РАИСА КОРЕНЕВСКАЯ
ЗЕЛЁНЫЕ ВИШЕНКИ
Хуторская быль
Ох, ты, долюшка, доля женская,
не бываешь ты невесомою…
Песня о долюшке сама собой складывается и летает над пожилой женщиной. А она согнула спину и копается в палисаднике перед домом над всходами астры. Семена цветов она не сеяла, они осенью вызрели, смешались с землёй, а весной взошли. Опять песня неслышимой вьётся:
Солнце жгло тебя, всё полуденное,
ветер гнул тебя и не смог согнуть,
но прислушайся: это он шумит,
налететь грозит, да навстречу дуть…
Ну и пусть дует! Не подозревает Нина Дорофеевна, что о её долюшке песня звучит, да и не сумеет ветер подхватить её и унести, а она руками словно крыльями не собирается махать! К сильным ветрам ей ли привыкать! Женщина завяжет потуже косыночку на голове, ставенки на окнах верёвочками к стенам привяжет, высушенное во дворе бельё в дом занесёт, а цыплята с курочкой сами в птичий домик забегут.
Нина Дорофеевна всю жизнь живёт в маленьком хуторке на юге Волгоградской области. Но и другие края, преимущественно сельские, шлют ей приветы, зовут приехать повидаться. Конечно, повидаться зовут не они, а родственники, живущие в тех краях и любящие Нину Дорофеевну. Сейчас ей семьдесят четыре года, а когда была помоложе, ездила к своим двоюродным сёстрам на Псковщину, к троюродным – в Подмосковье и к младшему брату в Юрмалу.
Нина Дорофеевна – женщина деятельная: всё, что касается повседневных дел, она решает сама и не откладывает их не то что на отдалённое время, но даже на завтра. Впрочем, и остальные хуторянки, поступают так же: женщинам хутора «Матросский» это свойственно. Мужчины хутора капитанами не стали и, не споря, отдали штурвалы управления семейными делами женщинам.
Дочку Ольгу и сына Степана Нина Дорофеевна растила, как ей казалось, одинаково. Но её дочка выросла похожей на неё – толковой и разумной. А вот сын превращался в бестолкового, к тому же и в пьяницу.
Степану уже сорок восемь, но чем мог порадовать мать? Тем, что семью не завёл, внуков ей не подарил, мало того – и работать не рвался… Этим ли?
После службы в армии сын работал в совхозе, да только трактор, как он определил, ему не для работы дали, а для того чтобы играть в «Конструктор». Степан, перепачканный машинным маслом, разбирал его на части и
КОРЕНЕВСКАЯ Раиса Григорьевна – литератор. Член ростовского литературного объединения «Созвучие». В «Ковчеге» печатается впервые. Живёт в Ростове-на-Дону.
© Кореневская Р. Г., 2015
собирал, трактор заводился и глох; после обеда он спал под ним, а совхозный механик ругался и называл Степана «Подарком».
Степан уехал в областной центр и стал работать трактористом в дорожном хозяйстве. Жил у сестры Ольги, потом в рабочем общежитии, оно находилось неподалёку от сестриного дома. Поэтому сестра часто встречала его на улочках у продуктовых магазинчиков, и почти всегда нетрезвого. Но, когда в один сентябрьский вечер ей, как и другим прохожим, пришлось чуть ли не перешагивать через развалившегося на тротуаре пьяного спящего мужика и в нём признать брата, она в письме к родителям прописала: «Степана забирайте». В письме Ольга не рассказала о шапке, потерянной им; о сраме, который пережила, когда тормошила пьяного брата, но разбудить и поднять его на ноги не смогла… И о том не написала, что поссорилась с мужем. Он не хотел помогать поднимать Степана с тротуара, и когда брат проспался и кое-как мог идти, она сама довела его до общежития.
Если горбачёвскую перестройку представить в виде комбайна с мощной молотилкой, а мужиков, как Степан, – колосками на полях, то, как оказалось, одни колоски попали в обмолот и сумели определить по назначению своё зерно. Но колосок-Степан, видно, не был зрелым или рос в стороне, не дотянулась до него молотилка, да и государство в лице агронома оставило без присмотра, а ему самому было не тревожно за себя.
Живёт теперь Степан с матерью, существованием своим не озабочен: у Нины Дорофеевны пенсия, есть небольшое подспорье – огород, курочки и утки. Степану на хуторе перепадает мелкая работа, на которую он нанимается: уголь привезти, дров бензопилой напилить, а ещё работы на огороде да со скотиной. Платят старики и женщины деньгами мало, но добавляют плату бутылкой; Степан выпить не отказывается, а самогон на хуторе – не переводится.
У Нины Дорофеевны находится время и для задушевных разговоров с подругой, тоже Ниной, но Тимофеевной. Тимофеевна старше Дорофеевны на девять лет, ей уже восемьдесят три, но годы не помеха: стареть Тимофеевне не позволяют каждодневные хлопоты. Да и не заботит её собственное старение, не до него: сына прогнала невестка и назад не зовёт. Коля пришёл жить к матери, перед женой в своей вине не кается, о своей судьбе не кручинится. Он, мужик с хутора Матросский, в своей семье матросом был никудышным, и всё по одной причине – пьянство.
И у Дорофеевны, и у Тимофеевны утро начинается одинаково: они встают рано. Сынок Дорофеевны появляется перед ней где-то часу в восьмом утра, это уже считается – проснулся поздно, но если у Степана голова гудит от вчерашнего самогона, он может встать раньше.
Вот и в это утро июня, высокий и худой, до черноты загорелый по пояс, он умывается во дворе у колонки. Пригладив мокрой рукой торчащие вокруг лысины клочки седых волос, Степан пьёт воду из-под крана и идёт на кухню, где уже толчётся мать.
– Мамка! – он зовёт её «мамкой» так, как привык звать с детства. – Дай двадцать рублей!
Степан знает, что она не даст ему денег на опохмелку, знает, что мать злит и выводит из себя даже вид его. Но не уходит с кухни: он уже давно нарастил себе этакий защитный кожух, от которого отскакивают и материн гнев, и её негодующие взгляды.
– А ты, это… молчишь! Налей тада!
Мать запускает в него полотенце, которым вытирала вымытую посуду.
– Ах ты гад! – кричит она. – Иди с моих глаз!
Степан таращит на мать глаза, такого же цвета как у неё – серого, а она на него не смотрит, гремит кастрюльками, знает, что он сейчас уйдёт искать по хутору то, чего не просит, а требует его простая натура.
Степан выходит со двора и садится на скамейку, сколоченную ещё покойным отцом. Сделана она из вручную струганных толстых досок, не крашена, побелела от времени, но, как всё, что делал его отец, – добротная. Позади скамейки низкий забор из штакетника, через него тянутся высоко вверх ворохи цветов белых лилий – отличительный знак хутора. Здесь в каждом палисаднике они – красавицы лилии, буйно расцветающие в июне. Их так много, что можно было бы местным жителям приглашать туристов на период их цветения.
Лилии на хуторе появились лет десять назад, клубни привёз из города и осенью посадил в своём дворе Васильевич, старик почтенного возраста, живущий здесь с женой. Клубни принялись и летом дали побеги. Лилии зацвели таким великолепием, что скоро изумляли не только соседей Васильевича. Они появились и в других палисадниках. Народ хуторской к ним всё же привык и уже не очень изумлялся, но приезжие, увидев цветущие белые лилии, белыми облаками прилепившиеся к белым же, выбеленным извёсткой кирпичным домикам, доставали фотоаппараты и фотографировали эту красоту.
В конце июня на хуторе зреют вишни. Они есть во всех здешних садах. Плоды гроздьями висят на ветках, склоняют их своей тяжестью вниз; вишни можно собрать с одного дерева до четырёх вёдер, и на её сбор обычно приезжают взрослые дети. Они приезжают под выходные дни, и уже после обеда в субботу по дворам начинается сезон варки вишнёвого варенья.
Ольгу ждали к вечеру. Дочь позвонила по мобильному телефону и предупредила мать, что едет со своим внуком. Правнуку Нины Дорофеевны Глебу нравилось приезжать в Матросский. На время приезда Глеба Степан становился дедушкой, мальчишка к нему тянулся: во-первых, Степан брал его на рыбалку, а во-вторых, у семилетнего Глеба проявлялся интерес к технике. Ведь в гараж, в котором раньше стоял мотоцикл с коляской, теперь втиснулся мотоблок, но уже не с коляской, а с прицепной тележкой.
С его приобретением была связана история, которая ещё более отдалила мать от сына. И у неё и у него были в собственности так называемые «паи»: земля, полученная от государства. Совхоз их преобразовался в фермерское хозяйство, Дорофеевна и её сын фермерами не стали, землю сдавали фермерам в аренду, и по окончании сельскохозяйственных работ они платили им арендную плату деньгами, а также зерном и подсолнечным маслом. Мать рассчитывала и надеялась, что её непутёвому, но что ж поделаешь, какой есть, сыну, после её смерти «паи» помогут существовать.
Степан же думал по-другому. Он неожиданно для себя стал обладателем старенькой, но вполне способной ещё потрудиться «Лады». Автомашину пригнал ему из Москвы племянник, сын Ольги. Он подарил её дядьке, сам же собирался купить себе новую и купил: «Ниссан» японской сборки.
Прав водительских Степан не имел, заполучить их всё собирался, по крайней мере, несколько раз на деньги матери ездил на рейсовом автобусе в район. Возвращаясь, от расспросов отмахивался:
– Ты, мамка, ничего не понимаешь!
На «Ладе» Степан разъезжал без прав, но дальше соседнего хутора Ильинка не ездил и не думал встретить гаишников на дороге между хуторами. Пришла ему в голову мысль: их объехать. Он съехал с дороги на поле, потом повернул к лесополосе и поехал вдоль неё. Манёвры происходили на расстоянии, недалёком от наблюдавших за ним милиционеров. Пытаясь опередить постовых, которые уже садились в служебные «Жигули», Степан рванул на подъём дороги, попал колесом в канаву, сдал назад, крутанул руль вправо, но, выскочив из канавы, врезался в акацию. Машина ещё слушалась: на скорости выбираясь на дорогу, она тряслась и подпрыгивала, попадая колёсами в засохшую колею просёлочной грунтовой дороги, пробитую в дождь тракторами. Видя, что не успевает выбраться на асфальт, Степан поехал под защиту лесополосы, зацепил одно, потом другое дерево, а в третье так газанул, что его можно было принять за сумасшедшего. А он и был им в тот момент: бросив разбитую машину, побежал по лесополосе. Гнаться за ним никто не собирался, гаишники остановили проезжавший мимо трактор и предложили трактористу ‒ жителю Ильинки отбуксировать то, что осталось от «Лады», до поста в станице.
Происшествие вызвало большой гнев со стороны матери и смех у мужиков.
Гневить мать ему было не привыкать, а мужиков он решил сокрушить своей «крутизной» ‒ понятием, наделяющим обладателя этого качества возможностями, какие были недоступны окружению. Степан задумал купить себе новую машину. Желание подогревалось незабытым чувством удовольствия от автомобиля, он даже мыслил, что будет на новой машине «таксовать» по району и станет зарабатывать большие деньги. Для этого он намерился продать «пай» втайне от матери. Ему это удалось, но Степан пропил достаточно много: из оставшихся денег вместо автомобиля и был куплен мотоблок.
Как приедет Глеб, мотоблок выкатится из гаража и, значит, завтра в субботу его тарахтенье будет слышать околица, что сбегает лужком к поросшей камышом и перегороженной насыпью речке.
Утреннее солнце не такое жаркое, как послеобеденное, и поэтому хуторских обывателей утром можно увидеть в огородах. В июне идёт в рост картошка, требует окучивания; и неоднократная прополка всего, что посажено на огородах, тоже выводит их из домов. Помогать Дорофеевне в таких работах приходит соцработник Светлана. Она два раза в неделю по два часа у неё в подчинении: иногда работы не находится, равзе только налепить вареников с творогом, сварить их и вместе съесть целую миску.
Сегодня у Светланы визит к Нине Дорофеевне свёлся к беседе над клубничной грядкой и одновременно работе. Они говорили о том, о чём говорил весь народ хутора Матросский, – о газе!
– Уже трубы завезли, лежат напротив тёть Нади, – эту новость Дорофеевна знала и сама. Светлана продолжала: – А она сторожить не нанималась, но пересчитывает их по нескольку раз на день.
– Тут не то что пересчитывать, а собаку к трубам привязать надо. Привезли, сложили и не волнуются, – рассуждала Дорофеевна о монтажниках газопровода. – Украдут ‒ им то что? С нас ещё денег потребуют.
– А к вам газовики печку перекладывать когда придут? – спрашивает Светлана. Она думает, что после монтажников ей придётся помогать Дорофеевне убраться в доме: побелить мелом новую кладку печи; от сажи, что непременно будет сыпаться при разборке старой, топившейся углём печи, отмыть полы и повесить на окна выстиранные занавески.
– Ещё к нам нескоро. У Тимофеевны на улице начали печи ломать, а форсунки закончились.
Сведения Нина Дорофеевна получила по «сарафанному хуторскому радио», и теперь это «радио» продолжило работу.
– Ольга вечером будет. Молока вечернего принеси мне. А на воскресенье масла собьёшь?
– Сделаю, Нина Дорофеевна, – пообещала Светлана. У неё была корова, и потому и масло, и сметана, и молоко. – Глеб приедет?
– Да, и Ольга оставит его, не знаю только – на сколько? – отвечала Дорофеевна и, вздохнув, посетовала на внучку: – Не приучен пацан к молоку ‒ мама газировкой его испортила.
– Не похудел?
– Какой «похудел», он на сладостях одних живёт! – восклицает Нина Дорофеевна. – Но у меня пусть не просит ситро! Будет компот пить!
Женщины помолчали. Светлана сноровисто щёлкала секатором над клубничными побегами, отсекая слабые, неукоренившиеся розетки и попутно вырывая сорняки. Спелая ягода была ими заранее собрана и поставлена в холодильник ожидать Глеба, а белые, чуть розовеющие ягоды под руками женщин то и дело мелькали в зелёных листьях.
– Бог в помощь! – Нина Тимофеевна вошла во двор и стала на дорожке возле цветущих лилий. – Подруга моя не идёт ко мне, так я сама пришла!
Женщины поздоровались и уже втроём повели разговор о том, когда, по их наблюдениям, закончатся мытарства с углём и дровами.
– Коли кто платить не будет, то нам газ не дадут! – сказала Тимофеевна. – Нинк, ты гроши приготовила? Тысяч пятьдесят с тебя берут?
– Приготовила! Ольга помогла трошки. – Дорофеевна сказала это гордо.
– Дочка у тебя хорошая. – Тимофеевна всегда хвалила Ольгу. У неё самой дочки не было, только сын.
– Хорошая, а я – плохой! – Степан подошёл к матери, присел на корточки, сплюнул в сторону и продолжал, не обращая внимания на остальных женщин: – А говоришь: «денег нет»!
Он сидел на корточках, ухмылялся, улыбался сам себе – этакий покачивающийся болванчик, и тянул нараспев обидные слова:
– Так ты богатенькая Буратина?
Мать опомнилась, всплеснула руками:
– А ты копейку мне дал за всю жизнь? А?
Женщины закричали на Степана, стали его совестить, тот привычно щурился, хмыкал:
– Да уж! Конечно, я – дурак!
Потом встал и не спеша пошёл в дом. Мать проводила его взглядом, в котором уже давно не было любования своим сыном, да и стыда не было: привыкла.
Два часа помощи Светлана отработала и засобиралась уходить. Тимофеевна вспомнила:
– Шла за хлебом! Кажись, его привезли!
Они вместе ушли, а Нина Дорофеевна перешла в тень гаража, села на скамеечку и стала ощипывать утку, забитую Степаном на приезд гостей. Справившись, она понесла тушку утки в кухню, где принялась смолить её над плитой и потрошить. Покончив с этой незатейливой работой, крикнула сыну:
– Баню будем топить? Воды наноси!
Степан лежал на диване и смотрел телевизор. Над их домом висела антенна – спутниковая тарелка, выбор каналов был большой, но мать в своей комнате смотрела телевизор со старой антенной, ловившей устойчиво всего три центральных. Обращаться со сложной системой переключений спутниковой связи она не умела, научить её Степану было невыгодно – в этом он чувствовал своё превосходство. Телевизор ему не надоедал, он смотрел то, что матери было неинтересно: боевики и голливудские фильмы о чужой, непонятной жизни, а ей нравились отечественные сериалы. Дорофеевна позволяла себе смотреть их днём, после полудня и, уж конечно, вечером.
Она вошла в комнату и стала у двери. Степан ушёл, не выключив телевизор. Воды наносить ему надо было вёдер двенадцать: семь вёдер заливались в чан, поставленный прямо в топку печи бани, а остальная вода сливалась в кастрюлю, стоящую рядом с широкой лавкой. Деревянная, срубленная из стволов тополя и акации, росших в изобилии в окрестных лесополосах, банька была с парилкой ‒ единственная такая в хуторе. Сделал её покойный муж Дорофеевны. Он был родом с северо-запада России, умел плотничать, и после, как его не стало, о нём напоминали не только постройки во дворе: скамейка у калитки, два деревянных сарая, качели для внуков и банька – тёплая, с неповторимым запахом дерева, усиливающимся от нагрева стен паром. Но и в доме хранили память об умелых руках Захара Фёдоровича шкаф для посуды, тумба под телевизором в комнате Нины Дорофеевны и сундук для одежды, больше напоминающий ларь.
Сундук был заполнен постельным бельём и стоял на виду в проходной комнатке. Если бы Степан вздумал искать материны деньги, их он там не нашёл бы. Не нашёл бы он их и в шкафу с одеждой. Но вот в матраце, под многочисленными слоями разного наполнения, он бы их нашёл. Потому что деньги спрятаны именно там, и не пятьдесят, а семьдесят тысяч рублей, собранных ею на неотложные нужды и на оплату доли трубопровода, по которому придёт газ, а также тех работ, что будут вестись в доме.
Пройдя в свою комнату, небольшую, но двумя окошками разглядывающую улицу и обклеенную стараниями дочери обоями персикового цвета, Нина Дорофеевна села на кровать, испугавшись своих мыслей: сын – бессовестный, и он теперь знает, что мать имеет деньги, а вдруг начнёт искать?
– Нет! Поищешь, да не найдёшь, – подумала она. Вытащила свёрток, завёрнутый в пелёнку, оставшуюся ещё от внуков, сунула его в пакет и пошла к своей подруге Нине Тимофеевне.
– Ты моё положение понимаешь? – спросила она её. – Спрячь это у себя!
Тимофеевна согласилась. Пересчитанные и опять завёрнутые в пелёнку деньги положили в сундук, который полагалось закрывать на замок. Но его у Тимофеевны не было. Дорофеевна сходила домой и вернулась с замком. Сундук замкнули, ключ Тимофеевна припрятала в надёжное место – в фарфоровый чайник, стоящий в серванте для красоты и не используемый по прямому назначению. Подруги сердечно попрощались. Дорофеевна довольная и успокоившаяся, пришла домой, а Тимофеевна задумалась.
Она сказала Дорофеевне, что деньги будут в целости и сохранности, но ей тогда не приходила в голову мысль, что умереть она уже может без всякой болезни, а просто по причине старости. Не молодушка, а старушка – это ведь про неё! И что тогда? Сын Коля найдёт у матери в сундуке кучу денег, и разве поверит он, что они – не его наследство? Не поверит! Тимофеевна представила, как Дорофеевна, всплакнув о подруге на похоронах, скажет Коле: «Открой-ка, сундук, отдай мне «это»!
Но она обещала ей никому о деньгах не говорить, и особенно Коле.
С роду не бравшая ничего чужого, Нина Тимофеевна Омельченко потеряла с этого дня покой: её честное имя может оказаться совсем не честным!
Ходит ли она по дому, управляется ли по хозяйству – тревога с нею. Мысли пожилой женщины рисуют воображаемые ужасы: сына Колю арестовывают и увозят, он прогулял, прокутил с мужиками семьдесят тысяч Дорофеевны, она грозит ему тюрьмой и сама горько плачет!
И Тимофеевна решила, что для пользы подруги она предупредит Николая: так и так, мол, знай: помру вдруг – деньги эти верни Транцевой Нине Дорофеевне! Но, подумав, решила не показывать ему, где лежит ключик от замка.
Николай всё понял правильно. Она слышала его:
– Мать, я понял! Деньги тётки Транцевой!
Но тревога её не унялась, а после клятвенных заверений сына она даже усилилась. Вдруг к ней прибежала Дорофеевна, донельзя сердитая, и, заявив: «Ты теперь мне не подруга!» – забрала свёрток.
Нина Тимофеевна стала спать спокойно.
Оказывается, случилось так, что Николай и Степан вместе распили бутылку водки и под влиянием особенного чувства, возникающего у собутыльников, Николай сказал:
– А твоя мамка у моей мамки деньги от тебя прячет!
Сказано это было Николаем с выражением, смысл которого понятен: мать считает, что Степан – известно кто!
Велик же был шум, устроенный Степаном уже дома! Во дворе пинались ногами вёдра пустые и с водой, громко лаял Шарик. Пёс не понимал, почему хозяин машет руками и кричит на него:
– А ты не гавкай! Мы с тобой у мамки вышли из доверия!
В сторону матери он бросал слова из привычного для неё набора фраз, на которые реагировать было бессмысленно, она лишь коротко прикрикнула:
– Закрой рот!
На Степана же нашло. Он ругался, швырнул тапочку в кошку и замолчал только когда Глеб задал ему детский вопрос:
– Дед, ты и меня бить будешь?
Накопленные рубли вернулись домой, но ушла дружба Дорофеевны с Тимофеевной. Первая Нина считала вторую Нину виноватой в том, в чём нельзя было «виноватить». Тимофеевна беспокоилась и была в общем-то права в своих тревогах, но Дорофеевна не хотела этого признать. При встречах с подругой в магазине она даже не смотрела в её сторону. Две пожилые женщины прилюдно вели себя, как поссорившиеся девчонки.
А между тем история с потерей покоя повторилась ещё раз, но теперь его лишилась Светлана. Она, работник социальной службы, оказывала помощь престарелым гражданам в быту, и Дорофеевна была ей своего рода «работодателем», что в маленьком хуторе имело значение. Светлана терять доверие, а следовательно, и работу – не хотела. Конечно, в её служебные обязанности не входила услуга «хранение денег», но куда денешься, если об этом просит «работодатель»!
Светлане было тридцать девять лет, умирать внезапно она не собиралась, зато почему-то ей стал видеться пожар в доме. С тех пор как она взяла деньги Нины Дорофеевны на хранение, пожар стал почти реальностью. В её воображении огонь охватывал свёрток, всё так же завёрнутый в пелёнку, и сжигал его. А там семьдесят тысяч! Если откладывать по сто рублей из своей зарплаты, составляющей пять тысяч рублей в месяц, возвращать сгоревшие деньги жизни не хватит и долг перейдёт к её потомкам.
Опомнившись, Светлана решила отнести свёрток хозяйке. Известную фразу: «Казнить нельзя помиловать» Нина Дорофеевна не произнесла, но губы поджала и деньги пересчитывать не стала.
На хуторе Матросском к тому времени уже была осень. К холодам все ждали газ и его пустили: в домах исчезли угольные печи. У хозяек они отнимали много времени и внимания; голубые огоньки печей, сжигающих газ, наоборот, – подарили им время. Дорофеевна благополучно расплатилась за все расходы по его подведению, и теперь сидеть бы ей с подругой за чаем с вишнёвым вареньем, но ведь в ссоре они!..
Прошла зима.
Перед Пасхой приехала Ольга и собиралась остаться у матери подольше. Походив по саду среди цветущих деревьев, Ольга сказала:
– Вишен, мам, будет много!
Мать согласилась с ней. Дочь наклонилась к земле: расцвёл одуванчик, а это сорняк, она протянула руку, чтобы вырвать его с корнем, но услышала материно:
– Оставь! Пусть растёт!
Одуванчик на ветру покачал своей золотой корзинкой, словно поблагодарил.
Послышался скрип открываемых ворот, это Степан выкатил из гаража мотоблок. Раскрыв сумку с инструментом, он присел на корточки и принялся откручивать колесо от тележки. Без фуражки на голове, с загорелой лысиной в обрамлении клочков седых волос, Степан был похож на отцвётший одуванчик. У матери защемило сердце ‒ оно жалело сына.
Солнце пригрело. Стали раскрывать лепестки одуванчики, выросшие во дворе. Выделяясь на зелёной молодой траве своим чистым жёлтым цветом, они радовались солнцу. Пчёлы вились над ними и над ветками вишнёвых деревьев; от распустившихся цветков ветер разносил по округе аромат.
Почти одновременно с деревьями на хуторе расцвели, заалели тюльпаны.
На родительский поминальный день хуторяне несли их на кладбище.
Транцевы: Ольга, Степан и мать ‒ тоже пришли в этот день поклониться родным могилкам, и уже собирались уходить, как к ним подошла Нина Тимофеевна. За зиму она заметно изменилась, постарела и стала выглядеть на свои года. Николай, поздоровавшись, остался стоять в стороне.
– Нина Тимофеевна! – обрадовалась ей Ольга. – Как вы?
Тимофеевна вдруг оробела:
– Да вот, жива! ‒ Она взглянула на Ольгу и обратилась как бы к ней, но всё предназначалось Дорофеевне: – Зашли бы когда чаю попить!
– Мам, помирись с подругой! – Ольга подтолкнула мать к Тимофеевне. Но та молчала.
– Прости меня, Нинк, – сказала Тимофеевна.
Неожиданно для всех Дорофеевна произнесла:
– Бог простит!
Бывшие подруги взглянули друг на друга и поняли: их дружба не возобновится. И Ольга тоже подумала, что женщины не помирятся. Она поражалась нелепостью ссоры, разъединившей подруг: но не превратишь же в шутку старость, да и только ли она объяснит, почему поссорилась Нина Дорофеевна со своей подругой Ниной Тимофеевной? На что обижаться двум женщинам – на свою долю? Так она получается нетяжёлой: и Дорофеевна, и Тимофеевна носят её на плечах или за спиной, и как они её несут – посторонние не видят. Доли-то невидимые… в отличие от вишен, во множестве зелёными точками висящих на деревьях и обещающих в будущем налиться красным соком. Заканчивался месяц май…
Ольга развешивала выстиранное бельё во дворе, мать мыла под колонкой редиску, только что выдернутую из грядки. Во двор вошла Светлана.
– Умерла Тимофеевна, – сказала она.
Ольга, ошеломлённая этим известием, взглянула на мать.
– Мама! – окликнула она её. – Ты слышала?
Выражение растерянности появилось в глазах матери. По тому, как торопливо она вытерла руки о фартук, как пошла в дом маленькими неустойчивыми шажками, Ольга поняла: слышала. Она стояла рядом с молчащей Светланой, обе думали о случившемся.
Скрипнула дверь. Нина Дорофеевна, одетая в строгое серое платье, не глядя на молча стоящих женщин, подошла к калитке палисадника. Войдя в него, она стала рвать белые ромашки. Нарвав букет, Нина Дорофеевна пошла к дому Нины Тимофеевны.
– Мама говорила мне, эти ромашки очень нравились Тимофеевне, – сказала Ольга.
И Светлана вздохнула:
– Да.
