Ложка меда – да в бочку дегтя. Все хорошо, что хорошо кончается, или Школьный вальс с учителем истории КПСС0

Учитель танцев Раздватрис Смотрел обыкновенно вниз... Юрий Олеша. Три толстяка (сказка) В исторический день открытия ХХ съезда КПСС 14-го февраля 1956 года мы переехали из душной 6-метровой комнаты в полупоподвальной коммуналке по адресу Воротниковский переулок, д. 3/10, кв.69 в просторную 20-метровую комнату тоже в коммунальной квартире на 5-ом этаже девятиэтажного кирпичного огромного дома, растянувшегося на целый квартал – по адресу – Ленинский проспект, д.72, кв.332. Переезд запомнился навсегда – предусмотрительная мама накупила всяких редкостных радостных деликатесов - паштетов и пирожков в арбатском гастрономическом раю - кулинарии вновь открытого ресторана Прага, и мы, не распаковывая чемоданов, уселись справлять новоселье прямо на полу – ломберный стол, в нашем скромном обиходе - обеденный, не выдержав переселения, захромал сразу на все четыре ноги - обезножил, откинув хрупкие антикварные копытца. Новая жизнь – полный разлом – из центра на окраину – даже школу пришлось поменять. Прежде я училась в знаменитой престижной 175-ой (бывшей 25-ой) – величаво, хоть и неофициально именуемой - правительственной, где учился Вася Сталин, Светлана Молотова и много других громких имен-фамилий – иногда приглушенных из почтения или страха. И вот теперь я перешла в новую только что отстроенную общеобразовательную – московскую школу № 1. Стандартно-серийное здание ее – унылый параллелепипед убогой атрибутики ныне забытого зубного порошка - безлично выбеленный, как тапочки послевоенного образца - не чета бывшей гимназии - штучной постройке начала XIX века с полукруглым портиком, увенчанным просторным балконом. Тоска. Зато под боком был зубчатый университетский дворец – предмет моих вожделений и надежд – с самого раннего возраста. Школьный официоз, хоть в каком виде – я ненавидела с первого дня первого класса – но в привилегированной школе первой ученице было куда вольготней, чем на новом месте на общих основаниях. Сравнимо разве что с переводом из шарашки на общие работы. Здесь все было не по душе – более того, не по нутру. К тому же, как известно, в подростковом возрасте новизна кажется вызовом и с трудом переносится. Да и что греха таить – и преподавание и учительский контингент, равно, как и ученический – в новой школе все было несоизмеримо проще. Того, что называется учебной атмосферой и преподаванием – не было. Учителя были все, как на подбор – странные представители странного бюрократически унылого сообщества шкрабов – школьных работников. Пугающе ярко раскрашенная учительница литературы под несочетаемым именем-отчеством Лариса Трофимовна, яростно объясняющаяся на канцелярите – при этом щелки недобрых глаз ее слеплялись-разлеплялись под опахалом густо накрашенных ресниц, так же как и сверх меры напомаженные губы с лучиками злых морщин вокруг рта. Угодить ей было невозможно – написанное за меня папой – печатным работником-журналистом – домашнее сочинение с соблюдением всех правил газетных лозунгов – она сочно перечеркивала с лаконическим комментарием – Стиль – сопровождаемым грозным сонмом восклицательных знаков. Унылая химоза – высокая, тощая и тщательно безобразная, казалось, с трудом выносила и свой предмет, и подростков. Физик, по слухам, контуженный на войне – бледный, с незаметной внешностью санитара из психбольницы и очень тихим поющим голосом - любил учить и был человеком отнюдь не злым, но был скучен до оцепенения. Зато математичка была молодая, голубоглазая - симпатичная и профессорша – к тому же сама с университетским дипломом – хотя и ее заметно тяготило пребывание в школе. Самым же противным был учитель истории – Леонид Исидорович Мильграм. Несколько крючковатый – носом и легкой, но ощутимой сутулостью, франтоватый не без известной элегантности, обязательно при галстуке и запонках, в затемненных заграничных очках, он казался вызовом школьному истаблишменту, квинтэссенцией которого он на самом деле являлся. Преподавал Историю КПСС с заметным энтузиазмом, лично мне даже тогда совершенно непонятным. Фамилия его так и просилась в каламбур – где уж мне было удержаться, но боже упаси, разумеется, не вслух – упражнения в остроумии предназначались исключительно для дома –для семьи – с огнем, как известно, не шутят, хотя сильно ослабленное остаточное излучение, должно быть, все-таки ощущалось и на расстоянии. Он мне здорово попортил жизнь. Просто учить – ему было недостаточно, он жаждал власти над умами и душами школьников – не слишком умных, зачастую совсем нелюбознательных и по сути очень зависимых – в частности, от него. Он с удовольствием жонглировал детьми. Сам он не был успешным и мстил будущим Платонам и быстрым разумом Невтонам, которые на сегодняшний день многого не обещали, но завтра – кто знает... Сын расстрелянного в 30-ых высокого ГПУшного чина – кремлевского информатора-шпиона, к тому же еврей, он не мог рассчитывать на приличную карьеру гуманитария – особенно в сфере новейшей политической истории, пришлось спуститься до уровня школьного учителя с ничтожной зарплатой и скучными учениками. Некоторую компенсацию давала женитьба на итальянке – дочери прописанного в Москве коммунистического интернационалиста – хоть что-то не как у людей. Но все равно он скучал и мелкотравчато вникал в жизнь своих подопечных, развлекаясь за их счет. Я ему не нравилась, он мне тоже, с моей стороны не очень осознанно и главным образом за лицемерие предмета, которому он обучал с каким-то показательным слегка актерским энтузиазмом. Как-то на его уроке я подпольно читала замечательную популярную книжку по математике Волшебный двурог. Под аккомпанемент зловещего молчания, которого я не заметила, поглощённая чтением, Леонид Исидорович подкрался – хвать книгу – и давай меня честить-приговаривать: – На уроке Истории Партии, – и пошел, поехал... А книга чужая - может и не отдать – его власть, а словеса – чистое ханжество. Тут я и скажи – язык длинный, ум – короткий: – Любой посредственный математик важнее сотни говорунов от партии. На что он меня и спроси довольно грозно: – А отец твой – член Партии? Ужас – конечно, не член – я-то, по счастью, не знала деталей папиной биографии – скрывали от меня, боялись за дочку. Хотя нв дворе разнузданная, правда, все-таки уже предзакатная оттепель, но в подробности собственных отсидок-реабилитансов не посвящали. И не напрасно - как в воду глядели – пошла тут писать губерния – все по известному распорядку - комсомольское собрание – с присутствием родителей – исключать из комсомола. Бедные, совершенно потерянные мама с папой – на первой парте, а я где-то позади – плачу-не просыхаю, мне ведь нет еще шестнадцати – и готовая каяться – правда, не знаю как - отвечаю, спотыкаясь, на зловещие вопросы – страшно. Мама потом говорила: – Все ждала – вот сейчас войдет милиционер и ее уведет. А кругом выступают и клеймят. И тут неожиданно для всех – математичка – жалостливо и очень буднично: - Ну что вы за нее взялись? И все как-то вдруг сникло – увяло – еще бы – ХХ съезд отгремел всего-то несколько лет назад - оттепель как-никак, хотя и ловушкой для Золушки. Впрочем, этим дело не закончилось. Я не просто была отличницей (чего откровенно стыжусь), у меня других отметок, кроме пятерок, можно сказать, и не было. Меня ждала золотая медаль, и возможно – долгожданный облегченный прием в университет. Не тут-то было – Мильграм не успокоился – не мытьем, так катаньем. На экзамене по сочинению по его усердствованиям мне поставили небывалую тройку – предусмотрительно сдав в отдел образования черновик. Пришлось моему многострадальному папе совершить богопротивное паломничество в районный отдел народного образования - РОНО – а что делать – как известно, Paris vaut bien une messe – надо было хотя бы узнать, как случилось, что я так плохо написала работу. Там ему показали жалкую всю исчерканную страничку, в которой я по его описанию распознала черновик – игра зашла так далеко, что явно не стоила свеч. Медаль даже серебряная приказала долго жить. Но и этого оказалось для Мильграма недостаточным – для поступления в университет полагалась мне характеристика – чего только он там не понаписал – благо был классным руководителем! С такой характеристикой – как с волчьим билетом – папе достаточно было просто показать эту злосчастную кляузу в РОНО, что даже тамошние чиновники схватились за голову и потребовали от мстительного учителя переписать характеристику – и переписал – чернильная клякса – получилось все до смешного наоборот – папа долго хранил обе копии. Предстояли экзамены на математический факультет, а мы дома с отвращением судили-рядили о школьном историке – и тут папин давний товарищ – мудрый Лексикон - Элькон Георгиевич Лейкин, проведший в местах отдаленных пару десятков лет и проникнувшийся лагерным каторжным духом – это с одной стороны, а с другой – в вакууме тюремной подневольности сохранивший старомодные представления о чести – вот он и присоветовал мне – дать малопорядочному учителю прилюдную пощёчину. – Тебе ничего не будет, а он останется навсегда Учителем, Которому Ученица Влепила Пощечину. Сладость мести, должно быть, прекрасна, но я ее не испытала – не смогла пойти на это, хотя очень хотелось – по крайней мере, в теории. Конечно, этот крошечный рассказец (за который я испытываю – никуда не денешься – чувство стыда, а как не рассказать правду – ведь все так и было) – фига в кармане – скромная эпитафия по вечно живой советской власти и недавно ушедшему в мир иной маленькому и скорее всего не такому уж вольному, хотя вполне краеугольному исполнителю ее и приказчику, кстати, дослужившемуся до вершин доступной ему карьеры - чина директора школы, звания народного учителя СССР и почетного гражданина города Москвы. Все в общем закономерно – соратнику Ленина-Сталина – слава! Хотя сейчас – смотрю на его фотографии в Интернете – и жалко старика – противный был человек, а все равно – жалко. Напечатано в журнале «Семь искусств» #1(59)январь2015 7iskusstv.com/nomer.php?srce=59 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2015/Nomer1/Lapidus1.php