче.

– Прикажете подать коньяку? – учтиво осведомился вышколенный лакей.

– Коньяку, коньяку! – подтвердил Сергей Михайлович. – Нам сейчас это будет весьма кстати. Не правда ли, господа?

Георгий Николаевич кивнул, а Эжен, сообразив, что речь идёт о выпивке, оживился, сказал, потирая руки:

– Лучше перепить, чем недоспать. Лучше недоспать, чем переесть. Лучше переесть, чем недопить. Один умник меня учил, будто бокал следует согревать в руке, чтобы коньяк раскрыл свой букет. Потом он подносил его ко рту, вдыхал аромат, а затем... ставил коньяк на место и говорил, что в этом и есть высшее наслаждение. Но я так не умею. И запаха особого не слышу. Не могу отличить коньяк от водки. Мне что бы ни пить, лишь бы пить, и тогда на душе становится легко! Такой я!

– Коньяк следует пить не спеша, потягивать не торопясь, и тогда вы поймёте всю его прелесть! Насладитесь ароматом, мягкостью, маслянистостью и в то же время, гармонией и изысканностью букета, – сказал Георгий Николаевич, с упрёком взглянув на Эжена и боясь, что его страсть к крепким напиткам может всё испортить. – А для того существует правило трёх С»(Cafe, Cognac, Cigare)… Сначала – кофе, потом – коньяк и только после этого – сигара, – заключил граф, с досадой взглянув на Эжена, и шепнул: – Вам только не хватает напиться. Тогда наш договор я аннулирую и вы сами будете думать, где достать деньги, чтобы расплатиться с долгами. Держите себя в руках! Наконец, вы же – князь!

– Вы совершенно правы, – с радостной улыбкой ответил Эжен. – Но я – скромный и не привык, чтобы в моём присутствии превозносили мои добродетели.

– Это верно! В таком случае вы покидаете комнату, чтобы подслушать панегирики через замочную скважину, – смеясь, сказал Георгий Николаевич. – Бросьте кокетничать и лучше пейте коньяк! 

Они пили, о чём-то говорили и, наконец, угомонившись, стали гадать, согласится ли княгиня ехать в Сибирь, чтобы увидеть старца и распознать в нём бывшего своего возлюбленного. Вестей от неё всё не было, но граф Киселёв уже не сомневался: она примет решение ехать.

В тот вечер, впрочем, княгиня так больше и не появлялась. Камердинер сказал, что господам приготовлены комнаты для отдыха, а в столовой можно поужинать. Княгиня чувствует себя неважно и просит её извинить.

После ужина, прошедшего в разговорах о предстоящем путешествии, Георгий Николаевич пошёл в отведённую ему комнату и уже собирался было укладываться спать, как к нему вошёл Эжен.

– Мой друг, – насмешливо сказал ему Георгий Николаевич, – мне кажется, вы ошиблись комнатой.

– Мне ли не знать в собственном доме, где какая комната, – зло проговорил Эжен. – И что это вы взяли за правило мною командовать? Мало того, что я намного старше вас, так ещё…

– Говорите, зачем пришли? – сухо прервал его Георгий Николаевич.

– Я не понимаю, что происходит, – оглядываясь на дверь, сказал Эжен. – Матушка не подаёт о себе никаких вестей, а племянница не хочет разговаривать? В чём дело? Неужели наш план провалился?

– Ах вот вы о чём! – рассмеялся Георгий Николаевич. – Успокойтесь! Всё будет хорошо. Завтра княгиня заявит нам о своей готовности к поездке.

– А если завтра этого не произойдёт? – не унимался хмельной Эжен.

– Тогда заявит послезавтра, – твёрдо сказал Георгий Николаевич. – Идите же, наконец, спать!

Эжен никуда не торопился.

– Имейте в виду, – сказал он. – Если матушка не согласится и наши планы провалятся, я никуда не поеду. И учтите, в этом случае я остаюсь в проигрыше, а вам придётся мне заплатить неустойку! У меня долги! Мне нужно срочно что-то делать!

– Да успокойтесь вы, – сказал Георгий Николаевич, пытаясь скрыть раздражение. – Деньги нужно заработать! Это вам не игра в карты! Мы поедем в Сибирь, и всё будет так, как я и сказал.

– Вы думаете? – с сомнением в голосе спросил Эжен.

– Не думаю, а знаю! И вы заработаете свои деньги за услуги, которые окажете мне, отдадите долг, и у вас ещё кое-что останется, разумеется, при условии, что вы и их не пустите на ветер. А сейчас – ступайте спать!

Засыпая, Георгий Николаевич представлял себе: завтра они проснутся и княгиня, проведя бессонную ночь в размышлениях, заявит им о своём решении ехать.

Наступившее утро самым неожиданным образом изменило действие пьесы, которую придумал Георгий Николаевич…

 

12

После встречи на дороге с каторжниками Фёдор Кузьмич лёг спать с тяжёлым сердцем. То, что ему приснится и в этот раз старик, не сомневался! Всё время о нём думал.

Если чего-то очень хочешь, оно непременно сбудется. На этот раз, однако, всё было не так, как в прошлый. Он обнаружил себя не в избушке лесного старца, а у подножья большого терема, украшенного резьбой и узорами. Был тёплый летний вечер. Вокруг трещали кузнечики, чирикали птицы, по веткам огромного кедра прыгали белочки, а старик сидел на нижней ступеньке лестницы и, ласково поглаживая огромного, похожего на волка пса, что-то ему говорил. И пёс, придерживаемый им за кожаный ошейник, украшенный серебряными бляхами, словно понимал его и преданно смотрел в глаза. Увидев его, старик улыбнулся в бороду и сказал:

– Ну, вот мы и встретились, однако. Погода очень уж хорошая.  Вышел подышать. Присаживайся, душа моя. Я тебе рад.

Поздоровавшись, он сел рядом и спросил, глядя в горящие глаза пса:

– Так у тебя всё-таки есть собака?

– А как же без неё?! – воскликнул старик. – Всё у меня есть, душа моя: и собака, и лошадь. Кошку только не завёл, потому как в ней и надобности нет. Мыши у меня не водятся. 

– А мне как жить посоветуешь? Тяжко на душе. Может, тоже в лес уйти?

Старик покачал головой.

– Каждый, однако, сам должен найти Бога в своей душе. Нужно стремиться к лучшей жизни, жить по правде и справедливости! Это приведёт тебя к Богу!

Старик с грустью взглянул на него, помолчал, и тихо повторил:

– Каждый идёт к Богу своим путём. Я – так, ты иначе… У кого как получается.

– Мне бы тоже стать отшельником и удалиться от всего, – проговорил он. – Иной раз думаю: люди ко мне приходят, я им говорю что-то, учу... Имею ли право!? Нужно прежде в себе разобраться, а то получается, что я других на путь истинный наставляю, а в себе разобраться не могу.

– Умные, однако, всегда должны делиться своим разумом, душа моя, с теми, кто обделён соображением. Только не превозноси себя ни перед мудрецами, ни перед дураками. Первые сами разберутся, кто есть кто. А вторым свойственны зависть и разного рода козни. Делись душой своей! Щедрость ограниченна, жадность безгранична. Это так же, как богатые должны делиться с бедными. Хорошо, когда люди помогают друг другу, ежели богатый подарит не кусок хлеба, а что посущественнее! Вот так же и мудрец. А ты – человек мудрый. Зачем же, однако, утаивать свою мудрость, схоронившись в лесу? Делись, душа моя, умом своим с людьми, и это будет справедливо.

Он сидел около старика и не вполне одобрял услышанное. Подумал: «Где доказательства, что старик прав? Ведь и он тоже может ошибаться!». А тот усмехнулся:

– Ошибаться и я могу. Это ты правильно подумал. Один Господь не ошибается, а я – человек. Но всё же думаю, что ты, душа моя, должен служить людям и дальше.

И снова удивился он. Старик словно прочитал его мысли. Странно! Человек ли он, или это всё – моё воображение и я говорю сам с собою?!

– Не получается у меня служить, – ответил он после некоторого раздумья. – Вчера вышел встречать каторжан, а там…

– Знаю! – прервал его старик. – Да только мало ли кто чего скажет?

– Злоба людская не утихает и, должно быть, никогда не утихнет – это понятно. Но ведь и моя жизнь прошла далеко не во всём правильно. Как уйти от стыда за свои поступки? Вижу только один выход: пустынь и молитва. И жить в такой глуши, чтобы меня никто и никогда не смог найти.

– Хочешь, душа моя, уйти от ответственности за судьбы людей, в лесу спрятаться?

– Но ты же ушёл! – возразил он.

– Что ты знаешь обо мне, кроме того, что зовут меня Александром и я живу в лесу? Ничего! Что-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь, как бы… И у меня были грехи… Теперь моё время – думать и грехи замаливать.

– Так, может, и моё время пришло?

Старик развёл руками.

– Не мне, однако, тебе советы давать, потому как ты и сам умён. Поступай, как считаешь нужным, а Господь рассудит, правильно ли ты поступал или нет.

Помолчали.

– Так и быть, подсказку одну дам. Идём за мною, я тебе кое-что покажу.

С этими словами он легко поднялся и повёл его вверх по лестнице. Собака увязалась было за ними, но старик что-то отрывистое приказал, и та осталась лежать на нижней ступеньке, внимательно наблюдая за происходящим.

Они вошли в терем, и его изумлённому взору предстал огромный зал с большими окнами, благоухающий цветами. Стены украшали пейзажи в золочёных рамках. Паркет. Высокий потолок изобиловал лепниной и позолотой. За гигантским столом, застланным белой скатертью, сидели люди в белых одеждах и трапезничали, о чём-то тихо беседуя. Им прислуживали лакеи с серебряными подносами. Старик Александр, придерживая его под руку, подвёл к свободному месту за столом. И он подумал, что находится среди людей, ушедших уже в мир иной. Эти люди прошли свою жизнь с достоинством. «Интересно, кем они были в той жизни? На каком языке говорят? Или здесь находятся только те, кто жил в России?!».

– Как их зовут? – спросил он у старика Александра.
       – У них нет имён! Они им не нужны. Но ежели ты не можешь иначе, называй любым именем. Свои имена они забыли.

– Где мы? – удивился он.

Старик вместо ответа сказал:

– Сегодня на ужин каша, откушай и ты с нами.

Он придвинул к себе поставленную перед ним миску. Искоса глянул на старика, который уже начал есть, и сам принялся за еду.

Каша была горячая и обильно сдобренная маслом.

– Вкусно? – спросил старик.

– Вкусно, – кивнул он. – В молодые годы любил выпить заморских вин, отведать утончённых блюд. Теперь раскаиваюсь ещё и в этом. Эта каша слишком вкусна для меня, я не достоин её.

– Чем же она тебе не угодила? – спросил старик.

– Масла много, – ответил он.

– Как говорят в народе: кашу маслом не испортишь, – рассмеялся старик.

Отведав несколько ложек, вновь огляделся.

– Где же мы находимся?– тихо спросил он.

– Ты среди тех, на ком издревле держалась Русь, – ответил старик. – Их всегда было немало, и во все времена они спасали Россию личным подвигом. Ежели такие люди переведутся на земле Русской, ей конец наступит. И ты будешь когда-нибудь с ними, ежели до конца жизни не изменишь выбранному пути!..

– Но чем занимаются они?

– Размышляют, наблюдают за тем, что происходит. Но мы не можем вмешаться в вашу жизнь. Наше дело смотреть да, ежели удастся, шепнуть во сне кому надо нужный совет.

– Вот и шепни мне, – сказал он.

– Прощать надобно людей чаще – вот тебе мой совет. И не мой это совет, а Бога нашего Иисуса Христа.

– Знаю. Но если осерчаю на кого, держу зло дольше, чем это возможно для верующего человека.

– Вот и учись прощать, – проговорил старик.

После трапезы они вышли из терема и пошли вдоль берега реки. Старик рассказывал о своей жизни. А он всё удивлялся необыкновенным обстоятельствам судьбы его, всё сравнивал со своей прежней жизнью…

 

Когда Фёдор Кузьмич проснулся, попытался вспомнить, что ему рассказал старик, но так и не смог.

Встав с ложа, подумал: «Даже если эти сновидения – мои фантазии, и тогда они чего-то стоят. Но кто те старцы, с которыми я сидел за столом? Их была тысяча. Не меньше. Столько святых нет в Соборе русской православной церкви. Стало быть, это – простые люди. Они пришли и ушли, но след их остался…».

Фёдор Кузьмич почувствовал стыд и преисполнился уверенностью, что сны его – плод воображения. «Во мне происходит борьба чувств и воспоминаний, и сны – мои фантазии. Не грех ли это?».  

Мысли снова и снова возвращались его к событиям, которые он увидел во сне. 

Набросив на плечи шубу, вышел на крыльцо. Было раннее утро, снег в лучах восходящего солнца блестел, искрился, и было трудно на него смотреть. Верхушки высоких сосен и кедров, обступивших его домик, изгибались при каждом порыве ветра. За ночь дорожки во дворе замело, и нужно было их почистить. Он привык к этому, суровый норов сибирской зимы стал ему привычным. Чай, не первый год живёт здесь. Ветер и вьюга гуляли по степи, меж оврагов и долин. И речка, протекающая на краю села, поражала  нежно-голубым льдом. Она хоть и считалась небольшой по сравнению с другими крупными реками Сибири, но своим размером и течением могла поспорить с самыми большими европейскими реками России. Подумал: «Эти края издавна были местом ссылок. Неблагонадёжные, опальные бояре, вольнолюбивые бунтовщики, да и просто воры и грабители населяли эти бескрайные просторы. Многие, отбыв наказание, оседали здесь навсегда. Такие, например, как этот проворовавшийся священник Фрол. И не все, отбыв наказание, успокоивались, выбрасывали свои крамольные мысли из головы. Продолжали мечтать о том, о чём им даже думать не положено!.. – Потом вдруг сам себе возразил: – А почему им даже думать не положено?! Каждый человек может и должен думать!».

На крыльце было холодно, и он вошёл в дом. Ильинишна почему-то задерживалась, и Кузьмич сам взялся разжигать печку. Острым ножом нащипал лучин, уложил их особым способом, которому его обучил сибирский казак Семён Сидоров из деревни Белоярской. На них положил несколько сухих берёзовых дровишек и зажёг огонь.

 Тени заметались вслед за язычками пламени. Они обступали со всех сторон, увеличивались в размерах, заползали на стены, потолок, теснили друг друга. Фёдор Кузьмич встал на колени перед образами и повторял одно и тоже заклинание: «Господи Иисусе Христе, прости меня грешного! Нет власти кроме как от Бога! Кто власти противится, тот противится Богу, тот и есть отступник!».

Видимо, вспоминая свои размышления последних дней, снова и снова повторял одну и ту же мысль, словно хотел в этом убедить себя: «Как можно править, когда связаны руки? Они хотели вершить всё моим именем, творить непотребное… Урвать себе. Жадность людская беспредельна! И патриарх того же жаждет! Забыл, что Бог, избавив евреев от рабства, поставил над ними не священника! Единого царя дал им – Моисея, брата же его Аарона, сделал первосвященником, запретив к мирскому приближаться. Думали, не чую я, что советы их смердят!». 

Он поднялся с колен, оглядел комнату печальным взглядом и подумал, что давно у духовника своего не был, не исповедовался, не причащался.  «Нужно бы… да как к нему добраться? Свою душу спасать надобно! А пекусь о других. Мысли мои не дают покоя, тянут в омут, отвлекают от молитв. Прошу у Господа, прошу сердцем, ставшим скверным, прошу душой, ставшей окаянной, дать мне узду помощи Божьей и спасительное прибежище».

Он глянул на икону и перекрестился истово, до боли персты в лоб, грудь, плечи вонзая, славя губами пересохшими Отца и Сына и Святого Духа. «Теперь остаётся грехи замаливать за гордыню свою злонравную! Хотел отречься от суеты мирской, да не получается!».

Фёдор Кузьмич махнул рукой в досаде, и тени, метнувшись в разные стороны, разбежались в страхе, сопровождаемые скулежом ветра в печной трубе. Он корил себя, что так и не получилось у него уйти от мирских забот, ни с кем не общаться и жить так, как жили в старину святые отшельники.

Закрыл ладонями лицо, и ему показалось, что сквозь пальцы проникал свет, а вместе с ним и звуки: скрип колес, цокот копыт, лошадиное ржанье и всхрапы. Внезапно ощутил тоску одиночества. Она давила, как низкое небо, затянутое тучами безысходности.

Им овладело странное чувство неуверенности. Тоска усилилась, добавились смятение и беспомощность. Ему показалось, что душа его поднялась и посмотрела на него с высоты. Недавно прошёл Рождественский пост. Он укрепил душу.

Фёдор Кузьмич осторожно приоткрыл глаза и глянул в кромешную тьму. Сначала ждал, что из темноты появится хоть какой-то лучик света. Но ничего не происходило, тогда он сильно зажмурился, надавил пальцами на глаза. И свет появился, сперва обозначившись крохотной звёздочкой, огоньком. Надавил сильнее, и тьма раздвинулась, вспыхнула огнём, вмиг превратившись в грозного Божьего ангела, спешащего ему на помощь.

 Фёдор Кузьмич резко отнял руки от лица, открыл глаза, щурясь и привыкая к дневному свету. Вновь прикрыл веки и глянул в черноту пропасти, наполненную бессмысленными и беспощадными злобой, муками и болью. Ничего живого там не было. Жизнь, как всегда, оказалась гораздо хитрее, и как только он вышел из темноты, реальность тут же захлестнула и поглотила его в считанные мгновения.

И вдруг снова всплыло странное видение. Какие-то люди ехали к нему. Нет, никаких злых намерений у них не было. Они ехали просить его о чём-то. О чём? Он пожалел, что не рассказал старику Александру об этих своих видениях. Но эти люди появлялись совершенно неожиданно и так же неожиданно исчезали. Кто они? С какой нуждой едут к нему? О чём хотят просить?..

Вспомнился старик Александр. Кто он? Откуда пришёл в его сон? Ведь, были же отшельники-старообрядцы. Сначала они были с попами, но из-за гонений остались без священства, решили вовсе отказаться от иереев и заменить их наставниками. Может, старик тот и был таким наставником? Но откуда он мог так хорошо знать его? Разбираться в политике? Видеть наперёд, что с ним должно произойти? Нет, конечно, эти мысли – не только игра его воображения, но и та самая зашифрованная весточка Господа, который на что-то хочет указать ему, да он не может понять. А если человек глуп, то и сделать с этим ничего нельзя!

 «Пророки и Учителя ветхозаветные учили меня Истине, но общество переиначивало её в мёртвую догму. Только упование на Бога, его помощь и защита могут сделать меня сильным и неуязвимым перед кознями сатаны. Если общество призывает жертвовать собой ради каких-то идолов, то это от лукавого и меня мошеннически хотят использовать. Только это особая порода мошенников, которые играют не на деньги, а на жизнь! Если им уступить – у меня много шансов послужить не Богу, а дьяволу. Где?! Где я могу узнать, что делать? Где научиться отличать хорошее от дурного, чёрное от белого? Правда, у меня есть священные книги. Но, мне кажется, этого мало! Есть совесть, сознание, желание узнать, что будет со мною, с Россией… Меня Господь одарил умом, способностями и желанием их развивать. Ведь  отказ от развития – грех, который является причиной всех остальных грехов. Совершенствование способностей, данных Богом, и есть цель и назначение жизни моей. Но как же тяжело знать будущее при невозможности что-то изменить!».

Фёдор Кузьмич подбросил поленья в печь и посмотрел на ходики, висящие на стене. Часы показывали семь утра. Ильинишна задерживалась. Но только он об этом подумал, как открылась дверь и она вошла.

– Ну и погодка, – сказала. – Ночью снега навалило, дорогу замело.

– На то и зима Богом нам дадена, чтобы снег шёл и мороз за нос щипал.

– Истину говоришь, Фёдор Кузьмич. Только я так думаю: что хорошо одному, другому пользы может не принести, а того паче, иногда вредит. Чего хорошего в той зиме? Мне любо лето! В лесу ягоды, грибы. Травы собираю. Ниловна научила.

– Соркина? Знахарка наша?

– Она! Доброй души человек. Врачует не только травами, но и теплом душевным, вниманием и лаской.

– Это правильно. Иной раз тепло душевное посильнее трав будет! Слово может быть легче ласточки, слаще мёда, горше перца, острее иглы…

– Как всё ты правильно говоришь, Фёдор Кузьмич! Святой ты человек! Ей-богу – святой! – Ильинишна сняла валенки, шубейку и пошла к плите. – Я сейчас блинов испеку, самовар поставлю.

– Не нужно блинов! У нас есть ещё сухари. А чаю мы с вареньем попьём. Так уж и быть, побалуем себя.

– Как скажешь. А на обед ухи сварю. Иван вчерась с рыбалки язя принёс.

– Балуешь ты меня, Ильинишна! Соблазняешь! Чревоугодие – грех немалый.

– Что ты такое говоришь, Фёдор Кузьмич?! Ты же мудрый человек! Даже в пост рыбу едят. А Иван мой от чистого сердца…

Фёдор Кузьмич улыбнулся:

– Ты, наверно, права, Ильинишна. И Ивану твоему передай мою благодарность. И я не то говорю, хоть и понимаю, что лучше быть последним среди мудрых, чем первым среди глупцов. В Писании сказано, что первый признак мудрости – спокойствие. Второй – проницательность. Третий – самостоятельность. Но даже самый могущественный человек является рабом обстоятельств. Пусть будет по-твоему. В обед будем есть рыбу, подаренную твоим Иваном. Как он? Буянить не перестал?

– После того как ты с ним поговорил, присмирел. И пьёт меньше, и с сыночком поласковее стал… Потому и говорю, что ты, Фёдор Кузьмич, святой для меня человек! Спасибо тебе!

Ильинишна поклонилась ему и начала возиться с самоваром. А Фёдор Кузьмич взял в руки Евангелие, подаренное стариком, и подумал: «Если бы это был сон, откуда у меня эти книги, это варенье? Неразгаданная тайна, необъяснимое чудо, глубочайший смысл и величайшая бессмыслица жизни – потрясают!».

После чаепития Фёдор Кузьмич снова долго молился, то и дело отвлекаясь и размышляя над тем, что с ним произошло в последнее время. Он искал Истину, понимая, что её трудно распознать в ворохе лжи и греховных мыслей. Почему-то чувствовал, что его подстерегает какая-то беда. Он знал, что она приходит в самый неподходящий момент, но и понимал, что должен с достоинством перенести несчастья! Вдруг подумал: может, старик Александр является его отражением? Но ведь зеркало демонстрирует не только достоинства, но и недостатки. А недостатков, как думал Фёдор Кузьмич, у него было достаточно. «Ошибки сделать способен каждый, – продолжал он размышлять, – но далеко не каждый способен их признать».

Он снова набросил на плечи шубу, надел шапку и вышел на крыльцо. Ветер стих, но было холодно. Ему не давало покоя какое-то дурное предчувствие. Понимал, что неприятности терпеливо дожидаются в засаде того момента, когда он расслабится, чтобы застать врасплох.

 «Что бы это могло быть? Вроде ничего особенного со мною не происходило в последнее время. Заболею и умру? Так всё к тому идёт! Нет ничего удивительного, что умру. Удивительно, что живу! А может, дело в тех людях, что едут ко мне?».

Фёдор Кузьмич осторожно спустился с крыльца, взял лопату и, продолжая размышлять, принялся расчищать дорожки от снега. Но теперь его мысли были не о себе, а снова о России. Страна стояла на пороге войны с Турцией. Восточный вопрос его очень волновал. Не было  чёткой формулировки в договорах о праве России на защиту единоверцев. 

Ещё при императрице Елизавете в войне с Турцией генерал-фельдмаршал Апраксин  разгромил ханские войска, занял Крым, дошёл до  Днестра. Османская империя запросила мира. Был заключён мирный договор. Освобождены были от турецкого владычества земли между Доном и Дунаем. Екатерина Вторая продолжила  укреплять южные рубежи. Но и ей не удалось осуществить всё задуманное. Потом пошли заговоры, революция в Европе, которая едва не перекинулась и в Россию... Фёдор Кузьмич хорошо знал, на что способны рвущиеся к власти обезумевшие люди.

Вспомнил, как однажды в разговоре с Иваном Латышевым сказал ему о том, что его тревожит будущее России:

– Ума не приложу, как следует поступать, когда православные страдают от турецкого владычества.

Латышев тогда пошутил:

– Забота не ворона: не каркнет, а скажется! У нас говорят: зашёл как-то ум за разум. Огляделся – нет никого! Батюшки-светы! Лепота-то какая! Нет никого, а значит, некому будет вопросами докучать. Там и остался ум за разумом. Тихо, спокойно, и напрягаться не надо. Живи спокойно, Фёдор Кузьмич. Твоё дело – молиться за народ русский, за Россию. Авось Господь нас не оставит. Он знает, как и что должно быть!

Так за делами, за хлопотами остаток дня истаял. Заветный час настал, когда уж солнце на закат пошло. В пору и помолиться, отбить поклоны, и тогда придут покой и сон.

 

13

То, что случилось на следующее утро, никак не вписывалось в планы графа Киселёва. Возникло нечто такое, о чём ни он, ни его наставник мистер Джексон никогда не думали и не гадали. В доме из шкатулки княгини пропали драгоценности. Серьги с рубинами, колье с бриллиантами, перстни и броши, которые в разное время дарили ей муж и её высочайший покровитель. Колье ей когда-то подарил император, и она им очень дорожила, надевала лишь в особо торжественных случаях. Всё это лежало в шкатулке искусной работы в комнате княгини.

Между тем, в поместье никогда и ничто не запиралось и не пряталось. Люди здесь были тщательно подобраны и служили много лет. Всё было тихо и спокойно, и вот – на тебе! Случилось!

Пока княгиня рассказывала о неожиданной краже, Георгий Николаевич лихорадочно думал, кто бы это мог сделать? Тема поездки в Сибирь сразу отошла на второй план. А приезжал он сюда именно ради этого, а вовсе не для того, чтобы слушать стенания княгини по поводу пропажи драгоценностей. Особенно неприятно, что случилось это именно тогда, когда они приехали. В князе Голикове он был уверен. Оставался Эжен – непутёвый и жадный до денег, над которым висел большой карточный долг. Кроме него, больше некого было заподозрить в краже. Но заподозрит ли княгиня сына? Он понимал, что в число подозреваемых попадает в первую очередь именно он, малоизвестный граф, непонятно как оказавшийся в её доме и тоже большой любитель играть в карты. Причём, как правило, очень часто выигрывавший и даже подозреваемый напарниками в том, что он в рукаве всегда держит пятого туза! Правда, ему этого никто не говорил. При таких словах он мог бы и на дуэль вызвать. А многие знали, что он стреляет из пистолетов так же, как играет в карты, и всё это могло закончиться большими неприятностями.

Мысль эта промелькнула молнией в голове Георгия Николаевича. Отсюда следовал вывод: Эжен сорвал его замыслы. И не просто сорвал, а подставил под удар его самого. Но сделал ли он это по своей глупости, или умышленно? Если это была глупость, то её последствия можно будет каким-то образом преодолевать, заставить этого безмозглого глупца вернуть украденное и затем только возвратиться к выполнению поставленной задачи: убедить княгиню поехать в Сибирь… А если это была не глупость, если злой умысел и хитрый расчёт? Не служит ли этот Эжен контрразведчиком, намерившимся сорвать его планы, а пьянство и карты – лишь маска? Но ведь он глуп, а для того чтобы противостоять замыслам Британской короны, нужно быть очень умным!

Граф был склонен думать, что это просто глупость жадного и тупого проходимца.

Завтрак прошёл в натянутой обстановке. Княгиня сидела, словно ничего не произошло, но почти ничего не ела, в разговоре не участвовала и на вопросы отвечала коротко и неохотно. Княжна тщетно пыталась её утешить. Разумеется, ни о какой поездке в Сибирь речь не шла. Надо было срочно что-то предпринять. Но что? Словно бы в ответ на этот вопрос прозвучало предположение Эжена, что это мог сделать кто-то из прислуги.

– Матушка, – сказал он голосом, преисполненным сыновней учтивости. – Вы напрасно так убиваетесь. Это могла сделать тихоня Фрося или кто-то другой из дворовых. Нужно всё хорошенько проверить. Драгоценности не могли далеко унести, а если их спрятали в имении, мы их непременно найдём. 

Софья Григорьевна подняла на сына усталые от бессонницы глаза.

– Эжен, – сказала она слабым от душевного расстройства голосом, – что вы такое говорите? Фросю я знаю вот уже двадцать лет. Девочкой взяла её в наш дом. Да я скорее сама на себя подумаю, чем на неё!

– Не зарекайтесь, maman! – сказал Эжен. – Двадцать лет она была одна, но все меняются! Toutes et tous sont changés, – повторил он.

– Я ничего не брала, – сказала Фрося, стоящая тут же, за спиною у своей госпожи. – И вы, Евгений Андреевич, зря на меня напраслину возводите! Не заслужила я!

Георгий Николаевич только сейчас с изумлением сообразил, что Эжен всё это говорил в присутствии самой Фроси, которую он просто не считал за человека.

– А ты, девка, помалкивай! – прикрикнул на неё Эжен.

– Но помилуйте, Христа ради! – пролепетала Фрося и, не найдя что сказать, расплакалась.

Княгиня встала из-за стола и обняла её за плечи.

– Успокойся! –  сказала она. – Я ничего плохого про тебя не думаю. Эжен просто ничего не понимает!

– Матушка, уверяю вас, – не унимался Эжен, – я всё прекрасно понимаю. Эту девку нужно как следует допросить, и она во всём сознается.

– Мне не в чем сознаваться, – сквозь слёзы повторила Фрося.

– Так я тебе и поверил! – крикнул Эжен, вставая из-за стола. – Признавайся, куда дела матушкины драгоценности!

Но тут за Фросю вступилась и Александрина.

– Дядя Женя, – сказала она. – Как вы можете говорить такое?! Я тоже готова подтвердить, что она на такое не способна!

Эжен не стал настаивать и предложил другой вариант:

– Тогда это мог сделать кто-то другой! Истопник, например – разве он не заходит на вашу половину?

– Михалыч не мог! – уверенно заявила княгиня. – Это честнейший человек. Вы, Эжен, не там ищете!

– Ой, матушка, – рассмеялся Эжен зловещим и многозначительным смехом. – Послушать вас, так у вас тут все чистейшие души, а драгоценности-то, между тем, пропали! И куда же они, по-вашему, могли деться? Я, князь Голиков и граф Киселёв – благородные люди! Не можете же вы заподозрить нас?

– Что вы такое говорите! – ужаснулась княгиня. – Я не смею никого подозревать!

– Но тогда – кто бы это мог быть? – продолжал Эжен.

– Право слово… Даже и не знаю, – растерянно проговорила княгиня. – Я убеждена, что никто из домашних этого сделать не мог.

– Иными словами, получается, что это я или наши гости? Нет, уж увольте! Я утверждаю, что вор – кто-то из прислуги. Ищите преступника среди своих девок!

При этих словах Эжена княгиня с укором посмотрела на него и сухо повторила:

– Пусть разбирается полиция. Я ничего не могу понять!.. Нельзя подозревать не причастных к этому людей! Это их унижает!

Она отставила чашку с кофе, так его и не допив, встала, кивнула всем и в сопровождении внучки удалилась в свои покои.

Георгий Николаевич понимал: задание, которое он получил от Джексона, под угрозой и нужно что-то срочно предпринимать. Он подошёл к Эжену и тихо проговорил:

– Мой друг, мне нужно вам сказать нечто важное…

– Говорите, – ответил ему Эжен. – Я внимательно вас слушаю. 

– Вы не поняли, – тихо, но настойчиво сказал Георгий Николаевич. – Я хотел поговорить конфиденциально, и это очень важно, смею вас уверить. 

С этими словами он взял его за руку и повёл в соседнюю комнату.

– Куда вы меня тащите! – воскликнул Эжен так громко, что Сергей Михайлович на секунду прервал свои размышления и посмотрел в их сторону.

– Повторяю, я хотел бы поговорить с вами, – твёрдо и решительно заявил граф и посмотрел на него так, что в другой момент Эжен бы не посмел возражать. Но сейчас он упорно отказывался идти за графом.

– Я никуда не пойду! Когда на меня начинают давить, я начинаю нервничать. А как только начинаю нервничать, сразу теряю над собой контроль. Оставьте меня! – крикнул Эжен уже с вызовом.

– Вы пойдёте, – очень тихо проговорил Георгий Николаевич. – В противном случае я сейчас же вызову полицию, перекрою все выходы из имения и тогда вам непоздоровится.

Эжен проследовал за графом в соседнюю комнату. Он понял, что пойман и сейчас произойдёт самое страшное: все поймут, что именно он украл у матушки её драгоценности.

Как только они вошли в соседнюю комнату, Георгий Николаевич плотно прикрыл дверь и, изменившись в лице, страшным голосом спросил:

– Вам что же, так хочется попасть в Сибирь?

– Ни в какую Сибирь я не поеду! – решительно заявил Эжен.

– Да я вас и не собираюсь брать туда, – с презрением глядя на него, сказал граф. – Другое дело, что вы туда пойдёте по этапу, в кандалах. И я вам это обещаю, если вы сейчас же не признаетесь в содеянном? И поверьте, я нечасто кому-то что-то обещаю, но коль скоро делаю это – стараюсь исполнить обещанное.

– В чём я должен признаться? – возмутился Эжен, прекрасно понимая, что Георгий Николаевич всё знает. Он смотрел на него с ужасом, ожидая самого худшего.

– В том, что украли драгоценности у своей матери, а теперь пытаетесь свалить это преступление на других! Княгиня рано или поздно обратится в полицию, а та, начав расследование, заподозрит либо кого-то из прислуги, либо гостей. Мне совсем не хочется, чтобы моё честное имя трепали полицейские чиновники!..

– Да какое там оно у вас честное! – зловеще рассмеялся Эжен. – Не вы ли подбивали меня на неблаговидные поступки со всякими карточными делами?

– Не я, – не моргнув глазом, сказал граф. – А вот то, что вы украли драгоценности у своей матушки, – это для меня вполне очевидно. У вас большие денежные затруднения, и вы сознательно пошли на это преступление. Говорите: где драгоценности?

– Не знаю я никаких драгоценностей! – отпирался Эжен. – Может быть, это вы их и украли. Вот и будете доказывать полиции свою невиновность, а я у себя дома. Как это можно, что бы человек воровал сам у себя?

– Как это можно – будете объяснять в полиции, – сказал граф и угрожающе приблизился к Эжену. – Если вы сейчас же не откажетесь от своих гнусных планов, я иду к вашей матушке и всё сообщаю ей!

– Пустое! – рассмеялся Эжен. – Матушка вам не поверит! Она поверит мне! И вы будете в её глазах клеветником.

– Не буду!– возразил Георгий Николаевич. – Тем более что у меня есть веские аргументы. Потом я вызову полицию, она вас допросит с пристрастием и найдёт драгоценности. Можете мне поверить! Позора вам не избежать!

Эжен с ненавистью смотрел на графа и не знал, что предпринять, чтобы избежать скандала.

– Хорошо, – сказал он после некоторых раздумий. – Что вы хотите от меня?

– Хочу, чтобы вы вернули краденое на место, – твёрдо заявил граф. – Пока вы можете это сделать добровольно и тихо, чтобы никто не знал. Решайтесь!

– Но вам-то зачем это? Какое ваше дело, на месте эти драгоценности или нет? – удивился Эжен.

– Я хотел поехать в Сибирь с вашей матушкой. А теперь поездка расстраивается из-за ограбления княгини.

– Езжайте куда хотите! – дерзко крикнул Эжен. – Возьмёте вы с собой матушку или не возьмёте – это меня совершенно не интересует. У меня свои жизненные планы, и они не совпадают с вашими.

Эжен говорил, с ненавистью глядя на графа.

– Я это уже понял, – спокойно ответил граф. – Значит, с этой минуты вы мой враг. Сейчас вызову полицию и не сомневаюсь, что вы свои дни закончите на каторге.

Эжен струсил. Он был загнан в угол и не видел выхода.

– Что вам от меня надо? Хотите, я вам отдам четверть всего? Уверяю вас: это совсем не мало! – произнёс он и вдруг понял, что фактически признался в том, что украл драгоценности матери. Эжен смотрел на графа и со страхом, и с мольбой, надеясь, что он согласится на его предложение.

– Не нужно мне от вас ничего! – твёрдо заявил Георгий Николаевич.

– Ну, тогда берите половину, только отстаньте от меня! – прокричал Эжен в отчаянии.

Граф с презрением посмотрел на Эжена и зло повторил:

– Или вы сейчас же возвращаете краденое, или отправляетесь на каторгу! Выбирайте!

На Эжена было жалко смотреть. Он опустил голову и некоторое время молчал, ища выход из создавшегося положения.

– Да вам-то что за интерес? – в полном отчаянии простонал Эжен.

– Люблю справедливость, – назидательно сказал Георгий Николаевич. – И борюсь за неё всегда и везде. Пока мир покоился на трёх китах, всё шло нормально. А потом появились вы, пьяница и картёжник, к тому же вор, обокравший свою мать, и все поняли, что Земля круглая. И теперь сокрушаются: куда катится мир?

– Вы ничего не докажете! – прошипел Эжен. – Всё это ваши досужие домыслы, и вам никто не поверит. – Так шипят змеи, стараясь напугать противника и понимая, что уползти они никуда не могут. Эжен опустил голову, плечи, наконец, понял, что пойман с поличным. Потом снова взглянул на графа и тихо спросил: – Зачем всё это вам? Вы же знаете, что у меня большой долг, а карточный долг не шутка! Что же мне делать? Есть ли у меня надежда, что вы меня не выдадите? 

Было странно смотреть на грузного князя, который умолял юношу графа спасти его от позора. Он готов был расплакаться.

– Верните украденное, и я забуду вас как страшный сон, – ответил граф. – Не вернёте – окажетесь в остроге. Там тепло и уютно. Никто не будет мешать вам думать о бренности бытия и тому подобных проблемах.

Ещё на что-то надеясь, Эжен поднял голову, с ненавистью взглянул на графа и прошипел:

– Вам никто не поверит!

– Поверят! – ответил Георгий Николаевич и вышел из комнаты.

Первое, что он сделал, – рассказал обо всём Сергею Михайловичу.

Князь Голиков пришёл в ужас.

– Просто не укладывается в голове! Это немыслимо! – сказал он с сомнением в голосе.

Георгий Николаевич усмехнулся.

– Я не верил, что это мог сделать кто-то из прислуги. Они даже не знают истинной ценности украденного, да и продать бы никому не смогли! В доме кроме прислуги были мы. На вас никто не подумает, потому что вы жених. На Эжена трудно подумать, потому что он сын княгини. Всё сходилось на мне! Но я-то знал, что не брал эти драгоценности! Я способен на многое, только не на воровство!

– Но подумать только – и это дядюшка моей невесты… – растерянно проговорил князь. – Это как-то неожиданно.

– Тем не менее, это именно он. Когда я его прижал, он признался, предлагая мне часть похищенного за моё молчание.

– Что же делать? – тихо спросил Сергей Михайлович.

– Это должна решать княгиня. Эжен – её сын. Захочет ли выносить сор из избы? Не может не понимать, что позор падёт на всех Матвеевых. Нужно всё рассказать ей.

– А если она не поверит? – задумчиво спросил Сергей Михайлович, – и ведь не поверит же! Шутка ли сказать: родной сын!

– Вы правы, может не поверить, – подтвердил Георгий Николаевич. – Она – мать! Но мы попросим её позвать Эжена и велеть ему вернуть краденое.

– Он ни в чём не сознается! – воскликнул Сергей Михайлович.

– Сознается! – уверенно сказал граф. – Я кое-что понимаю в людях.

Попасть к княгине было непросто. После случившегося она ушла на свою половину и никого не хотела видеть. Исключение составляла её любимая внучка. Именно её попросил Сергей Михайлович, чтобы она пригласила княгиню выйти к ним.

 Через некоторое время княгиня вышла к молодым людям. Лицо её было грустным, и она всем видом показывала, что делает это только из уважения к жениху внучки.

– Княгиня! – начал граф Киселёв. – Мне известно, где находятся ваши драгоценности!

Княгиня взглянула на графа, ни один мускул на её лице не дрогнул. Она не выказала радости, даже простой заинтересованности, словно была совершенно безразлична к сказанному, и Георгий Николаевич вдруг подумал, что княгиня с самого начала знала, кто был вором.

– Где же? – спросила она.

– Они у вашего сына!

– Я так и предполагала, – тихо сказала княгиня. – Зачем он их взял?

– У него большие карточные долги, – сказал Георгий Николаевич.

– Но откуда вам это стало известно, сударь?

– Я знал о его долгах, о его пристрастии к вину, к красивой жизни. К тому же он мне признался в этом…

– Какой ужас… – прошептала княгиня. – За что мне Господь послал такое испытание?

Внучка бросилась её утешать.

– Но что же теперь делать? – спросила княгиня. – Вызывать полицию и подавать на собственного сына в суд? Этого я не смогу!

– Я думаю, всё решится просто, – ответил Георгий Николаевич, – и довольно безболезненно, если вы выполните мой совет.

– Какой?

– Вызовите его сюда и потребуйте вернуть драгоценности.

– Вы думаете, он вернёт?

– Вернёт. И можно будет сказать всем, что вы сами переложили драгоценности, а потом забыли. Так можно избежать огласки и позора…

– Вы правы, граф. Я так и сделаю.

Княгиня распорядилась пригласить Эжена, но вскоре получила странное известие, что он прийти не может, потому что у него неожиданно случился приступ мигрени.

– Ну, вот и весь сказ! – воскликнула княгиня. – И что теперь?

– Вы мать, и вам многое дозволено из того, что не дозволено больше никому, – твёрдо произнёс граф. – Вызовите к себе дворовых из числа тех, кто покрепче, и прикажите доставить его сюда.

Княгиня растерялась.

– Но кому же приказать? Разве что конюху Трофиму и повару Антошке?

– Если вы считаете, что у них хватит сил притащить упирающегося человека, то именно им и прикажите.

– Да они у меня силачи, – ответила княгиня. – И одного было бы довольно.

– Двое будет вернее, – подсказал Сергей Михайлович.

Княгиня тотчас приказала Трофиму и Антошке явиться к ней. Это и в самом деле были крепкие мужики, способные ударом кулака уложить лошадь.

– Да глядите там, – сказала княгиня. – Не поломайте ему ничего. Понежнее с ним, понежнее!

– Ясное дело, – ответил бородатый Трофим. – Разве мы не понимаем? Князь не будет противиться, коли нас увидит. Знаю его совсем мальцом. Таскал на плечах…

Антошка подтвердил:

– Известное дело: барин. Доставим в лучшем виде.

О том, что Эжен уже где-то на подходе, – возвестили его отчаянные крики. Он был пьян и в руке держал недопитую бутылку вина. Эжен с недоумением посмотрел на всех, потом для храбрости сделал несколько глотков из горлышка и стал орать:

– Я не позволю!.. Как они смеют? Или я уже не князь? Не ваш сын? – Увидев графа Киселёва, замолчал и плаксивым голосом стал жаловаться княгине: – Матушка, почему эти холопы так со мной обращаются? Где это видано?! Что они себе позволяют?!

– Они выполняли мой приказ! – строго ответила княгиня.

Бледная, с совершенно застывшим лицом, она смотрела на сына и не знала, с чего начать разговор.

– Что вам от меня надо? – спросил Эжен и снова приложился к бутылке.

Княгиня попросила Трофима забрать у него бутылку с вином, что тот и сделал. Это привело Эжена в уныние. Он понял, что княгиня всё знает и что ему – конец!

– Евгений, куда вы дели мои драгоценности? – тихо спросила княгиня. – Только не отпирайтесь, не юлите. Мне всё было известно, как только я обнаружила пропажу. Думала, вы одумаетесь и вернёте их.

– Что? – оторопело переспросил Эжен.

– Я спрашиваю: куда вы дели драгоценности?

Эжен страшно побледнел и кинулся было бежать, но оба здоровяка, стоящие у дверей, не пустили его.

– Шалишь, князь, – строго проговорил Трофим. – Отвечай, коли барыня спрашивает!

– Какие драгоценности? – завопил Эжен. – Не знаю я никаких драгоценностей!

Княгиня встала и, топнув ногой, пригрозила:

– Если вы сейчас же не признаетесь, я вас прокляну и лишу наследства, а делом займётся полиция!

Эжен упал на колени перед матерью и во всём признался.

Это была тяжёлая сцена. Княгиня с болью смотрела на непутёвого сына. Княжна тихо плакала. 

Через десять минут Эжен принёс драгоценности, а вечером того же дня княгиня сообщила, что согласна ехать в Сибирь и тут же, вызвав конюха Трофима, приказала готовить карету в дорогу.

– Напарником себе возьмёшь Антошку. Только, одевайтесь потеплее. Вот деньги: купите тулупы, валенки… путешествие наше будет долгим, а вам поочерёдно придётся лошадьми управлять. И тройку подберите самую лучшую. Едем с княжной в Сибирь…

Решили с отъездом долго не затягивать и отправиться на этой же неделе.

 

14

А потом грянули сильные морозы и метели. Снег падал наискосок большими хлопьями под завывание ветра. Старожилы, однако, не унывали и по каким-то признакам определяли, что морозы продлятся недолго. Фёдор Кузьмич не знал, верить им или нет. Вслушивался в голос вьюги, которая гудела в печной трубе, смотрел на замёрзшие стёкла окон и понимал, что снегопад не шутейный. Время от времени Фёдор Кузьмич выходил на крыльцо с лопатой. Дух перехватывало от сильного ветра и мороза, но на душе становилось весело и вспоминалось какое-то озорство ещё из детской жизни.

Снег всё сыпал и сыпал, а Фёдор Кузьмич расчищал крыльцо, понимая, что делает бесполезное дело. Чистить ступени и дорожки должно после того, как снегопад прекратиться. А так – дело пустое.

«Да, Сибирь-матушка, – думал он, – не то место, где можно отдыхать. Но зато здесь можно размышлять! Здесь природа куёт народ особой прочности, способный выживать в этих страшных условиях. А сибиряки – они как раз такие и есть».

Почистив крыльцо, он вернулся в дом. Открыл дверь – и морозный воздух ворвался в сени, а по замёрзшему телу распространилось такое благостное тепло, что выходить снова на мороз не хотелось.

Фёдор Кузьмич пребывал в таком настроении, когда тянуло к покою и размышлениям. Там метель и снегопады, а здесь печка и молитва.

Собственно, все последние годы, живя в Сибири, он стремился именно к этому. Вот так бы жить и жить. Он поселился здесь для того, чтобы обрести покой и тишину, которые позволили бы ему теснее общаться с Богом. Но он также понимал, что его предназначение состоит в том, чтобы служить людям, а не только размышлять! Лишь изредка наступали счастливые денёчки, когда люди оставляли его в покое и его мысли были заняты исключительно общением с Богом.

 

Весть о том, что на Богдановском прииске произошли волнения среди поселенцев и каторжан, работавших там, не застигла его врасплох. Время от времени такие события происходили в Сибири, но, как правило, это были кратковременные вспышки гнева, не имевшие далеко идущих последствий. Тут же всё было иначе. Появились покалеченные и даже убитые… Из Томска выдвинули подкрепление. Полицейские приехали на прииск для разбирательства.

Конфликт упорно не затухал и вспыхивал то в одном бараке, то в другом. Даже после прибытия казаков брожение не прекращалось. Прииск гудел, негодовал, возмущённые люди требовали справедливости. С людьми что-то происходило, и не только на этом прииске, а по всей России. Одни были чем-то недовольны и требовали лучшей жизни. Других это не устраивало, потому что улучшить жизнь одним означало ухудшить другим. Извечное столкновение власть имущих с теми, кого эта власть задавила, между богатыми и бедными. И в этом не было ничего нового. Появились люди, которые возглавили эти протестные движения. Их называли непривычным словом – «революционеры», и власть понимала, что они могут поднять на дыбы Россию.

Власти не стеснялись в средствах, избивали протестующих, арестовывали или отправляли на каторгу. Их рассуждения были простыми: нам Богом дана власть. Потому и берём от жизни всё, что только можно. Безумие таких рассуждений умело использовали заводилы, подстрекая народ к бунту.

Фёдор Кузьмич считал, что увещевать тех и этих безумцев невозможно. Обе стороны изначально были нацелены на разрушение. Но считал, что нужно предостеречь людей от необдуманных действий. Ведь могли пострадать невинные.

Кончились его размышления тем, что он оделся и отправился к Латышеву. Метель и ветер стихли, но снега навалило столько, что Фёдор Кузьмич встал на лыжи. Он шёл по сельской улице мимо обветшалых покосившихся изб, стыдливо скрывающихся в снежных сугробах.

 

В доме у Латышева пахло щами и свежеиспечённым хлебом. Малышня кричала и носилась по комнате, а хозяин, не обращая на неё внимания, сосредоточенно чинил хомут. На полу перед ним лежали инструменты, куски кожи и мотки дратвы.

Когда в комнату вошёл Фёдор Кузьмич, Иван Прохорович отложил инструмент в сторону и встал навстречу, радостно улыбаясь. Нечасто старец  приходил к нему, и он был рад гостю.

– Ты и хомуты умеешь ладить? – с удивлением спросил старец.

– Я и сапожник, и шорник. Дом этот самолично поставил. Конечно, мужики помогли, но мастеровал я. Лодку в прошлом годе сделал… – ответил Иван Прохорович. – Нужда заставит – человек всему научится.

Между тем, семейство Латышева в полном составе пришло в горницу, чтобы поздороваться со старцем, которого все считали святым.

Какой-то малыш стоял перед Фёдором Кузьмичом и восторженно разглядывал его. Старец погладил его по голове и тут только спохватился: забыл прихватить из дому каких-нибудь гостинцев! Но Иван Прохорович относился к зрителям совершенно по-другому.

– Чего сбежались? А ну-ка марш все отседова! Меланья, Феклуша! Вы-то чего рты разинули? А ну-ка уводите детвору! У Фёдора Кузьмича ко мне разговор. Я же вижу! Расходитесь, расходитесь, говорю.

Когда горница опустела, Иван Прохорович сказал:

– Чует моё сердце, что у тебя беда стряслась. Иначе бы в такой мороз ко мне не пришёл.

– Беда и в самом деле стряслась, – согласился Фёдор Кузьмич. – И надобно что-то делать. Помоги, Иван Прохорович!

– А что требуется-то?

– Дай мне сани, поеду в Богдановку.

Иван Прохорович сразу понял, что задумал старец, оценил и то, какой мороз стоит на дворе, и попытался было схитрить:

– К сожалению, нет у меня саней! Рад бы, да только мои люди уехали с обозом и ещё не вернулись. Я так думаю, застряли где-то в пути из-за метели.

– Иван Прохорович, – сказал старец тихо, – я же тебя вижу насквозь. Чтобы ты без саней остался – никогда не поверю. О том, что сани у тебя есть, – на лице написано, потому как врать не умеешь. Дай сани, иначе на лыжах пойду.

Иван Прохорович замотал головой.

– Упаси Господь! Что ты? Пути – два дня. Где ночевать будешь? На снегу, что ли? Мороз-то нешуточный!

Фёдор Кузьмич утешил его:

– А ты не беспокойся за меня. Мир не без добрых людей. Кто-нибудь приютит на ночь. А Ильинишна говорила, что мороз скоро ослабеет. Она по каким-то признакам определила.

Латышев смутился и проговорил, глядя куда-то в сторону:

– Ежели по правде сказать, есть у меня, Фёдор Кузьмич, и лошади, и сани…

– Да я по твоим глазам видел, что есть, – сказал гость, рассмеявшись по-стариковски.

– Да ведь неспокойно в Богдановке. Не стоит туда ехать.

– Стоит! Может, смогу людям помочь, умиротворение внесу в чьи-то души!..

– Да никому ты не поможешь, – попытался возразить Иван Прохорович. – В такой мороз надобно дома сидеть.

Фёдор Кузьмич с жаром возразил:

– Да пойми ты! Как я могу сидеть, когда там такие события происходят? Только и слышу от людей: в Богдановке случилось то, в Богдановке это. До убийств дело дошло. А вести к нам доходят с опозданием на два дня. Так что, может, и поздно уже.

– А может, всё утихомирилось уже, – предположил Иван Прохорович. – Ты приедешь, а там – тишина и спокойствие.

– Ну, что ж, – охотно согласился Фёдор Кузьмич. – Тогда порадуюсь, что помощь моя не нужна. Может, с начальством тамошним, со служивыми поговорю. В том, что происходит, виноваты и они. К тому же в церковь их хочу сходить. 

– Сани дам и лошадей… – сказал Иван Прохорович

– Зачем же лошадей? – возразил Фёдор Кузьмич. – Мне и одной хватит.

– Одна лошадь – хорошо, а две лучше. Меньше будут уставать. Люди-то мои и в самом деле уехали с пушным обозом в Томск. Вернутся нескоро. Пока пушнину продадут, ещё несколько дней и пройдёт. Дам тебе и сани, и лошадей, но с одним условием!

– С каким?

– Поедешь с моим человеком. – Подумав, добавил: – И с ружьём. Мало ли что? Может, зверь какой на вас полезет, а может, и человек лихой. Слух прошёл, из того прииска сбежали в леса несколько человек. Дурни, кто ж среди зимы бежит?! Они в лесу озверели, и от них можно ждать чего угодно. Так что, Фёдор Кузьмич, без своего надёжного человека тебя не отпущу.

Фёдор Кузьмич не стал возражать и сказал, что выехать хотел бы завтра утром, а о том, какого именно человека выделит ему Иван Прохорович в попутчики, даже не спросил.

Ильинишна тоже проявила беспокойство, когда Фёдор Кузьмич попросил её приготовить его к завтрашнему отъезду:

– Куда ж в метель такую? Мороз, правда, завтра ослабнет и ветер угомонится…  

– Да ты-то откуда знаешь? – удивился Фёдор Кузьмич.

– А в трубе – слышишь, как гудит? – Она изобразила голосом это гудение. – Это к ослаблению мороза. Вот ежели бы дело шло к усилению, гудело бы иначе.

И она изобразила голосом другой звук.

Фёдор Кузьмич усмехнулся и сказал:

– Не возьму в толк, в чём разница. Остаётся только уповать на то, что ты права.

 

Утро следующего дня и в самом деле выдалось тихим и солнечным.

– Давненько мы не наблюдали солнышка, – сказал Фёдор Кузьмич, глядя в окно. – Видать, твои пожелания, Ильинишна, были услышаны Господом.

Парень, который приехал за Фёдором Кузьмичом в санях, запряжённых парой лошадей, был ему незнаком.

– Тебя звать-то как? – спросил его Фёдор Кузьмич.

– Фёдор Ковалёв, – представился он. – По наказу прибыл от Ивана Прохоровича.

– Тёзка, значит.

– Тёзка, – смутился парень.

– Что-то я тебя раньше не видел.

– Мы смоленские, – рассмеялся Фёдор, – приехали сюда, чтобы землю получить.

– А в Смоленской губернии – где жили?

– Село Воскресенское, что к северу от Вязьмы, вёрст пятьдесят будет.

Фёдор Кузьмич стал одеваться. Ильинишна уложила ему на дорогу узелок с едой, помогла опоясать кушаком шубу.

– И как же ты, Федя, собираешься вести нашего Фёдора Кузьмича, ежели не нашенский? – внезапно спросила она. – Ты ведь и дорог наших не знаешь. Так недолго и заплутать! Леса вокруг.

– Знаю, – ответил Фёдор. – С Иваном Прохоровичем ездил в Томск не один раз, а путь туда как раз через Богдановку идёт. Не заплутаю. Сначала Новоалексеевка. Там в трактире обогреемся. Потом деревня Догмаровка – это на горе, сразу как выедем из села, увидим. Так эта Догмаровка нам ни к чему. А опосля Громовка – такая же не нужная нам. А под вечер увидим Новотроицкое. Там и остановимся переночевать, потому как ночь, а ехать по темноте – оно нам ни к чему. Переночуем, а потом и ехать-то – всего-ничего: сначала Черниговка, сразу за нею Николаевка, а там и Богдановка наша.

– Ну, я вижу, с тобой не пропадёшь, – сказал Фёдор Кузьмич, усаживаясь в сани и потеплее закутываясь овчинами.

– А то! – подтвердил Фёдор. – Чай, не впервой.

Метель стихла, угомонился ветер, перед рассветом ночная чернота обмякла и стала размываться. Это было утро одного из бесчисленных дней, когда солнце, под­нимаясь, будило к жизни теплом и светом землю. Долгая ночь прошла. Мороз сковал всё вокруг, а ночь постепенно таяла. Зимой дороги обледенели и, узкие, извилистые, присыпанные снегом, местами перегороженные огромными сугробами, терялись из виду, и было непонятно, куда следует ехать. Лошади в тех сугробах едва шли. Дорога предстояла неблизкая.

Фёдор Кузьмич спросил Фёдора:

– И как тебе Сибирь после Смоленской губернии?

– Нравится! – весело ответил Фёдор. – Чего же здесь не жить? Край здеся богатый. В реке рыбы всякой тьма-тьму­щая, хошь руками лови. В лесах медведи, лисы, зайцы, дичь раз­ная. И люди добрые к живности всякой, не зверствуют, берут, сколь нужно, а остальное живёт себе с ними бок-о-бок. И дома ставят большие, добротные, из лиственницы и ядрё­ной сосны. По дереву резать здеся мастера! Раз­украсят кружевами карниз, ставенки, крылечко – дом стоит, что невестушка в подвенечном. Глянешь – на душе радостно. У нас там тож леса дремучие и морозы зимой лютые. Даром что Москва рядышком или, скажем, Смоленск, а заблукать в лесу насмерть и у нас можно, как и здеся, так что я к лесам сызмальства привычный.

– Так и где ж тебе лучше-то? Здесь или там? – спросил Фёдор Кузьмич.

– Конечно, здеся. Там мы были крепостными, а здеся – сами себе хозяева. Земли дали. Охота здеся лучше супротив Смоленщины, да и рыбалка совсем не та. Одно плохо: коровы наши лучше здешних. Помещик наш, граф Осмоловский, привёз из Дании. Вот где коровы так коровы!

– А сюда привезти их никак нельзя? – спросил Фёдор Кузьмич.

– Как их привезёшь? Корову гнать надобно по дорогам. Пока пригонишь, сдохнет. Вот ежели бы железной дорогой, тогда бы другое дело. Да нет той дороги ещё.

Фёдор Кузьмич изумился. Он не слышал от крестьян таких рассуждений. Подумав, спросил:

– Так ты, стало быть, хотел бы здесь, в Сибири заняться животноводством?

– Хотел бы, да что толку от моего хотения? Я бы вот в купцы подался. Пушниной торговать – выгодное дело, но это непросто. Разрешение надобно особливое. Хлебом торговать, маслом, лесом легче. Только на пушнине можно заработать настоящие деньги! Вот обживусь, Бог даст, выхлопочу нужные бумаги да займусь этим делом. Иван Прохорович обещал помочь.

Фёдор Кузьмич опять подивился услышанному.

– А ты грамотный? – спросил он.

– А то как же! Наш граф школу на селе построил, учителя нанял. Выучился.

– Так если он такой хороший, не стоило от него и уезжать?

– Да что же в нём хорошего? – удивился Фёдор.

– Ну как же! Коров из Дании привёз, школу…

– А толку-то? Коровы у нас хорошие – спору нет. Таких по всей Расее не сыщешь, а сам граф – так себе, человек пустяковый. По пьяному делу плачет и себя душегубцем величает. А по трезвому делу велит высечь ни за что ни про что, а то и просто подойдёт и по роже двинет, а иной раз и рубль серебряный подарит. И никогда не поймёшь его. Хотя и то спасибо, что отпустил, не стал чинить препятствиев. Документы выправил какие надо и говорит: езжайте с Богом! Вот и приехали. Присматриваемся, думаем, что дале делать. Я на пушнину навострился – очень она мне полюбилась.

Фёдор Кузьмич спросил:

– А как же золотодобыча? Неужто ею хуже заниматься, чем пушниной?

Фёдор, оглядываясь через плечо, ответил:

– Золотодобыча – палка о двух концах. То ли ты на ней озолотишься, то ли тебя убьют. Много я всякого наслышался про эту самую золотодобычу. Вот и в Богдановке тоже ведь до смертоубийства дело дошло. Люди плохое рассказывают про эту самую Богдановку. Но ежели здраво рассуждать, так власть не для того дадена, чтобы её отдавать. Но и ею надлежит с толком пользоваться, а то часто она в руках дураков. И такой, дорвавшись до неё, – надрывается. Потому всё непотребное и происходит. А власть это что? Это всё! И ответственность перед людьми большая! Ноша тяжёлая… Рвутся к ней, словно она мёдом намазана, и ох как не любят, когда им правду в глаза говорят…

Фёдор Кузьмич подумал, что тёзка его – совсем не глуп и рассуждает здраво. Только продолжать с ним разговор расхотелось. Почувствовал усталость. Говорить на ходу с человеком, сидящим к тебе спиной, тяжело. Нужно кричать. Он закутался поплотнее в овчину и, не обращая внимания на проносящиеся мимо красивые лесные пейзажи, задремал.

О том, что они подъезжали к Новоалексеевке, говорили голубые силуэты домов.

Фёдор оглянулся на старца и сказал:

– Сейчас к Андрею заедем в трактир.

Фёдор Кузьмич возразил:

– Еда у меня своя. Мне Ильинишна в дорогу дала, а за еду в трактире платить нечем.

Парень успокоил его:

– Мне Иван Прохорович дал денег на дорогу, так что не беспокойсь.

Покосившаяся и потемневшая от времени избёнка стояла на краю села у самой реки. До неё было не более полуверсты, когда Фёдор остановил сани, желая поправить упряжь, а Фёдор Кузьмич стоял неподалёку, разминая ноги. Уж слишком они затекли. Неожиданно лошади тревожно заржали. Он обернулся и взглянул в сторону леса. Перед ними стоял волк. Чуть в стороне – ещё четверо. Фёдор онемел от страха. Внутри всё похолодело. Волк чуть присел на задние лапы, го­товый в любой миг прыгнуть. Вперёд вышла волчица. Она не стала долго раздумывать и бросилась на старца. И когда волчица была уже в прыжке, раздался выстрел. Она упала на снег. Волки, встретив сопротивление, повернули в лес.

 Фёдор, бледный, поглядел на старца, положил ружьё в сани и молча пошёл к лошадям. Он не чувствовал тела, как человек, которому нужно перепрыгнуть ров, потому что на другой стороне жизнь.

Вскоре подъехали к трактиру.

– Трр, стой! Приехали, – сказал Фёдор, засыпанный снежной пылью.
       Семья трактирщика состояла из четырёх человек: Андрея, огромного молчаливого  мужика, Анфисы, его жены, черноволосой энергичной красавицы, пятнадцатилетнего Ивана и старого, выжившего из ума Афанасия Прокопыча.

Во дворе их встретил пёс. Привязанный Ильин цепью к высокой сосне, он лениво поднялся и внимательно поглядел на гостей, потом на хозяина, возящегося у крыльца. Тот не обратил на него внимания, и пёс понял, что приехали свои. Он снова взглянул на гостей и, вернувшись в будку, стал наблюдать за происходящим. Пёс обычно не реагировал на людей, приходящих к хозяевам, на визгливый лай бесчисленных шавок за забором. Он, как и хозяин, был молчаливым. Никто не слышал, чтобы Андрей разговаривал с собакой. Понимали они друг друга без слов.

Увидав посетителей, хозяин поспешил навстречу.

– Фёдор! Радий, дуже радий. Проходьте до хати!

Он приехал из Малороссии, жил здесь много лет, но говорил только по-своему, справедливо считая, что коль его понимают, так к чему переучиваться.

Народу было мало – из-за вчерашней метели многие предпочли отсиживаться дома.

У жены Андрея Анфисы не складывалось с мужем. Он был хорошим человеком, добрым хозяином, но давно чувствовала его отчуждение к себе. Томилась, переживала, сама себе не могла объяснить, чего ему не хватает. Даже ходила в церковь на исповедь. Старик священник что-то говорил о долге, о терпении. О том, что женщина православного воспитания должна не только следить за порядком в доме, но прежде всего уважительно относиться к старшим, чтить родителей... Главное для неё – семья, дети…

Анфиса старалась следовать советам священника, но это мало помогало.

Хозяйка накрыла стол, поставила дымящуюся кашу, принесла чаю. Фёдор Кузьмич с удовлетворением отметил, что его никто не узнал. Они сидели, оставаясь незамеченными, отдыхали перед новым выходом на мороз.

За большим самоваром, раскрасневшиеся с морозу, сидели обозники. Фёдор Кузьмич разомлел от чая, расслабился, стал прислушиваться к разговорам. Говорили всё больше о лошадях, о лихих людях, что подстерегают извозчиков на дорогах, о ценах на овёс, о многолюдности ярмарки. Фёдор Кузьмич ожидал узнать что-то о событиях на Богдановском прииске, но ничего не услышал. Спрашивать напрямую не хотел, чтобы не привлекать внимания.

Подкрепившись, встали из-за стола и вышли. Метель стихла. В небе между рваными облаками кружились снежинки. Ровный хруст снега под ногами успокаивал.

На крыльце услышали спор Анфисы с сыном.

– Чого раскричалася, – упрекнул её муж. – Люди кругом. У нас трактир, або божевільний будинок?

– Сынок твой всё время батю задирает. Уж я ему говорила, даже ремнём прошлась, так не понимает же, стервец, всё дразнит старика, того не понимая, что дед давно не в себе. Скажи ты ему!

Андрей строго взглянул на сына.

– Ти чого? Давно я тебе ременем не спочивав?

– А чего он? Уж труха сыпется, а он всё про бессмертие долдонит, про страш­ный суд. Понесут вперёд ногами – вот и суд весь. Из ума выжил и меня дурнем делает!

– Добре! Не зараз. Поговоримо з тобою пізніше. Іди з моїх очей. А якщо ще раз батю обидешь, так ременем отстегаю, що сидіти не зможеш!

Андрей, улучив момент, когда остался со старцем наедине, спросил:

– Чув про тебе багато. Відповідай мені, що робити, якщо я полюбив іншу жінку?

Фёдор Кузьмич некоторое время молчал. Неловко было говорить ему на эту тему. Но от него ожидали ответа, и он задумчиво проговорил:
       – Любить – дар! Любящие опережают время, а разлюбившие отстают даже от прошлого. Но умение любить полагает и умение разлюбить. И о последнем тоже нельзя забывать.

– Може, ти в своєму житті не любив?

– Любил или не любил – этого я по прошествии лет не помню, но уметь разлюбить не менее важно, чем уметь любить!

Андрей помолчал, стараясь понять слова старца, потом сказал, будто прося благословения:

– Вирішив піти на кілька днів в ліс. Щось мені тяжко тут.

Он глядел на старца и в руках мял свой картуз. Мысленно подгонял себя, спеша в лесную глубь, где надеялся найти по­кой, стряхнуть вцепившуюся в грудь ледяную тревогу. А Фёдор Кузьмич, перекрестив Андрея, задумчиво сказал:

– Для живых смерть значит много, а для мёртвых жизнь ничего не значит. Смысл жизни старше смысла смерти. И за смысл жизни нужно нести ответственность и там и здесь. Только это обеспечивает равновесие бытия. Рай и ад на одном берегу Леты...

Андрей не всё разобрал в словах старца. Но одно точно понял: жизнь важнее смерти, и старец благословляет его…

Солнце ярко светило, и на сверкающий снежный покров было больно смотреть. Фёдор Кузьмич уселся в сани, укутался старыми овчинами, а молодой и крепкий Фёдор подстегнул лошадей, и они поехали дальше. Новоалексеевку покидали под аккомпанемент лающих собак.

Наступившая тишина возвестила о том, что они выехали за пределы собачьих владений и за ними больше никто не гонится.

Вскоре показалась деревня Догмаровка. Хорошие крепкие избы, некоторые даже совсем новые, но людей мало, а иные дома и вовсе стояли с заколоченными окнами. Видно, хозяева давно покинули эту деревеньку.

Весь день ехали по засыпанной снегом дороге. Перебравшись по замёрзшей реке на другой берег, сократили путь вёрст на сорок. Выехали на тракт, по которому лошади пошли веселее. Постепенно темень стёрла дорогу. Небо стало чёрным. Высоко над лесом завалился набок ярко го­рящий месяц. Было уже совсем темно, когда они достигли, наконец, Новотроицкого. Оно светилось огоньками и в морозном ночном воздухе казалось таким гостеприимным. Село было большое, с трактиром, постоялым двором, церковью, с полицейским чином. С некоторым изумлением Фёдор Кузьмич заметил роскошный кирпичный дом.

– Это кто же здесь живёт? – спросил он.

– Купец, – ответил Фёдор. – Говорят, он здесь – хозяин. Ему дай волю, он и Богдановский прииск приберёт к рукам.

– А что в том плохого? Пусть бы и прибрал.

– Упаси Боже! – возразил Фёдор. – Больно лютый он. За деньги мать родную готов задушить. А дай ему прииск, он людей до смерти замучит. Ему всё мало. Жадный, говорят, очень.

На постоялом дворе Фёдор определил лошадей на постой. Проследил, чтобы им дали сено и овёс. Потом и сами поужинали горячими щами с чёрным хлебом.

За общим столом было шумно. Говорили о событиях на прииске. Оказывается, прииск был казённым и приносил казне большие доходы. Но там же работали и отдельные артели старателей, которые никому не подчинялись. Перекупщики навязывали грабительские цены, а старатели пытались обойти их стороной, полагая, что, если золото вывезти подальше, там его можно продать дороже. Но оказалось, что перекупщики есть и там. А в последнее время на людей, выезжавших с прииска с золотишком, совершались вооружённые нападения. Все понимали, что разбойники имеют покровителей среди перекупщиков или даже во власти…

Фёдор Кузьмич слушал и не понимал, отчего же произошла смута. По отрывочным репликам понять это было трудно.

– Креста на них нет, – говорил один мужик.

– Царя на них нет! – отвечал глухим голосом его сосед. – Тут царь нужен, а не крест!

Фёдора Кузьмича эти слова очень задели, но он сдержался и даже не повернулся в сторону говорящих, опасаясь встретиться с ними глазами.

На постоялом дворе расположились в небольшой комнатушке под лестницей. Было тесно, и пахло кислыми яблоками. Видимо, здесь раньше хранились бочки с солениями. Постелив овчину, старец лёг на скамью. Под голову по привычке положил руку. Парень же расположился на полу. В избе было жарко натоплено. Он погасил свечу, и они почти сразу же заснули. Кто-то ещё долго ходил по лестнице, и доски жалобно скрипели под ногами. Слышались шёпот, шарканье ног. Откуда-то просачивался вонючий табачный дым. Но это не мешало спать. Сказалась усталость после долгой дороги.

 

15

Изгнание Эжена было делом весьма неприятным и достаточно болезненным для княгини. Но она проявляла твёрдость. Говорила с сыном почти шёпотом, и гнев её был так силён, что ощущался даже в полной тишине. Напряжение нарастало. Горящие глаза княгини испепеляли сына, и в них не осталось ни уважения, ни любви. Эжен стоял перед матерью как нашкодивший мальчишка и понимал, что порки ему не избежать. Но он не ожидал такой суровости. Он стоял, боясь на неё взглянуть, потом вздохнул. На лице его отразилось не сожаление о поступке, а ярость пойманного вора, понимающего, что уже ничего исправить нельзя и нужно как можно быстрее исчезнуть с глаз долой. Он с ненавистью взглянул на графа, которого считал основным виновником своего позора, надел шубу, шапку и направился к выходу. Неожиданно поднял голову и зло посмотрел на Георгия Николаевича и Сергея Михайловича.

– Это из-за вас получилось! И вам это с рук не сойдёт, – пообещал он. – Вы ещё пожалеете! Как же я уеду? – воскликнул он, ни к кому не обращаясь.

– На почтовых… недалеко! – зло бросила княгиня. – И чтоб духу твоего у меня больше не было!

– За что вы так ко мне немилосердно относитесь? – мямлил в ответ Эжен. – Ведь я же раскаялся!

– Вижу! Раскаялся он! Столько лет прожил на свете, а семьи не завёл, делом никаким не занялся, только в карты играешь и пьянствуешь. Прочь с глаз моих, постылый!

Он спустился с мраморных лестниц, пошёл по аллее и скоро скрылся из виду. Со стороны Финского залива дул холодный ветер.

– Что он имел в виду? – спросил князь Сергей Михайлович.

– В запальчивости  чего не скажешь! – ответил Георгий Николаевич. – Не обращайте внимания!

При этом подумал: «Он может какую-нибудь гадость сделать. С него станется…».

Когда княгиня с княжной вышли, Сергей Михайлович задумчиво сказал:

– Не дай Бог никому такого горя, какое выпало на долю Софьи Григорьевны. Как-никак – сын! 

Графу судьба Эжена была безразлична, но, чтобы не выглядеть равнодушным, откликнулся:

– Пути Господни неисповедимы. Они ещё помирятся.

– Вы думаете? – с надеждой спросил Сергей Михайлович.

– Думаю… Чего мать не простит сыну?! К тому же в том, что Евгений Андреевич стал таким, есть и её вина. Этого она не может не понимать. Вспомните мои слова – обязательно помирятся. Может, не сразу… Правда, если он никаких других гадостей за это время не сделает. Сердце матери – не камень…

Когда страсти улеглись, все стали думать, как воплотить в жизнь идею поездки в Сибирь. Княгиня, ещё недавно равнодушная к ней, вдруг стала энергичной и деятельной.

Весь следующий день прошёл в сборах, а утром третьего дня выехали в карете княгини, украшенной гербами. На фоне сердца, окружённого дубовыми листьями, было написано «Во имя Бога – во имя России!», а ниже чуть мельче: «С верой, надеждой и любовью!».

На облучке сидел бородатый Трофим, который мог руками согнуть подкову. Рядом примостился повар Антошка, тоже обладающий огромной силой. В меховых шапках, тулупах, валенках и варежках, они сидели на облучке и внимательно смотрели на дорогу. Лошади бежали лёгкой рысью, и каждый их шаг сопровождался звоном колокольчиков. Сундук был пристёгнут сзади, а кое-что было прикреплено и сверху…

Княгиня полулежала на диване по ходу движения, облокотившись на мягкую подушку, княжна расположилась напротив. Рядом с  нею сидели Сергей Михайлович и Георгий Николаевич.

До Петербурга было недалеко, рассчитывали к вечеру быть на месте. Справа виднелись замёрзшие воды Финского залива.

– Потом у нас за окном будут лишь леса и поля, и никакого моря, – сказал Сергей Михайлович.

Георгий Николаевич равнодушно смотрел на воду. Безграничная белая равнина, свист ветра, монотонный звон колокольчиков на тройке, да редкие покрикивания Трофима. Все мысли князя были об Александрине. Чтобы что-то сказать, откликнулся: 

– А я, признаться, люблю больше летнее море. На него смотреть приятнее.

– Мне приходилось путешествовать по Европе, – сказала княгиня. – Там некогда скучать: города близко друг от друга. И дороги прекрасные. Особенно понравилась Франция! Прекрасная страна!

– Всё в России происходит под её влиянием, – задумчиво сказал Сергей Михайлович, продолжая смотреть в окно. – Она играет ведущую роль в европейской истории.

– Не всё так плохо, – возразил Георгий Николаевич. – Войны Наполеона и его поражение от России привели, тем не менее, к существенным изменениям государственных устройств. Конституции, народные представители, законодатели…

– Но законы утверждает монарх, – добавила княгиня.

– В России огромные пространства. Здесь всё течёт не столь быстро, как в Европе, – продолжал Сергей Михайлович, словно оправдываясь. Этот спор был желанен Георгию Николаевичу. Здесь он чувствовал себя как рыба в воде, и можно было в присутствии княжны показать не только свою учёность, но и умение рассуждать, анализировать, прогнозировать, наконец.

– Закрепощение крестьян, – ринулся в бой граф, – сдерживает развитие промышленности и торговли. О конституционной монархии мы можем только мечтать...

– Тем не менее, вы не можете отрицать, что в России много нового. Развивается промышленность. Это ли не чудо, не показатель изменений?! 

Сергей Михайлович был оптимистом и верил в светлое будущее России. Георгий Николаевич ответил с улыбкой:

– Только жизнь народа как была, так и осталась тяжкой. Бедность и разгул беззакония. Такова, к сожалению, сегодняшняя Россия, и вы вряд ли убедите меня в обратном. В Европе, особенно в Англии, я видел совершенно другое!

Сергей Михайлович, хотя и получил прекрасное образование, учился в Царскосельском лицее, был далёк от всего, что происходило в стране и в мире, больше был увлечён планами обустройства своей будущей семейной жизни.

Его интересовала литература. Он много читал, стараясь в подлинниках знакомиться с новинками лучших французских, немецких, английских мастеров слова, внимательно следил за идейными баталиями. Выделял среди множества российских писателей Гончарова и Гоголя, восторгался Грибоедовым и Пушкиным, знал наизусть отрывки из «Горя от ума» и «Евгения Онегина». Любил посещать дома, где не столько увлекались салонными разговорами, сколько спорили о живописи, музыке или литературе. Даже сам пробовал писать, но держал это в строгой тайне и никому своё творчество не показывал.

Георгий Николаевич заговорил о пресловутом крестьянском вопросе, о котором не спорили только ленивые. Граф утверждал, что в России нередко крестьян идеализируют, тогда как они ненадёжны, склонны к воровству и бунту. Сергей же Михайлович считал, что благополучие России связано именно с крестьянством, а мятежников нужно безжалостно искоренять.

– Бунт толпы превращает людей в варваров, делает их безжалостными, – говорил он. – Революции уничтожают порядок, по которому живёт общество. Они не способны сделать жизнь людей лучше. Их плодами всегда пользуются ловкачи и бессовестные люди. Народ при этом нищает. Так было всегда, и так будет…

И княгиня, и княжна внимательно следили за спором мужчин, но не вмешивались в разговор. Княжну радовали аргументы князя. Она разделяла его мнение, смотрела на него с любовью и гордостью, считая умным и правым во всём, что бы он ни говорил. Впрочем, разве могло быть иначе?! Сергей Михайлович был опытным спорщиком, приводил примеры из истории, жонглировал цифрами, подтверждающими его доводы. Часто цитировал известных мыслителей, писателей.

Георгий Николаевич был убеждён в том, что России следует идти в фарватере Англии. Откинувшись на спинку дивана, он заметил:

– Недавно читал, что в Лондоне в следующем году будет Всемирная промышленная выставка под лозунгом «Пусть все народы работают совместно над великим делом совершенствования человека!». Это ли не пример для подражания?! Королева Виктория обещала выставить знаменитый Кохинур, подаренный ей бриллиант размером с голубиное яйцо! Россия тоже будет участвовать – Демидовские заводы, златоустовские оружейники, уральские мастера ковки, и, конечно, меха, особенно голубой песец, оренбургские платки…

– Не понимаю, – откликнулась княгиня. – Какая может быть выставка накануне войны? Когда Британия, Франция и Турция объединились против православных на Балканах, в Восточной Европе и даже Прибалтике. Не до выставок нам! – Чтобы изменить тему разговора, она взглянула в окно и сказала: – Солнце словно катится по горизонту, и кажется, что мы возвращаемся в детство и сброшены с плеч годы, ушли заботы, проблемы, разочарования. И времена пересекаются! Мы одновременно можем оказаться и в прошлом, и в будущем! – Потом, думая о чём-то своём, добавила: – Раньше честь человека была показателем его нравственности. На Руси, например, купцы никогда не подписывали договоров, просто ударяли по рукам. Офицер, не сдержавший слово или заподозренный в хищении, даже необоснованно, – стрелялся. А о воровстве и думать никто не мог. Честь для того и существует, чтобы хранить как зеницу ока, не ронять её.

Георгий Николаевич понимал, о ком сейчас думает княгиня, и, желая сгладить неприятный осадок от поступка её сына, стал говорить, что есть люди, у которых понятие чести находится в зачаточном состоянии, тем более если такой человек злоупотребляет Бахусом, на что Сергей Михайлович твёрдо заявил:

– Всем нужно иметь ограничители.

– Человек с убеждениями негибок, догматичен, зануден и, как правило, страдает идиотизмом, – улыбнулся граф. – Но вы, князь, правы: выпивка здесь ни при чём. И я – любитель хорошего вина. Но всегда чувствую, что можно и чего нельзя делать и когда нужно остановиться. 

На снежную дорогу, белые холмы и стоящие вдоль дороги  чёрные сосны спускались сумерки. Всё словно засыпало, и только звон колокольчиков лошадей да редкие покрикивание Трофима сопровождали этот однообразный бег. Княгиня задремала, но это не приносило ей отдыха. «Вот так, – думала она, – и пробежит моя жизнь, и я не замечу, как карета домчит меня до последней остановки. Тогда не будет слышно ни колокольчиков, ни окриков Трофима… Пусть бы это случилось там, в Томске, недалеко от Александра! Хотя не уверена, узнает ли меня, будет ли рад встрече, или сделает вид, что ничего не помнит…».

Через некоторое время молодые люди снова тихо заговорили, стараясь не тревожить княгиню и пытаясь в споре блеснуть перед княжной остроумием. Неожиданно поднялась метель и снег большими белыми хлопьями застучал в окно, заметая штрихами вид на Финский залив. Оранжевый шар сел на белую полоску залива и словно покатился по снежной равнине. Постепенно небо стало чёрным.

Сергей Михайлович взглянул в окно и с некоторым страхом сказал:

– А ветер всё крепчает. Это уже не метель, а настоящая буря. Нам только не хватает застрять посреди дороги…

– Не паникуйте, князь. В конце концов что за путешествие без приключений?! – сказала княгиня и прижала к себе пересевшую на её сторону внучку.

Пошёл снег. Крупные снежинки сделали пространство совершенно непрозрачным, не было видно ни дороги, ни чёрного соснового леса вдалеке. Так можно было заехать неизвестно куда, сорваться в пропасть, в обрыв, упасть в воду. Княгиня приказала Трофиму остановиться. 

– Вот это и называется «путешествие зимою», – глубокомысленно заметила она.

– А мне нравится, – стараясь казаться беспечным и весёлым, заявил Георгий Николаевич. – Вы только взгляните на это буйство природы!

– Прекрасно, – кивнула княжна. – Я думала, что мы скоро приедем.

– Осталось совсем недолго, – успокоила её княгиня. – Да не дрожите вы как осиновый лист!

Она дала сигнал Трофиму, и путешественники медленно продолжили путь.

Лошади едва шли, словно на ощупь определяя дорогу, но через пару часов путешественники въехали в Петербург. На въезде в город их ждали. Весьма учтивый полицейский остановил карету и вручил Софье Григорьевне предписание незамедлительно явиться на Дворцовую площадь к графу Нессельроде, канцлеру Российской империи. Путешественники пришли в состояние крайнего изумления, и лишь княгиня сохраняла спокойствие.

Поскольку такие приглашения не подразумевают ни обсуждений, ни возражений, а подлежат немедленному исполнению, карета направилась на Дворцовую площадь, на которой высился Александрийский столп, возведённый по проекту архитектора Огюста Ришара ещё в 1834 году. Их сопровождал эскорт конных полицейских, и было непонятно, то ли это торжественное сопровождение, чтобы придать им более высокий статус, то ли конвоирование.

Георгий Николаевич тихо сказал Сергею Михайловичу:

– Насколько я понимаю, это и есть месть Эжена.

– Вы сильно преувеличиваете возможности Евгения Андреевича, – заметила княгиня и снова стала смотреть в окно. Потом добавила: – Титул князя даётся, как правило, при рождении. Он ко многому обязывает. Евгений Андреевич давно растерял друзей, водится с такими же пьяницами и картёжниками. Да и какую цель он мог преследовать?

– Напакостить. Написал донос, что мы хотим встретиться с кем-то, кто сейчас отбывает каторгу в Сибири… Да мало ли что?!

– Нас бы везли в полицию, а не на Дворцовую площадь! – откликнулся Сергей Михайлович. – Тут что-то не то…

Вышедший им навстречу дежурный офицер пригласил следовать за ним.

– Что всё это означает? – шёпотом спросила Александрина.

– Ничего страшного не будет, – успокоила её княгиня. – С нами ничего плохого быть не может.

– Я никогда здесь не была, – прошептала Александрина, с восхищением оглядывая окружающее их великолепие.

– Я тоже здесь никогда раньше не был, – откликнулся Георгий Николаевич, – но в жизни всегда случается что-то впервые.

Канцлер встретил пришедших весьма доброжелательно, а с мужчинами поздоровался за руку. После нескольких ничего не значащих фраз перешёл к делу.

– Его величество обеспокоен вашими планами посетить Сибирь, – сказал он. – Ich sage? Verstehst du mich? (Я ясно говорю? Вы меня понимаете?)

– Могу ли я узнать, в чём причина беспокойства, проявляемого его величеством? – почтительно спросил Сергей Михайлович.

– Можете, – ответил Нессельроде и как-то странно усмехнулся. – Das Geheimnis! И по секрету.

Канцлер до конца жизни так и не научился правильно говорить по-русски. Он сделал эффектную паузу, задержал взгляд на княгине, отметив про себя, что и в своём возрасте она продолжает оставаться красивой. Подумал: «Сразу видна старая школа. Умеет держать себя в любых ситуациях».

Потом многозначительно усмехнулся, заметив горячность князя Голикова и его желание вступить с ним в спор.

– Какой вы горячий, молодой человек. От вас никто ничего не намерен скрывать.

Он замолчал, разглядывая гостей. Потом Нессельроде продолжил:

– Иногда молчание бывает красноречивее любых слов.

Сергей Михайлович ничего не понимал. Этот величественный, могущественный и знаменитый старик внушал ему такое почтение, что, казалось, даже молчание у него мудрое.

Канцлер, между тем, продолжил:

– Мне хотелось бы услышать от вас заверения в том, что вы не будете посещать в Сибири никаких сосланных туда бунтовщиков. То есть если с простыми каторжанами у вас возникнет желание общаться – общайтесь на здоровье. Но что касается тех господ, которые устроили безобразие на Сенатской площади… Вы – не последние люди в России. И государю небезразлично, с кем общаются господа такого ранга.

– Заверяем вас, что ничего подобного у нас и в мыслях не было, – сказала княгиня. 

Нессельроде опять усмехнулся чему-то своему и сказал:

– Я так и доложу государю. Но есть ещё один вопрос.

– Слушаем вас, – почтительно сказала княгиня, показывая, что здесь она старшая не только по возрасту, но и по положению. 

– Государя насторожило известие, что вы желаете посетить знаменитого сибирского старца. Не могли бы вы объяснить мне, зачем вам это нужно?

– На Руси с давних времён были в особом почёте святые старцы, – неторопливо и с достоинством стала объяснять княгиня. – Ещё во времена Сергия Радонежского люди шли к ним на поклон, чтобы соприкоснуться с чем-то величественным и божественным… Это приносило удачу в делах, облегчало душу…

– Я понял вашу мысль, – прервал её Нессельроде. – Мне сейчас будет достаточно одного вашего слова, что вы едете к этому старцу только за этим.

Княгиня не торопилась с ответом. Потом тихо, но твёрдо произнесла:

– Не только, – проговорила она после некоторых раздумий. – Княжна Александрина состоит в некотором, так сказать, родстве с Александром Павловичем.

– Ныне покойным, – уточнил Нессельроде.

– Возможно… Пожалуй…

Нессельроде резко и властно замотал головой:

– Никаких «возможно» и никаких «пожалуй». Александр Павлович умер в Таганроге в двадцать пятом году. Если желаете, я могу вам рассказать, как это случилось.

Канцлер взглянул на сидящих на диване гостей, и тихо начал свой рассказ.

– В Таганрог император прибыл в сентябре. Одноэтажный дом, в котором предстояло ему перезимовать с Елизаветой Алексеевной, был отремонтирован. Потолки низкие, небольшие окошки, печи, как в купеческих домах, покрыты изразцами. В одной из комнат помещалась походная церковь. В средней части здания находился зал, служивший одновременно столовой и приёмной. В противоположном крыле дома находились две комнаты для императора. Вскоре приехала и императрица. Их величества делали частые экскурсии в экипаже по окрестностям, восхищались видом моря и наслаждались уединением.  

Император, уступая просьбам генерал-губернатора графа Михаила Семёновича Воронцова, решил посетить южные губернии и Крым. В Севастополе он сильно простудился. Стоял тёплый осенний день. Государь ехал верхом в одном мундире. Палило солнце, но вскоре погода резко изменилась, подул свежий ветер, и, приехав на ночлег, император почувствовал жар и озноб. В Таганроге ему стало хуже. В середине ноября он попробовал встать, но силы оставили его и царь потерял сознание. Придя в себя, государь твердым голосом сообщил: «Я хочу исповедоваться и приобщиться Святых Тайн. Прошу исповедовать меня не как императора, но как простого мирянина. Извольте начинать, я готов приступить к Святому Таинству». После свершения Таинства он вскоре и скончался. Это случилось девятнадцатого ноября. Ему было всего сорок семь лет.

 Канцлер замолчал. Молчали и приглашённые к нему люди.

– А что случилось с императрицей? – тихо спросила княжна. Глаза её были влажными от слёз.

– После смерти супруга императрица долго молилась, потом отказалась от наследства. Беспорядки в Петербурге привели к тому, что гроб с телом покойного монарха оставался в Таганроге до конца декабря. Здоровье императрицы стало быстро ухудшаться. Весенняя распутица и состояние императрицы не позволяли надеяться, что она сможет добраться до Петербурга благополучно. По дороге императрица остановилась перед Калугой, в доме купцов Дорофеевых, где ночью и умерла тихо, как и жила. Похоронили Елизавету Алексеевну в Петропавловском соборе рядом с могилой её супруга Александра Павловича, а в доме, где она скончалась, устроили богадельню для вдовых женщин из всех сословий. Все искренне любили императрицу.

Канцлер замолчал. Потом вскинул глаза на княгиню, тихо произнёс:

– И это – всем известные факты. И оспаривать их никто не имеет права!

Первой очнулась от этого рассказа княгиня. В её глазах стояли слёзы, но она нашла в себе силы взглянуть на Нессельроде и ответить:

– Конечно! Никто и не думает иначе…

– Ну, вот и отлично! – Нессельроде вздохнул с явным облечением. – Вы едете к известному старцу по причинам божественного порядка. Вам хочется помолиться с ним о чём-то важном и прикоснуться с его помощью к чему-то возвышенному и духовному.

– Совершенно верно! – подтвердила княгиня.

– И кто бы вас ни спрашивал после вашей поездки о том, куда и зачем вы ездили, вы будете говорить только так!

– Совершенно верно! – подтвердила княгиня.

Нессельроде взглянул на остальных членов группы, и они тоже подтвердили, что всё так и есть.

– Ну что ж, – сказал Нессельроде, вставая и давая этим понять, что разговор завершён. – Государь ждёт вас! Следуйте за мной!

 

16

Дорога в Богдановку для Фёдора Кузьмича была утомительна, но он знал, что скоро они приедут. Деревни Черниговка и Николаевка пронеслись довольно быстро, и уже через три часа вдалеке показалась Богдановка.

– Бают, будто здеся в церкви по ночам чудеса всякие, – сказал Фёдор. – Не то духи прилетают, не то на стенах какие-то картины появ­ляются. Матвей Курбатов самолично видел. Со стены старец седовласый смотрел на него. Глаза добрые и улы­баются. Правда это?

– Эту правду ведь как рассудить? – ответил Фёдор Кузьмич. – Не видал я лица того. А всё ж не совсем это сказка.

– Сумлеваюсь я! Разве может быть правдой то, чего нет? – Фёдор взглянул на старца, ожидая, что тот ответит.

– Бог не может говорить с неверующими, – ответил Фёдор Кузьмич. – Никто, тёзка, не знает, когда и кем та церковь поставлена. Кажется, с начала начал там стоит. Может, вместе с людьми из земли выросла, кто знает. Невысокая, приземистая. Много раз перестраивалась. Горела и вновь из пепла возрождалась, становясь ещё красивее! Колокола из чистой меди. Нет, та церковь непростая. Потому и еду туда. Молитва в ней быстрее до Бога дойдёт!

 – Не знаю, давно ли церква та стоит, – задумчиво произнёс Фёдор, – только когда здеся мы бывали с Иваном Прохоровичем, в церкву ту обязательно ходили. Поп тогда на службу приезжал из Томска. Богдановка большая. Точно не скажу, но в ней поболе двух сотен дворов будет. Живут у самой реки, а бедных много. Того понять не могу! В реке рыбы полно, в лесу ягоды, грибы всякие, дичь. Живи – не хочу! А люди бедствуют. Аль лодыри, аль не умеют жить. Не крепостные же!

Лошади весело бежали, и ветер развевал их гривы. Вдруг на дороге Фёдор увидел беспомощного лосёнка. Как его не разорвали волки, понять было нельзя. Он остановил сани, взял немного сена и подошёл к нему. Лосёнок не испугался, не отскочил в сторону – потянулся гу­бами к рукам и даже чуть двинулся навстречу. Гордый лесной великан пока плохо угадывался в нём. Он только начал крепнуть, и его лопатки, рёбра, колени высту­пали угловато и нескладно. Лосёнок чувствовал ласку.

 Подошёл к лосёнку и Фёдор Кузьмич.

  – А рогам где тута расти? Ухи-то мешают, – удивился Фёдор, разглядывая его голову. 

 Фёдор Кузьмич, обращаясь к лосёнку, ласково спросил:

– Любишь, когда за ухом чешут?

– У Ивана Прохоровича поросёнок любит, – улыбнулся Фёдор.

Лосёнок не противился, когда Фёдор Кузьмич чесал ему за ушами, растопырил их, фыркал и тыкался губами в ладони.

– Что делать будем с ним? – спросил Фёдор. – Видно, мать волки задрали. Один пропадёт.

Фёдор Кузьмич предложил привязать его к саням и повести на привязи в Богдановку. Недалеко.

– Добро! – кивнул Фёдор. – Только ехать будем медленно.

– Куда торопиться? Чай, не на свадьбу…

Фёдор привязал лосёнка к саням, и они двинулись в путь.

Когда подъезжали к Богдановке, солнце было в зените.
       На отрожистом мысу горы когда-то служилые люди возвели крепость. Под горою плавно и величаво несла свои воды Томь. Извиваясь, спешила к ней Ушайка. Вместо юрт со временем здесь вырос посёлок. Плотно пригнанные, зарытые в землю и отточенные сверху свежеошкуренные брёвна, будто неколебимый строй ратников, окружили подворье, на котором как грибы после дождя росли золотистые срубы. Крепились первые венцы в основании рукотворного чуда, которое ныне, удивляя и завораживая, раскинулось перед глазами Фёдора Кузьмича. Церковь на краю села под солнечным светом до самого своего белого купола была точно объята пламенем. На вершинке сверкал большой крест. Заворожённый этой красотой Фёдор Кузьмич неподвижно стоял, глядя на сверкающий купол её, и мысленно молился.

 «Господи Боже мой! Удостой меня быть орудием мира твоего: чтобы я вносил любовь туда, где ненависть, чтобы я прощал, где обижают, чтобы я соединял, где есть ссора, чтобы я говорил правду, где господствует заблуждение, чтобы я воздвигал веру, где давит сомнение, чтобы я возбуждал надежду, где мучает отчаяние, чтобы я вносил свет во тьму, чтобы я возбуждал радость, где горе живёт. Господи Боже мой, удостой: не чтобы меня утешали, но чтобы я утешал, не чтобы меня понимали, но чтобы я понимал, не чтобы меня любили, но чтобы я любил. Ибо кто даёт – тот получает, кто забывает себя – тот обретает, кто прощает – тому простится, кто умирает – тот просыпается в вечной жизни… Аминь!».

Он смотрел на церковь, и сердце его усиленно билось, словно он встретил любимую, которую давно ждал.

Лес с трёх сторон брал село в полукольцо и на обоих её концах выходил к реке.

На въезде их встретили казаки.

– Кто такие и куда путь держите? – спросил их молодой казачий офицер, гарцуя на лошади.

– Едем по собственной надобности, – ответил Фёдор Кузьмич.

– Это какая такая надобность? – с подозрением спросил подъехавший к ним на коне казак чином пониже, но возрастом постарше. – Здеся разбирательство происходит, порядок наводим, и нечего здеся шастать посторонним.

Фёдор хотел что-то возразить, но Фёдор Кузьмич опередил его:

– Мы не посторонние, вы не имеете права чинить нам препятствия и не пропускать без особых на то оснований.

Дружный хохот был ответом на эти слова Фёдора Кузьмича. Святого сибирского старца в нём никто не признал. Какой он старец? Старичок в простых санях и в простой одежде впечатления на них не произвёл.

Казак повертел нагайкой перед лицом Фёдора Кузьмича и сказал:

– Слушай, старик, ежели хочешь цел остаться, вертайся туда откудова пришёл.

Фёдор Кузьмич твёрдо произнёс: 

– Никуда я возвращаться не буду. Можете арестовать меня, но я хочу посетить Богдановку, потому что имею на это право.

– Послушайте, – миролюбиво сказал офицер. – Давайте решим вопрос разумно и мирно. Вы приехали сюда к кому-то в гости? Скажите к кому, и мы вас пропустим.

– Врать не умею, – ответил Фёдор Кузьмич. – Приехал не в гости. Хочу посмотреть, что происходит на прииске.

– Вот ты старый человек, навроде как почтенный даже, – сказал казак с нагайкой, – а таких простых вещей не понимаешь: идёт расследование волнений, ведётся следствие. Сам губернатор сегодня утром сюда приехал! Люди разберутся и без тебя.

– А может, у него какой умысел злой, – сказал другой казак. – Приехал сюда подстрекать смутьянов.

– Не похож он на подстрекателя, – возразил офицер, и повернувшись к Фёдору Кузьмичу, сказал вполне миролюбиво: – Давайте так: или вы сейчас поворачиваете назад и едете подобру-поздорову, или мы сопроводим вас в участок и пусть командование думает, что с вами делать.

Фёдор Кузьмич согласился на второй вариант, и их повезли к двухэтажному деревянному зданию, которое стояло неподалёку.

– И что теперича будет? – со страхом спросил Фёдор.

– Никто нас не арестует, – успокоил его Фёдор Кузьмич. – Я уверен, что всё выяснится и нас отпустят.

Только они подъехали к зданию, как с ними поравнялась карета на полозьях, сопровождаемая охраной. Карета остановилась, и казаки отдали честь вышедшему оттуда господину с пышной чёрной бородой и в добротной соболиной шубе.

– Арестованных везёте? – спросил он у казаков.

– Господин губернатор, мы задержали подозрительных людей. Приехали в Богдановку, а зачем – не хотят объяснять. Ну, вот и подумали: пусть начальство с ними разбирается.

– Кто такие? – спросил губернатор, обращаясь к Фёдору. Его не интересовал старик, кутавшийся в овчину, накинутую поверх тулупа.

– Приехали по собственной надобности, – сказал тот, повторяя слова Фёдора Кузьмича.

– И что это за надобность такая, позволь полюбопытствовать? – спросил губернатор.

Внезапно Фёдор Кузьмич вылез из своего укрытия и сказал громко:

– Павел Петрович! Друг любезный! Не томи нас, прикажи своим людям, чтобы отпустили.

Губернатор, услыхав такое вольное обращение к себе, на секунду лишился дара речи. Изумились и казаки, свидетели такого непочтительного обращения к губернатору.

Павел Петрович подошёл поближе к саням, в которых сидел Фёдор Кузьмич, с изумлением всмотрелся в его лицо и затем растерянно пробормотал:

– Александр Павлович… Я слышал, но мне как-то всё не верилось…

– Ты меня, Павел Петрович, с кем-то путаешь, – ответил ему старик. – Меня зовут Фёдор Кузьмич, и никакого Александра Павловича я отродясь не знал.

Губернатор замахал руками:

– Да-да! Конечно! Само собой разумеется!.. Ваше ве… Фёдор Кузьмич! Я весь к вашим услугам! Давно слышал о вас… Но как-то не принимал всерьёз… У меня столько к вам вопросов, пожалуйста, я вас очень прошу, пройдёмте ко мне, отобедаем, поговорим.

– Благодарю, голубчик! Уж позволь мне, старику, тебя так называть.
       – Ради Бога. Для меня большая честь...

Фёдор Кузьмич попросил, чтобы и его помощника впустили погреться.

– Разумеется, разумеется! – согласился губернатор. – Хорунжий, распорядитесь! И лошадей накормите! И лосёнка отведите в сарай. Смотрите мне!..

– Один момент! – козырнул казак и бросился выполнять поручение.

Казаки с изумлением смотрели на происходящее, а Фёдор Кузьмич последовал за губернатором в дом.

– Как чувствуете себя, ваше… уважаемый Фёдор Кузьмич?

Старец не торопился с ответом, но тот смотрел на него с такой симпатией, с таким сочувствием, что он не мог не ответить. Симпатия – редкое свойство души, необъяснимая человеческая притягательность. Разве можно научиться заражать своим настроением и светом других, как это делал Фёдор Кузьмич?

– В серые дни нездоровья, вынужденного ничегонеделания, – тихо ответил старец, – когда спешить некуда, молюсь или размышляю. Тогда многое вспоминается и это заставляет сжиматься сердце моё. Когда было нужно – не проявлял твёрдость, и в этом мой большой грех. Трусливый талант хуже, чем бездарность. Он боится занять своё место, позволяя обученной бездарности морочить людям голову.

– Что вы такое говорите! – воскликнул губернатор. – О какой бездарности? Ваше…

– Я уже стар, но жить хочу... Хочу увидеть процветание России нашей, чувствовать и дышать, радоваться свежему воздуху! Видеть день и ночь, свет и тьму... Хочу знать, что нужен кому-то... Смеяться и радоваться, плакать от счастья, встречать рассвет... Что было, то было. Времена изменились. Нет, это не выдумка. Это чистая  правда! Надо идти дальше! Главное – верить в Господа нашего!..

– Восхищаюсь вашим подвигом, – тихо проговорил губернатор, пропуская Фёдора Кузьмича вперёд. – Истинный мудрец проходит по жизни незамеченным.

Они стали подниматься по деревянной лестнице. Войдя в прихожую, сняли шубы и отдали подошедшей к ним женщине, продолжая беседовать. Губернатор открыл дверь и пригласил Фёдора Кузьмича. Они оказались в большой комнате, откуда вид из окон открывался сразу на три стороны света.

Вошедшей женщине коротко приказал:

– Катерина, мы с Фёдором Кузьмичом хотим пообедать. Организуй! Живо! И парня, что с ним приехал, накорми.

Женщина поклонилась и вышла, а Фёдор Кузьмич продолжал:

– Так и живу. Люди приходят за советом. Помогаю, чем могу. Богу молюсь… Вот и все мои заботы. И я не ожидал здесь тебя увидеть. Знаю, что науками увлекался, успехи имел. Неужто забросил?

– Сибирь – огромный край! Однако после того как Ермак его завоевал и преподнёс царю российскому, мало что изменилось. До недавнего времени все знания о ней ограничивались легендами и преданиями, рождёнными фантазией людей, здесь проживающих. Но не могу до сих пор понять, что делается в мире. Попираются мораль, право.

– В большой политике понятия морали не всегда приемлемы, – ответил Фёдор Кузьмич, с каким-то сожалением глядя на губернатора. – Карта земли меняется с годами. Исчезают старые и появляются новые государства. Кто-то приобретает самостоятельность. Кто-то попадает в зависимость от других. Пустое говорить, где и чья земля. Такие умствования хороши для наших философов да фрондирующих сосунков! Попытки строить на них реальную политику к добру не приводят. Ныне тучи собираются на Кавказе, в Крыму. Овладеть Крымом мы хотели давно. Ещё князь Голицын в позапрошлом веке ходил походом на Крым. Потом фельдмаршал Миних то же попытался сделать. Спустя годы Стамбул при Екатерине Великой отрёкся от прав на полуостров, а ханство, оставшееся без поддержки и блокированное с моря и суши, согласилось без боя войти в состав России. Но турки с этим не смирились, собираются тучи на наших южных рубежах. Но до Томской губернии никакие турки не дойдут, так что живи спокойно. Народ свой береги. Это дороже всего золота, которое зарыто в земле! Так ты продолжаешь заниматься науками?

– Насколько позволяют обстоятельства.

– Археология?

– Моя страсть по-прежнему металлургия, горное дело. Булатная сталь – главное дело жизни моей. Она ещё послужит России-матушке. Иной раз думаю: чего мы тёмные такие? Или от богатства нашего несметного? Иль от правителей наших, простите великодушно, уважаемый Фёдор Кузьмич. Стремимся всё походить на западные страны, того не понимая, что у нас свой путь. Да и страны наши по размеру своему, по культуре – разные! Что в сравнении с нами та же Франция или Швеция, Дания или Англия? Условия другие, размеры несравнимые… Вот и получается: умных людей в России много, а живём – хуже некуда!

– Потому как в России все глупости от большого ума, – заметил Фёдор Кузьмич. – Во всех своих грехах не стоит искать виновных кроме себя. К тому же не забывай, Павел Петрович, Россия – страна православная! И это главное!

– Почему же так получается? – спросил губернатор, не смея возражать Фёдору Кузьмичу.

– Завидуя, ненавидя, проклиная – ты сокращаешь жизнь себе. России попенять каждый может. Правде твоей не хватает достоверности. У нас, чтобы обмануть, нужно говорить правду. Даже если её придётся выдумать.

Фёдор Кузьмич с грустью смотрел на Павла Петровича. В это время вошла Катерина, поставила на стол тарелки с горячей картошкой, приготовленным по особому рецепту зайцем, кислыми огурчиками и графином с водочкой.

Губернатор, даже не взглянув на стол, спросил Фёдора Кузьмича:

– Так можем ли мы сравниться с Европой?

– Пока не вижу такой возможности.

– Почему же? Мы богатая страна, и народ у нас хороший.
       – Действительно, народ у нас хороший, но вот людишки дрянь. А пока людишки дрянь, с хорошим народом ничего путного не сделаешь.

Они сели к столу и принялись обедать. От водки Фёдор Кузьмич отказался, и губернатору пришлось выпить рюмку «для аппетита» одному.

 – Край наш богат, а люди живут бедно. Они даже не ведают, что есть другая жизнь… Как вам нравится заяц? Катерина у меня мастерица. Когда куда еду, обязательно беру её с собой. Грешен, люблю вкусно поесть.

– Ты, Павел Петрович, прав, – задумчиво сказал Фёдор Кузьмич. – Сибирь – интереснейшее поле для исследований, для освоения её богатств на пользу народу нашему. А легенды и мифы древних создавались на основе жизненного опыта многих поколений и обращены в прошлое, а не в будущее. Глядеть нужно вперёд! И народ здесь мастеровой, работящий, совестливый. Ехал сюда, по дороге такие дома видел – любо-дорого.

– Построить дом, выдолбить колоду из цельного ствола лиственницы, а тем более создать тончайшее произведение искусства из кедровой дощечки, – поддержал Фёдора Кузьмича губернатор, – способен мастер своего дела. Но нельзя быть просвещённой страной и не знать своей истории! 

– А не думал ли ты в Томске филиал Московского университета организовать, чтобы сибиряки не ездили в Москву или в Петербург ума-разума набираться, а здесь бы оставались жить и работать во славу края сибирского? – спросил Фёдор Кузьмич.

Губернатор подивился тому, как широко мыслит Фёдор Кузьмич. Об этом он мечтал давно, да только в Петербурге всегда находились дела поважнее, чем организация в Томске филиала университета. С сожалением произнёс, стараясь не касаться этой темы:

– Мечты  мечтами, а дел действительно невпроворот.

– Для дел у тебя целый штат бездельников, – откликнулся Фёдор Кузьмич.

Потом Катерина принесла самовар, ароматные булочки и они стали пить чай.

– Разные люди… – задумчиво сказал губернатор. – И бездельники, и помощники хорошие. Привели в порядок центр Томска, парк. Церковь отремонтировали. А главное, при церкви организовали школу. И учатся в ней дети разные, и купцов, и мастеровых с прииска, с механических мастерских. Школа – моя гордость! Этим преумножать славу России нашей. Нам уже недолго осталось…

– Что за мысли у тебя, Павел Петрович? Мир без тебя обойдётся, а ты – нет. Живи ещё! Побольше было бы у нас таких…

Фёдор Кузьмич с нескрываемым наслаждением пил чай, потом неожиданно спросил:

– А что с моим Фёдором? Проследи, Павел Петрович, чтобы его накормили. Пусть отдохнёт как следует. Нам завтра назад возвращаться. Душа болит за него. Парень, поди, замёрз порядком.

– Полноте беспокоиться об этом! – воскликнул губернатор, смущённый тем, что разговор с самого начала получается не таким, как ему хотелось. – Каждый в этом мире играет свою роль, исполняет своё предназначение, определённое ему Господом.

– Совершенно с тобой согласен, – кивнул Фёдор Кузьмич. – Вот скажи, какую роль выполнял Иисус Христос во время своего пребывания на Земле?

– Спасителя! – не задумываясь, ответил губернатор.

– А Иуда?

– Предателя.

Фёдор Кузьмич оживился:

– А теперь посуди сам. Что было бы, если бы Иуда отказался выполнять эту роль? Он бы мог выполнить роль героя, сподвижника Иисуса Христа, и тогда его значение для человечества было бы другим. Но он предпочёл роль предателя. То же самое можно сказать и о Понтии Пилате, и о римских солдатах, об Иоанне Крестителе – у каждого была своя роль. Плохая или хорошая, но роль была. Люди сами выбирают себе роль!

Губернатор осторожно спросил:

– А мог бы выбрать себе другую роль Иисус Христос?

– Конечно! – ответил Фёдор Кузьмич. – Он мог ничего не делать и никого не спасать.

Павел Петрович удивился:

– Да, но как же?.. Позвольте, однако… Ведь у него было, так сказать, божественное предназначение…

Фёдор Кузьмич кивнул.

– Совершенно верно! Было. Но божественное предназначение – это не приказ. Человек волен выполнять своё божественное предназначение, а волен и не выполнять! И миллионы людей не выполняют! Отсюда и случается всё зло на земле.

– А я верю в магию цифр, – вдруг сказал губернатор и взглянул на Фёдора Кузьмича, стараясь узнать, как он отнесётся к его признанию. – Да-да, не улыбайтесь! С их помощью предсказывали будущее и объясняли прошлое. Так считали великие учёные древности, и в частности Пифагор.

– Возможно ли с помощью чисел предсказать будущее? Есть ли в них скрытая закономерность? – спросил Фёдор Кузьмич, с любопытством разглядывая Павла Петровича, который дорос до губернаторства и не потерял интереса к наукам. – Для человека, хорошо знающего прошлое, будущее открыто.

– Я изучал прошлое, но грядущее упорно молчало, – ответил Павел Петрович. – Нужно было огромное количество цифр, дат систематизировать и попытаться вывести закономерность. Однажды ночью мне случилось видение и я увидел то, о чём всё время думал. Понял, что в основе истории лежит число семьдесят шесть! Именно через такое количество лет повторяются основные события в мире, да и в нашей России. Это период обращения вокруг Земли кометы, открытой англичанином Галлеем в тысяча шестьсот восемьдесят втором году. Я не могу объяснить природу такой закономерности, но она есть. Именно семьдесят шесть лет проходило между серьёзными событиями в мире. Я даже пытался составить таблицу, и вот что у меня получилось: тысяча пятьсот шестьдесят шестой – первая революция нового времени в Голландии. Тысяча шестьсот сорок второй – революция в Англии. Тысяча семьсот восемнадцатый – революция в Швеции. Тысяча семьсот девяносто четвёртый – Джордж Вашингтон и возникновение США. Между ними всё та же разница в семьдесят шесть лет. Перед этими событиями все вышеназванные страны переживали большие потрясения, часто сопровождаемые военными поражениями. При этом мировым трагедиям предшествовали землетрясения, наводнения, извержения вулканов. За ними следовали переселения народов, войны, революции… Голодные и озлобленные люди, как саранча, уничтожали всё живое. Люди убивали друг друга за хлеб и воду. Такое и будет…

– Невесёлый прогноз у тебя, уважаемый Павел Петрович. – Но где же место Богу в твоих рассуждениях? Не кажется ли тебе, что это жонглирование цифрами только отвлекает людей от Бога, от нравственных принципов, им продиктованных. Человек в твоих рассуждениях бессилен и никак не может влиять на предстоящие события, на историю, на свою жизнь. Всё решают эти магические цифры! А где же Божественное предназначение? Где свобода воли человека?

Губернатор был до глубины души потрясён словами старца. Почтительно склонившись, тихо спросил:

– Фёдор Кузьмич, уважаемый… дорогой… А скажите: как вы видите моё предназначение?

– Служить Отечеству! – тотчас же ответил Фёдор Кузьмич. – Господь вложил вам в душу любовь к наукам, к горной инженерии. Здесь, в Сибири, чтобы служить Отечеству, нужны не царедворцы, не болтуны, а такие люди. Вот и служите.

Губернатор хотел спросить, в чём тот видит своё предназначение, но не решился. Фёдор Кузьмич, как это часто бывало, понял его без слов.

– Прекрасно понимаю, – сказал он с улыбкой, – о чём вы хотели меня спросить: в чём вижу я своё предназначение?.. Ведь так?

Губернатор смущённо кивнул.

– Пытаюсь и я быть чем-то полезен, но не уверен, что у меня это получается.

– А я и половины не сделал, что мог и должен сделать! Руки не доходят. Никак управу не приведу в порядок. У нас народ какой? Чуть слабину дашь, на голову полезут.

Фёдор Кузьмич довольно бесцеремонно, хотя и мягко, прервал его:

– Павел Петрович! Да будет вам толковать о пустяках! Вы мне лучше скажите, что тут у вас происходит?

Губернатор устало махнул рукой и, прихлёбывая чай, проговорил:

– Да всё то же, что и всегда!

– А что происходит всегда? – допытывался Фёдор Кузьмич.

– Все бросились золото искать. Это бы всё хорошо. Чем богаче будут люди в России, тем богаче будет и страна наша. Если бы не эта извечная битва добра со злом и глупости с разумом. Друг с дружкой спорят, иной раз до драк доходит. Несколько дней тому мужик под циркулярную пилу попал. Руку ему отрезало. Будет ли жить, не ведаю. Слух есть, будто его на ту пилу мастер толкнул. Вот и разбираемся. Чаще всего смутьянами становятся не по убеждению, а по полному невежеству, некомпетентности, непреодолимому упорству и тугодумию. Да и чиновники небезгрешны…

Он умолк, видимо, подбирая правильные слова, Фёдор Кузьмич не торопил его и терпеливо ждал.

– На этом прииске, говорят, начальство слишком уж сильно свирепствует.

– А стычки между людьми из-за чего? – спросил Фёдор Кузьмич.

– Тут есть перекупщики золота. Между ними борьба не на жизнь, а на смерть. Ум теряют в погоне за богатством.

– Ну да. О Боге совсем забыли! – кивнул Фёдор Кузьмич.

– Находятся и такие, кто хочет пройти не только в обход государства.

– Стало быть, все неприятности происходят здесь только из-за золота?

– Нет, конечно, – ответил губернатор. – Работа тяжёлая. Люди живут в бараках. Начальство прииска о них заботится плохо. Перебои с продуктами… Иные и строги безмерно. Да и то сказать, безобразия происходят здесь регулярно.

– Но что случилось, чем так взбудоражен народ?

– Это и пытаюсь выяснить. Губерния огромных размеров. Не везде даже бывал. Хорошо, этот прииск рядом с Томском. Нет надёжных помощников.  Где-то что-то творится, а я не знаю, и узнать нет никакой возможности!

– Много ещё пройдёт времени, – кивнул Фёдор Кузьмич, – пока мы научимся управлять своими территориями. А пока такое счастливое время не настанет, будут у нас медвежьи углы, куда с трудом доходит закон или не доходит вовсе; где бедно, голодно и холодно. И будут находиться люди, преодолевающие эти трудности.

– А эти гробокопатели ищут золото и серебро, того не понимая, что ценность тех вещей много дороже материала, из которого они сделаны. – Павел Петрович на минуту задумался, потом продолжал: – Большими партиями собираются, делят меж собой работу, чтобы за сезон больше вскрыть курганов. До убийства иной раз доходит. И не в том дело, что золото ищут. Пусть бы искали где положено. Но не могилы же разрывать, тревожить усопших. Слышал я, что Салтыков, красноярский воевода, велел отлить себе саблю из добытых в курганах изделий. У другого оказалось на несколько тысяч рублей могильного золота, пущенного на сплав. Теперь все эти уникальные вещи навсегда потеряны для истории.

– Я хотел бы сам глянуть, что там произошло, – сказал Фёдор Кузьмич. – А вечером в церковь здешнюю схожу. Старинная она. Иконы есть, каких в других церквах нет. Помолюсь, чтобы всё успокоилось. А тебе надобно разобраться во всём. Может, не только старатели виновны, но и хозяева. Поглядеть надобно, как живут люди. Есть ли у них время Богу молиться? Поверь, это очень важно для человека. Человек не животное какое. Ему всё нужно: и богатство, и дом, жена, дети…

– Тогда, может, вместе пойдём поглядим, а то и правда Морозов, которого я послал, таких дел наворотит, что потом и не разгребёшь.

– Так чего мы ждём? – с готовностью сказал Фёдор Кузьмич. – Пошли!

– Я думаю, – сказал Павел Петрович, пропуская вперёд Фёдора Кузьмича и усаживая его в свою карету на мягкий диванчик, – что виноваты обе стороны.

– И ещё неизвестно, кто более, – кивнул Фёдор Кузьмич.

 

Окончание следует