Новое о Буниных+1

Летом 1987 года рукописный архив Иллинойского университета в Urbana-Champaign (США) пополнился собранием писем и документов, связанных с литературной и издательской деятельностью первой волны русской эмиграции. Собрание, полученное в дар от Юлии Гаухман, принадлежало семье Прегель. Александра Николаевна Прегель (урожденная Авксентьева, 1907-1984) – талантливая художница, ученица Натальи Гончаровой, многократно выставлялась в художественных салонах Франции и Америки. Видную роль в культурной жизни Парижа начала 1920-х годов играла и Софья Юльевна Прегель (1894-1972)[1] – одаренный поэт (автор шести стихотворных сборников), прозаик, переводчик. С начала 1940-х годов С.Ю. Прегель выступала также и как издатель: с 1942 года она начала издавать литературный журнал “Новоселье”, выходивший сначала в Нью-Йорке, а затем – в 1948-50 гг. – в Париже. Собрание Прегель, представляющее собой частную и деловую переписку, связано и еще с одним именем – Вадима Викторовича Руднева (1879-1940), активного деятеля партии социалистов-революционеров, издателя и редактора крупнейшего журнала времен первой эмиграции – “Современные Записки”. Разбирая и систематизируя бумаги архива, я обнаружила среди документов отдельную, довольно объемистую папку: письма Веры Николаевны Буниной, адресованные М.С. Цетлиной. Среди многочисленных друзей и знакомых Буниных в период жизни в эмиграции супруги Михаил Осипович и Мария Самойловна Цетлины играли особую роль. М.О. Цетлин (1882-1945), писатель, журналист и критик, в молодости принадлежал к эсеровским кругам. Мария Самойловна, урожденная Тумаркина (1882-1976), познакомилась с Цетлиным и его революционным кружком в 1906 году в Швейцарии, где получала диплом доктора философии. Отчасти под влиянием нового окружения, отчасти по причине собственного энергичного характера и общественного темперамента, Мария Самойловна настолько активно включилась в революционную работу своих друзей, что по возвращении в Россию была арестована и заключена в Петропавловскую крепость. Первым ее мужем стал Н.Д. Авксентьев (1878-1943), один из лидеров партии с.-р., позднее министр внутренних дел в правительстве А.Ф.Керенского, а тогда – тоже заключенный Петропавловской крепости. Там и состоялось бракосочетание. По законам Российской империи браки между евреями и православными были запрещены. Мария Самойловна не захотела менять вероисповедание в память о своей матери, бывшей крайне религиозной. Поэтому Авксентьеву пришлось принять лютеранство. Очевидно, брак этот был совершен не столько по любви, сколько по общности интересов и влечений. Просуществовал он недолго. После побега Авксентьева из тюрьмы молодая пара уехала за границу, где у них родилась дочь Александра (в письмах фигурирующая как Шурочка), а в 1909 г. супруги расстались, сохранив дружеские отношения. Годом позже Мария Самойловна вышла замуж за М.О. Цетлина. После смерти М.С. Цетлиной все ее бумаги и переписка перешли к дочери – А.Н. Прегель[2]. Оказалось, что в архиве, помимо писем В.Н. Буниной, находилось более двадцати писем самого Бунина к Цетлиным. Все эти документы и оставшиеся после смерти С.Ю. Прегель материалы из ее литературного наследия А.Н. Прегель, в свою очередь, завещала своей племяннице Ю. Гаухман, которая подарила большую их часть Иллинойскому университету, оставив в своем личном собрании письма И.А. Бунина. Ю. Гаухман принадлежит идея объединить бунинские письма и сделать их предметом данной публикации. История знакомства Буниных с семьей Цетлиных восходит к 1917-18 годам – последнему периоду жизни Буниных в Москве. Цетлины покинули Россию в 1910 г., уехав во Францию, и возвратились в Москву с пятилетним сыном Валентином после Февральской революции. Они поселились между Арбатом и Поварской, и в доме у них постоянно собирались друзья и знакомые, устраивались чтения стихов и литературные вечера, затягивающиеся до зари. Этим литературным бдениям не мешало присутствие грудного ребенка – в 1917 г. у Цетлиных родилась дочь Ангелина. Постоянными участниками собраний были Цветаева, Ходасевич, совсем еще юный Есенин, Софья Парнок, Алексей Толстой, Эренбург. Впервые фамилия Цетлиных появилась на страницах дневников Буниных, написанных в Одессе, куда обе семьи попали осенью 1918 года. В начале ноября В.Н. Бунина записывает: “Вчера были у Цетлиных…”,[3] и далее это имя начинает встречаться постоянно. Одесса той поры жила лихорадочной и тревожной жизнью: бесконечная смена властей – немцы, французы, большевики, попеременно занимавшие город; грабежи, бандитизм, убийства, частые перестрелки на улицах – все это было обычным явлением. В.Н. Бунина записывает: “Вчера весь день шел бой. Наша улица попала в зону сражения. До 6 часов пулеметы, ружья, иногда орудийные выстрелы. /…/ Сидим дома, так как на улицах стреляют, раздевают. Кажется, вводится осадное положение /…/”[4]. Так жили все, кто находился в то время в городе. В окружении Буниных, кроме семейства Цетлиных, оказываются М.А. Алданов, Н.А. Тэффи, А.П. Шполянский (Дон Аминадо), А.Н. Толстой, А.Ф. Керенский, В.В. Руднев, И.И. Бунаков-Фондаминский и др. Если судить по дневниковым записям Буниных этого периода, общение с Цетлиными было очень близким и почти ежедневным. Поначалу возникшая взаимная симпатия (“Вчера вечером был у нас Цетлин. Многое мне в нем нравится, он хорошо разбирается в людях”, – пишет В.Н. Бунина 9 декабря 1918 г.[5]) вскоре переходит в более тесную дружескую связь. К весне 1919 г. Цетлины решают уехать. Прощаясь, уговаривают Буниных последовать их примеру, обещают помочь деньгами и похлопотать о заграничном паспорте. Однако в тот момент Бунин еще не готов к отъезду, и друзья расстаются, чтобы вновь встретиться через год, уже в Париже. Бунины покинули Россию в начале февраля 1920 г., на пароходе “Спарта”, отплывавшем в Константинополь. Цетлины оказались верны слову: в Белграде Бунина ждали деньги и въездные визы во Францию, а по приезде в Париж Бунины сразу поселились в огромной цетлинской квартире на rue Faisanderie, где прожили два месяца, пока не подыскали собственной. В это время Михаил Осипович уже активно участвовал в общественно-политической жизни эмиграции, выступал как поэт и литературный критик (публиковался под псевдонимом Амари), редактировал отдел поэзии “Современных Записок”; дом Цетлиных, как и в Москве, снова стал литературно-политическим салоном, о котором Б.К. Зайцев вспоминал: “Тут можно было встретить Милюкова и Керенского, Бунина, Алданова, Авксентьева, Бунакова, Руднева… позже и Сирина. Тут устраивались наши литературные чтения. Встречались мы теперь часто, и чем дальше шло время, тем прочнее, спокойнее, благожелательнее становились отношения наши. Нельзя было не ценить тонкого ума, несколько грустного, Михаила Осиповича, его вкуса художественного, преданности литературе, всегдашней его скромности, какой-то нервной застенчивости”[6]. Семья Цетлиных славилась своим гостеприимством, здесь находили пристанище, тепло и радушный прием все те, кому негде было жить и не на что есть. Редкий вечер обходился без встреч и литературных чтений, один за другим происходили в салоне Цетлиных вечера Бунина, Бальмонта, Тэффи (со сбором средств в пользу писателей), чествование балерины Карсавиной. Эта пора – начало 20-х годов – была и временем наибольшей близости между Буниными и Цетлиными. 4 июля 1922 г. М.С. Цетлина присутствует в мэрии на бракосочетании И.А. и В.Н. Буниных[7]. Пройдет еще 20 лет, будут меняться адреса, дома, обстоятельства, но дружеское и деловое общение обеих семей сохранится. Приближаются 40-е годы, бесконечные разговоры и толки о войне. По мере того, как опасность ее близится, для многих эмигрантов вновь встает проблема отъезда. 9 августа 1940 г. Бунин записывает в дневник: “Цетлины тоже собираются…”[8] (“тоже” – потому что первым поднялся ближайший друг Бунина Марк Алданов). И снова, как когда-то в Одессе, Цетлины зовут Буниных с собой в Америку. Но страх неизвестности не позволяет Бунину тронуться с места. Через несколько лет у него вырвется горькое признание: “Тем, что я не уехал с Цетлиным и Алдановым в Америку, я подписал себе смертный приговор. Кончить дни в Грассе, в нищете, в холоде, в собачьем голоде!”[9]. В Соединенных Штатах филантропическая деятельность Цетлиных развернулась необыкновенно широко. Особым событием стало издание “Нового журнала”, основанного Цетлиным и Алдановым. Сравнительно небольшая нью-йоркская квартира Цетлиных днем превращалась в подобие редакционной конторы и книжного склада, где Мария Самойловна собственноручно паковала и рассылала свежие номера журналов, отсюда же отправлялись многочисленные продуктовые посылки, лекарства, деньги нуждающимся европейским литераторам, в том числе и Бунину. Вечерами дом Цетлиных вновь становился литературным салоном, где по-прежнему происходили чтения в пользу писателей, находившихся в стесненных материальных обстоятельствах. И после смерти мужа (в 1945 году) М.С. Цетлина продолжала оказывать помощь тем, кто в беде. Из публикуемых писем видно, насколько действенной была ее поддержка Буниных. В самые трудные и голодные годы в Грассе, где жили Бунины, систематически шли посылки с провизией, одеждой, лекарствами, витаминами. “Я бы совершенно пропал, если бы не помощь ваша”, – признается Бунин в одном из писем[10]. Однако осенью 1947 года в отношениях друзей наступает охлаждение. Причиной ссоры послужила известная встреча группы эмигрантов с советским послом Александровым Богомоловым (Бунин был в числе посетивших тогда посольство) и выход Бунина из парижского Союза писателей – поступок, которому сам он не придавал особого значения. М.С. Цетлина отреагировала на это крайне бурно, послав Бунину, а заодно и общим друзьям разгневанное и возбужденное письмо (“бессмысленное и несуразное”, по словам В.Н. Буниной[11]), в котором обвиняла писателя в забвении прежних идеалов, отступничестве, солидарности с теми, кто брал советские паспорта и собирался возвращаться в Советский Союз. Возмущенный Бунин ответил ей взволнованно и резко, Вера Николаевна сделала это более сдержанно: “… очень трудно передать Вам то впечатление, какое произвело на нас Ваше письмо, и чувство оскорбления, что оно было послано через Зайцевых, а копия его разослана Вами циркулярно в Америке… Какой поступок после тридцатилетних дружеских отношений! Мне кажется, настоящие друзья так не должны делать… Я на Вашем месте сначала запросила бы нас о причинах ухода, а потом уже вынесла бы свой приговор, если таковой уж так необходим. Если бы я еще так недавно не видела от Вас такой заботы и доброты к себе, то я просто не стала бы отвечать Вам…”[12]. Через месяц от Марии Самойловны пришло новое письмо с извинением за “способ посылки” предыдущего. Однако после этого инцидента отношения прервались окончательно. Письма, входящие в нашу публикацию, охватывают период 1940-47 годов с небольшими перерывами. Первое из них датировано 5 сентября 1940 г. В это время семья Буниных живет в Грассе на юге Франции, где она поселилась с 1923 г. Вилла “Жаннет”, которую Бунин снял в сентябре 1939 (“чудесная английская вилла на такой высокой горе, что вид кругом необозримый…”[13]), была последним местом в его грасский период. Здесь он прожил до мая 1945 г., после чего возвратился в Париж. Примерно с середины 20-х годов Бунины никогда не жили вдвоем. В их дом приходили и оставались там, многие надолго – Галина Кузнецова, Леонид Зуров, певица Марга Степун, Е.Н. Жирова с маленькой дочкой Олей, любимицей Бунина. Несколько лет прожил с ними А.В. Бахрах. Разные люди, разные характеры, разные судьбы, сложные и запутанные внутрисемейные отношения. При трудном, вспыльчивом нраве Бунина обстановка в доме бывала взрывчатой. “Настроение Князя (семейное прозвище И.А. Бунина – Н.В.) было барометром дома”, – замечала художница Т.Д. Муравьева-Логинова[14]. Вся жизнь виллы “Жаннет” держалась на Вере Николаевне, – неизменно остававшейся ровной, внешне спокойной, словно внутренний стержень, скреплявшей этот странный коллектив. Она гасит неизбежное взаимное раздражение, мирит и успокаивает, помогает обойти острые углы, наконец, тянет на себе все хозяйство, оберегая не только мужа, но и остальных обитателей виллы от домашних забот. Материальное положение семьи к началу 40-х годов – самое плачевное. Давно розданы и потрачены последние деньги, оставшиеся от Нобелевской премии – их не стало уже в 1935 г. Гонорары за редкие издания бунинских книг нерегулярны и малы. Война приносит дополнительные лишения – скудное и плохое питание, нехватку топлива и самого необходимого. В письмах этого времени постоянно говорится о еде. Мало что изменил и переезд в Париж в 1945 году, затеянный именно с тем, чтобы поправить финансовую ситуацию семьи. Оставалась надежда на дружескую помощь, которая постоянно шла из Америки, больше всего от Цетлиных, посылавших кофе и постельное белье, консервированное молоко и обувь, лекарства и деньги, позволявшие Вере Николаевне покупать на рынке продукты для постоянно хворавшего мужа. С годами положение лишь усугублялось. А. Седых вспоминает: “Болезни не оставляли Бунина, и вместе с болезнями и полной невозможностью работать, материальные его дела пришли в окончательный упадок. Началась большая нужда”[15]. Эта безысходность отчетливо проступает в бунинских письмах, в сетованиях и жалобах писателя по поводу бедности и убогости существования. В таком же положении были почти все, с кем водили тогда знакомство Бунины (см., например, подробное письмо Веры Николаевны от 15 декабря 1940 г.). У Бунина же, нетерпеливого, неуравновешенного, жизненные невзгоды вызывали не только горечь, но и крайнее раздражение, страх перед ответственностью за домочадцев и близких, постоянный разлад с самим собой, усиливая состояние общей депрессии, от которой он начал страдать много лет назад. Еще в 1931 году Бунин говорил Вере Николаевне о своей душевной болезни и постоянных думах о смерти. В сороковые годы мысли о несостоявшейся жизни и скором конце прочно поселились в его душе. Его мучит одиночество, страх перед будущим, каждый прожитый день кажется ему последним. 7 сентября 1940 г. он записывает в дневнике: “За мной 70 лет. Нет, за мной ничего нет”[16]. В заметке “К моему литературному завещанию” (1951, Париж) Бунин писал: “После меня явится, может быть, у кого-нибудь мысль печатать мои письма, дневники, записные книжки. О письмах я уже написал в другом месте (“К моему завещанию, 1942 – Н.В.): я чрезвычайно прошу не печатать их, – я писал их всегда как попало, слишком небрежно и порою не совсем кое-где искренно (в силу тех или иных обстоятельств), да и просто неинтересно; из них можно взять только кое-какие отрывки, выдержки – чаще всего как биографический материал. Дневники мои тоже, по-моему, мало интересны (в общем). Их я тоже писал как попало и с большими промежутками. Да и уничтожил я очень большое количество этих записей. Против печатания их, впрочем, не имею такой решительности, как против писем. Записные книжки можно печатать”[17]. Вопреки воле Бунина дневники его были опубликованы в 1977-82 гг. Письма начали появляться в периодической печати сразу после его смерти. Иногда публикации эти были отрывочными и фрагментарными, иногда, как в “Новом журнале”, – появлялись целые подборки бунинских писем. Данная публикация продолжает ту же традицию. Помещаемые ниже письма И.А. и В.Н. Буниных касаются не столько литературной, сколько бытовой, повседневной жизни писателя, проливая дополнительный свет на положение Бунина в последние годы его жизни. Мы надеемся, что эти свидетельства будут интересны современному читателю. Письма печатаются в соответствии с правилами современной орфографии. Подчеркнутые в оригинале слова выделены курсивом. 1 5 сентября 1940. Дорогая Мария Самойловна, Спасибо за весточку. В отеле, где Вы живете, мы не раз останавливались.[18] Неужели Вы не вернетесь? Это будет очень грустно. Бабье лето очень свежее. Бывают и очень пасмурные дни. Но сегодня солнце, и немного веселее на душе. Вчера пришло письмо от Даманской[19] – денег она не получила до сих пор. А ведь следовало бы и вторую часть послать хоть тем, кому можно, то есть ей и Лоло.[20] Я думаю написать Наталии Игнатьевне[21], пусть она или Феничка[22] узнают на месте, в чем дело. Да, Даманская, которая тоже хочет ехать к Шурочке[23], спрашивает адрес Софьи Юльевны.[24] Получила письмо от Лени.[25] Он решил при наступлении первых холодов приехать к нам “на два месяца”. Я, конечно, очень обрадовалась. А в то же время стало и жутко.[26] Как тяжелы всякие даже самые дозволенные незаконные привязанности. Как Вы счастливы, что у Вас свои дети, свой внук! А ведь и к чужому можно быть привязанной. И как нужно всегда себя сдерживать в проявлении не только чувств, но и дел. Помню, когда в 1932 г. у него впервые оказалась задета верхушка легких, я, когда мы вернулись все из Парижа, стала ему по утрам готовить кофе и квакер.[27] Боже, что поднялось и у нас и у Фондаминских[28]. Как все начали возмущаться! Дошло это и до Лени, и пришлось прекратить, так как мораль в этой болезни самое главное. А если бы он был моим сыном или даже племянником, то на это никто не обратил бы внимания. И неизвестно, зачем люди огорчили меня и расстроили больного, в болезнь которого тоже никто не хотел верить. Спасла его тогда Наталия Ивановна Кульман[29], она собрала ему 800 франков на лекарства и усиленное питание, а затем профессор Лапинский[30]. Он меня вызвал после осмотра Лени и сказал, что дело может быть серьезным, и дал хорошие советы. Но это прошлое. Вспомнила потому, что вот-вот наступит будущее. Дай Бог, делать так, чтобы никто не огорчался. Я после Вашего отъезда ни разу не была в Каннах, только в среду 28. Вера Рафаиловна[31]не приехала. Получила сумасшедше-радостное письмо от Бахраха[32]. Надеется скоро повидаться. Если Ваша виза не готова еще, зачем же Вам сидеть в Марселе? Неужели Вы будете ждать в этом шумном городе! Я следую Вашему совету и держу диету, припадков давно не было[33]. Читаю Герцена по-английски, Паскаля по-французски, Бунина по-немецки, а по-русски “Северный Вестник” 1897 года – много интересных статей. Написала свои воспоминания о Ходасевиче[34]. Целуем Вас и милого Михаила Осиповича мы с Иваном Алексеевичем. А Галина Николаевна и Маргарита Августовна[35] в Каннах со вчерашнего дня. Ваша В.Бунина Ждем вестей. 2. 9.1Х.40 Милые друзья, если не вернетесь в наши края[36] нам будет, конечно, это грустно, но что же делать? Храни Вас Бог. Марк Александрович[37] мне пишет, что он подает просьбу о пропуске в Марсель. Может быть, я его еще увижу – собираюсь завтра в Ниццу. Я получил письмо от писателя Гребенщикова[38] (он уже чуть не 20 лет живет в Америке). Пишет, что американцы народ грубый, материальный до крайности, что даже большому писателю там легко умереть с голоду. Как-то (насколько я понимаю, совсем недавно) русское общество помощи писателям в Нью-Йорке устроило вечер в пользу Тэффи[39]: собрано было 60 центов. После этого что же я должен думать? Горячо Вас прошу – попомните обо мне, приехав к Шурочке[40]. Найдите добрых и богатых людей, которые могли бы прислать мне что-нибудь: месяца через 2, через 3 средства мои совершенно иссякнут – и что тогда? Ужели нобелевскому лауреату погибать? Обнимаю Вас с неизменной любовью, передаю привет Вам всего моего дома (самого удивительного на свете, кажется). Ваш Ив. Бунин В.Н. хочет написать отдельно. 3. 25 сентября 1940г. Милая Марья Самойловна, получила сегодня Вашу открытку. Спасибо за нее и за обещание в случае возможности пойти навстречу моей “комбинации”[41]. У нас гостит Бахрах. Очень приятно. Он изменился к лучшему и внешне, и внутренне. Загорелый, подтянутый. Много и интересно рассказывает, кратко, ясно и с юмором. Он вносит в нашу атмосферу спокойствие и душевный уют. Сейчас они с Яном пошли в город что-то покупать по карточкам. Леня решил ехать к нам[42]. Обещает быть здесь между 16-19 октября. Задерживает его лечение зубов. Для этого приходится ему ходить туда и обратно десять километров. Значит, поправился. Что же ничего не напишет нам милый Михаил Осипович, очень нам недостает вас обоих. Мы и в Канны почти перестали ездить, которые очень опустели. Я только в церковь, но нечасто. Ян, слава Богу, пишет, иногда по целым дням. В ровном и приятном настроении, Мы теперь можем в 9 ч.30 м. вечера слушать Москву и бой на Спасских часах. Устроили антенну, которой целый год не было. Леня пишет, что возвращающихся в Париж из санатории кормят бесплатно: обед из четырех блюд и ужин из трех. Дали вагоны первого и второго класса. Он еще пишет, что Аверня народ дикий, но древний. Похоже на избарских мужиков (это в Псковской губернии). Отсюда (т.е. из Аверни) начались крестовые походы. Она первая и пошла. Парижане их презирают за скупость и дикость. Народ, он пишет, правда, дикий, но крепкий. Все шлют Вам и Михаилу Осиповичу свои дружеские и сердечные приветы. Я целую вас обоих. Ваша В. Бунина. Я послушалась Вас – разрезала Вашу простыню на две, и теперь в них спит Бахрах. 4. 15 декабря 1940. Милая, дорогая Марья Самойловна, сегодня день рождения Шурочки, и я мысленно Вас поздравляю и всей душой с Вами. Я нахожу, что день рождения человека для матери еще более значителен, чем даже для него самого. Думаю, что и Шурочка грустит, что Вы сегодня врозь. От души желаю Вам скорее свидеться с ней. Писать письма для меня – большая роскошь. Увеличились хлопоты по хозяйству, прибавилась работа и участились походы за провизией в город, что при моих малых силах отражается и на “переписке с друзьями”. Много лежу, а лежа писать мне трудно – быстро устает рука. И очень подробное письмо написать до сих пор не удосужилась. Совершенно верно: из “pays non occupés” можно посылать в “pays occupés”[43] почтовые переводы до 2.000 франков. Помощь Тэффи необходима, но включать ее в (неразб.), который уже собственно не существует, едва ли следует. Чек, посланный др. Долгополовым[44], видимо, не попал в руки Фаины Осиповны[45] – месяц тому назад она просила меня выслать ей эти деньги… Александра Львовна[46] известила, что посылка денег запрещена. Мережковские получают из мэрии по 8 франков в день на человека. Лоло гонят с квартиры. Даманская в полном отчаянии – так и не дошли до нее 300 франков из По[47]. Зайцевы известили “besoin de provisions et d’argent”[48]. Наташа[49] два раза в неделю работает в ресторане. Ремизовы и Шмелев тоже без всяких средств. От Алексея Петровича Струве[50] знаю, что Рощин[51], Михаил Струве[52] и Лоллий Иванович Львов[53] без работы. Относительно писателей из “Объединения”[54] у нас имеется мало сведений: Ладинский[55] уехал из нашей зоны, адреса не оставил. Адамович[56] в Ницце, слышала, что он нуждается. Червинская[57] в La Favière, Яновский[58] в Тулузе. Кнут[59] в Тулузе. Варшавский[60] в плену. Об остальных ничего не знаем, никто почти не пишет. Очень тяжела была весть о смерти М.Ив. Ростовцева[61]. Подробностей о ней мы не знаем. За один месяц три смерти![62] Очень жалеем о Вадиме Викторовиче[63]. Сокрушаемся о бедной Вере Ивановне[64]. Мы ей писали. Зуров, конечно, питается не так, как следовало бы ему. Деньги все же тают. Жизнь он ведет почти санаторную. В город спускается раз в неделю, но работает все свободное время от лежанья, спанья, еды и небольших прогулок. Погода, слава Богу, ясная и холодная. Воздух à volonté[65]. Бахрах опять у нас, тоже что-то пишет – по целым дням стучит на машинке. Иван Алексеевич, слава Богу, здоров. Страдает от холода. Много написал рассказов. Надеюсь, что будет продолжать. Маргарита Августовна стала получать молоко[66]. Она с Галей сегодня в Каннах. Получила письмо от Ляли[67] – уже голодают и холодают. Одно время она с мужем питались только каштанами. Олечку все же кормят. Я сегодня плакала над ее письмами. Обнимаю, целую Вас и Михаила Осиповича. Дружеский привет чете Ландау[68] от всех нас. Сообщаю Вам на всякий случай адрес профессора Базельского университета Эльзы Эдуардовны Малер. Она работала в экспедиции с Л.Ф. Зуровым[69], она ученица Ростовцева, за свои ученые работы получила два раза премию от нашего общества университетских женщин. Леонид Федорович с ней в дружеских отношениях. Мы с ней тоже знакомы. Она может, если Вам что-нибудь понадобится, исполнить поручение. Адрес ее: Prof. E. Maler, Tullinger St., Basel, Suisse. Раз видела Ангелиночку[70]. Она передала от Вас книгу. Я прочла ее. Жил в одно время с Горьким и ни слова о нем! Люди знамениты большею частью в своем кругу. Книга во многом интересна, но многое и от лукавого! Ангелиночка энергична, бодра, в ней чувствуется сила. Ванечка[71] мил и ручной, сразу пошел ко мне на руки. В четверг буду в Каннах, постараюсь заглянуть к ним. Дни стоят ясные, но холодные, а угля почти нет. Получили по карточкам 100 кило. Стали часто питаться рыбой. Едим угрей, но это уже надоедает – слишком жирны. Припадков давно не было. Я стараюсь выдерживать диету, в награду похудела еще – линия налицо – что, впрочем, вызывает не восхищение у моих мужчин, а страх, и меня стараются пичкать. У нас месяца за два были гости раза два – мало кто решается взять нашу гору, а я за это время была всего раз на именинах. Но скуки не испытываю и духом бодра. Если все здоровы, то жить еще можно. Если есть деньги, то питаться еще можно хорошо, несмотря на то, что на рынке нет яиц, почти никогда масла, рису, многое дается по карточкам и в небольшом количестве, но все же еще можно есть вкусно. Появилось новое блюдо – кус-кус – африканская каша, среднее нечто между манной и пшенной крупами. Встаю я с солнцем, слава Богу, оно теперь встает не рано, и часто на рассвете ухожу на базар, и как этот час бывает несказанно прекрасен. Во всем есть и хорошая сторона, умей только отыскать ее. Еще раз шлю Вам поцелуи, приветы, поклоны, всем на выбор. Да хранит Вас Бог. В.Б. Далее следует приписка рукой Бунина: Дорогие мои, обнимаю Вас от всей души. Передайте мои поцелуи Алдановым. Храни Вас Бог. 5. 24.1.41 Дорогие Марья Самойловна и Михаил Осипович, надеюсь, что вы уже у Александры Николаевны[72]. Спешу сообщить Вам, что до сих пор я из Америки не получил еще ничего и что мы находимся в положении совершенно катастрофическом – доживаем последние гроши, в полном голоде и адском холоде. Помогите через кого-нибудь ради Бога. Целуем Вас и кланяюсь А.Н. и ее мужу[73]. Ваш Ив. Бунин. У Веры Николаевны все припадки и слабость от пищи св. Антония крайняя. Едим один голый кус-кус. 6. 29.1.41 Дорогая Марья Самойловна, материальное положение наше с тех пор, как мы расстались, ухудшилось до крайности – я никогда в жизни не был в таком отчаянии, как теперь. И ниоткуда помощи. Расходы, при всем нашем страшном холоде и голоде, страшные (не говоря уже о налогах по Парижу и по Грассу, по taxe de séjour[74], по электричеству и т.д.) и при том нас 6 человек – ибо куда, куда я дену М.[75], Г.[76], Зурова, Бахраха!! Они все без гроша и все больны. Не могу писать – руки трескаются от холода. От Я.Б. Полонского[77] узнал, что деньги для меня от А.Л. Толстой давно пришли в По, но я их не получил и не получу, верно. Почему послали через По, а не прямо[78]? Гроши, но вот я и их теряю. Целую Вас и Михаила Осиповича, поклон Александре Николаевне. Ваш Ив. Бунин. 7. 19 апреля 41. Дорогой друг, нынче Вера Николаевна получила Ваш avion[79] от 19 марта. Вы пишете, что В.Н. будет получать продовольственные посылки или, если пожелает, сумму их стоимости через Долгополова. Я не понимаю, о каких 25 долларах Вы говорите. Толстовский комитет, вследствие моих писем к Александре Львовне, начал присылать мне зимой и обещал продолжать посылать ежемесячно 25 дол. Теперь Вы сообщаете Вере Ник., что Толст. Ком. предоставил Вам 25 дол. в месяц на продовол. посылки для Веры Ник., но что В.Н. может, если пожелает, получать не посылки, а деньги, через Долгополова. И вот я не понимаю: эти 25 дол. ассигнованы Вере Ник. в добавление к тем 25, кои ассигнованы Толст.Комитетом мне, или нет? Если нет, т.е. если В.Н. будет получать помощь вместо меня (продовольств. посылками или, буде того пожелает, деньгами), то что же я-то буду делать? Тогда выходит, что помощь идет не лично мне, а В.Н., что эта помощь отнята у меня и дана Вере Ник., т.е. верите этому наглому хаму Зурову, который опять влез в мой дом и, живя за 10 франков в сутки совершенно на всем готовом, распоряжается полностью не только Верой Ник., но всем моим домом и орет на меня. Если так, то почему это так сделано? И чем и как я буду оплачивать уголь для кухни, электричество, хлеб, овощи, стирку белья, taxes de séjour ( за 6 человек), налоги (их с меня потребовали около 6 тысяч – тысячи 2 лично с меня за житье в “Jannette” и около 4 с хозяйки виллы “Jannette”, говоря: “раз она заграницей, извольте платить Вы!”) и прочее и прочее. Требуют, кроме того, с меня еще 3 тысячи хозяева моей парижской квартирки[80] – если не заплачу, продадут с торгов мое добришко там! Целую Вас и Михаила Осиповича сердечно. Ваш И.Б. 8. 27 апреля 1941 Дорогая моя, милая Марья Самойловна, не знаю, как Вас благодарить за Ваше дружеское и заботливое ко мне отношение. За последнее время я стала из Лиссабона[81] получать разные съедобные вещи и сразу почувствовала прилив сил! А то даже письмо написать мне было трудно. Мы питались почти исключительно овощами, но без картофеля, почти стали травоядными животными. Мясо имеем два раза, а иной раз и один в неделю, а иногда раз в две недели выдается что-нибудь из колбасной, в последний раз по 50 г. на лицо. Но мы были и этому довольны: на Пасху была ветчина! Правда, по лепестку, но и это было приятно. Было и несколько крашеных яиц. Вот и все из пасхального стола! Вспоминала, как из другой жизни, пасхальный стол у Александра Федоровича[82] в прошлом году. Привет ему и Терезе[83]. Украсило какао, сваренное на подсахаренном молоке, полученное как раз к празднику из милого Лиссабона. До 1 апреля Марга и Леня получали молоко, а теперь их лишили его, выдают только детям и беременным женщинам и кормящим грудью. Леня тоже стал худеть, что ему не полагается. По мере сил он старается вести предписанный санаторский образ жизни, то-есть, лежит положенное время, не утомляется, редко выезжает. Но питание его тоже далеко не то, что нужно. Он работает над своим романом[84] и кажется, доволен с этой стороны своей жизнью. Марга продолжает ездить к маркизе[85], которая недавно давала концерт, нужно сознаться, что Марга, действительно, хороший профессор пения. Она сделала из маркизы то, что едва ли многие могли бы сделать, ибо голос у нее “никакой”, как говорит Зинаида Николаевна[86]. Кстати, о них ничего нам неизвестно. Здоровье Марги не очень хорошее. Конечно, очень похудела и порой вид отвратительный. Галя много работает по дому. Стоит в очередях, иной раз имеет очень хороший вид, что меня пугает. Ведь у нее тоже не все благополучно с легкими. Очереди и меня очень утомляют. В прошлую субботу я неожиданно отстояла три часа и пришлось зайти в аптеку, так как голова закружилась. Мне что-то дали, и я ожила. Иван Алексеевич, конечно, освобожден от очередей, но и ему приходится иной раз спускаться в город и ходить по лавкам. Бахрах тоже ежедневно ходит, и то то, то другое, чаще овощи притаскивает. Происходит это оттого, что то одного, то другого продукта нет. Вообще установился быт, в который мы уже вжились. И если бы у меня было больше сил, то я с большим удовольствием проводила бы иногда время в очередях. Много новых черт узнала я во французском народе, больше почувствовала страну. Надо вообще сказать, что я очень бодра духом, и даже нахожу, что в такой трудной жизни есть и своя хорошая сторона. Все стали менее требовательны. Капризам уже места нет, но это, конечно, хорошо с духовной стороны, а с физической – трудновато. Нас в первый раз за 17 лет обложили налогом. Потребовали, чтобы мы платили такс де сежур. Хорошее время препровождения на курорте – очереди, беготня по базарам и в результете полуголодный паек. И за это плати еще такс де сежур в размере 50 фр. с лица. А на автобусах ездить стало еще труднее, чем при Вас. Тоже очереди и у нас, и в Каннах. И бывает, что до кассы дойдешь, а билетов уже нет, и жди еще час-полтора следующего. Поэтому я почти не езжу в Канны. Даже на Страстной была только раз в Великую Пятницу. В день Вашего рождения я причащалась и зашла к Ангелиночке, чтобы ее поздравить, к сожалению, она была в отъезде. Но внука Вашего видела. Это настоящий “Иванушка-Царевич” из русской сказки. В золотых завиточках, голубоглазый, с румяными щечками, с немного вздернутым носиком и такой ласковый, ручной, так прямо ко мне и пошел на руки. Через три недели ему год! Поеду поздравлять и его, и мать, если, конечно, у меня не будет припадка. Последнее время они у меня участились. Вероятно, от волнений всяких. Очень волнуюсь за Петра Бернгардовича[87]. После 22 марта от них не было известий. У жены его что-то плохо с ногами. Средств у них никаких. Может быть, можно было узнать о них. На праздниках все, кроме меня, побывали в гостях и кто-то покушал курочки, кто уточки. А у меня на первый день был длительный припадок, и я не поехала, куда была приглашена. Но курицу тоже попробовала, мне прислал хозяин[88] с Иваном Алексеевичем. И, нужно сознаться, вкусной она мне показалась такой, что и сейчас вспоминаю с волнением. Это новый наш знакомый, живет по дороге в Канн (2 километра в сторону). Уже девять лет, как осел на землю. Очень приятный человек. Жена и дочь его у Шурочки. Он знал отца Александра Федоровича. Ваше письмо по авиону от 19 марта я получила перед праздником. Шью себе платье, портниха в восторге – такая стала фигура. Только смотреть некому. Но ходить очень легко. Слава Богу, сердце мое поправилось. Конечно, от лежанья – я ведь все досуги провожу в горизонтальном положении. И для сердца это оказалось спасительным. Меня, наконец, осмотрел доктор, приятель Лени. Он его ко мне притащил. Он тоже хочет погостить у Шурочки. Он предписал мне леченье. Обнимаю Вас, моя милая, со всей нежностью, целую Михаила Осиповича. Ваша В.Б. Приписка: С первого мая все материи по карточкам. Но когда получим, неизвестно. Мне удалось купить еще зимой материю из старого запаса по 20 фр., а то бы я была в трудном положении – у меня все платья порвались. Я четыре года ничего для лета не шила, – осталось от прежних запасов только белье, но мыла нет, вообще с мылом драма. Нас шестеро! Всегда благодарю Вас за простыни. Без… [страница оборвана]. 9. 25 июля 1945 Милая и дорогая Марья Самойловна, Бесконечно благодарна Вам за Вашу память и подарок. Очень тронули меня Вы кофтой. У меня как раз старая пришла в большую ветхость. Но только, знаете, Вы и представления не имеете, как я похудела. Но, вероятно, к зиме пополнею, что мне не очень нравится. Легче и приятнее быть худой. Но ничего не поделаешь: нужно питаться, так как кроме приятной худобы, я получила еще неприятность с зубами – за зиму, так как осенью грасский дантист ничего не нашел, чтобы пломбировать, а у меня пришлось запломбировать в этом месяце одиннадцать зубов! И весь мой заработок за июль[89] ушел на временные пломбы – 1100 франков. Было и жаль, но было и приятно, что я не должна была обращаться к Ивану Алексеевичу. Тата Каминская уезжает на отдых, а вернувшись, будет продолжать возиться с моими зубами. Надеюсь, что мой ученик не откажется от моих уроков, и я опять справлюсь своими средствами. Время тяжелое. Душа с трудом принимает все, что приходится слышать и о прошлом, и о настоящем. Порадовались только вчера: Наташа[90] родила сына. Пока было решено, что его назовут Михаилом. Подробностей никаких не знаем. Сообщено было по телефону к Нилус[91] – у нас телефона нет – что родился мальчик. Завтра Зайцевы и отец Киприан[92] у нас завтракают, тогда узнаем все подробности. Надеюсь, что все обходится благополучно. Очень нас огорчает нездоровье Михаила Осиповича. Передайте ему, что его “Кучка“[93] мне очень нравится, но я читала только отрывки. Очень мы соскучились и по Вас, и по нем. Как-то странно в Париже без Вас… Ангелину не видала. Впрочем, мы мало с кем общаемся. Уж очень трудна жизнь. Живем без всякой фам де менаж, приходится даже стирать, иной раз и простыни, так как можно отдавать только те прачке, которые крепкие, а их у нас мало. С помощью Ляли я справляюсь, но, конечно, мало остается времени для “личной жизни”. Сейчас приходил Михайлов[94] за Яном. Поехали завтракать к какому-то американцу, не то англичанину, у которого повар русский – будут блины и жареный кролик. Немного глупо блины летом, но охота пуще неволи. Третьего дня были у Бененсон.[95] Они очень много перенесли. Он был в лагере. Затем они скрывались. Одно время жили у какой-то портнихи, и только в 6 часов утра можно было ходить в ватер клозет, который был на лестнице. Затем в их дом пришла полиция, которая жила в нем 19 дней, но к ним наверх не поднялась. Но все же Бененсоны говорят, что они жаловаться не могут. Такие ужасы стекаются со всех сторон. Кажется, все стерилизованы, кто даже вернулся обратно [из концлагерей – Н.В.]. У женщин вырывали без всякого наркоза матки и яичники… Времена ужасные. Как будто Христос и не приходил в Мир! Но до утонченных садистических пыток еще нигде никогда не доходили в таких размерах. Я не политик, а потому мало что понимаю. Чуваствую одно, что без Добра и Веры мир не спасется. Страшно очень за детей, молодежь. Вы знаете, что самыми жестокими немцами были подростки! Всего не напишешь. Мы с Вами в разлуке почти пять лет. За эти годы я узнала французский народ так, как не узнала его за двадцать лет. И многое поняла до конца. Трудно обо всем писать – нужно время. А мне всегда надо куда-то спешить. И всегда много непеределанных дел. Вот и сейчас нужно бежать что-нибудь купить на завтра. А я уже сегодня раз выходила и принесла молоко, мясо для Леонида Федоровича – ему, как больному, выдается больше, чем нам, и он четыре раза в неделю ест по 90 гр., а мы только раз. Здесь его здоровье стало лучше. Он много работает. Пишет доклад о своих открытиях и реставрации в Эстонии. Один уже отослан в Москву. Милюков “приказал” ему в своем последнем письме тотчас же оповестить советское правительство о том, что он сделал – это очень важно для России. 31 июля. Только сегодня могу докончить письмо. Получила Вашу открытку. Спасибо за сообщение адреса Валечки[96]. Радостно, что он здоров и работает. Пока я достаю здесь те лекарства, что мне нужны. Больше всего нужны чулки, летом мы ходим на босу ногу. Цены здесь на них очень высокие, и достать их трудно. Трудно и с мылом, особенно для стирки. На что живет Тэффи – не знаю. Большой посылке и башмакам oна чрезвычайно обрадовалась. Вид у нее “молодой”. Но, кажется, аорта в дурном состоянии. У Наташи Зайцевой, т.е. Сологуб все идет хорошо, ребенок здоровый. В пятницу она надеется переехать домой. Из нашего дома у нее была лишь Ляля. Я избегаю метро. Обнимаем Вас, моя дорогая, и Михаила Осиповича. Еще раз спасибо за подарки. Чаем я подкупаю [неразб.]. Кофе сами пьем. Здешний очень паршивый. Кланяйтесь Зензинову. Целуйте Веру Ивановну и Шурочку. Приветы всем вам от всех. 10. 4.8.1945 Милые, дорогие друзья, по-прежнему сердечно люблю вас, с грустью вспоминаю наше первое время в Париже – уже такое далекое и такое счастливое… Как Ваше здоровье, дорогой Михаил Осипович? Храни Вас Бог! Напишите, дорогая Марья Самойловна, когда-нибудь поподробнее, как Вы живете, что делаете? Пришлите мне, пожалуйста, книгу о “Могучей кучке”. Целую Вас обоих от всей души. Ваш всегда Ив. Бунин 11. 13 октября – 1 ноября 1945 Милая и дорогая Марья Самойловна, Больше месяца тому назад начала Вам письмо, написала три больших страницы и… не кончила. Написать мне письмо теперь самое трудное дело. Очень много всяких забот, работ. Кроме дома, хвостов, у меня есть занятие для души. С моей кузиной, Наташей Барановой, мы разбираем письма Шестова, ее отца. Очень много интересных и значительных мест находим в них. Готовим материалы для его биографии. А для денег стучу на машинке – раз в одну неделю заработала больше тысячи франков, иногда приносят материал и оставляют, иногда диктуют. Эти дни приходит ко мне один автор, и я стучу статью о славянофилах, третьем Риме… Иногда приходится писать и по новой орфографии так, как теперь даже сама Екатерина Дмитриевна Кускова написала Яну письмо без ять, твердого знака и с другими новшествами. Теперь меня мало что удивляет. Все немножко сошли с ума. Очень Вы нас тронули Вашей телеграммой, она пришла накануне, но я ее передала в день рожденья, которое, впрочем, мы не праздновали, так как новорожденный хотел забыть о нем и даже, как ни в чем не бывало, пошел обедать к Полонским. Уверяет, что они об этом не знали, как почти все наши друзья и знакомые, исключение Н.И. Кульман и Зайцевы. Но они ограничились открытками, зная отношение Яна к этому дню. Правда, через два дня были его именины, и Ляля спекла три пирога: два с вареньем из слив и один с говяжьей начинкой. Они были вкусные, и мы ими угощали гостей: В.А. Зайцеву, Феничку, которая пришла случайно, и Наташу Баранову. А вечером отправились все на Монпарнас, где “оставшиеся после кораблекрушения” сидят в кафе “Дом”[97] и мирно беседуют над бочками пива. Все стали милее, приятнее, обдерганнее, измученнее. Многим пришлось перенести немало. Зуров живет в пыли, среди чужих вещей, пишет на машинке, скрючившись на постели, и платит за это 600 франков в месяц! Из окна несет. Тут же стирает свое белье. И при всей своей энергии ничего не мог до сих пор найти, соглашался платить до тысячи франков в месяц за более или менее сносную комнату. Его материалы по его экспедиционным исследованиям отсылаются в Русскую Академию Наук. Павел Николаевич Милюков в последнем письме к нему советовал сразу же ознакомить русское правительство с тем, что он сделал. Он теперь зарабатывает себе на жизнь. Феничка рассказывала мне, что была у Ангелины, которая на ее взгляд очень возмужала. Ваш внучек очарователен – самый занятный возраст. Слышали, что Валя отправился к вам, как Вы его нашли? Изменился ли он? А вчера был “вечер Адамовича”, он читал о четырех поэтах: Маяковском, Есенине, Ахматовой и Ос. Мандельштаме. К сожалению, о последнем он сказал мало: в одиннадцать часов раскрылась за ним дверь, и рослый дядя заявил, что пора кончать. Адамович выскочил за ним и выпросил еще льготную четверть часа, но нужно было по крайней мере полчаса… Это первый вечер как бы из прошлой забытой жизни. Публика прежняя, наша, только два-три лица из нового мира, но как все изменились! Постарели, посерели, настоящих молодых лиц не было. Один, приехавший из России, спрашивал: “А где же ваша молодежь? Так она интересуется литературой?!”. Но мы, вернее, многие те, что провели лихие годы на юге, испытали новые чувства: трудно передаваемую радость свидания: спаслись! Уцелели! И грусть непередаваемую, что многих из тех, кто всегда бывал на подобных встречах, уже нет с нами… Зал был полон, но сбор небольшой, в несколько тысяч (4.500 фр.) всего франков – билеты стоили сто и пятьдесят франков. Но большинство было истинно приглашенными. Теперь на очереди у меня вечер Зайцева, вернее “матинэ”[98] – 25 ноября он будет читать о Лескове и прочтет что-то из этого писателя. На Адамовича я тоже немного продала. На Зайцева нужно больше: во-первых, времени много, а во-вторых, он только что поправился после неприятной болезни фурункулеза – гнойная сыпь на лице. Теперь он поправился, вчера тоже был на этом вечере, но вид не радует – еще больше обтянулось его иконописное лицо. Б.С. Нилус уже вчера продала четыре билета по сту франков на него, кажется, у своих родственников. Ее брат только что вернулся из Ваших мест. Я пока продала три на 200 франков. Очень благодарю Вас за обещанную посылку. Цены здесь на теплые вещи такие астрономические, что я отношусь к витринам теперь не как раньше к магазинам, где что-то можно купить, а как к выставкам, музеям и подобным местам, где вещей не покупают. Теперь главная забота о том, чем и как топить. Мы получили с юга две печки, пока в подвале лежат палки на “растопку”, по карточкам выдадут несколько сот (кг) угля и на Яна 400 кило дров! А затем разные обещания, мечты, покупка решо[99], которое при первом же разе испортилось. Парижане рассказывают ужасы о прошлом годе, у Нилус топилось только 17 дней. Я как-то ни о чем не беспокоюсь, хотя в моей комнате нет никакой печки и даже нет настоящего одеяла, свое я отдала Яну, надеюсь на свою меховую шубу, буду, как медведь, лежать и сосать лапу. Но Ян очень волнуется и что-то предпринимает. Октябрь же в этом году удивительно хороший: много солнечных, с синим небом дней. Сегодня, пожалуй, в первый раз в комнатах холодно, но у нас теплее, чем у других, так как мало наружных стен, но, конечно, зимой будем жить не очень приятно. Ваша кофта пока очень меня согревает, и хорошо, что она широкая, могу напяливать на теплый костюм, хотя я стала полнеть – нужно перешивать пояса у юбок… Любовь Германовна[100] все еще на юге. Жизнь и там не очень легкая. Трудно им с прислугой. А мы и не пытаемся искать даже фам де менаж, даже и за 20 франков в час. Все равно не найдешь! Целуем и обнимаем Вас и дорогого Михаила Осиповича. Привет друзьям и знакомым. Храни Вас Бог. И еще продержала это письмо на столе. За эти дни был обед у Ельяшевичей. Было вкусно и весело. Ян смешил всех до слез в буквальном смысле этого слова. Вспоминали и Вас, и Алдановых. За широким просторным столом просидели 5 часов! Передайте Мих. Ос. наши поцелуи. Приветы друзьям и знакомым. Ваша В.Бунина 12. 6 декабря 1945 г. Милая и дорогая Марья Самойловна! С самого вечера, когда звонок по телефону сообщил мне о кончине дорогого Михаила Осиповича, я ни о чем другом не могу думать, как о нем и о Вас. Конечно, когда есть время на думанье. Вы знаете, что я очень люблю его и очень ценила его беседы со мной, и я очень горюю, что еще одна мечта о встрече здесь рухнула. Знаю Ваш сильный Дух, а потому уверена, что Вы стойко переносите свое горе. Очень утешает, что Валя с Вами. Понимаю, как тяжело всем Вам было, что Ангелиночки не было с Вами. Вероятно, и ей не легче. Пережила за эти недели наши встречи и в Москве, и в Одессе, и нашу дружбу в Париже. Много хорошего и приятного было за эти годы в наших отношениях. Всегда с благодарностью вспоминаю и Вас обоих. Передайте Вале и Шурочке наше сочувствие. Иван Алексеевич болен, сильнейший кашель и сердце, и очень занят. Продал “Темные аллеи” Зелюку[101]. Он Вас обнимает, как поправится, так напишет. Целую Вас со всей нежностью. Ваша В.Б. Посылку с туфлями и чулками (2 пары) получила. Очень благодарю. Скоро напишу еще. 13. 8 февраля 1946 года Милая и дорогая Марья Самойловна, Не знаю, которое по счету я начинаю Вам письмо. Надеюсь, что это докончу и пошлю по воздушной почте. Спешу Вас известить, что от воспаления легких Ян поправился и уже расплатился с доктором. Кроме гонорара подарил ему пару ботинок, черную, которую Вы прислали. Она подошла ему как нельзя лучше, а Яну велика. Так что и в этом Вы приняли участие. Не знаю вообще, как Вас, дорогая, благодарить за все, что Вы делаете. Я лично без Вас бы пропала. Ведь у меня никогда не было ничего теплого из нижнего белья. Теперь хожу во всем мужском, кроме чулок. И если бы не это, то, вероятно, ишиас, который все мне угрожает, разыгрался бы. У нас ведь топится только комната, где живет Ян, то есть столовая. А в остальных бывало очень прохладно, хотя я к холоду отношусь очень стойко, да и зима была “сиротская”. В Грассе я больше мерзла, чем здесь… Болезнь была серьезная и тяжелая. Я больше двадцати дней не раздевалась, спала около Яна на той же постели. Приходилось иногда раз пять в ночь подыматься. Теперь уже сплю у себя, и ночью он меня не тревожит. Но полного выздоровления еще нет. Он все время чувствует “какое-то подташнивание”. Я уговариваю пригласить специалиста. Но он упорствует. Это “подташнивание” было еще в Грассе. Была еще беда с зубами, пришлось на дом пригласить дантиста. Сильными мерами воспаление ликвидировали. Казас нашел, что это от расстройства всего организма. Ян очень исхудал, ноги – палочки. Стараюсь доставать все, что можно. Но что это стоит! Не успеваю менять “пятитысячники”. Помогают очень посылки из Ваших мест. Спасибо всем за них сердечное. Хорошо бы, если бы присылали сладкого молока. Он пьет его с удовольствием. Вообще же аппетит у него очень средний. Любит апельсиновое варенье. Если бы из его денег Вы купили мне две пары шерстяных чулок, а ему две сетки, размер большой, – он не любит, чтобы его что-либо стесняло. Это ему больше, чем необходимо. Его совершенно разорвались, а шерстяное белье на голое тело он надевать не может. Здесь же сеток найти нельзя. Ваши посылки получаем. Иногда Вы прямо спасали. Например, когда пришли простыни, я увидала “небо в алмазах”. Положительно не знала, что делать. Прачка держит белье две недели, а во время болезни простыни очень пачкаются и за неделю. И вдруг Ваш подарок! Можно сказать, выручили. Он и сейчас спит в них. Теперь он уже встает, надевает теплую пижаму. Но из комнаты его мы еще не выпускаем, – разная температура. Серов[102] говорит, что в солнечный день он уже может выйти на десять минут на воздух, но, к сожалению, хотя и тепло, но сумрачно – Париж последнее время в серых тонах. Вчера у нас были Зайцевы. Они, слава Богу, здоровы. А то ведь и у них была тревога. Настроение у них легкое. В понедельник надеюсь выбраться к ним – Борису стукнет шестьдесят пять лет! Вообще же Ян очень не хочет кого бы то ни было видеть. Настроение у него чаще всего тяжелое и мрачное. Но иногда бывает и оживлен и даже смешит. Легко допускает к себе тех, кто жили у нас в Грассе: Зурова, Бахраха, Любченко, мою приятельницу, которая часто у нас гостила на вилле Жаннет. Она очень мне помогла во время болезни. Ведь одно время была больна и Олечка, и Ляле приходилось ухаживать за ней в пансионе, где она заболела. Фамы[103] у нас никакой нет. Представляете, как весело! Вот почему я никак и не могла собраться написать Вам и другим. Меня очень тронула Злата Давыдовна[104]. На-днях напишу ей. Дело в том, что мне теперь всегда хочется спать. Иной раз в день прикорну раза четыре. Вчера узнала о смерти Веры Николаевны Ильнарской, жены Лоло. Кончилась ее страдальческая жизнь[105]. Из-за болезни Яна я ничего не написала ей к Новому году. Работаю я и в “Быстрой помощи”, которая очень много помогает. Несмотря на полную невозможность отдаться этому делу, я все же как-то умудрилась собрать им в два месяца три с половиной тысячи франков и продать уже несколько билетов в синема в пользу этого общества. Нищета здесь ужасная. Я стараюсь как можно больше завербовать членов. Жизнь наша здесь совершенно иная, чем была при Вас. Никаких почти сборищ. Даже у соседей не бываем. С Феничкой почти не видимся, а живем друг от друга в двух шагах. Видаешься лишь с теми, кто заходит. Нужно признаться, что на гостей собственно сил нет. Очень уж все измотаны. Только на-днях повидалась с Т.С. Конюс[106]. Она много рассказывала мне об Америке. Общее впечатление у нее, что тамошние не представляют ни нашей жизни, ни того, что мы все пережили за это лихолетие. Восхищает ее удобство американской жизни, квартиры. Удивляет количество визоновых (цигейковых?) шуб. Вчера ночью докончила XI книжку журнала. Очень она хорошая. Интересна статья Николаевская[107], я собственно ничего об Японии не знала. Еще раз пережила смерть Михаила Осиповича. Увидела его больного за работой. Марк Александрович очень талантливо о нем сказал и очень правильно. Вижу его чаще каким он был в Грассе: худым, красивым, в белом берете. Звонок. Пришла посылка от Марка Александровича. Ян еще спит. Будет радость, когда проснется. Обнимаю и целую. Ваша В.Б. Когда же увидимся!! 18/11. Десять дней не могла докончить и отослать Вам мое послание. Была работа по переписке. Зарабатываю на femme de ménage. Удалось найти одну приходить раза два или три в неделю вечером – от 10 ч. до полуночи. Плата 30 франков в час. Это меня освобождает от постирушки, мытья пола в кухне и подметания полов. Последнее чаще приходится на долю Ляли. Пришлось уделять время и на “Быструю помощь”. Кой-кого навестить, кой у кого позавтракать. Раз ела утку и продала тринадцать билетов по сто франков. Фильму дали старую “24 часа на русском фронте”. Было 2 сеанса в 5 ч. и 9 вечера. Надеемся на 15.000 фр. За эти 10 дней Ян окреп немного, но все еще не выходит, даже из своей комнаты. Стараемся его кормить, что не так легко. Мне кажется, что одна из Ваших посылок пропала. Вы написали, что посылаете мне 3 пары шелковых чулок – я не получила. Три пары – шерстяных дошли, и я Вас ежедневно благословляю. Привет всем друзьям. Поцелуйте Веру Ивановну и Шурочку. 14. [Февраль 1946] Дорогая, милая Марья Самойловна, Вы даже и представить себе не можете, до чего нам больно, просто страшно и думать и чувствовать эту все-таки неожиданную, ужасную потерю! Мы даже как-то не могли сразу написать Вам! Обнимаем Вас с самой горячей любовью и просим Бога дать Вам сил вынести Ваше тяжкое горе. Ваши Бунины. Будем счастливы, когда сможете написать нам. Я едва поправляюсь после долгого и тяжелого гриппа. 15. 9 января 1947 Дорогой, милый друг, пишу только два слова – ибо пишу в постели, опять лежу в гриппе, погибаю от кашля, одышки и слабости[108]. Все, о чем Вы писали, на днях получено – очень благодарю! Надеюсь уехать на юг в конце января[109]. Тэффи тоже больна, ей тоже необходимо ехать, – горячо прошу о скорейшей помощи ей, она в большой нужде. Горячо целуем Вас. Ваш Ив. Бунин 16. 10.2.1947 Милый, дорогой друг, я только начал добредать до письменного стола – без конца лежал в постели и все еще кашляю, задыхаюсь, все еще у меня увеличена и болезненна печень, чего прежде никогда не было. И обнищал я ужасно от болезни. А тут еще ужасная зима – морозы и порой снег не только в Париже, но и на Ривьере. Надеюсь выехать туда (вместе с Надеждой Александровной (Тэффи – Н.В.) числа 20-го, т.е. дней через десять. Но адрес мой пока – Париж: ведь еще даст ли Бог выехать? Часто охватывает страх – как я буду там один, без Веры, по ночам, когда больше всего кашляю и задыхаюсь? А ехать вдвоем не по средствам. Сердечно целую Вас и прошу – пришлите, пожалуйста, (опять-таки сюда, в Париж, на имя Веры) большой и очень хороший термос: мне бывает экстренно нужно по ночам горячее для облегчения кашля и одышки. Ваш Ив. Бунин 17. 19 февраля 1947 г. Милая и дорогая Марья Самойловна, Приходится Вас огорчить: у Яна оказалось после анализа крови всего 300000 красных шариков, а нужно их у мужчин четыре с половиной миллиона или даже пять! Вы представляете, в каком мы волнении. Дело в том, что у него больше чем два месяца назад было кровотечение[110], и он обескровил, как это было 26 лет тому назад. Теперь у нас у всех одна задача - уговорить его сделать укол. Врачи уверяют, что они безболезненны и безопасны. И все склоняются к тому, что его довольно тяжелое состояние (сердца, общей слабости) зависит именно от очень сильного малокровия, с которым придется бороться очень энергично, чтобы не случилось непоправимого. Он до сих пор в постели и так слаб, что пройти по комнате – целое дело. Большое упущение было сделано, что анализ произведен был так поздно. Всех врачей и нас пугал его кашель, который и до сих пор продолжается и имеет характер коклюшечного, есть мнение, что и кашель отчасти зависит от ослабления всего организма. Одно время думали, что дело в сердце, так как пульс порой бывает очень слабый и частый, после анализа врачи говорят, что это тоже от сильнейшей анемии. А сердце, к счастью (это единственное утешение), в хорошем состоянии. И если он согласится на уколы, то силы будут восстановлены довольно быстро. Но необходимо усиленное питание. И раньше во время его болезни его питание стоило дорого – Вы, вероятно, от Ангелиночки знаете, какие теперь цены, а последнюю неделю (анализ был получен в прошлую пятницу) его питание и отопление мне иной раз в день обходится 2000 франков, а самое малое 500 франков. Его необходимо кормить, например, телячьей печенкой, кило которой стоит 600 франков. Ему всегда холодно, порой он дрожит и приходится топить, и на одну лишь растопку идут бешеные деньги. Словом, то, что я получила от Шуры[111], уменьшилось вдвое. Чтобы его не расстраивать, я скрываю от него наше финансовое положение. Конечно, в вышеупомянутые суммы входят и лекарства и оплаты врачей. Ко всему аппетита у него никакого, приходится умолять его, чтобы он что-нибудь съел. Впрочем, Вы, вероятно, знаете, что это такое. Роговский[112] все еще здесь. Он ждал выздоровления Ивана Алексеевича, чтобы его сопровождать. Врачи думают, что после уколов ему будет можно скоро ехать в Жуан ле Пэн, где, конечно, Беляев[113] его поставит на ноги. Конечно, уколы тоже влетят в копеечку. Но ничего не поделаешь. Пришел черный день – нужно все сделать, чтобы предотвратить непоправимое. О себе могу сказать, что я устала очень. Ведь с 1 января этого года я проводила до последних дней ночи с ним. Он кашлял так, что приходилось раза по три в ночь вставать и давать ему что-нибудь теплое. Последние три ночи я сплю в своей ледяной комнате, не раздеваясь, так как если позовет, то нужно как можно скорее к нему добежать и дать пить или посмотреть, не погасла ли печка. Последнее время нездорова Ляля, у нее что-то в почках и все время повышенная температура. Наша фама перестала ходить, что очень трудно, приходится самой стирать, так как наша милая старенькая мадемуазель Имбер[114] уже на тяжелую работу не годна, но все же она помогает и приходит почти ежедневно. Помогает и мать Ляли, и Любченко, и Феничка. Сегодня я с двумя последними перетащила все оставшиеся дрова и весь уголь в нашу квартиру. Тэффи тоже заболела, у нее что-то с сердцем, какие-то шумы. Ее уложили на три дня в постель, запретили двигаться, и она, бедная, лежит одна в холоде. Трудно достать билеты на юг. Ведь нужны спальные места. Иначе ни она, ни И.А. не доедут. Больше месяца уже хлопочут и все никак не получат. Теперь надеются на середину марта. Получила на-днях два пакета книги 12-й. Почему послали именно этот номер, не совсем понимаю. Сегодня пришла посылка от милой Татьяны Сергеевны Конюс, и как она кстати. Кое-что отдала И.А. как мед, чернослив, изюм. Жаль, не было кофе, здесь выдали только за декабрь… Леня благодарит очень за перчатки. Почему ему не прислал Литературный фонд никаких денег, тогда как другим писателям прислали? Я думаю, что ему придется бросать службу[115]. Вид у него хороший, но он почти перестал спать. Очень нервен, и писать невозможно. Ян целует Вас и благодарит очень. Ваша В.Б. Приветы всем. Сегодня 20.II, получила Ваше длинное письмо, дорогая моя, спасибо за все. Отвечу на него при первой возможности. А пока целую крепко. Ваша Вера. 18. 9 марта 1947 Милая, дорогая моя, только что пережили ужасные моменты: Яну было дурно. Я вошла в его комнату, когда он сел обедать, и увидела, что он, опустив левую руку, сидит в наклонном положении. Я спросила, что с ним, он ответил: “Ничего”. Но позы не переменил, тогда я поняла, что ему плохо, позвала Лялю, а затем ее мужа, который был, к счастью, у нее. Ляля стала приводить Яна в чувство, а я бросилась к Нилус, чтобы позвонить Аитову[116], который, к счастью, оказался дома. Это был обеденный час. И попросила Берту Соломоновну пойти и посмотреть, так как у нее большой медицинский опыт. Ей показалось, что дело совсем плохо, и она еще раз позвонила Владимиру Давыдовичу, напугав его так, что когда он приехал к нам, у него тряслись руки. Жиров (муж Ляли – Н.В.) помог Яну перейти на постель, и когда доктор явился, то он уже был в полном сознании. Аитов думает, что это желудочное: его мутило. Он впрыснул камфору и дал на ночь принять морфию. Сегодня у нас были гости: Тэффи, Пантелеймонов[117], Струве[118] и Наталья Ивановна[119], и все, конечно, его утомили, а он еще очень слаб. Теперь никому не позволю больше четверти часа быть около него. Может быть, и съел что-нибудь, что не переварилось. Неделю тому назад был сделан первый укол, на который его возил Владимир Давыдович. Кроме его обычной болезни, у него еще кое-что есть, что будут удалять прижиганием завтра[120], когда он приедет опять с Аитовым на укол. Уколов надо сделать три. Последний назначен на 17 марта. От Шуры получили 50 книг. Очень целую Вас за Ваши хлопоты. А вчера был доставлен термос, который Яна очень обрадовал. Он был в дурном настроении, и это дало ему радость, главным образом потому, что он непохож на здешние по форме, вернее, виду, в нем чувствуется мощь. 10 марта. Вчера не удалось закончить письма. Сегодня милый Владимир Давыдович возил Яна на прижигание и укол. Хотя очень много за то, что опухоль доброкачественная, но все же ее взяли на исследование. Через неделю будет ответ. Аитов не вполне уверен, что нужно сделать только три укола. Может быть, и четыре или пять. После третьего укола нужно, по его мнению, неделю ждать, и если за последнюю неделю кровь ни разу не покажется, то после 24 марта можно ехать в Жуан ле Пэн. Очень жаль, что вместо 14-й книжки мне прислали 12-ю. Их у меня теперь 23, а четырнадцатых только четыре. Нужно последних дослать. Сейчас ими занимается моя приятельница Наталья Федоровна Любченко, очень живой и деятельный человек. У Ляли все повышенная температура, и врачи до сих пор не доискались причины, а потому ей трудно быть энергичной, и я предложила Наталье Федоровне заняться Вашим делом. Сегодня она пристроила в одном месте весь комплект. Мы послезавтра отправляемся на рю Николо[121], чтобы взять недостающие книги, а часть двенадцатых отнести туда, чтобы было равновесие. В настоящее время у нас 24 человека, из которых, наверное, 16 захотят пятнадцатой книжки. Некоторые недовольны разностью формата. Думаю, что следует Вам прислать, если нет на рю Николо, еще мне несколько экземпляров четырнадцатой книжки. Вчера Наталья Ивановна купила три книжки для кого-то. Вы спрашиваете, что нам самое нужное. Из съедобных: кофе, кофе, и кофе, а также мыло. Сегодня получили посылку, хоть плачь. Все, что не употребляем, какое-то кокомальт, масло из орехов, от запаха тошнит, уатс[122], что можно и здесь получать, это какая-то Диана, которую мы не знаем. Очень тронуты, но и досадно. Ивану Алексеевичу нужно в настоящее время есть вкусное – у него никакого аппетита нет, поэтому уговорить его есть очень трудно, а доктора говорят, что ему нужно есть как можно больше. Я стараюсь из всех сил добывать ему вкусное. Покупаю дорогие груши, когда возможно, апельсины, лимоны, сухие фрукты для компотов, конечно, телячью печенку, а она стоит очень дорого, ветчину, сыр. 11 марта. Опять прервала письмо. Бог даст, докончу сегодня и пошлю его Вам. Сегодня Маковский звонил, что достал билет на 22 марта. Но есть место на верхней полке в спальном двухместном купе. Он уверяет, что кто-нибудь из более молодых людей, едущих в этом вагоне или другом (их три вагона спальных) уступит Яну свое место, а сам полезет наверх. Сегодня Ян, слава Богу, спал. Ел вовремя, теперь три часа, и он опять спит. Я думаю, что за две недели он окрепнет. Буду стараться его кормить только легкой, но очень питательной пищей, чтобы не повторилось то, что было в воскресенье. Сегодня купила превосходной ветчины и жамбоно[123], ему очень хотелось, это дня на два, когда не будет мяса. Печенку тоже удалось сегодня достать, а то он два дня был без печенки. Мы с Лялей питаемся не очень хорошо. Она спасается яйцами, которые теперь дешевы, а мне яйца не очень полезны. Кроме того, у нас обедает ежедневно наша милая старушка мадемуазель Имбер, которая немного мне помогает и приводит в порядок белье Яна для отъезда. Иногда удается достать дешевую рыбу, благо теперь пост. Но вообще все очень дорого. А грозят забастовкой мясников! Леня получает посылки, и этим спасается. Вид у него хороший но нервы никуда не годятся – бессонница сказывается. Вы спрашиваете, что нам нужнее всего из вещей. Я как-то так далеко сейчас от этого, что затрудняюсь сказать. Конечно, всегда нужны чулки. Хорошо было бы, если бы Вы могли достать у кого-нибудь летнее пальто для меня – у меня нет никакого, а что-либо себе покупать я считаю невозможно. И так деньги у нас теперь “с крылышками”. Читаю теперь книгу о Чехове трагически погибшей Немировской[124], хорошо написана, и не понимает она в Чехове сравнительно мало. Попросите и милую Софью Юльевну послать Гале[125] “Новоселье”. Галя пишет, что прямо рвут книги. На-днях ей кто-то прислал пять экземпляров пантелеймоновского сборника[126], мгновенно их расхватали. Я хотела сама написать Софье Юльевне, но боюсь, что времени не будет, да и очень я утомлена. Не судите строго мой стиль. Когда хожу по улицам, то мне кажется, что я вот-вот засну. Поздравьте и от меня Софью Юльевну за ее энергичную деятельность. Надеюсь, что тоже в этом году прилетит в Париж. Я не совсем понимаю, в чем будет состоять юбилей, это юбилей только “Новоселья” или ее? Если ее, я приветствую ее тоже как поэтессу, а не только как редактора журнала. Вы спрашиваете, кто мне помогает? Конечно, Ляля, мадемуазель Имбер, очень Наташа Любченко, Феничка, Тамара Бродская[127]. Б.С. Нилус присылает иногда котлетку, которую Ян ест с большим удовольствием. Она ведь повариха. Леня часто приносит провизию: рыбу и другое. Бахрах иногда ходит со мной за растопками, так что все-таки есть добрые люди. Очки для занятий мне все же пришлось заказать, так как для продолжительных занятий те, что я заказала при Вас, не годятся, глаза в них сильно утомляются, но для дали и для быстрого чтения на улице они идеальны. Да, вспомнила, что необходимо для Яна, - гречневая крупа, мы Вашу всю уже давно съели, а здесь можно достать ее только по 400 кило. На это и я никак не могу решиться. Уж очень обидно. Ляля шлет Вам привет. Олечке 14 марта будет 14 лет. Она решила дома не праздновать своего дня рождения, а вместо этого взяли билеты в Оперу на “Риголетто”. Целую Вас. Ваша В.Б. 19. 29 марта 1947 Милая и дорогая Марья Самойловна, неделю тому назад мы проводили Яна на юг в “Дом отдыха”. Поехал он один, так как удалось достать только один билет в спальном вагоне, и то через Клягина[128]. Тэффи с Роговским уехали раньше с другим поездом, взявши места с кушетками. У Тэффи перед отъездом был сильнейший припадок, но потом все обошлось, и она хорошо доехала. Довольна и пока, слава Богу, плохих вестей о ней нет. Яну был добыт билет на верхней полке, и мы все очень волновались, ибо понимали, что при его слабости ему лезть наверх нельзя. Решили просить кого-нибудь, кто помоложе, перемениться с ним местом, в поезде было 40 спальных мест. Но все же волновались, особенно он. По платформе ему было уже трудно идти – он был так слаб, что когда пришлось идти к зубному врачу, который принимает в бывшем вокзале, знаете, около нас, на рю Буланвилье, то мы брали складной стульчик – у Берты Соломоновны нашелся – и он садился раз 5. И пока мы шли по платформе – вагон был первый, дальний – он все прибавлял, сколько дать проводнику, если он найдет “милого господина”. Провожали: вся семья Жировых, Михайлов, Любченко, Бахрах, Адамович, – Леня был на службе. И вот вся наша орава вошла в вагон, а потом ввалилась в купе, где уже сидел пожилой человек, с которым Ян весело поздоровался, и они оба стали шутить. И вдруг я слышу: Абрам Осипович! Да это Гукасов[129], как же я его не узнала! Правда, я была так взволнована, что почти ничего не видела. Измучена последнюю неделю я была очень. И много грехов Бог простит Гукасову за ту доброту, какую он проявил в тот вечер к Яну. Потом на платформе я подошла к нему еще раз, поблагодарила, сказала, что это чудо, что Бог помог, рассказала вкратце о болезни Яна и просила, чтобы он с ним не очень разговаривал. Когда поезд трогался, Ян стоял у открытого окна и был очень возбужден и в то же время спокоен. Конечно, ему было приятно, что едет со знакомым человеком. И знаете, он спал до самого Марселя так, как давно не спал. Ведь последнюю неделю он лишился сна, и даже снотворное не действовало. Дело в том, что от него не скрыли, что, может быть, у него рак, что послано на исследование, и двенадцать дней он мучился, хотя только раз ночью мне сказал: “В понедельник меня может ожидать еще удар…”. Я не поняла: “Какой?” “А, может быть, окажется рак…”. Слава Богу, этого не оказалось. Но не понимаю, зачем нужно было раньше времени ему об этом говорить?.. Беляев, как и Аитов, нашли его сердце и легкие в порядке. Кашель скорее носоглоточного происхождения, может быть, астматического. Но каждую ночь, проснувшись, он мучительни кашляет довольно долго, потом засыпает. В Антибах его встретили на такси Беляев и Ставров[130]. Дом ему понравился. Кухня тоже. Ему за особую плату готовят отдельно. Я написала Беляеву, чтобы он тратил на него все, что нужно, – ведь сейчас самый критический момент, нужно, чтобы шарики увеличивались в числе. Ян пишет, что плохо одно, нет фруктов, я послала ему кило апельсинов, заплатив за них 235 фр. Не знаю, как все же он там себя чувствует. Тэффи обещала подымать его дух. Ставрова, которая с мужем уже живет там второй месяц, надеюсь, исполняет для него маленькие поручения, они дружат. Беляев ежедневно его осматривает, а его подруга жизни[131], по слухам замечательная женщина, очень хорошая хозяйка; заведующий хозяйством и всеми этикетами, бывший моряк Протасьев[132], по матери Бунин, очень нравится Яну, так что окружение приятное. Был один недостаток – твердые постели, но ему кровать переменили, и он не жалуется. Но, конечно, я живу в тревоге. Успокоюсь, когда узнаю, что шарики прибавляются. Врачи уверяют, что у него очень хороший организм, но все же очень страшно. Это, конечно, мешает и мне отдыхать. Да и дел еще много. Нужно чистить квартиру. Ведь за болезнь она очень запустилась. Наша ночная фам де менаж перестала ходить к нам уже несколько месяцев, и нам с Лялей было очень нелегко. А у ней ко всему все повышенная температура, и врачи не могут понять ее причины, и страшная усталость, ненормальная. Теперь она ищет энергично себе занятий, так как у меня стало гораздо меньше возможностей с отъездом Яна. Да и я могу быть в скором времени туда вызвана. Хотелось бы здесь провести Страстную неделю, встретить в церкви Пасху. Сегодня была на рю Дарю панихида по Павлу Николаевичу. Устраивал ее Коновалов[133]. Я видела там много знакомых, и как все осели! Завтра будет другая панихида у Серафима. Сегодняшнюю служил Владыка Владимир. Третьего дня получила от Зеелера[134] две простыни и два полотенца, что очень кстати. Нужно их отослать Яну, так как там белья нет. И как раз есть оказия. Леня все служит. Вы правы: он перестал днем спать, так что его сон ограничивается иногда тремя, четырьмя часами. Его друзья во главе с Тамарой Бродской решили устроить вечер[135], чтобы дать ему возможность на лето уехать, отоспаться и продолжать писать – нужно дать последний удар кисти “Зимнему дворцу”. Боюсь, что не очень много, то есть недостаточно для нужного отдыха ему соберут, жаль, что литературный фонд ему ничего не уделил. Живет он очень экономно, даже кое-что старается отложить, чтобы быть в состоянии писать. Вообще у него есть подвиженские черты в характере. Последнее время он стал напряженно нервен, видимо, от недосыпания нервы его очень натянулись[136]. Бахрах в нежной дружбе со Ступницким[137]. Бывает на его обедах с Богомоловым[138] вместе с Каллаш[139], Адамовичем и другими участниками Новостей[140]. Сшил себе канадьенку и щеголяет в ней. Излагает в газете недурно содержание книг. До сих пор не поблагодарила Вашу подругу за посылку. Скажите ей, в каком я состоянии. На каком языке я должна ее поблагодарить? Была у Зайцевых. Они все такие же. Живут по средствам, не жалуются. Пока здоровы. Ляля шлет Вам сердечный привет. Я Вас целую. Храни Вас Бог. Ваша В.Б. 20. 8 апреля 1947 Villa Le Fournel, Chemin de Fournel, Juan-les-Pins, a.m. Милый друг, дорогая Мария Самойловна, не сообщал Вам ничего о себе потому, что знаю, что все обо мне писала Вам Вера, и еще по той простой причине, что написать даже несколько строк для меня еще очень трудно – нет не только воли, но и сил. Я здесь уже две недели. И все говорят, что вид у меня лучше, но так ли это? Одно, дай Бог не сглазить, лучше – меньше и реже мучит кашель по ночам. А насчет малокровия думаю, что оно еще велико. Плачу я здесь за комнату с маленькой другой, туалетной, прилегающей к ней, и за пропитание 8000 в месяц, но пропитание это столь бедно, что приходится многое и очень дорого прикупать: масло коровье, масло оливковое, яйца, апельсины, лимоны, квакеры, сгущенное молоко, сахар, кофе – на все это уходит каждый день порядочная сумма… Я бы совершенно пропал, если бы не помощь Ваша! Болезни нынешней зимы сразили меня смертельно, умирать же вообще не легко, а что мне было бы, если бы к этому прибавился голод, отсутствие врачей, лекарств, топки! А тут еще Вера, едва живая от бессонных ночей со мной, которые она проводила в Париже, замученная горем за меня и даже недоеданием – ведь она так лишала себя всего, лишь бы мне купить какую-нибудь печенку, которая стоила нам в Париже 600 франков кило! На-днях Марк Александрович[141], который у меня был уже несколько раз, сказал мне, что будет еще некоторая сумма помощи – горячо благодарю вас всех! Это меня очень успокоило! Целую Вас, дорогая моя, от всей души. Ваш Ив. Бунин 21. 18 июня 1947 Дорогая, милая Мария Самойловна, я возвратился уже две недели тому назад в Париж, немного поправился на юге, но тут из-за холодной и дождливой погоды мне опять стало немного хуже. Плох Париж для меня, для моего кашля и дыхания. На-днях вышлю Вам “Темные аллеи”. Целую Вас от всей души! Ваш Ив. Бунин 22. 4.8.47 Дорогая, милая Марья Самойловна, давно нет от Вас ни словечка! Напишите, пожалуйста, что и как Вы. А как мы – Вы увидите из письма моего к Александре Львовне Толстой, которое я очень прошу Вас переслать ей – затерял ее адрес. Жара у нас действительно адская – можете себе представить, каково Надежде Александровне Тэффи и мне с моим расширением старых легких и моим старым сердцем! Целуем Вас оба от всей души. Ваш Ив. Бунин 23. 18.8.47 Милый, дорогой друг, получил Ваше письмо от 8 августа. Спасибо и Вам, и тем, кто пошлет посылки – и от меня, и от Надежды Александровны. У нас опять началась жара после передышки в несколько дней, но мы с Верой, которая Вас целует, сидим, конечно, в Париже – в надежде уехать осенью в Русский Дом в Juan les Pins – надолго. Это будет стоить нам дорого – и переезд, и житье там, – тем более дорого, что ведь надо оставить за собой парижскую квартиру. Жизнь в Париже все дорожает, а как у Вас? Прочел в “Le Monde”, будто тут у вас настойчивые слухи о девальвации доллара – неужели это правда? Париж сейчас особенно пуст, все знакомые разъехались, но, вероятно, в начале сентября начнут возвращаться. Не знаю, где сейчас Шура, но думаю, что и он вернется. А Вы – не имеете вестей о нем? Теперь – о поддержании моих сил. Что Вы думаете о посылке мне витаминов? Вам это виднее. Подождать посылать или уже следует? И в каком количестве? 100, 200 штук или благоразумнее даже более? Решите сами – повторяю: Вам виднее. Во всяком случае некоторое количество мне уже и теперь нужно. А в остальном полагаюсь на Вас. Крепко, крепко целую Вас. Ваш Ив. Бунин 24. 9 октября 1947. Милая и дорогая Марья Самойловна! Очень перед Вами виновата, что сразу не известила Вас о получении посылки с гречневой крупой, рисом и банкой сухого молока. Пришла она 1 октября, и я каждый день с утра хотела засесть за письмо, но все не удавалось: то усталость после именин мешала, то всякие хозяйственные дела, то хлопоты по устройству вечера Ивана Алексеевича[142]. Шесть книг 15 номера журнала тоже получила. Немного разочаровалась, думала, что это шестнадцатая книжка, которую ждут. Как всегда, новая книжка хоть немного тащит прежние. Надеюсь, что скоро получу новоиспеченные. Теперь просьба о витаминах. Нельзя останавливаться на полпути. Хорошо было бы мне еще принять штук двадцать пять. Родители Шуры ничего не имеют против помочь мне при пересылке. 30 сентября, как это уже завелось, у нас было много гостей[143]. Недоставало Вас, но все же Софья Юльевна была представлена от Америки. Народу было немного меньше: 27 человек, а в прошлом году 39. Угощение тоже слабее: во-первых, цены стали совершенно сумасшедшие, а во-вторых, Ляля начала служить в ресторане и была лишена возможности блеснуть своими кулебяками и пирогами, пекла ее мать, но одна она могла спечь 60 пирожков, пирог с капустой, пирог с мясом и пирог с грибами и рисом. Сделали мы с одной приятельницей два больших рулета из мяса и еще к ним несколько салатников с винегретом. Сладкие торты и пироги приносились, как и виноград. Сидели все в комнате Яна. Мы раздвинули стол на три доски и приставили еще два стола, а один маленький поставили к стене, так что все уместились, правда, один край стола вышел в коридор, а чайники стояли на наших чемоданах. Мне пришлось в этот день четыре раза выйти из дому и возвращаться сильно нагруженной. Днем пили чай в моей комнате. Было человек восемь, а потому могла быть общая беседа и спокойное наслаждение от вкусных тортов и пирогов. Я такая была уставшая, что мало что понимала, накануне возилась в кухне до 4 ч. ночи. Олечки не было, она с отцом после океана уехала на ферму, а затем в шато к знакомым. Ждем их со дня на день. Теперь все заботы о вечере. Нужно сознаться, что мне помогают все близкие друзья по продаже билетов, а цены высокие. Первые два ряда считаются “почетными”, и решено их было продавать от тысячи франков. И представьте, дорогие билеты идут пропорционально лучше дешевых. Если вечер пройдет удачно во всех отношениях, то мы будем в состоянии уехать на юг. Пока относительно дома вопрос остается открытым. Оттуда уходит Беляев, а без Беляева мне страшно везти туда Яна. Присутствие врача вообще на него хорошо всегда действует, а такого, как Борис Никандрович, особенно. Он переезжает в Ментону. Это нас очень огорчает, и мы еще не знаем, на чем остановимся. Ян здоров, но после летних жаров у него ослабело сердце, стали лечить его всякими лекарствами, которые опять вызвали кровь. Уже раза два опять он с Аитовым ездили на уколы, а это 1500 франков за раз! Не всякий день, но часто по вечерам он начинает задыхаться. Против этого есть средство, какой-то пульверизатор в рот – и становится легче. Вид же не плохой, но больше раза в день никогда не выходит. По-прежнему бывает блестящ и остроумен, но иногда впадает и в пессимизм. Мой костюм вышел очень хорошо. И погода как раз для него, так что щеголяю. О шляпе не беспокойтесь. Мне дал свою Ян, синюю, бархатную, и она подошла, а из двух старых черных я себе делаю для зимы. Мне Татьяна Сергеевна[144] подарила свое совсем новое пальто, и к нему необходима новая шляпа, вот я и изворачиваюсь. Теперь на очереди теплый халат, материя уже куплена. Вообще я теперь одета более или менее. Нужен еще только теплый свитер, если будут деньги, то куплю. Не очень хорошо у меня с глазами. Но об этом в следующий раз. Сейчас у меня гости – Вера Рафаиловна, все такая же милая, и Наташа Любченко. Пьют чай, а я спешу докончить письмо. Очень Вас за все благодарю и очень скучаю, что Вы не приехали в этом году[145]. Ваша Вера Бунина 25. 25.Х.47 Дорогая моя, милая, получил XVI кн. “Нового Журнала” и совершенно потрясен рассказом художника М. Шаблэ[146]. Неужели этот страшный документ не будет переведен и издан отдельной брошюрой? Если нет, это будет преступлением перед человечеством. Прочел и “Костел Панны Марии”[147]. Очень, очень прошу передать автору мое неизменное восхищение при чтении его всех писаний – и мое большое огорчение, что при свиданиях с ним я держался так сдержанно, сухо, подозревая в нем, невзирая на всю мою симпатию к нему, “осведомителя”. Выпишите вот эти мои строки и пошлите ему. Здоровье мое все плохо, а завтра мой вечер, налагающий на меня особенно обязанность “не ударить лицом в грязь” ввиду заметки Адамовича, которую я при сем прилагаю[148]. Начал у Вас писать Глеб Струве[149] – не только дурак и графоман, но и негодяй. Вот посмотрите, какую подлую, хитрую, двусмысленную роль сыграл он, якобы “защищая” меня от какого-то мерзавца (или кретина) Окулича. Еще летом я получил следующую вырезку из русской американской газеты “Русская жизнь”: Письмо в редакцию М.Г. Редактор! В No Вашей газеты от 19 с.м. июля напечатана статья уважаемого И.К. Окулича, в которой он, как о факте, говорит о поездке И.А. Бунина, после войны, в СССР и возвращении его оттуда, сопоставляя почему-то при этом этот факт с судьбой выданного Москве американцами и расстрелянного большевиками ген. П.Н. Краснова. Не вдаваясь в оценку по существу этого сопоставления, я считаю своим долгом внести поправку в статью И.К. Окулича. И.А. Бунин в Сов. Россию не ездил и, насколько мне известно, ездить не собирается, хотя попытки “соблазнить” его поехать туда делались. Можно так или иначе оценивать морально-политические некоторые действия И.А. Бунина после освобождения Франции, но нельзя взваливать на человека обвинение в поступке, которого он не совершал. Глеб Струве Дорогая моя, как видите, “уважаемый” Окулич приписал мне “поступок”, связанный с расстрелом Краснова! Каково! И как уклончиво, двусмысленно “защищает” меня этот рыжий сукин сын Струве! “Не вдаваясь в оценку по существу этого сопоставления…”, “Некоторые морально-политические действия И.А. Бунина…”. Я написал Струве открытку по адресу, данному мне его братом, что он, Глеб Струве, “низкий клеветник”, и сказал: “Почему Вы не сказали прямо, какие именно совершил я “морально-политические действия”, позорящие меня? Что я сделал, кроме напечатания нескольких рассказов в “Русских новостях”[150] и поездки в посольство Богомолова, по его, Богомолова, приглашению – в связи с предполагаемым изданием моих сочинений в Москве?[151] Ровно ничего больше!” А в Москву я не поехал, несмотря на то, что мне предлагали там буквально золотые горы[152], – обрек свою старость на нищету, истинно ужасную в мои годы! Ведь скорее всего Вере Николаевне придется собирать по грошам на мои похороны![153] И неужели всего этого не понимает Глебка Струве, бездарность, помешанная на Блоке? От всей души обнимаю Вас. Ваш Ив. Бунин 26. 8.XII.1947 Милая, дорогая Мария Самойловна, Вы, конечно, знаете, что у нас происходит[154], – и один Бог знает, что еще будет. Все же мы с Верой Николаевной должны ехать на юг, в Juan les Pins, потому что я в Париже уже опять не сплю от кашля по ночам, опять задыхаюсь от бронхита, – взяли билеты на 25 декабря. На юге надеюсь работать, и мне опять нужны Ваши материалы для этого, так что будьте добры поскорее выслать их мне через Глашу[155] или Шуру страниц 200. Вера Вас целует и спрашивает, получили ли Вы ее письмо. Я тоже крепко, крепко Вас целую – и жду известий от Вас. Ваш Ив. Бунин P.S. С большим, большим удовольствием перечитываю “Пятеро и другие” нашего незабвенного покойного. И так больно, что мы потеряли его! “Минувшее”. Исторический альманах. Paris, Atheneum, 1989, No. 8, стр. 282-328. Примечания [1] В разных источниках называются различные даты рождения С.Ю.Прегель: 1894, 1897 и даже 1904. Судя по семейным документам, правильный год ее рождания – 1894. [2] А.Н.Авксентьева (Шурочка) в 1937г. вышла замуж за ученого-физика и обэественного деятеля Бориса Юльевича Прегеля (1893-1976), брата С.Ю.Прегель. [3] Устами Буниных. Дневники И.А. и В.Н.Буниных и другие архивные материалы. Под ред. Милицы Грин. Том 1-3. Frankfurt/Main, Possev, 1977-1982. Запись от 1 ноября 1918г. (т.1, с.193). Далее цитируется по этому изданию. [4] Запись от 30 ноября 1918г. – Устами Буниных, т.1, с.199-203. [5] Там же, т.1, с.197 [6] Б.К.Зайцев. М.О.Цетлин – “Новый журнал”, Nо 14, 1946, с.199-203 [7] Познакомившись в 1906 г. и начав совместную жизнь в 1907, Иван Алексеевич и Вера Николаевна не могли тогда узаконить свои отношения, так как не был расторгнут брак Бунина с его первой женой А.Н.Цакни. Официально они поженились лишь в 1922: 4 июля совершен гражданский брак 11 ноября – церковное венчание. [8] Устами Буниных, т.3, с.57 [9] Там же, т.3, с.145. Запись от 27.12.1942. [10] См.письмо от 8 апреля 1947г. настоящей публикации. [11] Устами Буниных, т.3, с.186. [12] См. письмо В.Н.Буниной к М.С.Цетлиной от 1 января 1948г. – И.А.Бунин. “Литературное наследство”, т.84. М., “Наука”, 1973, кн.2, с.404. [13] Письмо Бунина М.В.Карамзиной. – “Литературное наследство”, т.84, кн.1, с.683. [14] Там же, кн.2, с.312. [15] А.Седых. Далекие, близкие. New York, изд. Автора, 1962, с.221 [16] Устами Буниных, т.3, с.68. [17] И.А.Бунин. Собрание сочинений в 9 тт. М., 1967, т.9, с.364. [18] В ожидании визы в Америку Цетлины жили в Марселе, где находилось американское консульство. В дневниках встречается четыре упоминания о пребывании Буниных в Марселе: в двадцатых числах марта 1910г.; 4 мая 1923г.; 31 января 1929г. и 16 мая 1930г. Марсель Бунин не любил: “… подъезжаю к Марселю. Горы голые, лилового цвета, ужасные предместья. Мост, под ним улица, трамвай… Рабочие улицы, ужас существования в них… Всякие депо, шлак…” (Устами Буниных, т.2, с.286). [19] Aвгуста Филипповна Даманская (1885-1959), писательница и переводчица, сотрудничала в журнале “Современные записки”. [20] Псевдоним Леонида Григорьевича Мунштейна (1867-1947), поэта- сатирика и журналиста. [21] Наталья Игнатьевна Михельсон, приятельница В.Н.Буниной, помогавшая ей в организации благотворительных вечеров и сборе средств для нуждающихся писателей. [22] Феничка, приятельница В.Н.Буниной, жившая в семье Михельсонов. [23] Aлександра Николаевна Прегель – жила в то время в Нью-Йорке. См. о ней в предисловии. [24] О Софье Юльевне Прегель см. в предисловии. [25] Леонид Федорович Зуров (1902-1971), писатель-реалист, ученик Бунина. Наиболее известны его романы “Древний путь”(1934) и “Поле” (1938). Жил в доме Буниных с ноября 1929г. с небольшими перерывами до смерти Веры Николаевны (1961). После ее кончины все бумаги и дневники Буниных попали к Зурову. Он унаследовал также часть парижской квартиры. Впоследствии он продал дневни- ки проф. Эдинбургского ун-та Милице Грин, опубликовавшей на их основе книгу Устами Буниных. В сентябре 1940г. Зуров лечился от туберкулеза в санатории в Оверни. [26] Л.Ф.Зуров пользовался особым расположением В.Н.Буниной, очень к нему привязавшейся. Отношения его с Буниным были сложными, неровными, временами открыто недоброжелательными, доходило до громких ссор. “Терплю ради Веры…” – писал Бунин (см об этом статью В.Лаврова “Кличут и меня мои воспоминанья”. - “Прометей”, Nо 14, М., “Молодая гвардия”, 1987, с.185). [27] Овсяная каша. [28] Илья Исидорович (1880-1942) и Амалия Осиповна (урожд. Гавронская, ум. В 1935г.) Фондаминские-Бунаковы. Бунаков до революции был видным с.-ром, в 1890-х гг. входил вместе с женой в кружок Цетлина. В эмиграции редактировал “Современные записки”. С Буниным познакомился в Одессе в 1918г. Погиб в немецком концлагере. [29] Наталья Ивановна Кульман, жена профессора-слависта Софийского университета и критика Николая Карловича Кульмана (1871-1940). Познакомились с Буниными в 1919г., Часто гостили у них в Грассе, на вилле Бельведер. По отзыву В.Н.Буниной, “очень милые и хорошие люди с большими знаниями, духовностью и высокой моралью” (Устами Буниных, т.2, с.151). [30] Профессор Лапинский – парижский врач, бывавший в доме Буниных. Г.Кузнецова в кн. “Грасский дневник” описывает обед у Буниных в Грассе 25 августа 1932г., на котором присутствовал Лапинский. [31] Вера Рафаиловна, общая приятельница Буниных и Н.А.Тэффи. Жила в Каннах. [32] А.В.Бахрах (1902-1985), литературовед, критик, журналист. Познакомился с Буниным в Париже в 1923г. на балу, устроенном Союзом писателей и журналистов. Их познакомил Б.К.Зайцев. Бунин относился к Бахраху тепло, в шутку называя его Захаром, а себя Обломовым. Воспоминания Бахраха об их отношениях собраны в книге “Бунин в халате” (США, Т-во зарубежных писателей, 1979). [33] В.Н.Бунина страдала опущением и язвой желудка. [34] Не изданы, Вероятно, должны были войти в книгу “Беседы с памятью”. [35] Галина Николаевна Кузнецова (1900-1976), писательница, поэтесса, ученица Бунина. В эмиграции с 1920г. В семье Буниных жила с 1927 по 1942 гг. с перерывами. В 1949г. переехала в США. Автор книги “Грасский дневник” (Вашингтон, В.Камкин, 1967), где описывается жизнь Буниных на вилле Бельведер в 1927-34гг. Маргарита Августовна Степун – сестра философа и писателя Федора Августовича Степуна (1884-1965), певица. Приятельница Г.Н.Кузнецовой. Жила у Буниных на вилле “Бельведер” с июня 1934 по 1942 с перерывами. Г.Н.Кузнецову и М.А.Степун называли “барышнями”, а после переезда на виллу “Жаннет” – горцами (в их комнату приходилось подниматься по крутой лестнице). В июне 1942г. , когда они переехали в Канны, В.Н.Бунина писала “горцы” нас покинули, живут в Каннах…видаемся с ними очень редко”( Письма Буниных к Т.Логиновой-Муравьевой. (1936-1961). Paris, YMCA-Press, 1982, с.50). [36] Письмо отправлено Цетлиным в Марсель, где они находились в ожидании американской визы. [37] Марк Алданов (Марк Александрович Ландау, 1886-1957) – известный критик и писатель, автор исторических романов. Эмигрировал в 1919г., сотрудничал в газете “Дни”(Берлин) и “Последние новости”(Париж), в журнале “Современные записки”. В 1924г. жил у Буниных в Грассе. Затем проживал в Париже и Ницце. В декабре 1940 эмигрировал в США, где совместно с М.О.Цетлиным основал “Новый журнал”. В течение 1945-48гг. несколько раз приезжал во Францию, с 1950 окончательно поселился в США. М.Алданов был одним из старейших и преданнейших друзей Бунина. “Этому человеку я верю больше всех на земле”, - говорил Бунин (см.: А.В.Бахрах “Бунин в халате”, с.108). По подсчету самого Алданова, за три десятилетия отношений он написал Бунину около тысячи писем. [38] Георгий Дмитриевич Гребенщиков (сибиряк, 1883-1964), писатель, автор 12-томного романа-эпопеи “Чураевы”. Эмигрировал в Америку в начале 1920-х годов, основал там издательство “Алатас”. В январе 1940г. приезжал в Париж, познакомился с Буниным. 1 марта 1940г. Бунин послал Гребенщикову открытку с просьбой написать “в американских газетах о писательской нужде в эмиграции” (см. Устами Буниных, т.3.с.38).4 сентября 1940г. Бунин получил от него упоминаемое письмо (см. Устами Буниных, т.3,с.66). [39] Надежда Александровна Тэффи (Бучинская, урожд. Лохвицкая, 1872-1952), писательница, близкий друг семьи Буниных. [40] А.Н.Прегель. [41] В предыдущем письме Вера Николаевна просила свою корреспондентку поговорить с С.В.Рахманиновым о денежной помощи Л.Ф.Зурову. [42] Зуров находился в санатории в Auvergne (в центральной Франции). [43] Неоккупированные страны, оккупированные страны (фр.). До ноября 1942 Грасс входил в свободную зону. [44] Николай Саввич Долгополов, один из создателей и руководителей Земско-Городского Союза, крупной общественной организации, занимавшейся благотворительной помощью русским культурным ассоциациям и нуждающимся деятелям культуры. Генеральным секретарем ее и членом комитета был В.В.Руднев. [45] Фаина Осиповна Ельяшевич (ум. В 1942), жена юриста В.Б.Ельяшевича (1875-195?), преподававшего гражданское право в Парижском ун-те. Близкие друзья Буниных. [46] Александра Львовна Толстая (1884-1979), дочь Л.Н.Толстого, основательница Толстовского фонда, осуществлявшего помощь русским эмигрантам. [47] В По находилось отделение Парижского Земско-Городского комитета. [48] Нужда в провизии и деньгах (фр.). [49] Наталья Борисовна Зайцева-Сологуб, дочь Бориса Константиновича (1881-1972) и Веры Алексеевны (1878-1965) Зайцевых. [50] Алексей Петрович Струве (1899-1976), библиограф и антиквар, сын П.Б.Струве (1870-1944). [51] Николай Рощин (псевд. Н.Я.Федорова, 1896-1956), писатель, постоянный сотрудник газеты “Возрождение” с конца 1920-х гг. Был близок с Буниным, подолгу жил у него в доме. Участник французского Сопротивления. В 1946 вернулся в СССР. [52] Михаил Александрович Струве (1890-1948), поэт, литературный критик. [53] Л.И. Львов (1888-196?), поэт. [54] Имеется в виду парижский “Союз молодых писателей и поэтов”, созданный в 1925г. [55] Антонин Петрович Ладинский (1896-1961), поэт, член “Союза молодых писателей и поэтов”, сотрудник “Последних новостей”, а позднее – газеты “Русский патриот” (впоследствии “Русские новости”). После войны репатриировался в СССР. [56] Георгий Викторович Адамович (1894-1972), поэт, ведущий литературный критик эмиграции. В Париже с 1923г. [57] Лилия Давыдовна Червинская (р.1907), поэтесса. La Faviere – русский пансион на Лазурном берегу. [58] Василий Семенович Яновский (1906-1985), писатель, постоянный сотрудник “Нового журнала”. [59] Довид Кнут (псевдоним Давида Мироновича Фиксмана, 1900-1965), участник “Союза молодых поэтов”, организатор общества “Chamber of Poets” в Париже. Участник французского Сопротивления. После войны жил в Израиле. [60] Владимир Сергеевич Варшавский (1906-1977), прозаик, публицист. Друг Л.Ф.Зурова. [61] Михаил Иванович Ростовцев (1870-1952), известный историк и филолог. Его жена Софья Михайловна (урожд. Кульчицкая) была подругой В.Н.Буниной и В.А.Зайцевой. Известие о смерти Ростовцева было ложным. [62] В 1940г. умерли В.В.Руднев, Н.К.Кульман и, как считала Вера Николаевна, М.И.Ростовцев. [63] В.В.Руднев. [64] Жена В.В.Руднева. [65] Вволю (фр.). [66] Врачи подозревали у М.А.Степун заболевание щитовидной железы. В это время городское управление Грасса выдавало молоко детям, беременным женщинам и больным. [67] Елена Николаевна Жирова (ум. В 1960), знакомая Буниных, долго жившая в их доме в Грассе и в Париже. В 1948г. вышла замуж за поэта А.Е.Величковского. Письмо, о котором упоминает Вера Николаевна, было написано из Монтобана, где у Жировых имелась ферма. [68] Марк Александрович и Татьяна Марковна Алдановы. [69] Л.Ф.Зуров участвовал в этнографическо-археологических экспедициях в Прибалтике в 1935, 1937-38гг., по поручению французского министерства просвещения и Музея Человека в Париже. [70] Ангелина Михайловна Цетлина (р.1917), младшая дочь М.О. и М.С. Цетлиных. [71] Сын А.М.Цетлиной. [72] Т.е. уже в Нью-Йорке у дочери. [73] А.Н. и Б.Ю.Прегель. [74] Налог на проживание (фр.). [75] М.А.Степун [76] Г.Н.Кузнецова [77] Яков Борисович Полонский (1892-1951). Литератор, известный библиофил и коллекционер. Был женат на сестре Марка Алданова, Любови Александровне. В 1940-е гг. жил в Ницце. [78] Деньги были высланы в По, так как пришли сведения, что Бунины в июне 1940г., после вступления Италии в войну, бежали из Грасса в местечко Ляфрансез (неподалеку от По). [79] Аэрограмма (фр.). [80] Весной 1920г. Бунины наняли квартиру в Париже на улице Жака Оффенбаха. Она оставалась за ними в продолжение всего их пребывания в Грассе. [81] Американские посылки шли часто через Испанию и Португалию. [82] Александр Федорович Керенский (1881-1970) был близок с Буниными, особенно в последний парижский период их жизни, и постоянно посещал их “четверги”. [83] Подруга Керенского. [84] Роман-эпопея “Зимний дворец”. Остался незаконченным, отрывки печатались в журн.“Новоселье”. [85] Ученица М.А.Степун, часто упоминаемая в письмах и дневниках Буниных. [86] З.Н.Гиппиус. [87] Петр Бернгардович Струве в 1941 был арестован немцами в Болгарии. В 1942 освобожден и переехал во Францию. [88] Повидимому, Тюков – сосед Буниных, приятель Л.Ф.Зурова, владелец птицефермы. [89] Вера Николаевна подрабатывала перепечаткой на машинке и частными уроками русского языка. [90] Н.Б.Зайцева-Сологуб. [91] Берта Соломоновна Нилус, жена художника и писателя Петра Александровича Нилуса (1869-1943). Нилусы были близкими приятелями Буниных: П.А.познакомился с Буниным еще в 1898 в Одессе. В Париже они жили в одном доме на ул. Жака Оффенбаха. Б.С. участвовала вместе с Верой Николаевной в “Быстрой помощи” – организации, обеспечивавшей распродажу билетов на литературные вечера в пользу писателей. [92] Архимандрит Киприан (Керн), профессор Парижского богословского института. [93] Книга М.О.Цетлина “Пятеро и другие” о композиторах “Могучей кучки” (Нью-Йорк, 1944). Была посвящена А.Н.Прегель и ею иллюстрирована. [94] Павел Александрович Михайлов, профессор-юрист, близкий знакомый Бунина, часто упоминаемый в дневниках. [95] Абрам Самойлович Бененсон. [96] Валентин Михайлович Цетлин (1912-?), сын Цетлиных, врач. Годы войны провел в Англии. [97] Ср. описание у Ладинского, часто встречавшегося здесь с Буниным: “Это было угловое кафе “Дом”, где не в пример другим монпарнасским кафе с их модернизированными залами, огромными зеркальными окнами и обилием электрического света, сохранилась в те годы старая парижская обстановка: молескиновые диванчики вдоль стен, не очень опрятные передники гарсонов, старомодные мраморные столики, цинковая стойка… Как обычно по вечерам, в кафе уже стояли облака табачного дыма. За столиками сидели завсегдатаи: художники в клетчатых куртках, незадачливые литератиры с косматыми прическами, непризнанные гении…”(“Литературное наследство”, т.84, кн.1, с.689). [98] Утренник (фр.). [99] Нагреватель (фр.). [100] Любовь Германовна Добрая – дама-благотворительница, помогавшая нуждающимся литераторам. Приятельница В.Н.Буниной. [101] Г.О.Зелюк – парижский издатель. “Темные аллеи” вышли в 1946 (Paris, La Presse Française et Etrangere). [102] С.М.Серов – парижский врач, лечивший Буниных и Зайцевых. [103] Прислуга (фр.Femme de ménage). [104] З.Д.Браславская – приятельница В.Н.Буниной. [105] В.Н.Ильнарская болела водянкой, мучительность болезни усугублялась полной беспомощностью ее мужа, Л.Г.Мунштейна (Лоло), почти целиком потерявшего зрение. [106] Татьяна Сергеевна Конюс – дочь С.В.Рахманинова. [107] В.Н.Имеет в виду статью Бориса Ивановича Николаевского (1887-1966) “Как Япония пришла к войне”. [108] 30 декабря1946г., после завтрака в честь выхода “Темных аллей” в Париже Бунин сильно простудился и проболел полтора месяца. [109] Речь идет о поездке в Русский дом отдыха в Juan les Pins, находившийся на Лазурном берегу, так и не осуществившейся в ту зиму. [110] Бунин в продолжение многих лет страдал геморроем. [111] Вероятно, брат М.С.Цетлиной, А.С.Тумаркин. [112] Евгений Францевич Роговский, адвокат, директор Русского Дома отдыха в Juan les Pins. [113] Борис Никандрович Беляев, врач в Русском Доме отдыха. [114] Француженка, жившая в одном доме с Буниными. [115] Зуров нанялся сторожем в американский гараж, где служил также В. Варшавский. [116] Владимир Давыдович Аитов (1879-1963), врач, член “Объдинения русских врачей за границей”, один из организаторов “Русского госпиталя”, где работали крупные русские медики во главе с проф. В.Н.Сиротининым. [117] Борис Григорьевич Пантелеймонов (1888-1950), химик и писатель. В литературу пришел в зрелые годы, пользовался покровительством Бунина, был постоянным гостем бунинских “четвергов”. [118] Михаил Александрович Струве. [119] Наталья Ивановна Кульман. [120] Помимо геморроя, вызывавшего сильные кровотечения, у Бунина обнаружили полипы, которые нужно было лечить прижиганиями. [121] На рю Николо находилась старая парижская квартира Цетлиных, которая после их отъезда превратилась в склад – туда М.С.Цетлина отправляла экземпляры “Нового журнала”. В.Н.Бунина и ее знакомые распространяли “Новый журнал” и книгу М.О.Цетлина “Пятеро и другие” в парижской колонии. [122] Овсяные хлопья (oats – англ.). [123] Jambonneau (фр.) – свиной окорок. [124] Ирина Немировская (1903-1942?), писательница. Родилась в Киеве. Эмигрировала в начале 1920-х гг. В июле была арестована немцами, отправлена в концентрационный лагерь, где, по-видимому, и погибла. Упоминаемая книга – “ La vie de Tchekov ”, Paris, Albin Michel, 1946. [125] Г.Н.Кузнецова с 1942 г. жила в Германии, в Геттингене, в семье Ф.А.Степуна. [126] Речь идет о сб. Б.Г.Пантелеймонова “Золотое число”. [127] Тамара Антоновна Бродская (урожд. Миллер), поэтесса, жена поэта А.Е.Величковского. [128] Александр Клягин – инженер, промышленник. В эмиграции занимался литературной деятельностью. Автор книги “Страна возможностей необычайных” (Париж, 1947), к которой Бунин написал предисловие. Познакомился с Буниными в Грассе (жил по соседству), часто навещал их и помогал. [129] Абрам Осипович Гукасов (1872-1969) познакомился с Буниным в декабре 1925, когда Бунин сотрудничал в газете “Возрождение”, субсидировавшейся Гукасовым. [130] Перикл Ставрович Ставров (1895-1955) – поэт, участник литературного кружка в Одессе, где в 1918 познакомился с Буниным. [131] Софья Никитична Шиловская. [132] Видимо, описка, имеется в виду Николай Иванович Протасов. [133] Речь идет о панихиде по Павлу Николаевичу Милюкову, отслуженной в кафедральном парижском соборе. Александр Иванович Коновалов (1875-1948) был председателем правления газеты “Последние новости”, которую Милюков бессменно редактировал. [134] Владимир Феофилович Зеелер (1874-1954), журналист. [135] Вечер Зурова состоялся 26 апреля 1947г. [136] Симптомы психического расстройства, которым страдал Зуров и которое позднее (в июле 1953) привело его в клинику для душевнобольных. [137] Арсений Федорович Ступницкий (1893-1951), юрист, журналист, редактор и издатель газеты “Русские новости”. [138] А.Е.Богомолов – посол СССР во Франции в 1945-47 гг. [139] Мария Александровна Каллаш (псевд. М.Курдюмов, 1869-?), писательница, автор книги о Чехове “Сердце смятенное” (Париж, 1934). [140] Газета “Русские новости”. [141] Марк Алданов сыграл в судьбе Бунина не менее благотворную роль, чем Цетлины. Начиная с 1922 г. он состоял в переписке с Р.Ролланом, а позднее и с Т.Манном – по поводу представления Бунина на Нобелевскую премию, что и увенчалось успехом в 1933 г. Живя в Америке и будучи сам почти без средств, Алданов постоянно отправлял Буниным денежные переводы и продуктовые посылки, способствовал выходу бунинских книг в издательстве им. Чехова. А с 1948 г., благодаря хлопотам его и Андрея Седых (Я.М. Цвибак), Бунин стал получать ежемесячное пособие в 10000 франков от чулочного фабриканта С.С.Атрана. Помощь эта прекратилась со смертью последнего в 1951 г. [142] Вечер Бунина состоялся 26 октября 1947г. Подробнее о нем см. в прим.3 к следующему письму. [143] 30 сентября – именины В.Н.Буниной. [144] Т.С.Конюс. [145] В конце 1946 М.С.Цетлина приезжала в Париж и виделась с Буниными. “…она часто бывала у нас, много подарила мне платьев и других вещей. Беспокоилась о Яне, хотела собрать ему на поездку на юг…” (“Устами Буниных”, т.3, с.184). [146] Морис Шаблэ “В доме предварительного заключения НКВД”. [147] Имеется в виду глава из неизданной книги Михаила Михайловича Корякова “Почему я не возвращаюсь в СССР”. Автор воевал в Красной армии с 1941 по 1945 гг. После войны работал в Советском посольстве в Париже (видимо, с этим связана репутация “осведомителя”). В 1946 стал невозвращенцем, с этого же времени – постоянный автор “Нового журнала”. [148] Вечер Бунина состоялся 26.10.1947. В газете “Русские новости” от 23.10.1947 была напечатана заметка Адамовича “К вечеру И.А.Бунина”. Вечер прошел успешно. Вера Николаевна писала: “На вечере Ян был в форме: помолодел, похорошел и читал превосходно, читал и стихи. Сбор был хороший”(из письма к М.С.Цетлиной от 3 ноября 1947 г. – Архив семьи Прегель). [149] Глеб Петрович Струве (1898-1985) – литературовед, поэт, переводчик. [150] Газета “Русские новости” (прежнее название “Русский патриот”) имела прочную репутацию просоветского органа. К работе в ней усиленно приглашал Бунина А.Ладинский, однако Бунин в 1945 г. отказался от постоянного сотрудничества там, мотивируя отказ тем, что газета “ярко политическая”, - “а я уже давно потерял всякую охоту к какой бы то ни было политике” (письмо к А.Ладинскому от 8 февраля 1945 г. – “Литературное наследство”, т.84, кн.1, с.688). [151] Речь идет об участии Бунина в завтраке у советского посла осенью 1945 г., о котором Бунин сообщал Андрею Седых: “Пробыл 20 минут в “светской” (а не советской) беседе”(А.Седых “Далекие, близкие”. New York, издание автора, 1962, с.218). Значительная часть русского Парижа и литературной эмиграции Америки были, по словам Адамовича, чрезмерно возмущены этим визитом, несправедливо истолковав его как свидетельство “просоветских” настроений Бунина и его планов возвратиться в Советский Союз. В.Н.Бунина писала в дневнике: “…о возвращении нашем в Россию не могло быть никаких переговоров, так как мы ни в коем случае туда и не думали ехать. Были предложения, уговоры, на которые даже серьезно не отвечали. Так они были нелепы при отношении к большевикам, какое было и есть у Яна” (“Устами Буниных”, т.3, с.202). [152] Официальных переговоров о возвращении с Буниным не велось, однако тема эта присутствовала в его переписке с Н.Д.Телешовым. О том же говорил с Буниным и К.М.Симонов, побывавший в Париже летом 1946 г. Телешов писал Бунину, что он мог быть “и сыт, и богат, и в большом почете”, приводя в пример А.Толстого, Куприна и Скительца (см. “Литературное наследство”, т.84, кн.1, с. 636). [153] Ср. письмо В.Н.Буниной к А.Седых от 13 ноября 1953 г.: “когда скончался Иван Николаевич, у нас осталось всего восемь тысяч франков. Приходили друзья, все приносили деньги, конечно, у кого они имелись, и к вечеру у меня было пятьдесят тысяч”(см. А.К.Бабореко, “И.А.Бунин”. М., “Художественная литература”, 1967, с.248). [154] Подразумевается история с расколом в “Союзе русских писателей и журналистов” и выход из него Бунина (см. вступительную статью). [155] Глафира Исаковна Добрая, знакомая Буниных. Напечатано в журнале «Семь искусств» #1(59)январь2015 7iskusstv.com/nomer.php?srce=59 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2015/Nomer1/NVinokur1.php