* * *
тронешь лёгкую свирельку души
дырки чёрные с обоих боков
три на правом — ночь зима тишина
три на левом — смерть бессмертие жизнь
ночь закроешь — светел голос и свеж
зиму — ласково лепечет журчит
тишину — то смех услышишь то плач
а другие мне не надо боюсь
потому моя свирелька поёт
незатейливые песенки три
однобокие не знает других
неумеха я... но терпит она
ведь не вечность ей со мной коротать
* * *
Речные боги знают, где река
рождается.
Горячими руками
берут её под крохотную спинку,
ощупывают тело осторожно,
прохладный лоб, биенье родничка,
бормочут нежно, взгляд её поймав,
бессмысленный и чистый.
Что сейчас?
То не река — лишь будущность реки,
неведомая даже для всесильных
речных богов... играя, лепеча,
куда она направится?
Откуда
возьмётся чернота водоворотов,
меланхоличность плёсов,
бездна пойм и топляков безжизненные груды?..
Но если повзрослевшая река
из берегов
в неистовстве выходит,
речные боги всё прощают ей —
неверье, вероломство, святотатство...
Бежит речушка, радостно щебечет.
Качается, сплетённый из осок,
на детской шее золочёный крестик.
* * *
в бутыль костьми улёгся виноград
последних дней осенний шелкопряд
из виноградных лоз свивает кокон
дух винограда бродит по ночам
в его глазах мускатная печаль
и чистота к зиме отмытых окон
он не спеша обходит двор и дом
записывая галочьим пером
в амбарной книге всё что в долг отпишет
зиме:
скамейка стол беседка сад
тропинка к дому бочка самокат
качели
гнёзда ласточек под крышей
из погребка дыханье винограда
и опустевший кокон шелкопряда
Кормчий
свершилось не из хаоса из снега
снег вырезал из тьмы квадрат ковчега
и старика что бросил в море невод
и тёмных птиц на белой тверди неба
снег высветлил подобьем маяка
средь зарослей осклизлых и тягучих
стада морских коров в телах их тучных
на мягких рёбрах капли молока
снег перебрал старателем усталым
из ничего песок ракушки скалы
меж скал тропу деревья в струпьях пала
долину где под тёмными холмами
спят боги что не помнят старика
который сотни лет бросает невод
и сотни лет улыбка коркой хлеба
черствеет на губах у старика
а снегопада влажная рука
из мглы ещё не созданного рая
ваяет смерть его
и женщину ваяет
* * *
ты бы уснула матушка что нам век по нему горевать
смотришь в окно детки не кормлены стынет печь
молодо-зелено озимь смотрите озимь цинковая опять
будто безумная повторяешь страшно в холодную койку лечь
ты бы нас в подполе матушка спрятала живеньких сберегла
чтобы не слышать как он из нависших над домом небес
хрипло кричит день и ночь кандагар кандагар кандагар
братик во сне шепчет в ответ гудермес гудермес
* * *
когда молчаливей стану вымерзшего ручья
льда холодней и глуше на молчаливом ручье
тоньше и бестелесней утреннего луча
зыбче радужки света на падающем луче
инея пагод китайских невесомее и белей
хрупче и безнадёжней свечи догорающего огня
не из ребра адамова повтори меня на земле
из адамова яблока Господь сотвори меня
Яблоки
Той осенью был яблоневый Спас...
Антоновка. От яблок гнулись ветки.
И баба Катя угощала нас.
Мать говорила: повезло с соседкой.
Хоть горя в жизни видела с лихвой —
войну прошла, похоронила дочку,
одна как перст, а ведь не стала злой,
и сердце — без гнильцы и червоточин.
Какие пироги она пекла!
Как баба Катя утешать умела!
— А баба Катя утром померла,—
сосед сказал, и мамка стала белой.
Поплакали. Заколотили дом.
Забрали на житьё дворняжку Раю.
Да вот случилась после похорон
ночь звёздная и тихая такая,
как будто враз, почувствовав беду,
и ветер, и собаки замолчали,
и слышно было, как в её саду
о землю глухо яблоки стучали,
срываясь с веток. Мы без сна в кровати
лежали, и в сентябрьской ночи
казалось: это — сердце бабы Кати
неровно, глухо, но ещё стучит.
* * *
не люблю когда встречают
часто выходит нарочито радостно
не люблю когда провожают
часто выходит неподдельно грустно
мой поезд прибыл с опозданием
никто не встречает
глупо стоять на перроне полгода
* * *
раз два три четыре пять
кто-то вышел подсчитать
всё что прячет в рукавок
безымянный городок:
вяз в испарине дождя
площадь статуя вождя
детский сад с замком
домá
церковь лазарет тюрьма
парк качели колесо
перья ангельские
всё
прячься от пытливых глаз
чичиков считает нас
* * *
шел к неблизко-недалече
не братан, не аксакал.
лес ему залез на плечи
и, постанывая, спал —
весь в испарине хворобой,
в мелкой дрожи кедрача,
в колком инее озноба,
руку свесивши с плеча.
а неблизко-недалече
путника звало к реке;
звать устав, брело навстречу,
но без леса, налегке.
а когда случилась встреча,
что-то не срослось чуть-чуть —
и неблизко-недалече
нож ему воткнуло в грудь.
ойкнув горестно и тихо,
человече обмер, лёг.
лес упал, подмял бруснику,
зашкворчал брусничный сок.
а неблизко-недалече
на закорки лес взяло
и пошло опять на встречу...
ну... кому теперь свезло?
* * *
придёт под утро нервный Гоголь
в альков плацкартный, буркнет мне:
— получше вроде бы дороги,
да больше дураков вдвойне.
вернее, дур... к нему, родная,
ведёт беспутная звезда?
а я болванчиком киваю:
— да, дядя Гоголь. да. да. да.
проснусь... и за окном морозным
увижу сквозь щемящий свет
не километры... вёрсты, вёрсты.
не рельсы... а полозьев след
