Семь часов в Одессе0

Светлой памяти Феликса Александровича Кабакова, 2 января 1927 г. – 11 августа 2008 г. Прошло уже шесть с лишним лет с тех пор, как нет Феликса, а я никак не мог собраться с духом и написать прощальное слово. Столько всего произошло за времена дружбы, столько пережитого рядом, вместе. Что выбрать, о чём рассказать? Вспомнил своё старое (1999 г.) эссе[1] о нашей с Феликсом поездке в Одессу и понял, что этот рассказ, помещённый ниже, может составить часть моих воспоминаний о друге. Заранее приношу извинения за неизбежные пересечения в сегодняшнем и прежнем текстах. За исключением небольшой стилистической правки я оставил одесский рассказ неизменным. Сегодня наша поездка была бы невозможна. Для начала не могло бы быть всесоюзной (!) конференции по математической логике в Кишинёве. А если бы мы там оказались и сели в поезд (ходит ли он ещё?), то пришлось бы нам пересекать в каждый конец три границы: два раза Приднестровской республики и один раз Украины. Общество похоже в какой-то степени на атом, а его распад на расщепление атома. При разрушении внутренних сдерживающих сил высвобождается скрытая до поры энергия. В случае общества это, прежде всего, огромная разрушительная энергия. Выплёскиваются самые тёмные стороны человеческой натуры. Соседи, жившие рядом поколениями, дружившие, справлявшие вместе свадьбы, юбилеи, набрасываются друг на друга. Совершаются немыслимые зверства. Конечно, нет, да нет, появится в разгуле страстей праведник, вспыхнет огонёк человечности, святости. Но не праведники делают погоду в такие времена… * * * Откуда это всё взялось – Неописуемая злость, Её напор и половодье. Бушует дикое отродье, Проклятья оскверняют высь. – ……………………………….. Ещё вчера людьми звались… 13 ноября 2014 г., Johnstown * * * Какие разыгрались страсти! Теперь отчаянью расти. И демоны разверзли пасти, И смерть собрала нас в горсти. Кружит над полем ворон-птица, Блестит под солнцем чернь пера. – Ах, если б только возвратиться В давно прошедшее вчера… 21 ноября 2014 г., Route 22, West В 1988 году я провёл несколько часов в ожидании самолёта в аэропорту Тбилиси. Уже ощущалось дыхание перестройки. Скажем, туалет был кооперативным, и его посещение стоило рубля (тогда ещё почти полноценного). Театр начинается, как известно, с вешалки, туалет начинался с предбанника, в котором сидел на бархатной скамье кассир. Помещение густо благоухало дешёвым одеколоном. Это было непривычно, и почему-то тревожно, но, ни в каком кошмаре, не мог я вообразить, что российская авиация будет бомбить этот аэродром! Страшная беда пришла и в края, по которым мы путешествовали в 1976 году… Моё знакомство с Феликсом началось самым естественным образом. Мы были коллегами. Феликс, ученик академика Петра Сергеевича Новикова, занимался, как и я, математической логикой. Мы также разделяли интерес к преподаванию математики. Я читал спецкурсы в МГУ, а Феликс много лет был доцентом Педагогического института имени Ленина[2]. Феликс Кабаков Одно время мы вели вместе с ним семинар по математической логике. Дело было зимой, в доставшуюся нам аудиторию пединститута почему-то свезли по меньшей мере десяток совершенно одинаковых типовых бюстов Ильича. Выглядело это жутковато. Феликс, заходя в аудиторию, неизменно помещал свою зимнюю ушанку на одну из сверкавших гипсовых лысин. Поступок в те времена рискованный. По счастью, никто не донёс. В связи с этим семинаром мне припоминается характерный эпизод. Мы хотели изучить на семинаре выдающуюся работу по предикативному анализу американского математика Соломона Фефермана (Solomon Feferman). Я написал ему в Стэнфорд и вскоре получил оттиск. Всё было бы ничего, но через некоторое время пришёл ещё один пакет из Калифорнии. В нём был ксерокс той же самой статьи и письмо. Профессор Феферман приносил извинения: секретарша по ошибке вместо копии отправила оригинальный, из журнала оттиск. Последний оставшийся у него! Оттиск надо было вернуть, но просто поместить в конверт и отправить в США было рискованно. Коллега, так поступивший со своими собственными оттисками, сдав пакет в почтовое отделение в главном здании МГУ, вскоре получил его обратно с пометкой, что такие отправления за границу нуждаются в разрешении компетентных инстанций. Пришлось мне идти в Иностранный отдел Вычислительного центра АН СССР, где я работал. Много лет спустя я рассказывал эту историю в Стэнфорде Феферману. Он удивлялся. Коллегиальные отношения переросли в семейную дружбу, когда в 1967 или в 1968 году Кабаковы въехали в новую квартиру на Юго-западе в пяти минутах ходьбы от нас. Почти ежедневные встречи, совместные застолья, выезды за город, долгие разговоры на балконе… Появились общие друзья, замечательные музыканты. Я рассказал об этих наших днях в двух больших эссе: «Опыт литературной автобиографии»[3] и «Ветер пел с листа (Памяти Александра Саца)»[4]. Феликс великолепно владел польским языком, включая произношение эзотерических польских шипящих. Его друзья из Польши, ставшие нашими друзьями, подтверждали это, иногда добавляя, что у него лёгкий львовский (!) акцент. Меня эти шипящие приводили в отчаяние. В результате, вместо «пшепрашам» («przepraszam» – «извините»), я стал шептать в трамваях-автобусах просто «пш-пш» и встречал полное понимание. Таким образом, Феликс подарил нам Польшу. В конце семидесятых годов три раза туда ездил к друзьям я и один раз жена с дочерью. Это был глоток свежего воздуха, поскольку в соседнем бараке социалистического лагеря были открыты наружу и окна, и двери. От польских друзей я получил первую свою Библию и даже Танах в оригинале. С их помощью я смог подарить карманные издания Библии многим достойным людям. Сегодняшний читатель изумится – что же тут такого? Но в период развитого социализма Святое писание было практически недоступной книгой. У советских граждан она конфисковалась при пересечении границы. Феликс был одной из самых цельных, гармоничных натур, которые встретились мне в долгой уже жизни… За внешней сдержанностью, вежливостью (не припомню ни одного случая, чтобы он вспылил, рассердился) скрывалась глубокая задушевность… Я особенно почувствовал это глубокой осенью 1975 года, когда мы вместе жили на даче в Переделкино, работая с рукописью незаконченной книги П.С. Новикова[5]. Наши нескончаемые вечера и особенно трапезы охотно разделял ирландский сеттер Марк Лициний Красс[6]. Под пролетавшие болиды прожекторов поездов (окна террасы выходили прямо на насыпь железной дороги) и под сонные вздохи Марка Лициния особенно хорошо было обсуждать этические и эстетические проблемы или просто вместе молчать… Приходящий в дом к Кабаковым обычно заставал Феликса либо за подготовкой к лекциям, либо за рисованием. Работы Феликса Кабакова В обоих случаях из огромной, высшего класса радиолы «Симфония» звучала негромкая музыка. Музыка была предметом наших долгих бесед и споров. Здесь сказывалась разница наших темпераментов. Феликс любил музыку «орфеевскую», а я – «прометеевскую». Отсюда возникала коллизия Моцарт–Бетховен. Но об этом ниже. Из радиолы чаще всего звучал Моцарт и … поздние квартеты Бетховена. Тогда же – спасибо, Феликс! – меня очаровал кларнетный квинтет Брамса. Много позже я писал о нём: КВИНТЕТ IN B MINOR И острой графикой коней, Как будто высеченных в камне, Мелькнула ферма, а за ней Кларнет запел ещё печальней. Я был с Пространством tête-à-tête И небо разливалось Обью... – Я возлагал венком квинтет К необозримому надгробью. И горек жилкою любой, Кларнет звучал прощальной речью – Ты где-то в бездне голубой, И больше я тебя не встречу. 21 мая 1995 г., Lake Arthur, near Pittsburgh В ходе споров, конечно, звучали сильно преувеличенные высказывания и оценки, которые мы сами, успокоившись, вспоминали с улыбкой. Уже много лет чёрными снежными пенсильванскими вечерами я слушаю бетховенские квартеты, и, погружаясь в их бескрайний мир, всегда вспоминаю уютную комнату в Москве, радиолу и Феликса в тёплой куртке, склонившегося либо над рисунком, либо над тетрадью… СОНЕТ (ПОСЛЕДНИЙ КВАРТЕТ БЕТХОВЕНА) Жестокость правит в этом мире – В борьбе все средства хороши. – Четыре линии – четыре. – Четыре трепетных Души. Четыре пульта в полумраке – О, чувство Вечности анфас, Когда одушевляют знаки Четыре пары грустных глаз... Их чтит как будто век-увечье, Железный монстр и маньяк. – Ещё горит четверосвечье, Но плачет сердце – близок мрак. Последний отзвучит квартет, И снова – суета сует. 21 ноября 1996 г., Johnstown Абстрактные графические композиции Феликса отличались оригинальностью геометрических форм, их сочетаний. На коричневатом фоне плотной бумаги загадочно выглядели фигуры, пятна, выполненные чёрной и красной тушью. Я подолгу вглядывался в эти работы, ощущая дышавшую в них тайну. Вскоре после смерти Феликса усилиями его жены Татьяны Павловны Каировой, семьи и группы друзей был издан великолепный художественный альбом[7]… Альбом Феликса Кабакова Атмосферу тех дней я попытался передать в стихотворении: НА КУХНЕ Феликсу Кабакову Беседа. Другу-привереде Не по душе шарманщик Верди, А Вагнер нам – призыв к расправе, Меж тем пустела саперави Уже четвёртая бутыль, И друг мой восклицал: «Не Ты ль, Поклонник Муз не человечьих, И той Сонаты Pathétiqué, Что причиняет нервный тик?» А за окном сгущался вечер И тучи чёрных непогод, И подступала стыль забот – Одно, другое, третье – И шёл восьмидесятый год, Двадцатое столетье. 28 мая 2001 г., Pittsburgh Спасибо тебе, незабвенный друг, за всё. А теперь – в Одессу 1976 года, такую, как я вспоминал её в 1999 году. *** Некоторые люди любят путешествовать. У некоторых это просто страсть. Мой коллега по Питтсбургскому Университету, например, подвержен этой страсти, которую по накалу эмоций так и хочется назвать любовной. Я и зову его Марко Поло, что, кстати, вполне гармонирует с его настоящим именем. Каждое лето он неутомимо колесит планету, возвращаясь с горами слайдов, которые потом щедро показывает всем желающим. Этим же летом он превзошёл самого себя, совершив невероятное странствие по Юго-востоку: Китай, Сингапур, Гонг-Конг, Австралия, Тасмания, Новая Зеландия и т.д., и т.п. Путь его был отмечен пунктиром электронных писем, которые он ухитрялся присылать из самых медвежьих (в данном случае лучше сказать, крокодильих) углов. Возникающие на экране строки почти воспроизводили известную песню: в них были и дальние страны, и звериный загадочный след, и всё прочее. Довелось ему отведать суп из слюны какой-то птицы; слюна эта в природе предназначалась для склеивания стенок гнезда. Правда, счастье было несколько омрачено последовавшим сто долларовым счётом, да ведь и блюдо, ничего не скажешь, изысканное. А после рассказа о поедании змеи, которую наш путешественник запивал её же кровью, я на некоторое время перешёл на крайне полезную для здоровья диету. Кстати, несчастное пресмыкающееся он сам же и выбрал из клетки-меню, змее откусили голову специальными щипцами, и тут же слили кровь в надлежащий сосуд. Куда там французам с их жалкими копчёными лягушачьими лапками! Экзотика! Получив, наконец, завершающее послание уже из Калифорнии, я выразил надежду, что калифорнийские змеи ничуть не менее аппетитны, чем их китайские братья-сёстры, про себя помянув добрым словом защитников окружающей среды вообще и животных, в частности. Спасибо им за то, что змеи могут ползать в нашей стране спокойно. Увы! Я могу только завидовать (или сочувствовать?) коллеге, поскольку путешествовать, в общем, не люблю, предпочитая скорее смотреть на этот мир вглубь, а не вширь. Долго привыкаю к местам, езжу на одно и то же озеро, никак не налюбуюсь на него. Хожу по одной и той же просеке в лесу и уже знаю там, кажется, не только каждое дерево, но и каждую травинку, и всё равно возвращаюсь в этот крошечный мир, который на моих глазах год за годом проходит через круговорот времён – самую печальную и волнующую вещь на свете. И, в отличие от нас, лес этот возрождается каждой весною, и юная листва закипает в нём, а старые камни на заброшенном кладбище на холме Рахили ещё больше погружаются в землю, в которой спят люди, ходившие по этой траве в середине девятнадцатого века… Соответственно, меня всегда мало привлекали центры туристского паломничества, а толпы жадно рыщущих людей с фото и видеокамерами и т.д. вызывали ужас (одна моя старая знакомая, заядлая путешественница когда-то в одной из наших кавказских командировок на мой вопрос, почему она не фотографирует, ответила, что это ей мешает «воспринимать»; верно подмечено: «воспринимательное» выражение на лице туриста интернационально и его не спутаешь ни с каким другим). И всё-таки в этой моей фобии было исключение. Одесса! Что-то привлекало в самом звучании имени, я где-то читал, что это возможно обрусевшее assez d’eau (достаточно воды; горькая ирония по отношению к пресной воде, с которой у города всегда были проблемы). Все мы слышали огромное число одесских историй, подобных которым нет нигде на свете. И пахли они морем, йодом и загадочно звучавшим термином международного права porto franco. Одесса и вправду когда-то (в 1819 – 1858 гг.) имела статус свободного порта. Даже и при большевиках отпечаток уже почти забытой свободы лежал на лицах одесситов и на их легендах, в которых сверкали созвездия талантов – от скрипачей до уркаганов. Казалось, город имел даже и свой собственный язык, с собственной лексикой, собственной мифологией и музыкой. В музыке этого языка смешались многие южные характеры одесского народонаселения, меня же – не буду греха таить – сначала подсознательно, а затем сознательно привлекал ярко выраженный еврейский элемент взрывчатой одесской смеси, ухитрившийся привнести ивритские корни даже и в воровской жаргон. В этом смехе сквозь слёзы, в постоянной готовности ответить на очередной вызов неласковой жизни, в этой духовной бессоннице я чувствовал печальный и гордый дух вечного моего народа, не сломленный тысячелетиями гонений, убиений и издевательств, научившийся даже и беде самой смеяться в лицо. Итак, Одесса была почти единственным местом в пределах большевистской империи, которое я остро хотел увидеть, услышать, реально почувствовать. И это никак не получалось. Ехать наугад было не в моём характере, знакомых в Одессе не было, математические события, в которых я участвовал, тоже обходили город стороной. Вот и в октябре 1976-го года Всесоюзная конференция по математической логике происходила в Кишинёве. Как всегда в таких случаях, многие коллеги и друзья встретились после долгого перерыва, и атмосфера вечерами, когда заканчивались заседания, была радостной и необыденной. В самом деле, в мой номер в гостинице порою набивалось по 15-20 человек, и разговоры и чае-винопития порою затягивались до утра. Вполне серьёзные математики, учёные мужи охотно возвращались в детство, играя часами напролёт в коробочку. Для игры использовался обыкновенный спичечный коробок, который подбрасывался ладонью или пальцами (это зависело от индивидуальной техники) с края стола. Далее всё зависело от выпавшей стороны коробки. Особенно ценилось, когда коробок становился на ребро, короткое ребро давало счастливцу сразу тридцать очков. Каждый игрок имел право на неограниченную серию бросков, однако, одна из сторон коробки была нулем и нулём же заканчивала саму серию. Таким образом, возникала извечная дилемма азартных игр – играть или остановиться. Увлечение, с которым серьёзные люди подбрасывали спичечный коробок, веселье этого занятия не поддаются описанию. Конечно, появились свои виртуозы. Один из коллег выработал технику, которую мы называли «накатом», всей ладонью, точно отточенным движением он ставил коробок на скромные пять очков. Однако эти пять очков он мог повторять множество раз, пока завистники не начинали роптать, что это скучно и т.д. Один известный математик трижды подряд поставил коробочку на тридцать – подвиг, вошедший в наши профессиональные легенды и воспетый мною тут же на месте правильным гекзаметром. К сожалению, со временем спичечные коробки стали изготовлять не из тонкой фанеры, а из плотного картона и это нововведение оказалось смертельным для благородной игры интеллектуалов. Во время одной из таких коробочных сессий кишинёвский коллега случайно упомянул, что Одесса реально достижима, что можно уехать из Кишинёва рано утром и вернуться поздно вечером. Услышав это, я сразу посмотрел на единственного человека, способного немедленно пуститься в приключение. Феликс понимающе кивнул головой. Нашей дружбе было уже много лет, так много, что слово «всегда» только и могло охватить всё это пространство-время. Да, повезло, сказочно повезло мне с Феликсом, могли бы ведь и разминуться наши пути, и страшно подумать чего бы я лишился, как обеднела бы моя жизнь. Какой глубокий и мягкий интеллект, какое неистощимое, мудрое чувство юмора пряталось за детски изумленным выражением, обычным для его лица. Оба мы были большими любителями музыки. Кумиром Феликса был Моцарт. К моему изумлению, он мог подолгу слушать даже какую-нибудь флейту. Одним словом, он любил орфееву музыку, всякое прямое выражение сильных эмоций его отталкивало, он говорил, что не выносит «нечётных» симфоний Бетховена (имея в виду, конечно, номера три, пять, отчасти семь, и девять), всю эту «нечеловеческую музыку». Мне же тогда, говоря словами Малера, хотелось оркестровать любой квартет. В результате возникали длинные, и, разумеется, бесплодные дискуссии. Впрочем, не вполне бесплодные, ибо с одной стороны я полюбил на старости лет квартеты (Бетховена особенно, впрочем, из музыки этого мастера Феликс именно квартеты и признавал), а с другой стороны, однажды, во время длинного сидения у меня на балконе с несколькими бутылками саперави Феликс высказал замечательное утверждение, несомненно, достойное быть записанным. На вершине спора он встал и торжественно произнёс: «Запомните, Боря, одно единственное «до» Моцарта выше всех сочинений Бетховена!». Я, конечно, навсегда запомнил. Наши общие друзья-музыканты тоже высоко оценили афоризм, и это моцартовское «до» стало достоянием их многочисленных учеников в институте им. Гнесиных. Но когда я спрашивал друга в упор, признаёт ли он за Бетховеном хоть какой-то талант, Феликс неизменно отвечал: «Ну, что вы, Боря! Гений!»… Идея поехать в Одессу явилась на свет около двух ночи, а отправляться на вокзал надо было часов в пять утра. Тогда ночью, на вершине вдохновения ещё двое коллег присоединилось к нам, но когда дело дошло до реального пробуждения-вставания, разбудить их было невозможно. Не зря говорил мудрый Гамлет: «Так погибают замыслы с размахом, вначале обещавшие успех, от долгих отлагательств». И пошли мы вдвоём по гулким, по-осеннему чёрным улицам Кишинёва к вокзалу. И вот дизельный поезд, совсем непохожий на подмосковные электрички, и потянулись назад в занимавшемся рассвете южные станции с весёлыми торговцами, предлагавшими всевозможные плоды щедрой молдавской земли. Непохожесть дизеля, как называли поезд аборигены, на электричку сказалась быстро и притом весомо, грубо, зримо. Подоконники оказались гораздо уже тех, к которым я привык. Между тем, я ставил локоть на подоконник, пристраивал голову на ладонь и…локоть немедленно соскальзывал, как только я начинал дремать…Подмосковные навыки были в этом поезде бесполезны… Тем временем за окном сверкнула лента Днестра, поезд прозвенел музыкой моста, поплыли назад здания и дома довольно большого города с мягким, южным, эллинистским именем Тирасполь… Мог ли я тогда даже в самой мрачной фантазии своей вообразить, какая беда, какая трагедия затаилась на этой залитой свежим солнцем земле? Можно ли было тогда услышать скрежет колеса истории, готового переехать столько судеб? Несколько лет назад я встретился с друзьями-коллегами на Гёделевской Конференции в Брно. И в последний вечер посмотрели мы друг на друга, и один из нас сказал то, что все подумали: «Вот сидим мы здесь втроём и понимаем друг друга с полуслова, а завтра разъедемся по трём разным странам; и кто бы мог такое подумать каких-то десять лет назад». А поезд шёл и шёл, и вот пути стали ветвиться, превращаться в паутину, колеса звенели и скрежетали на бесчисленных стрелках, вагон кренило и швыряло, как катер на волне. Вокзал, Одесса! На привокзальной площади, ошеломлённые солнцем и звоном трамваев, остановились немного оглядеться. – Извините, пожалуйста, вы не скажете, как нам пройти к морю? – обратился к прохожему Феликс. – К какому морю? – вдруг ожил на наших глазах старый анекдот. – Таки сегодня мы бы хотели к Чёрному – вежливо реагировал Феликс. – Ну, если это Чёрное море, то тогда вам вон туда – рука прохожего сделала широкий жест в сторону горизонта, где и в самом деле дышало что-то огромное и первобытно волнующее. И мы пошли по Пушкинской, удивляясь огромным деревьям, уже расцвеченным октябрём, и почерневшим от времени домам, читая вывески на русском и полупонятном украинском. У одних ворот я остановился и предложил Феликсу заглянуть в настоящий одесский двор. Мы прошли под аркой мимо благоухавших мусорных баков и оказались перед обломками мраморного фонтана, украшенного игривым купидоном, впрочем, давно уже лишившимся лука и прочих мужских достоинств. «Уборной нет!» гласило предупреждение, начертанное огромными и не особенно трезвыми красными буквами на листе фанеры, намертво прикрученной к Купидону. Увы! Судя по запаху, предупреждение это было совсем не лишним: далеко не все посещавшие двор делали это с намерениями чисто познавательными. И здесь, рассматривая куски мрамора, плакат, мы вдруг почувствовали, что нас самих рассматривают. На деревянные галереи, устроенные по периметру трёхэтажного дома, внутренность квадрата которого и образовывала замкнутое пространство двора, высыпали обитатели этого небольшого, но самостоятельного мира, матросы и пассажиры этого парусника, сверкавшего белизною парусов-простыней и стягами красных, синих и жёлтых маек и прочих осколков обыденной жизни. Десятки глаз смотрели на нас. Ни слова ещё не было сказано, но мы уже заторопились к выходу в смущении за праздное любопытство своё. Ибо, в сущности, нехорошо превращать чью-то жизнь в предмет рассматривания, живых людей и их миры в бабочек под лупой энтомолога. Когда, наконец, мы увидели море, оно оказалось неожиданно серым, а порт столь же неожиданно маленьким. Объекты легенд как-то съёжились… Невзрачной оказалась маленькая фигурка Дюка вся в зелёных купоросных пятнах и знаменитая лестница, по которой катилась воображаемая коляска в фильме Эйзенштейна, признанном либеральными критиками лучшим фильмов «всех времён и народов». Именно так: всех времён и народов, не больше, не меньше. Похоже, западных либералов мятежный броненосец вообще сильно занимает, при виде этой лестницы я услышал внутри себя голос шансонье (кажется, Жильбера Беко), всё время жалобно подвывавшего на вершине мелодии: «Потёмкине». –Мне бы твои заботы – всегда думал я, слушая это бурное песенное излияние. Вспомнился и покойный друг-однокурсник Саша Моховой, который однажды на моих глазах сотворил гениальный каламбур: – Ах, Эйзенштейн – сказал по какому-то поводу Саша – Ну, конечно, Бронетёмкин Поносец… Броненосца в порту уже не было, но несколько крупных судов стояло у причала. Выделялся своими размерами «Адмирал Нахимов», кажется, самое крупное пассажирское судно на Чёрном море. «Адмирал Нахимов» был больше «России», но та была знаменитей, видимо, из-за красоты своих линий. Оба судна были довоенной немецкой постройки, да вот судьба их оказалась разной. «Россия» отплавала свой век и отправилась на слом, «Нахимов» трагически погиб со многими своими пассажирами у Новороссийска в начале горбачёвской эры. К борту «Нахимова» была пришвартована заморская птица, элегантный современный лайнер «Королевская Звезда Викингов». Его стремительные очертания, ослепительные белые и синие краски звали в море, в иные миры…Доносившаяся с палубы музыка, несколько фигур с жестяными банками в руках, два милиционера у трапа почему-то вызывали в памяти незабвенную «Берёзку». Вспомнились и споры о законности этого учреждения, которые мы вели на работе в Москве. Я, бывало, доставал рубль и торжественно зачитывал: «Государственные казначейские билеты обеспечиваются всем достоянием Союза ССР и обязательны к приёму на всей территории СССР во все платежи для всех учреждений, предприятий и лиц по их нарицательной стоимости». То, что магазины «Берёзка» правом экстерриториальности не пользовались, было несомненно, но вот являлся ли акт покупки в «Берёзке» актом платежа? Некоторые любители крючкотворства это отрицали. Позже я услышал, возможно, апокрифическую историю о том, что однажды Сахаров пришёл в такой магазин, зачитал цитированное выше изречение, запечатлённое на каждом рубле, и потребовал продать ему что-то на эти самые рубли. Легенда утверждает, что растерянный директор удалился посоветоваться с кем-то по телефону и затем распорядился продать Сахарову искомый предмет за нормальные советские деньги. Иногда, впрочем, я доставал пять рублей и декламировал похожую сентенцию насчёт того, что «государственные банковские билеты обеспечиваются золотом, драгоценными металлами и прочими активами Государственного Банка и обязательны к приёму…» и т.д., и т.п. В таких случаях я всегда говорил, что банковские билеты обеспечены хуже, чем казначейские, ибо «всё достояние» СССР включает золото, драгоценные металлы и прочие активы, как небольшую собственную часть. Крючкотворам идея эта нравилась, и я обычно исчезал, оставляя их обсуждать бесчисленные её разветвления. В порту нам вдруг резко захотелось есть, – время законного завтрака давно миновало… В ответ на наш вопрос проходивший мимо человек в спецовке неопределенно махнул в сторону подъёмных кранов и гор ящиков. И действительно, побродив по этой части порта, мы нашли легкий павильон, в котором, очевидно, располагалась докерская закусочная. Час был неурочный, но румяная раздатчица была на своём посту, читая газету. Нисколько не удивившись нашему потустороннему виду, она показала на доступные всем желающим яства. И вправду, за прилавком на плите стояли две кастрюли. Та, что побольше, была наполнена неопределенного цвета макаронами. В кастрюле поменьше были котлеты и кошка. Кошка довольно брезгливо откусывала от одной из котлет. Она не торопилась и тщательно, как нас всех когда-то учили, пережёвывала пищу. Раздатчица беззлобно махнула рукой в направлении кошки и та с чувством собственного достоинства отошла немного в сторону. Мы получили по тарелке макарон и по паре котлет («некусаных», как заверила нас раздатчица). К этому была добавлена бутылка сухого вина, и пиршество началось. Пока мы разливали вино по стаканам, потревоженная нами жизнь вернулась в наезженную колею, и раздатчица и кошка возобновили прерванные занятия. После бутылки вина «Королевская Звезда Викингов» оказалась ещё прекраснее, и нас неодолимо потянуло в открытое море. И вот мы уже качаемся на катере местной линии, следующем к каким-то бесчисленным станциям Большого Фонтана. Серое море и ослепительные чайки, на лету хватающие куски хлеба, которые швыряют им щедрые пассажиры… Длинные остановки… Становится ясно, что расписание здесь отнюдь не догма, и даже не особенное руководство к действию… А Солнце движется и движется по небу, и час нашего отъезда неумолимо приближается… Мы уже и не рады, что заперли себя в этом крошечном, качающемся мирке, да делать нечего… И вот снова тот же порт, и уже фонари горят и в трамваях свет… Короткий визит на Дерибасовскую… Увы… Обычная улица обычного города… И даже кафе Фанкони, на которое кто-то нам указал, неотличимо от сотен других кафе мороженных… Да, видимо, не всегда легенды стоит трогать руками… Через два года, попав в Варшаву, я не поехал в Томашев, место где разыгралась печальная драма песни Тувима-Конечного-Демарчик. Не хотелось разрушать очарование фантазии её грубым столкновением с серой реальностью… По той же улице Пушкина, но теперь при свете фонарей мы пошли к вокзалу… Собирался дождь и было невесело. Мне на прощание захотелось купить «Вечернюю Одессу»… У киоска стояла небольшая очередь, и дождь уже стучал по зонтам… Все молчали… Какая-то молодая особа возникла неизвестно откуда и резко устремилась к заветному окошку, даже и не взглянув на всех нас… – Мадам, – сказала пожилая женщина, стоявшая за мной, – я страшно извиняюсь, но куда же это вы лезете? Уже надо кого-то уважать, или себя, или людей, но кого-то уважать надо… Девица махнула рукой и ушла по улице, а очередь удовлетворённо загудела… Это «уже надо кого-то уважать, или себя, или людей» потом много лет на всевозможные лады повторялось в Вычислительном Центре Академии Наук, где я работал… «Вечерняя Одесса», увы, мало отличалась от такой же московской газеты… Если не считать невероятно красочного описания гола, забитого непобедимым «Черноморцем» в чьи-то ворота накануне… На вокзальной площади мы оглянулись назад, проститься с Одессой… На балконе одного из домов сидел старик, явно мой соплеменник и философски смотрел на всю суету сует, библейски разворачивавшуюся перед его глазами… Ещё один печальный осколок когда-то такого живого мира… Одесса оставалась загадкой. Да и много ли можно узнать о таком городе за несколько часов? В общем, я вам не скажу за всю Одессу, вся Одесса слишком велика… Мы вернулись поздно вечером в Кишинёв и, как будто никуда не уезжали: та же компания в номере, и взлетает в воздух коробочка, и до слёз смеются учёные мужи… Сколько воды утекло с тех пор в реках во всех краях мира, сколько глаз закрылось навсегда… 18 августа 1999, декабрь 2014, Pittsburgh [1] Вестник, №20 (227), 28 сентября 1999 года. http://www.vestnik.com/issues/1999/0928/win/kushner.htm (все упоминаемые сайты посещались в декабре 2014 года). [2] Ныне Московский педагогический университет. [3] http://7iskusstv.com/2011/Nomer1/Kushner1.php [4] http://berkovich-zametki.com/2008/Starina/Nomer2/Kushner1.htm [5] Новиков П.С. Конструктивная математическая логика с точки зрения классической, Наука, Москва, 1977. Другим нашим крупным проектом стал русский перевод книги «The Foundation of Intuitionistic Mathematic. Especially in relation to recursive functions» by S.C. Kleene and R.E. Vesley, North-Holland Publishing Company, Amsterdam, 1965. – С. Клини, Р. Весли, «Основания интуиционистской математики. С точки зрения теории рекурсивных функций», Издательство «Наука», Москва, 1978. [6] Возвращаясь к Феферману, вспомню забавную историю. Из всей моей обширной математической библиотеки юный Марк Лициний «прочёл» (естественно, зубами) только русский перевод фефермановской монографии про числовые системы. Книга имела пахучий коричневый переплёт, очевидно, неотразимо привлекательный для собаки. Феферман сказал, что он польщён, когда узнал от меня об этом. [7] Кабаков Ф.А., Фантазии в трёх цветах. Абстрактная графика. Издательство «АСТ», Москва, 2008. Напечатано в журнале «Семь искусств» #1(59)январь2015 7iskusstv.com/nomer.php?srce=59 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2015/Nomer1/Kushner1.php