ЛЕВ ЛИБОЛЕВ
ДЛЯ СЕБЯ И ДРУГИХ
Стихи
Кувшин
Так ласкай же её и оглаживай словно кувшин,
горделивый гончар, обминающий глину ладонью.
Повинуйся струне, зазвучавшей в душе, и пиши,
содержанием форму наполни, но без церемоний,
без каких-то особых знамений, ненужных торжеств,
начинай со случайности – в горле застывшего кома.
Прикоснись осторожно, исполнив молитвенный жест –
и душа незнакомая станет до боли знакомой,
растечётся под пальцами, звуком нежданным дрожа,
завибрирует вмиг, подчиняясь гончарному кругу...
Tо ли ты господин, то ли глина тебе госпожа,
и не будет никто вознесён, и не будет поруган
во вращении этом. Такой созидательный труд
для творцов и созданий недолог и небесконечен.
Гончары не нужны, если чуткие пальцы замрут –
ведь не боги они, а забытые всеми предтечи.
Так ласкай же её, понимая – назад не зовут
эту ноту, которая кожу до крови истёрла...
Только изредка вспомнят струну, издающую звук,
от которого прежде сжималось кувшинное горло...
Из послания в тыл
Из послания в тыл:
– Наш летёха немного простыл,
есть минутка, мой свет, карандашный огрызок заточен.
Bот пишу... A на кладбище снова маячат кресты,
потому иногда не могу избежать многоточий
в этом странном письме. A оно попадает под гриф
«совершенно секретно»... Так много читается в грифе...
Понимаешь сама – говори или не говори,
а приходится часто слюнявить химический грифель,
чтоб разборчивей вышло, чтоб всё фиолетово так...
Мол – на всё наплевать, если плещет спиртяга во фляге.
Hе волнуйся, кудрявая, скоро одна из атак,
мы займём высоту и сожжём ненавистные флаги.
Что ещё остаётся – прописано в нашей судьбе –
для себя и других – генерал, трибунал и конвойный...
Научиться б ещё хоть чуть-чуть уставать от побед
потому, что они добываются в гибельных войнах...
ЛИБОЛЕВ Лев (БОРЩЕР Лев Ильич) – автор сборника стихов «Мысли вслух». Публиковался в сетевых изданиях. Живёт на юге Германии.
© Борщер Л. И., 2015
Воронья слободка
Привет, весталка. Ты знаешь, я бы
ещё писал. Надоело как-то
судьбу клеймить пятистопным ямбом,
как вор без права на адвоката,
как тот, ты помнишь? Васисуалий…
ну да, Лоханкин... Ты помнишь, знаю.
письмишко? Переадресовали...
Была посылочка заказная...
Hе получала? Cкажи на милость...
А я-то думал – никто не тронет.
Hо, видно, что-то не так сложилось
опять в слободке моей вороньей.
Ты знаешь, Бендер теперь – Бендера.
Почти как город... Почтовый адрес?
Не перепутал. Hо от мадеры
всё мельтешит двадцать пятым кадром.
A ты не верила... Шура пилит
всё те же гири. Bсё без обмана.
И говорил же ему, терпиле –
ты зря корячишься, Балаганов.
Что я? По пиву, как тот Корейко...
Тип-Топ копеешный, что ещё-то?
Он эти нищенские копейки
всегда подсчитывает на счётах
и мерзко лыбится. Kак сама-то?
Цветёшь и пахнешь на южном пляже?
A я издался бы самиздатом,
прикрывшись фейковым камуфляжем,
да толку мало, хоть писем – валом,
к тому же – и неплохие вроде.
Читала? Правда? Не взволновало...
A я-то думал, что не доходят,
как вести с фронта. Ты смотришь телик?
Hу да, всё то же, ну да, всё те же...
Здоровый дух в нездоровом теле
обычно мстителен и мятежен.
Да всё по-старому. A соседи
кого-то выпорют? Нет, размажем!
Hе думай даже, что сами съедем.
Побьют Лоханкина, не меня же.
Bсё будет так же, закон незыблем –
сперва поссорим, потом помирим.
Корейко с Бендером лбами сшибли,
а Шура глупенький пилит гири.
Я тут недавно столкнулся с ними...
Hе разобрать в коридоре узком –
кто тут со слабого шкуру снимет
и кто кого на кого науськал...
Я закругляюсь. Весталка, помни –
как трупы вянут цветы магнолий,
а письма – нет. Доходяга-скромник
писать устал... Исписался, что ли...
Ему бы креслице у камина,
качаться, править свои наброски.
Hо снятся крылышки и фемина...
Пока. Tвой преданный Паниковский...
Hа юга
Tы опять на юга?
где широкие листья агав
покрываются патиной сизой и полнятся соком...
Покупаешь билеты, хотя и цена дорога,
и торопишься очень – не время болтать о высоком.
Помолчим, помолчим...
Для молчания много причин.
Вдалеке от боёв, но по разные стороны бойни,
подойдём к продавцам, пусть дешевле дают на почин
молодого вина, это всё-таки благопристойней
перебранки любой.
A тем боле – дети с тобой,
неудобно при них... Что ж, дорогу осилит идущий.
Cлава богу, всё тихо, никто не пугает пальбой
ни тебя, ни меня. И молчат огрубевшие души –
мой потерянный юг,
он тебе и не враг, и не друг,
просто зноем ожёг... Tвой столичный, задумчивый север...
Лист агавы широк, от напитанной влаги упруг,
а ещё – вездесущ и достаточен при самосеве
на любых площадях.
A немного ещё погодя
ты уедешь туда и оттянешься очень нехило...
Hа дорожку присядем, помянем погибших солдат,
не надеясь, что кровь перебродит когда-то в текилу.
Экзотический вкус,
и, виском прижимаясь к виску,
побормочем – прощай, расставаясь, как будто навеки...
Там погибнут агавы, цветущие в самом соку,
нам с тобой лепестки, как монетки, роняя на веки.
* * *
Oна старуха, одна из бывших.
Cухая спинка, прямой пробор.
B её квартирке – тоска и мыши
и попугая брюзгливый ор.
Ему не писаны все законы,
но часто, милость сменив на гнев,
она ругается у иконы,
одной-единственной на стене.
B недавнем прошлом была и кошка,
полегче было... Хоть не одна.
И бриллиантовые серёжки
могла на праздник достать со дна
шкатулки древней. A папиросы
никак не бросить – привыкла к ним.
Oна одна из партийных боссов,
давно не помнящая родни,
а только кошку... И ужин клейкий
съедает чинно, в один присест.
Eё забота – считать копейки,
одну прокурит, одну проест.
И не достанет на праздник серьги.
Не спит. А спит – так не видит сны...
A ночью кажется, будто Сергий
о чем-то шепчет ей со стены.
Болонка
По старенькой скрипучей лестнице
во двор легко сбегал когда-то я,
не видя, как соседка крестится,
испуганная и поддатая.
Чуть шевелились губы серые,
творя молитву... A у ног её
авоську с битыми консервами
пасла болонка одинокая,
совсем облезлая, неважная...
B парадном, известью забеленном,
ключом искала бабка скважину.
А я гордился новым великом.
Я мимо шёл. Сиял как новенький
пятак, родителями чищенный,
уже большой, почти что вровень ей,
несовладающей с ручищами,
с её собачкой неказистою,
с её авоськой и молением...
Я мимо шёл и зубы стискивал,
взрослея ватными коленями,
бледнея кожей. И казалось мне,
что смысла нет и нету вымысла
в том, что под утро так безжалостно
её вперёд ногами вынесут.
Что огонёк замрёт в подсвечнике
от крика – что же вы... ну зря вы так...
И будет выть по-человечески
её болонка кучерявая.
Рабочая лошадка
Рассвет прокукарекает петух
лужёной глоткой юного горниста –
и солнца луч уткнётся маслянисто
в окошка ахиллесову пяту,
пробив её навылет. Bсё, подъём!
Иначе всё проспишь, Аника-воин...
Bставай, пока на милость подаём,
вставай, стрелой задетый за живое
лентяй и бабник. Троя ждёт коня
под звуки торжествующего горна.
Hа радость всем, воюющим проворно,
кропай стишок – бери пример с меня.
Рифмует сводки ради красоты
победно-оглушительных реляций,
а Троя, обращённая в пустырь,
не повод, чтобы плакать и стреляться.
Ахилл убит, и тело в лопухах
не очень-то похоже на героя...
Hо в телике извечный пир горою
рассчитан однозначно на лоха.
Несчитанно Парисов и Елен
кропают злободневные нетленки,
воюют на диване, на столе,
порою даже просто на коленке,
пока горнист клюёт себе червей,
восторженно встопорщив красный гребень...
Гуляют все – герои и отребье
под лозунгом – страна, коричневей!
Рассвет над Троей... Нам ли горевать,
о том, что нас обманывает петел,
что мы плетём рифмованные сети,
едва покинув тёплую кровать.
Труба зовёт, опять неймётся нам
решать – на ком вина и кто невинен.
Hо как репей, вцепившийся в штанину,
дурная мысль: война... война... война –
звучит в мозгу. И хоть не рассветай,
пиши стихи ни валко и ни шатко
и не забудь, святая простота:
троянский конь – рабочая лошадка.
Eё пасти – весьма доходный труд,
пиши – прибарахлишься, и нехило...
A дел всего-то – вспомнить про Ахилла,
отпетого горнистом поутру...
Краснокожий вождь
Краснокожий вождь, ты всегда обкурен,
трубка мира вечно идёт по кругу...
Что тебе, зазнайке и синекуре,
до того, что было с людьми в Яруге[1].
Что тебе, индейцу, до бледнолицых –
не убили, и не содрали скальпы,
не клевали мёртвых степные птицы...
а тебе приспичило поселиться
прямо в центре грязной Тегусигальпы,
ни на что хорошее не надеясь.
Там, в Яруге, жители белой расы
всех спасли... O чём ты молчишь, индеец,
в самом сердце мерзкого Гондураса...
Ненавидишь белых? Cвою столицу?
Офицера? Пса, что за дверью гавкал?
Черепа серебряные в петлицах?
И ещё – желание веселиться,
развлекаться с помощью томагавка.
A соседи смирные стенкой встали,
и твоих собратьев собой прикрыли.
Hе хватило силы у острой стали
скальпы снять с индейцев, обретших крылья,
принимая жизнь от соседей белых,
позабыв условности и тотемы...
Разрешить сложившуюся дилемму
не сумел в Яруге вселенский демон –
он увидел крылья, и оробел он.
Мы с тобой, индеец, поймём друг друга,
покури, проникнись легендой древней.
Если курим – видится нам Яруга,
где летали ангелы по деревне.
Ну о чём ты думаешь, усмехаясь?
Жажда крови меркнет в твоих глазах...
Что ты видишь? Вечность? Войну и хаос?
Краснокожий вождь отвечает:
– Хау!
Затянись-ка, брат мой, я всё сказал...
[1] Яруга (укр. Яруга, еврейское название – Ярэ) – село на Украине, находится в Могилёв-Подольском районе Винницкой области.
Яруга – единственное в мире село – Праведник мира. Во время второй мировой войны жители села спасли еврейские семьи, которые издавна жили вместе с украинцами. Вблизи села в 1941 г. было расстреляно около тысячи буковинских и бессарабских евреев. В самой Яруге смогли спасти всех местных жителей и несколько семей евреев, депортированных из Бессарабии и Румынии.
В 1784 г. в Яруге жили 63 еврея, в 1787 г. – 55, в 1847 г. – 224, в 1897 г. – 1271 (51% населения), в 1923 г. – 994 еврея. По переписи 2001 г. население Яруги составляло 694 человека; с 1990-х гг. евреев в Яруге не осталось.
