Берег чести. Поэт Григорий Поженян, каким он запомнился+1

В жизни и судьбе Григория Поженяна было много внезапных совпадений, подвигов, дерзких поступков, курьезов. Было много сбывшегося и не сбывшегося. Начать с того, что родился он 20 сентября и умер точно в такой же календарный день – 20 сентября, прожив день в день ровно 83 года (1922-2005). Вместе с группой разведчиков Поженян числился погибшим под Одессой в 1941 году. Его матери была послана похоронка – «погиб смертью храбрых и похоронен в Одессе на Сухом Лимане». (Отец его за колючей проволокой ГУЛАГа о гибели сына вестей, конечно, не мог получать.) Но Григорий Поженян словно воскрес, восстал из мертвых. После ранения вышел из госпиталя, прошел всю войну до победного конца. Дважды был представлен к званию Героя Советского Союза. И ни разу не получил этой высокой награды. Как другой герой моей документальной повести «Личный враг фюрера» – легендарный подводник Александр Маринеско, который при жизни тоже не удостоился заслуженной награды, так как был слишком своеволен и строптив, не умел ладить с начальством. Хотел воевать, как свободный человек. Есть сведения, что по его поводу Сталин сказал: «Хулиганов не награждаем звездой Героя». Звание Героя России было присвоено Александру Маринеско через много лет после его ухода из жизни. А Гриша Поженян ни при жизни, ни после смерти так и не получил геройского титула. Храбрость его была легендарна. Адмирал Филипп Октябрьский писал о Поженяне: «Более хулиганистого и рискованного офицера у себя на флоте я не встречал! Форменный бандит! Я его представил к званию Героя Советского Союза! А он потом во время Эльтигенского десанта выбросил за борт политработника!.. Естественно, последовала жалоба в Верховный Совет». Сам же Гриша откровенно писал о своих страхах и не строил из себя супермена: «Лично мне было всегда страшно на войне: и под Одессой, и под Севастополем, и в десантах в Новороссийск и Эльтиген. В лоухских снегах, на кестеньгском направлении мне было страшно и холодно. По ночам (если я не ходил в разведку, а ждал очереди: "чет-нечет") я мечтал, просыпаясь, о ранении. Но не в голову или в живот – смертельно, не ниже спины – стыдно, а в левую руку. Сколько раз я её, бедную, запросто отдавая, видел себя живым "навеки": то с пустым рукавом, то с протезом – кисть в черной перчатке... Но это по ночам. Утром я просыпался и вставал для всех непреложным. Храбрость – постоянство усилий, постоянство усилий, пока гремит война...». Оттого и поэтому веки были красны... Становились поэтами, возвратившись с войны. Чтоб словами нелживыми день держать в чистоте. Чтоб, пока ещё живы мы, живы были и те. Чтобы не с оговорками, а, черна добела, та война была горькою, раз уж горькой была. Демобилизовавшись после фронта, Григорий Поженян поступил в Литературный институт имени Горького в Москве. На долгую и трагическую память о войне остались не только шрамы от ранений и ссадины в душе. Гриша хранил пистолет, подаренный ему адмиралом за отвагу в бою. Так сказать, именное оружие. Был он не чужд бравады и не скрывал своей «игрушки» от приятелей-студентов. Нашелся среди них бдительный патриот (между прочим, ставший с годами довольно известным писателем), который сообщил «куда надо» об оружии у его однокурсника. Дело дошло до суда. Причем разрешения на владение оружием у Поженяна не было. У него при обыске нашли «Браунинг». Правда, именной, но на пластинке, прикреплённой к рукоятке пистолета, значилось, что он вручен Военным Советом Черноморского флота не Г.М. Поженяну, а «Угольку». Легко мог он тогда схлопотать срок и загреметь в ГУЛАГ (поближе к отцу), не подоспей вовремя помощь от адмирала Ильи Ильича Азарова. Вот отрывок из свидетельства адмирала: «Однажды группа разведчиков, в которой были одни моряки, перешедшие с кораблей на сушу, чтобы защищать Одессу, особенно отличились. На заседании Военного Совета нам доложили, что моряки захватили очень важного "языка"... Приехал я в Татарку, где стоял отряд, собрал их в халупе и говорю: "Спасибо, ребята. Не знаю уж, как вас благодарить! Просите, что хотите!" Ребята совсем молодые, горячие. Что они могут попросить, одному Богу известно. Они и попросили: "Компоту бы нам! Да по полной кружке!" Думаю, шутят мальчики. Повторяю свой призыв и прошу отнестись к делу серьезно. Думал, наград попросят или еще чего!.. Нет, настаивают на компоте! В чем дело?! Оказывается, моряки прикреплены к кавалерийской дивизии, там свои нормы, свои порядки. А матросы... привыкли получать компот ежедневно. Моряки обратили моё внимание на то, что исполняющий обязанности командира матрос по прозвищу Уголёк – без пистолета. Как это так: командир, а без личного оружия?! Я тут же достал свой собственный пистолет и с радостью вручил его их командиру. От всего сердца сделал это! Не подумав в этот момент, что надо бы написать приказ и прочее. По простоте, по наивности я этого не сделал в тот момент!». И в последующие годы Поженян и отвага были неразлучны. Нередко он проявлял ее во всем ее прелестном обаянии. Так было в те дни, когда страну сотрясала кампания борьбы с безродными космополитами, антисемитская по своей сути. Студента Гришу Поженяна вызвали к руководству Литинститута и доверительно сообщили, что в институте готовится ответственное собрание по борьбе с антипатриотами в наших рядах. И ему, защитнику родины, доверено выступить на этом важном собрании – против поэта Павла Антокольского, допускающего в своей преподавательской работе и в творчестве низкопоклонство перед Западными буржуазными ценностями. Перед растленной иностранщиной… Представляю, какая боль пронзила Гришино сердце, когда он услышал, какая подлая свистопляска затевается против Павла Антокольского, поэта высокой пробы, превосходного педагога и человека. И чтобы нанести убойный удар намеченной жертве, решили выставить в качестве обличителя – такого смелого и честного студента, как Поженян. До сих пор удивляюсь, как Гриша не поддался первому же инстинктивному порыву – отказаться от участия в гнусной инсценировке. Наверно, так поступил бы обычный порядочный человек. Да и то, если бы хватило духу. Но не таков Поженян. Выслушав молча заказ начальства и партбюро, он согласился выступить. Похоже, у него мгновенно созрел свой план. Пришел на расправу в совет нечестивых. И выступил. Да так, что испортил им всю обедню. В тельняшке, в морском кителе с орденскими колодками, собрав волю в кулак, он выглядел, как воин перед атакой. И все его слова и суждения были абсолютно противоположны тому, что ему заказывали и что от него хотели. Гриша говорил о ярком поэтическом таланте Павла Григорьевича Антокольского, о его несравненной эрудиции и культуре, о его любви к своим студентам, к русской и мировой поэзии. И о том, что на войне погиб его сын. Антокольский излил свою отцовскую боль в потрясающей поэме о сыне. Можно ли такого поэта, такого человека обвинить в антипатриотизме?! – Я, – сказал Поженян, – нес книгу этого поэта на груди, когда шел в бой. Если бы в меня попала пуля, она прострелила бы и его книгу. На фронте погиб его сын, юноша Антокольский, он не может защитить своего отца. За него это сделаю я. Я не боюсь. Меня тоже убивали на фронте. Вы хотите, чтобы я осудил своего учителя? Собрание было сорвано. На следующий день Григория Поженяна вызвали к директору института Федору Гладкову, автору классического твердокаменного «Цемента». Разнос ему устроили классический. Исключили из института. Федор Васильевич Гладков гневно прикрикнул: – Чтоб ноги вашей не было в институте! Как же отреагировал Поженян? Он сделал стойку и на руках вышел из кабинета директора института. Шуточка эта получила известность, ее из уст в уста передавали, о ней рассказывали, как, впрочем, и о других неожиданных, феерических поступках или высказываниях Поженяна. *** Если бы я при Грише Поженяне сказал, что он, может быть, и не в первом ряду поэтов России, но все же относится к лучшим поэтам второго ряда (как я думаю на самом деле), он бы наверняка разгневался. И, пожалуй, был бы прав. Поэзия – не хор, где раз навсегда распределено – где первые голоса и где вторые. Творчество Поженяна, воинственно благородное, как, впрочем, и его задиристый нрав, укрепляло мужество в сердцах читателей, помогало стойко и достойно переносить горечь утрат, жестокие травмы, на которые был так щедр ХХ век, да и нынешний, двадцать первый, тоже вроде не скупится. Надо уметь держать удар! – это был один из девизов Поженяна. Энергетика его личности почти постоянно была на высоком градусе накала. И переливалась в его стихи. И в образный строй его стихов. И в манеру речи. Передо мной лежит небольшого формата огоньковская книжечка стихов Поженяна «Холмы земли», изданная в 1987 году. Дарственная надпись на титульном листе отрывиста и горяча: «Мишель! Брат мой, друг мой! Всегда! Григор Поженян». Еще до этого я отправил ему из Кишинева в Москву одну из своих книг, о Пушкине в Бессарабии, с дружеским посланием: Григорий, здравствуй! Мы врозь, но вместе, И души в поиске (не на бумаге). Где остров Страсти? Где берег Чести? Где мыс Достоинства и Пик отваги? Достаточно было и не очень длительного общения с Григорием Поженяном, чтобы убедиться в том, каким образом в этом человеке ярко сочетается чувство собственного достоинства с кодексом чести морского офицера, задиристость и нежность, мальчишество и умудренность. Подтрунивать над собой он разрешал, кажется, только себе. Иногда для смеха начинал свои истории такими насмешливыми словами: «Когда я был высоким, стройным блондином с голубыми глазами…» На деле все обстояло с точностью до наоборот. Поженян был очень невысок ростом, коренаст и склонен к тучности, смугл и черноглаз. Недаром на фронте, во взводе разведки к нему прилипло прозвище Уголек. Всю жизнь он горел на ветру истории, как тот угль, пылающий огнем, о котором Пушкин писал в «Пророке». А Юрий Карлович Олеша вообще сказал, что Поженян – «бочонок метафор». Не скрою, я дорожил дружеским расположением Гриши, общением с ним. Тем более что он был очень разборчив и требователен к людям, с которыми позволял себе сблизиться. Первая наша встреча и знакомство – это Ялта, дом творчества, середина 60-х годов. Случилось так, что на исходе апрельского дня Поженян предложил сгонять партишку в шахматы. Играл он напористо, легкодумно, но в каждом ходе была мысль. После нескольких легких партий, где ему достались не только выигрыши, он как-то внимательно посмотрел на меня: – Давай сходим на набережную, прогуляемся перед сном, – как-то вечером предложил Поженян. Отказываться не было причин. Мы вышли из Дома творчества. Сквозь открытые окна доносился дробный стук пишущих машинок. Некоторые обитатели продолжали работать. Стук пишущих машинок в этом доме был такой постоянной музыкой, что скворцы-пересмешники, сидя на ветке кипариса или лавра, воспроизводили его с такой точностью, что на миг могло показаться: высоко на ветке сидит человек и печатает на машинке. Мы вышли из двора и по извилистой тропке стали спускаться по склону горы к морю. В окрестных дворах цвела глициния, магнолия; аромат весенних цветов смешивался с доносившимися ветром издалека запахами водорослей, соленых волн. Гора подковой охватывала узкую полоску побережья. Уступами лепились дома к склону, сбегая вниз, к набережной, причалам, увеселительным центрам. На одной из улиц таблички на стенах домов сообщали, что это улица Рузвельта. – Видно, в память о Ялтинской конференции? – предположил я. – Пожалуй… Но улицы Черчилля ты здесь не найдешь, – усмехнулся Поженян. Мы вышли на оживленную, многоцветную набережную близ гостиницы «Ореанда», упомянутой и у Куприна в рассказе «Морская болезнь», и у Чехова в «Даме с собачкой». Под шелест волн, шуршание гальки, звуки эстрадной музыки гуляли курортники всех мастей и возрастов. Особенно много было молодежи в тот апрельский вечер. Попадавшиеся навстречу молодые люди и девушки, успевшие загореть, почтительно здоровались с Поженяном. – Понимаешь, – пояснил Григорий, – я ведь в этих местах снимал мои фильмы – «Жажда», «Прощай», «Никогда». Много здешней публики участвовало в массовках. Меня на этой набережной знает куча народу… – Гриша, я понимаю, что сценарии, тем более, на биографическом материале, ты мог писать, как стихи… Как песни… Но ты же не режиссер, во ВГИКе не учился? Как же ты профессионально снимал? – Какие тут сверхъестественные умения нужны? Давать команду «Мотор!» и спать с актрисами – кому ума не доставало?! – усмехнулся он. Тем временем мы с Гришей поравнялись с причалом, где был пришвартован сверкающий огнями белый теплоход с пассажирами на всех палубах. По судовой радиотрансляции громко звучало объявление: «Граждане пассажиры! Теплоход «Грузия» через тридцать минут отчаливает из Ялты. Просим пассажиров подняться на борт». Увидев, что это «Грузия», Поженян радостно встрепенулся и возбужденно сказал мне: – Если капитан сейчас на борту, у нас на теплоходе будет такая встреча, что ты запомнишь ее на всю жизнь. Мы подошли к трапу, по которому торопливо поднимались люди, готовясь к отплытию. У трапа дежурил вахтенный матрос. – Капитан на борту? – осведомился Поженян. Вахтенный подтвердил, что да, он у себя. – Скажи ему, что Поженян с другом хотят его видеть. – Матрос с неким сомнением на лице поднял грузную телефонную трубку, одетую в массивный защитный чехол на случай шторма, и передал «чифу» Гришины слова. По мере того, как вахтенный слушал ответные слова капитана, сомнение на его лице уступало место приветливой улыбке: – Капитан просит вас с другом непременно пройти к нему в каюту. Поднимаясь по трапу вместе с Поженяном и потоком туристов, я молча думал о том, куда я тащусь?.. Ведь через полчаса теплоход уходит… Но Гриша, предвосхищая встречу, уверенно вел меня к чуду. В капитанской каюте обстановка была непринужденная, хотя, как я потом узнал, сидели там за столом деловые люди – портовый служащий, таможенник и руководитель ялтинской ветеранской организации, фронтовой друг капитана «Грузии». Сам «чиф» Анатолий Гарагуля был в майке, легких летних брюках, на ногах – резиновые вьетнамки-следы. Он встал из-за стола, радостно обнялся с Поженяном, приветливо познакомился со мной и без долгих предисловий сразу пригласил нас присоединиться к застолью. Естественно, с ходу было налито всем по рюмке коньяка – за встречу. «Задохнусь от счастья», – произнес Поженян, чокаясь с капитаном и остальными застольниками. В то лето «Грузия» регулярно курсировала вдоль черноморского побережья – от Одессы до Батуми, с заходом во все крупные порты (они же – курортные центры). Капитан Гарагуля не замедлил поставить в известность Поженяна, что на следующей неделе «Грузия» задержится в Ялте на целых три дня, будет совершать для отдыхающих короткие прогулочные выходы в море, так что – милости прошу на борт. А узнав, что теперь в доме творчества находятся Булат Окуджава с Ольгой, его женой, Константин Ваншенкин с его женой Инной Гофф, обрадовался и попросил Гришу передать им тоже приглашение на морскую прогулку. – Скажи Булату, у меня на магнитофоне такая чистая запись его песен, какой даже у него нет, – попросил капитан. В непринужденном разговоре смешивались темы. Капитан делился воспоминаниями о визите «Грузии» на Кубу, о его встречах в Гаване с братьями Кастро, с которыми он успел подружиться. Мельком коснулись личности «Бровеносца», выдвиженца из Кишинева, не так давно сменившего «Кукурузника» в руководстве страны. Поженян кивнул в мою сторону, сказал, что я из Кишинева, видел этого человека… В это время дверь каюты открылась, вошел первый помощник капитана, спросил шефа: – Выйдете на мостик? Через несколько минут отходим! – Передайте по трансляции, – распорядился капитан, – отправление откладывается на час. Первый помощник удалился. Застолье продолжалось. Признаться, мне стало как-то не по себе. Неужели приход Поженяна со мной повлиял на задержку лайнера? Как бы то ни было, рюмки опять налиты, бутылка опустела. Общение продолжается. Григор (как он сам нередко называет себя, видимо, на армянский манер) по просьбе капитана читает свои новые стихи. Гости внимают. Капитан нажимает кнопку, и в каюте возникает услужливая личность снабженца. – Еще бутылку того же букета, – распорядился капитан. Снабженец исчез, но через несколько минут снова возник, на этот раз с растерянно виноватым видом, и сообщил: – У нас кончился армянский коньяк… Другой можно?.. – Иди хорошенько поищи. Ты же видишь, я не могу управлять судном без армянского коньяка! Понурив голову, снабженец покорно удалился. Капитан Анатолий Гарагуля, надо полагать, хорошо знал его способности как добытчика. Минут через десять снабженец явился с очередной бутылкой армянского коньяка. Слушатели одобряли, хвалили. Чокались. Беседа текла, время текло. Не успели наговориться, как в каюту опять вошел первый помощник капитана с прежним своим вопросом: – Капитан, выйдете на мостик? Время поджимает. Недолго думая, Гарагуля отозвался: – Передайте по трансляции, отправление откладывается еще на час. – И добавил: - Ничего, в пути наверстаем… Предсказание Гриши Поженяна, что я этот вечер запомню надолго, оказалось точным. Это было пиршество дружбы еще с фронтовых лет, мужества, жизнелюбия. В тот вечер я вернулся в Дом творчества сам. Поженян остался на теплоходе, рейсом до Одессы и обратно в Ялту. Меня попросил передать, кому надо, чтоб не беспокоились о его отсутствии. Обещал вернуться через три дня. А когда вернулся, быстро привлек к морской прогулке на «Грузии» Константина Ваншенкина и его жену Инну Гофф, Булата Окуджаву с Ольгой Арцимович. – Ну, а мы с тобой получили приглашение лично от капитана, – весело напомнил Поженян. Расскажу еще об одной из памятных встреч с капитаном Анатолием Гарагулей. На этот раз не в Ялте, а в Сочи. Заранее условившись, где и когда провести отпуск на море, мы встретились в Пицунде в благословенное время на Кавказе – в сентябре. Это было незадолго до дня рождения Гриши, и одна из первых новостей, которыми он меня обдал, состояла в том, что именно к этой дате, к двадцатому сентября «Грузия» придет в порт Сочи, и мы с некоторыми другими друзьями именинника, тоже обитавшими в это время в Пицундском доме творчества, отметим на борту теплохода торжественную дату. Такова воля капитана Гарагули. Когда настал тот торжественный день, мы на такси направились в Сочи. В соответствии с замыслом Гриши, по пути заехали на пицундский базар – купить к застолью всевозможные острые приправы, душистые грузинские травы. Помню, он радостно ухватился за длинное ожерелье горьких красных перчиков, нанизанных на суровую нить, и тут же надел на шею. И уже не снимал перечное ожерелье всю дорогу, пока мы не встретились с капитаном на борту теплохода. На другом такси из Пицунды прибыли Василий Аксенов с женой, Белла Ахмадулина с мужем, художником Борисом Мессерером. Капитан проводил гостей в уединенный кабинет судового ресторана, к щедро накрытому столу. Там уже наготове ждала приветливая официантка и два ее помощника. Капитан сообщил своему персоналу, что теперь на судне главный распорядитель – Григорий Михайлович, и теперь именно его слово имеет силу закона для всех, кто на борту. В том числе и лично для него, капитана. После такого решительного заявления капитан попросил у Гриши разрешения отлучиться по делам ненадолго и ушел. Смешная деталь: к началу трапезы подавальщица принесла плетеную хлебницу с тонко нарезанными ломтиками батона. Но ни одной горбушки там не видно было, – вероятно, в соответствии с застольной эстетикой тех лет, горбушки не были поданы на стол. – Где горбушки? – грозно спросил Поженян, входя в роль властного распорядителя. Официантка что-то пыталась робко сказать о красоте, об уважительности… Поженян был неумолим. – А я люблю горбушки! Официантка ушла и вернулась с другой хлебницей, полной одних горбушек. – Это мне нравится, – одобрил придирчивый временный диктатор. Вернулся Анатолий Гарагуля, и пир в честь именинника начал разгораться. Не прошло и нескольких минут, как с извинениями подошел помощник капитана и сообщил шефу: – К вам посланец от Роберта Ивановича Рождественского. – От кого?! – рявкнул Поженян. Он был в ярости. Роберт Рождественский не принадлежал к числу его любимцев. Совсем наоборот. Однажды в биллиардной на моих глазах случился момент истины. Поженян стоял в стороне и наблюдал за игрой Рождественского с одним из завсегдатаев этого заведения. Игра у Рождественского не клеилась, Поженян довольно издевательски вслух комментировал его промахи. Роберт вдруг прервал партию, с кием в руке подошел к Поженяну и спросил, взволнованно заикаясь: – Григорий Михайлович, за что вы меня так не любите? Ответ последовал мгновенно, грубый, прямой наводкой: – За то, что ты своими сочными губами так присосался к государственной заднице. И вдруг перед нашей небольшой компанией на борту «Грузии» с явным намерением нарушить зарождавшийся кайф предстал посланец Рождественского. И кто это был? Это был молодой Кобзон в щеголеватом белоснежном костюме, взмыленный от жары, спешки и усердия. – Дорогой товарищ капитан, Роберт Иванович от души просит вас оказать честь и посетить наш фестиваль Красная Гвоздика… В ближайшее время будут объявлены победители этого года. Ваше присутствие украсит финал этого важного события. Напомню, что «Красная гвоздика» – это был международный молодёжный фестиваль политической песни, проводившийся в Сочи. Идеологические инстанции так формулировали важнейшую цель фестиваля – объединить творческие силы народов мира под эгидой коммунистической идеи и советского идеала жизни. Уклониться от такого события? Это могло дорого обойтись. И все же… Капитан Гарагуля молча развел руками. Поженян категорически произнес: – Это невозможно! – Но вы же хозяин… – решился напомнить Кобзон. – Правильное замечание! Капитан на борту – полновластный хозяин. Он и советская власть, и милиция, и женить может, и метрику новорожденному выдать. Но вы же сами видите, мы отмечаем день рождения моего фронтового друга Григория, – с оттенком вины пояснил капитан. – Он теперь первое лицо на судне… Разве он меня отпустит? – Ни за какие коврижки! – воскликнул Поженян. Кобзон еще пытался как-то убедить, уговорить. Привел последний довод: – Роберт Иванович велел мне без вас не возвращаться на фестиваль… Ничего не могло изменить ситуацию. Кобзон ушел ни с чем. Пиршество снова набирало силу. Снова взвихрилась феерия шуток, воспоминаний, экспромтов. И тут второй раз предстал перед нами Кобзон, еще более взмыленный, чем раньше. – Дорогой товарищ капитан, Роберт Иванович… Вы не можете представить, как он расстроен… Как он просил вас приехать на фестиваль… Хотя бы на полчаса! На полчаса! – Ни за какие коврижки! – опять воскликнул Поженян. Но капитан обратился к неумолимому главе застолья с подчеркнуто смиреной просьбой разрешить ему удалиться всего-навсего на полчаса. Поженяну пришлось уступить… На борту теплохода, в морских скитаниях бок о бок с таким другом, как Анатолий Гарагуля, Григору хорошо писалось. Свежие строки новорожденных стихов он тут же спешил без промедления прочесть Анатолию Гарагуле. Для них обоих это как бы стало обрядом. И даже источником возникновения историй, похожих на легенды, которые бытуют на Черноморском побережье. Вот одна из них. Я бы озаглавил ее так: «Морская душа или флотский чинуша?» В теплый летний вечер, когда звезды так набухают яркостью, что некоторые из них срываются с небосвода и падают, как зрелые плоды с дерева, «Грузия» покидала Сочинский порт. Выход из акватории сочинского порта в открытый простор, – это хорошо известно опытным мореходам, – представляет собой довольно узкую горловину, проход через которую считается ответственным маневром. Поэтому при проходе через эти ворота капитан всегда – на мостике, чтобы обеспечить четкий и быстрый проход, не загораживая дорогу другим судам. Как раз в такие минуты, когда капитан Гарагуля с мостика командовал выходом в открытое море, перед ним предстал Поженян с открытым блокнотом в руке и сказал: – Послушай! Я только что закончил, может быть, лучшее стихотворение в моей жизни. – Прости, Гриша. Можно чуть-чуть позже? – То есть как? – взорвался Поженян. – Ты не можешь уделить гениальному стихотворению пять минут? – Ты же видишь… – Я тебя не узнаю, Толя! Ты морская душа или чинуша морского ведомства? В минуту, когда прозвучал этот дерзкий и довольно нелепый вопрос, теплоход «Грузия» как раз проходил горловину. И что еще нелепей – капитан, вопреки запрету останавливать судно на этом сложном участке, скомандовал с мостика: «Стоп машина!». Он остановил теплоход и сказал Поженяну: – Читай. Я слушаю. Портовая служба, следившая с берега за выходом «Грузии» в море, не могла взять в толк, что творится? Что происходит с теплоходом? Как мог такой опытный капитан, как Гарагуля, допустить подобное нарушение? Тем временем Гарагуля выслушал только что написанное, новорожденное стихотворение, после чего благополучно завершил маневр. По служебной линии он получил выговор. Но взыскание это не нанесло никакого ущерба авторитету знаменитого капитана. Напротив, оно приумножило его славу ценителя поэзии, фронтового братства и вообще человечности. *** Что еще сказать? Как-то Гриша рассказал: однажды в частном разговоре капитан Гарагуля по-мужски откровенно поделился с ним пикантным признанием. Среди официанток, буфетчиц и другого женского персонала теплохода «Грузия», как стало известно Анатолию Гарагуле, есть одна неизвестная ему сотрудница, которая тайно присматривает за его благонравным поведением «по женской линии» и доносит о его грешках – кому бы вы думали? Докладывает… жене капитана, живущей в Одессе и заботящейся оттуда о муже. В связи с чем Анатолий попросил друга Гришу стать на короткое время детективом и выявить означенную личность. Поженян успешно справился с доверительным заданием, что позитивно отразилось на семейном фронте и настроении капитана. *** Фильм «Жажда» я видел еще до знакомства с Гришей. И знал, что в нем он запечатлел эпизод своей фронтовой биографии. В жаркие дни августа 1941 года Одесса изнывала от жажды. В водопроводных кранах не было воды. Стали черпать ведрами воду из кое-где сохранившихся старых колодцев. Высотка, откуда шла вода в Одессу, уже была в руках противника. Разведывательно-диверсионная группа, в составе которой был Григорий Поженян, сумела отбить у превосходящих сил врага водозаборную станцию в захваченной Беляевке. Разведчики запустили отключенные насосы и подали воду в страдающую от её нехватки Одессу. Почти все моряки-участники той операции погибли. Поженян был ранен, но его посчитали погибшим. Домой послали похоронку. Но там уже было пусто. Гришина мать ушла на фронт, служила военврачом в госпитале. Отец, арестованный в годину большого террора, мотал срок в ГУЛАГе. После Победы, в Одессе на улице Пастера, 27, на стене здания, в котором располагался диверсионный отряд, была установлена мемориальная доска, на которой среди имён погибших ошибочно значится его имя. На основе этих событий он создал художественный фильм «Жажда». – Будешь в Одессе, – положил мне Гриша руку на плечо, – непременно сходи на улицу Пастера. Прочти имена на мраморной доске… И я увижу тебя и подмигну тебе с той доски. Забегая вперед в моем повествовании, признаюсь – я так и сделал. Ведь от Кишинева до Одессы рукой подать. Всего несколько часов езды. А в Одессе поныне живет давний друг Валерий Кузнецов, пианист и фокусник, дрессировщик льва по имени Мальчик в городском зоопарке, а главное – яхтенный капитан. С женой и тремя маленькими детьми Валерий ютился в довольно ветхой и тесной квартире в старом одесском доме. Он хлопотал в горсовете, чтобы ему предоставили пустовавшую в то время кладовку в дворовой пристройке, но чиновничья канитель не предвещала ничего хорошего. Как раз в ту пору в Одессу приехал в командировку Гриша Поженян от газеты «Известия» – брать интервью у мэра Одессы-мамы. По этому случаю, Валера устроил выход в море под парусом. После морской прогулки Поженян посетил его жилье, познакомился с Валей, его женой, с детишками, своими глазами увидел их быт. И когда Валентина рассказала гостю, как трудно добиться малейшего улучшения квартирных условий, Поженян, не раздавая обещаний, про себя принял решение – во время встречи с мэром непременно замолвить словечко о жилищной проблеме семейства Валерия Кузнецова. И сдержал слово. Оказавшись в очередной раз в Одессе, я пошел на улицу Пастера. Здесь, в помещении успевшего эвакуироваться института, жили разведчики-моряки. Отсюда они совершали боевые вылазки, отсюда их отправляли на самые отчаянные дела. На сероватой стене выделяется мраморный прямоугольник. Читаю имена, фамилии погибших героев, расположенные в алфавитном порядке: Алексеев Василий, Безбородько Олег, Зуц Арсений, Калина Алексей, Конвиссер Лазарь, Макушева Анна, Нестеренко Леон, Поженян Григорий, Рулев Константин, Сурнин Михаил, Твердохлебов Петр, Урбанский Георгий, Гура Иван... Они не вернулись с боевого задания. И с этой стены Григорий, в бою раненый в голову, но чудом сумевший выжить, лукаво и дерзко подмигнул мне. Подмигнул с белой мраморной доски. Вообще-то Гриша рассказывал много острых, подчас выглядевших невероятными происшествий, которые потом оказывались чистой правдой. Каждый раз его феерические, легендарные истории некоторое время спустя подтверждались достоверными фактами, не оставляя малейшего повода усомниться, что так и было на самом деле. Фантастический человек. Об этой особенности личности Поженяна я как-то разговорился с талантливой писательницей и поэтессой Галиной Демыкиной, учившейся в Литературном институте в годы, когда на старших курсах там блистали недавние фронтовики. Сокурсниками Поженяна было только двое пришедших в институт со школьной скамьи – Бенедикт Сарнов и юный, рано умерший поэт Герман Валиков. Все остальные пришли в поэзию с войны. На том же курсе, что и Гриша, учились очень разные люди: Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Владимир Солоухин, Владимир Тендряков, Евгений Винокуров. Их объединяло фронтовое прошлое, служба в армии. В последующие годы их пути резко разошлись, вплоть до противостояния. Галя Демыкина, чьи родители были биологами, близкие родственники – растениеводами, лесниками, волшебно знала природу, и это чувствовалось в ее душистых стихах, в ее психологически проникновенной прозе со сказовыми иносказаниями. Поженян высоко ценил чистоту ее голоса, любил ее писательскую манеру. Галя ощущала Поженяна близким ее душе певцом мужества. Смеясь, рассказывала Галя, как Гриша Поженян учил смелости ее четырехлетнего сынишку. Он поставил мальчонку на край стола, сам отступил на шаг, раскинул руки и дружески велел: Прыгай! Я тебя поймаю. Ребенок растерянно переминался с одной ножки на другую, не решаясь кинуться с высоты стола в объятия дяди Гриши. Но каким-то образом этот веселый и одновременно властный человек сумел убедить малыша – кинуться вперед. Поженян подхватил его в полете, возбужденного, веселого. И что произносит с мальчиком? Он говорит: «Хочу еще!». И, переборов страх, прыгает, летит со стола к Поженяну, который заговорщицки подмигивает ему. Наверно, как подмигивал и мне с мемориальной доски на улице Пастера. Я рассказал Гале Демыкиной, как, оказавшись в Одессе, специально решил навестить дом, где базировался летом 1941-го Гриша Поженян с отважным отрядом разведчиков, давших Одессе, страдавшей от жажды, живую воду. Все выглядело точь-в-точь так, как рассказывал Гриша. И дом, и мраморная доска, и фамилии погибших, включая Поженяна. Выслушав мои слова, Галя Демыкина как-то помрачнела. Совершенно неожиданно для меня прозвучал упрек Гали, вообще-то относившейся ко мне очень дружественно. Она как бы вскользь чуть огорчилась: – Гриша тебя любит, а ты его расследуешь… Слова ее остро задели меня. Какое же это расследование? Разве сам Гриша не подсказал мне подойти к этому дому? К этой мемориальной доске? Но Поженян нередко рассказывал такие ошеломительные, сногсшибательные истории, что, честно говоря, при всем доверии к шальному характеру Уголька, порой шевелилось сомнение: а нет ли в его монологах (как бы это выразиться безобидней) примеси воображения? Я пытался объяснить Гале Демыкиной, что никакое это не расследование, а вполне нормальное, дружеское восприятие. В ответ она примирительно улыбнулась и махнула рукой: – Ладно, не бери в голову… У Григория Поженяна было и такое обаятельное качество – он охотно и щедро знакомил между собой разных своих друзей-приятелей, до его посредничества не знавших друг с друга. Если уж одаривал ближних своей благодатью, то делал это от души, полной мерой. Поженян свел меня с Булатом Окуджавой, Юрием Трифоновым, Владимиром Дудинцевым, Константином Ваншенкиным и его женой Инной Гофф, со многими другими людьми искусства, общение с которыми бурное время перемен не выветривает из памяти. – Посмотри на Юру, сам подумай… Столько наших «письменников» жалуются на притеснения, нехватку свободы… А Трифонов живет и пишет, как свободный человек. Не робеет перед любой запретной темой. Пишет, что и как считает нужным. Его повести – литература высшего класса. Узнав, что я из Кишинева, Трифонов завел со мной разговор о молдавских писателях, с которыми он лично знаком или читал их книги. В частности, спросил, знаю ли Иона Друцэ. Я ответил, что мы с ним не только близко знакомы, но я писал о творчестве Друцэ, опубликовал литературный портрет этого писателя, а также перевел на русский ряд его рассказов, пьесу «Каса маре», премьера которой с успехом прошла в Московском театре Советской Армии. Трифонов видел этот спектакль, вещь эта ему понравилась. Прозу Друцэ он назвал душистой, поэтичной, но отметил явный перевес травинок и былинок над жгучими общественными вызовами. Помню, он одобрительно отозвался об одаренном кишиневском поэте Ефреме Баухе, учившемся в Москве на Высших литературных курсах, где что-то преподавал и Юрий Трифонов. С особой теплотой отзывался о Фридрихе Горенштейне, спрашивал меня, что я читал из сочинений этого очень талантливого автора. Я ответил, что читал только один рассказ – «Дом с башенкой», опубликованный давным-давно в журнале «Юность». Трифонов рассказал, что этого автора у нас очень мало печатают, хотя работает он на износ. Больше того, Горенштейн давал читать Трифонову свои неопубликованные вещи. В ту пору это была его пьеса «Бердичев». – О чем? – поинтересовался я. Трифонов на миг задумался и произнес: – О прозябании в условиях советской жизни. – Формулировка эта запомнилась некоторой необычностью, как мне показалось. Юрий Трифонов поинтересовался в беседе, каким образом мне в условиях советской цензуры удалось опубликовать в Молдавии документальную повесть о легендарном подводнике Александре Маринеско, представленном к званию Героя Советского Союза, но вместо этого угодившего в ГУЛАГ. Я охотно прояснил ситуацию. Тут сыграло важную роль то обстоятельство, что у Молдавии было очень мало, так сказать, своих героев. А фамилия Маринеско самим звучанием говорит о принадлежности румынскому (молдавскому) народу. Добрая слава о подвигах Александра Маринеско стала такой передаваемой из уст в уста, таким фактом общественного сознания, который явно теснил официальный запрет на упоминание его имени в печати. Во всяком случае, видные писатели Молдавии очень поддерживали мою работу по исследованию биографии Маринеско и его подвигов. Юрий Трифонов по этому поводу заметил, что, видимо, не так уж мало осталось в стране воинов, заслуживших звание Героя и даже официально представленных к нему, но так и не дождавшихся заслуженной ими золотой звездочки. Только перед нашими глазами, вдобавок к Маринеско, – еще два наглядных примера: во-первых, сам Гриша Поженян, а во-вторых, один из его соавторов по ироническому детективу – неприкасаемый», который, говорят, до сих пор остается настольной книгой любого уважающего себя спецназовца. Зовут этого соавтора Овидий Горчаков. Он отважно сражался и на передовой линии фронта, и в партизанском отряде. Ему посчастливилось выйти живым из пекла. После войны Горчаков, будучи новичком в литературе, стал писать обжигающие душу рассказы, повести. Они составили его первый сборник, который долго оставался ненапечатанным. Василий Гроссман прочел рукопись книги Горчакова и сказал, что это лучшая книга о партизанском движении и вообще одна из лучших книг о войне. К сожалению, опубликовать ее в те годы не удалось. Военная проза Горчакова вышла только в пору перестройки, но даже в тот период смелых изданий – в усеченном виде. Да, вздохнул Трифонов, немало отчаянных смельчаков, достойных звания героя, не получили его. И вообще на войне была такая ситуация, что когда какой-то подвиг совершался впервые, в горячке сражений порой даже не было возможности сразу осознать, осмыслить происшедшее. Лишь когда подобный подвиг кто-то совершал повторно, подвиг легче поддавался описанию и, стало быть, представлению к награде. Поженян охотно рассказывал, как неожиданно для троицы его создателей родился пародийно шпионский роман о карьере агента ЦРУ номер 14 Джина Грина – неприкасаемого. Автором этого произведения обозначен Гривадий Горпожакс. Псевдоним этот составлен из фрагментов трех имен и фамилий – ГРИгорий ПОженян, ВАсилий АКСенов, ОвиДИЙ ГОРчаков. Итак, трое коллег одновременно оказались в Коктебеле, в писательском доме творчества. У Горчакова случилась более чем досадная неприятность: споткнулся на лестнице и получил изрядное повреждение позвоночника. Врачи прописали ему постельный режим, по меньшей мере, на ближайшие месяца два. И Поженян, и Аксенов сразу решили не покидать пострадавшего друга. Они продлили свой срок в Коктебеле, сообща придумали себе занятие – написать остросюжетную книгу, автор которой Гривадий ГОРПОЖАКС, эсквайр. Работали, веселясь и веселя лежачего страдальца. С особым расположением и, я бы сказал, любовью относился Гриша Поженян к своему младшему другу – Василию Аксенову. Не раз слышал я от Поженяна, совсем не склонного к восторгу, очень щедрые отзывы о таланте Аксенова. Но после того как Василий в 1980 году уехал по приглашению в США, а потом решил вообще не возвращаться, отношение Поженяна к нему резко изменилось. Он с болью душевной осуждал расставание Аксенова с родной страной. Нет, он не клеймил его на собраниях, не навешивал ярлык изменника родины. Но все-таки… Как советский человек, как фронтовик не мог примириться с поступком Аксенова. Об этом – и в его стихотворении «Слово». Мети, мети, моей судьбы метель. Стихам не страшно. Мне прикрыться нечем. Всё решено. Как не бывает двух смертей, так, слава богу, нет и двух Отечеств. Поженян читал мне целиком небольшую поэму, посвященную Васе, как он его называл. В этой вещи звучали прочувствованные строки об их былой дружбе. Воспоминания о войне и ее уроках. – Понимаешь, – комментировал Гриша, я не приучен думать, что на войне можно вести себя то так, то этак. Сначала говорить «Я немного повоюю в этих окопах», а потом заявить: «Теперь хочу повоевать в других окопах, на стороне противника». Это слишком серьезно, чтобы быть игрой. Поженян читал многим знакомым эту осуждающую поэму. Но не спешил печатать ее. Ни в советской печати, ни в диссидентской или зарубежной. И, насколько мне известно, до сих пор она остается неопубликованной. А ведь у него были стихи, которые печатались за границей. Вспоминаю такое короткое стихотворение: И Сталин в землю лёг И Пастернак. Поэт и царь Тиран и Божий дух. Немой удел теперь их общий враг. Земной предел теперь их общий друг. Они ушли, не чувствуя вины. Они теперь равны. И не равны. Один избрал – неверный саркофаг, другой избрал – зелёных три сосны. В связи с этой «поэмой о Ваське» я сказал Грише, что в случае ее публикации, в высоких кабинетах наверняка будут довольны, но понимающий читатель не может не заметить, – точка зрения автора как-то приближается к вульгарному, казенному подходу: любой, кто покидает советскую страну, – изменник родины. Поженян вчетверо сложил листки поэмы, которую еще держал в руках, сунул в боковой карман пиджака и проворчал: «Потому и не печатаю». Таким человеком был Григорий Поженян. Разумеется, в его оценках, суждениях случалось много спорного, порой ошибочного. В этом смысле примечательно его отношение к творчеству Владимира Высоцкого. Высоцкий нравился Поженяну как очень одаренный актер, как яркая многогранная личность. Гриша высоко ценил его песни. Сам Поженян тоже сочинил целый букет стихов к широко известным песням. Многим, наверно, помнятся «Мы с тобой два берега у одной реки». Мне же из песенных текстов Поженяна больше всего пришлись по душе его речитативы, музыку к ним сочинил Таривердиев. В ту пору, когда еще не было кассетных магнитофонов, Гриша подарил мне большую бобину с ленточной записью всех его речитативов. Помню, я слушал эту сердечную музыку на своем громоздком магнитофоне, ставил ее для друзей. Добавлю еще эпизод. Однажды в Москве Гриша пригласил меня в Цыганский театр на спектакль по «Очарованному страннику» Лескова. Для этой постановки Поженян написал целый ряд ярких песен. Он хотел, чтобы я их послушал. Пела Грушенька, героиня спектакля. Гриша сказал, что, работая над этими песнями, равнялся на цыганские мотивы у Блока. Все это выглядело очень привлекательно. Но, – это надо признать откровенно, – не шло ни в какое сравнение с феерической популярностью песен Высоцкого. А стихов Высоцкого Поженян, к сожалению, недооценивал. И, опять же к сожалению, не оказал даже малейшей поддержки Владимиру Высоцкому в долгих мытарствах и попытках издать сборник стихов, о чем Владимир дружески просил его. Поженян с какой-то неуместно веселой бравадой пересказывал, что он ответил Высоцкому в ответ на его просьбу подсобить. «Володя, ты легендарная личность! – сказал ему Гриша. – Тебя поет и любит вся страна – от Бреста до Магадана. Когда ты прибыл на гастроли в Набережные Челны и ехал в машине по центральной улице города, из окон всех квартир, всех многоэтажных домов вдоль улицы доносились твои песни, на всех подоконниках стояли магнитофоны, поющие твоим голосом. Ты человек-легенда! Зачем тебе еще сборник стихов? Издашь книжечку – и все увидят, что ты бездарен». Так и не удалось Владимиру Высоцкому в ту славную пору издать хоть небольшой сборник лучших стихов. Другие друзья-поэты тоже не спешили на помощь. Признание пришло к поэзии Высоцкого лишь после его безвременного ухода, когда подоспела перестройка. Тогда (в ответ на ожидания и спрос читающей публики) одна за другой стали выходить в разных издательствах книжечки и книги Высоцкого. Вплоть до полного собрания сочинений. Чего никогда не удостаивался ни Поженян, ни другие именитые поэты. Гриша не любил разговоров на эту тема и упрямо стоял на своем. Он продолжал издавать солидные книги добротных стихов, честно хранил память о погибших друзьях, верный давнему обету: Тех, что погибли, Считаю храбрее... Но былая популярность шла на убыль. Он еще бодрился, отвечал любимым присловьем «Готов соответствовать!» – на любой брошенный ему вызов. В 2000-м году на поэта напали хулиганы. Он, старый морской пехотинец, краснофлотец, дал им отпор. Получил опасные для жизни травмы. Врачам пришлось сделать ему трепанацию черепа, потом целый год бороться за его жизнь. И еще три года после этого происшествия Поженян приходил в себя. Когда Гриша умер, в последний путь, говорят, его провожали не толпы поклонников таланта, – всего-навсего человек двадцать близких людей. Прошло почти десятилетие со времени его ухода. За эти годы обидно мало появилось работ о его творчестве, воспоминаний о нем, осмысления его роли в русской поэзии. А слава Высоцкого стала поистине международной. В память о нем устраивают фестивали, издают стихи в переводах на иностранные языки, открывают мемориальные музеи. По мнению Иосифа Бродского, Владимир Высоцкий – один из лучших поэтов России, звезда первой величины. Увы, Григорий Поженян в оценке поэзии Высоцкого ошибся. При одной из встреч Гриша задал мне неожиданный вопрос: – Ты знаешь такого молдавского поэта – Петря Дариенко? Еще бы! Как мог живущий в Кишиневе литератор не знать такого крупного босса на ниве местной культуры? Петря Дариенко занимал высокие должности в партийной иерархии, был редактором главной республиканской газеты, председателем Союза журналистов Молдовы, потом министром культуры. На этом поприще Дариенко близко познакомился с Фурцевой, и его карьера резко рванула вверх по служебной лестнице. Его перевели в Москву на должность главного редактора газеты «Советская культура». Кроме того, Дариенко «еще немножко шил». Точнее, писал стихи. На молдавском языке, которым владел далеко от совершенства, так как родом был из села на левом берегу Днестра, где сильно дают о себе знать диалектные различия. (Теперь это территория не признанной, сепаратистской Приднестровской республики). Поэт он был риторический, казенный. На свой лад славил ум, честь и совесть той эпохи. Гриша рассказал, что познакомился с Дариенко в Москве, на каком-то мероприятии, – кажется, в дни Декады Молдавского искусства в столице. Разговорились, и Дариенко пригласил Поженяна приехать в Молдавию, ознакомиться с ее красотой и успехами, с качеством ее фруктов и вин. Не утаил Дариенко и свой замысел – привлечь Поженяна к переводу молдавской поэзии на «великий и могучий». Разумеется, начиная с его собственных стихов. Незадолго до их московской встречи Петря Дариенко совершил поездку по странам социалистического лагеря, отразил в стихах впечатления об этом путешествии. Кстати, подстрочный перевод этого цикла стихов скоро будет готов и может быть предоставлен тому маэстро, который займется их литературным переводом. Тут я должен напомнить, что в советские годы широкое распространение получила практика переводов с подстрочника, причем и поэзии, и прозы. Язык оригинала было не обязательно знать. Только бы конечный продукт выглядел благопристойно. Или, как тогда говорили, публикабельно. Конечно, переводчику-мастеру полезно было знакомство с реалиями, связанными с переводимым текстом. Еще Гете напоминал: кто хочет понять поэта, должен посетить его родной край. Когда Григорий Поженян приехал в Кишинев, Дариенко принял гостя с истинным советско-молдавским радушием. Знакомство с республикой свелось, в основном, к винодельческой отрасли. К поездкам в прославленные центры молдавского виноделия – Криково, Пуркары, Малые Милешты, к посещению предприятий, изготавливающих коньяк, шампанское, херес, кагор и множество сортов сухих вин. При каждом из них имеются нарядно оформленные в народном стиле дегустационные, банкетные залы с хорошо натренированным по части обслуживания персоналом. Совместная поездка Дариенко и Поженяна по всем этим горячительным точкам оставляла мало времени для вразумительного разговора о стихах. Все же Петря Дариенко сумел кое-что рассказать гостю о визите в Болгарию, Венгрию, «не совсем социалистическую» (как он выразился) Югославию и другие братские страны. На прощание Дариенко проводил гостя в аэропорт и вручил ему пачку листов с подстрочниками своих произведений. Поженян свернул эти листы трубочкой и небрежно сунул в карман куртки. А в качестве сувенира, на посошок, – Петря протянул красивую коробку с бутылкой коньяка многолетней выдержки. Этот подарок Гриша положил в свою небольшую дорожную сумку, висевшую на плече. Договорились, что по мере перевода стихотворений, Поженян сразу вышлет автору первые образцы готовой продукции. На том и попрощались. Приехав домой из Кишинева и чуть-чуть отдохнув с дороги, Поженян подумал, что надо будет взяться за переводы и стал искать подстрочники. Увы, он вскоре убедился, что потерял их где-то в дорожной суете. Но помнил, что это стихи о посещении дружественных стран. И названия некоторых стран запомнились четко. Исходя из этого знания, Поженян стал «переводить» о Болгарии, Югославии, прекрасно обходясь без подстрочников. Через пару недель выслал автору в Кишинев первую порцию готовых стихов. Ответ Дариенко гласил, что автор в восторге от качества переводов. Если до этого у Гриши и были кое-какие опасения, как будут восприняты его переводческие труды, после отзыва, полученного из Кишинева, – отлегло. Дальше, рассказывает Поженян, осталось только позвонить и спросить у молдавского автора: в какой еще стране ты был? Уточнив очередное место на глобусе, где побывал Дариенко, Поженян в том же вольном стиле успешно закончил «перевод» всего цикла стихов. Даже без подстрочников как-то удалось обойтись. Такая практика «дотягивания» сочинений поэтов с национальных окраин в советские годы негласно поощрялась властью (в идеологических целях). Добротная продукция (товар лицом!) призвана была напоказ явить миру пышный расцвет культуры в любой глубинке, в самых отдаленных уголках страны. Расцвет этот, увы, на самом деле там и не ночевал, поныне он там не спешит показаться. Почти все настоящие поэты, живущие на литературных хлебах, больше или меньше занимались ремеслом перевода. В том числе и такого, какой Поженян сделал для Дариенко. В жаргонной речи профессионалов подобный труд порой фигурировал как перевод на основе донорства. Или на основе вампирства? Безусловно, в стране существовала взыскательная, высокая школа художественного переложения. Но параллельно с ней – конвейер, фабриковавший мнимые величины в литературе, «датские стихи», приуроченные к официальным датам и пропагандистским событиям, множились дутые авторитеты обласканных властью творцов. В Пицунде на пляже, под умиротворяющий шум прибоя мы с Гришей иногда играли в шахматы. Партии у нас были сравнительно легкие, любительские, но все же порой не лишенные красивых комбинаций, замысловатых жертв. За количеством набранных очков мы не следили, счет у нас был приблизительно равный. Стоило нам расставить фигуры на доске, как вокруг собирались болельщики – не болельщики, но желающие последить за игрой. В тот раз сели на песок и наблюдали за партией Фазиль Искандер, Кирилл Ковальджи, еще два-три человека. Поженян оторвал взгляд от позиции на доске и неожиданно сказал с неким нажимом: – Наши болельщики весело переглянулись. Кто-то осведомился, можно ли делать ставки и участвовать в провозглашенном шахматном тотализаторе? Для меня этот вызов был неожиданным, но ничего не корректного, тем более, обидного я абсолютно не уловил. Ничего такого и в голову не пришло. Сейчас, много лет спустя, размышляю над тем эпизодом. Что двигало Поженяном? Желание позабавить болельщиков? Азарт? Озорство? Возможно. Но не выпендреж. Для самоутверждения у Гриши был богатый арсенал гораздо более влиятельных средств. Естественно, мне ничего другого не оставалось, как принять неожиданный вызов. И тоже пообещать, что в случае проигрыша – с меня бутылка. И болельщикам, понятное дело, предоставлялась возможность сделать ставку на одного из двух игроков. Итак, дуэль началась. Дебют мы быстро и без приключений разыграли. Оба рокировались в ту же сторону. На боевой тропе Гриша выглядел явно возбужденным. От него исходили импульсы прямо-таки ощутимой энергетики. Расставив свои атакующие фигуры на сильных полях, он стал бесстрашно надвигать пешки со своей рокировки на резиденцию моего короля. Словно грозовая туча, нависали боевые фигуры противника над моей позицией. Пешечный таран приблизился почти вплотную. Все труднее становилось изыскивать ресурсы защиты. Но как-то удавалось их найти. Ни на миг мне тогда не приходила в голову шальная мысль: а может, поддержать его блажь? Может, как-то деликатно дать ему одержать верх? Гриша двинул в атаку почти все отмобилизованное войско, которым располагал. Вот-вот поставит мат. Увлекшись нападением и чуя близкую победу, он опасно оголил своего короля. И тут пробил час моей контригры. Нашелся не очевидный ход, мгновенно изменивший ситуацию на доске. Находясь в шаге, – Казалось бы, почти ничем не примечательное, рядовое событие. Почему же оно не выветривается из памяти десятки лет? Теперь, когда Гриши Поженяна давно нет в живых, когда я среди прочего вспоминаю ту дуэльную партию, напрашивается другое решение той давней ситуации. Не лучше ли, не правильней было бы дать ему тогда выиграть, дать ему еще раз почувствовать себя победителем? При всей его избыточной полноте и невысоком росте, оставаясь «бочонком метафор», Поженян всю жизнь чувствовал себя человеком сильным, уверенным в себе, бесстрашным. Совершал дерзкие заплывы в море (рядом с ним и я не раз заплывал далеко за линию буйков), в любой конфликтной ситуации с любителями, скажем, содрать с беззащитной головы зимнюю шапку или просто побравировать силой, Григор вполголоса произносил привычное боксерское присловье: «Готов соответствовать!» и готов был кинуться в поединок со злом. Внешне он вроде относился вполне удовлетворенно (или, по меньшей мере, примирительно?) к своему устройству. Но мне он рассказывал, что делал попытки похудеть, даже ложился в диетологическую клинику с целью сбавить вес. Там на завтрак давали кусочек вареной свеклы или натертую морковку. К сожалению, сброшенные килограммы после выхода из клиники возвращались с лихвой. Поженян завидовал тем, кто совершал бег трусцой, длинные пешие прогулки. Не раз со вздохом сожалел, что ранения военных лет, подкосившие его «ходовую часть», то и дело напоминают о себе острой болью в ногах. – – На отдых к морю он всегда привозил с собой некое спортивное снаряжение – пружинистый эспандер, розоватые резиновые ленты для растяжки во время зарядки, упругие мячики для сжатия в кулаке. Но этими штучками-дрючками он, кажется, занимался не шибко ревностно. Всегда он также привозил с собой какой-то запас «живой влаги» – добротного коньяка, отборной водки, – Оглядывая натюрморт уставленного вкуснятиной стола, предвкушая блаженство пира с друзьями, Поженян с насмешливой патетикой восклицал: – У него был набор слов, словечек, которыми он весело жонглировал. Когда кто-то ему нравился, Гриша мог ласково сказать, что этот человек – Сикамбрик. Или Пусик. Знаком высшего расположения Поженяна был особый от него подарок – тельняшка. Не знаю, где он их брал. И, насколько могу судить, он ими не разбрасывался. Сам любил носить тельняшку и подаренной тельняшкой как бы совершал особый обряд – посвящал приятеля в высокий ранг друзей. Должен признаться, подаренную Поженяном тельняшку я надевал не часто и носил бережно. Она у меня жива-здорова уже больше четверти века. Я привез ее с собой в Америку. Помню, он подарил тельняшку и поэту Рудольфу Ольшевскому, Рудику, которого я, кстати сказать, познакомил с Поженяном. Со временем они подружились прочно. Вернусь к теме застолий. Однажды в Пицунде Гриша сказал мне, что сегодня он не будет обедать, как обычно, в столовой нашего Дома творчества. Дело в том, что его пригласили местные власти в какое-то заведение грузинской национальной кухни. Дают обед в его честь. – – – Рано утром следующего дня, встретившись с ним на море, я поинтересовался, как прошел обед с местными властями. Ответ был неожиданным: – Ну и ну! В моем воображение мгновенно промелькнула картина яростного буйства Гриши… Вот он возмущенно вскакивает, опрокидывает пиршественный стол, по залу разлетается посуда с деликатесами, звенит разбивающийся хрусталь рюмок и фужеров… В первое мгновение я слишком буквально понял Гришино выражение «Я поломал им стол». Нет, стол остался стоять на своем месте, посуда не разлетелась, хрусталь уцелел. Поженян всего-навсего поломал им застолье. И причина к тому, как рассказал Гриша, была вполне основательная. Когда гости, предвкушая ждущие их кулинарные и питейные радости, а также удовольствие от общения с поэтом и его стихами, уселись за пиршественный стол, тамада поднял свой бокал с благословенным грузинским вином и провозгласил первый тост за самого гениального политика и полководца двадцатого века… Известно, за кого. Все участники пира встали с поднятыми емкостями, готовые приступить с священнодействию. Но Поженян встал и сказал, что такой тост – не для него. Он никак не может выпить за такого гения, на совести (или точней, бессовестности) которого миллионы загубленных жизней. В том числе и грузинских жизней. Гриша не стал вдаваться в подробности о том, сколько лет в Гулаге мотал срок его отец, не стал распространяться о злодеяниях диктатора из Гори, чье место рождения само по себе звучит, как горе. Поженян встал и покинул местную компанию номенклатурщиков, безуспешно пытавшихся оказать ему честь. «Задохнусь от счастья!» – в тот раз не получилось. Если группу недалеких грузинских чиновников, отстаивающих «своего», чтящих память о кумире, скинутом с пьедесталов, еще можно как-то понять, то как объяснить популярность Сталина в России XXI века? В 2008 году на Центральном телевидении страны проходил конкурс «Имя России». Имелось в виду спросить у народа, какая историческая личность в его сознании наиболее полно и достойно может символизировать, олицетворять собой всю страну и ее историю? Результат наметился ошеломительный. Имя Сталина стало лидировать с большим отрывом, оттесняя все другие, более великие и достойные имена. Чтобы несколько пригасить восторг поклонения памяти «отца народов», опрос перенесли на менее всеохватное радио «Эхо Москвы», популярное в более взыскательной, интеллигентной среде. И что же? И тут имя Сталина захватило лидерство. Не так стремительно, но все же… Сталин набрал около 40 процентов. На втором месте оказался Пушкин с 13 процентами. Третью строку занял Ленин, набравший чуть меньше, чем 10 процентов. И всего на один процент отстал от вождя – кто бы вы подумали? Высоцкий! Представляю, как удивили бы и, наверно, не обрадовали бы Поженяна эти результаты, доживи он до их обнародования. Пиры с друзьями, которые так обожал Гриша, вспоминались ему с грустью на излете жизни, на грани второго и третьего тысячелетия. В одном из прощальных своих стихотворений Григорий Поженян писал: Мой холодильник опустел, как дом, в нём ни колбас, ни сыра и ни пива. Боюсь, что даже холоду тоскливо и даже темноте пустынно в нём. А было время: меж хвостов угрей в капусте красной чесноки дремали. В нём, как народы, сосуществовали плоды земли и лакомства людей. Презрев сословность, кастовость и род, не этажу, а передышке рады, к ветчинам плотно жались карбонады, царил внизу рыбец — их антипод. И, не соединённые пока, с жирами не ведя переговоры, сушили миротворческие поры посланцы углевода и белка. А я – владыка их и господин, ещё не торопился хлопать дверцей. Я терпеливо ждал единоверцев, чтоб насладиться жизнью не один. И отстучали женщин каблучки, и голоса друзей угомонились, и те, кто виноваты, – повинились. И вновь пусты и сети и сачки. Но в складках остывающей души над магмой не смирившегося плена горчит полынью страсти тень Гогена. И мы, глядишь, ещё пошебаршим. В советские годы писательские Дома творчества, подведомственные Литературному фонду, были доступны не одним лишь «инженерам человеческих душ». Когда случался недобор пишущей братии, комнаты Дома творчества предоставлялись шахтерам, авангарду рабочего класса. Они там отдыхали, вытворяли, что могли. А в сезонное время не брезговали таким местом отдыха и весьма ответственные, значительные персоны. Помню, в Малеевке когда-то постояльцы шепотом передавали из уст в уста, что в одном из коттеджей здесь нашел приют «тот самый» Пеньковский, впоследствии, как сообщала матушка печать, приговоренный к расстрелу за шпионаж. Наряду с легитимными членами СП СССР и членами их семей, скромный доступ в Дома творчества имели также те возделыватели литературной нивы, кто отдавал свои силы, знания, талант редактированию рукописей прозы, стихов, всех жанров словесности, подготовке к печати будущих книг. Обычно это были высокоэрудированные женщины с творческим складом ума и души, нередко одинокие, со скромной зарплатой, тонко чувствующие вкус, аромат, все оттенки слова. На моих глазах произошел на пляже разговор писательницы из Монголии с одной такой московской редакторшей. Пикантность этой попытке делового разговора придавало то обстоятельство, что обе дамы были в купальных костюмах. Писательница с национальной окраины подошла к столичной редакторше, сидевшей под пляжным грибком, и стала интересоваться, на какой месяц намечена в издательском плане редактура ее романа? Под палящим солнцем москвичка холодно ответила, что сейчас находится в служебном отпуске, и здесь не место и время вести деловые разговоры. Отложим беседу до встречи в кабинете издательства. На том и закончился обмен репликами. Гриша Поженян хорошо знал несколько этих немолодых, страдающих хронической усталостью женщин. Одна из них ходила, прихрамывая. Он относился к ним сочувственно, с дружеской отзывчивостью. Как-то Гриша поделился со мной мыслью, что надо бы чуть-чуть скрасить их курортное существование. Устроить, что ли, чаепитие, почитать этой горстке тружениц новые, еще не опубликованные стихи. Дружески пообщаться. Эта идея Поженяна очень пришлась и мне по душе. Я знал, что Гриша отказывался от творческих встреч, которые могли бы послужить росту его популярности или принести какую-то другую пользу, а вот тут без малейшего интересничания или иной корысти решил человек уделить внимание усталым, немолодым женщинам, преданным труженицам литературы. На той встрече с шестью редакторшами я был скорей свидетелем, чем действующим лицом в сюжете, но и в моей душе, как показало время, она оставила теплый след. Гриша Поженян вспоминал фронтовую молодость, сражения, ранения, родной Харьков, родителей. С детства не меркнет в его памяти ночь тридцать седьмого года, когда чекисты пришли за отцом. И как сурово, неласково папа (в ту пору один из руководителей Харьковского Тракторного Завода) прощался с сыном, как бы стараясь уберечь его от позорного обряда, получившего распространение в тот трагичный год: дети вынужденно отрекались от своих репрессированных родителей. Этот момент ночного прощания меня так задел за живое, так тронул, что я потом написал стихотворение. Щенок Воспоминанья разрывают сердце, Воспоминаньям этим нет конца. Мне старший друг рассказывал о детстве, Как давней ночью увели отца. Был долгий обыск, были слезы женщин И дворника испуганный кивок. Что происходит? Этого, конечно, Тогда и взрослый осознать не мог. Навет? Неразбериха? Наказанье? Насилия жестокого разгул? Чуть улыбнулся папа на прощанье, Задумчиво свой китель застегнул. Отец не стал с мальчонкой обниматься, Лишь боль струилась из-под вспухших век. – Смотри, щенок, не вздумай отрекаться! Отец твой, помни, честный человек. Картины детства оживают снова. Предстанут – и подкатывает ком. Зачем отец прощался так сурово? За что в ту ночь назвал его щенком? Предостеречь хотел? А может статься, Застраховать от подлостей навек? – Смотри, щенок, не вздумай отрекаться! Отец твой, – помни, честный человек. Запомнилось мне, как на той встрече с редакторшами Гриша рассказывал об отсидках отца еще с дореволюционной поры. Молодой большевик Михаил Поженян был помещен в одиночную камеру, и держали его там довольно долго. Так долго, что успел он там подружиться с… мышью. Подкармливал ее, когда она решалась показаться. Общался с нею, как мог. Больше не с кем было. А когда место Поженяна-старшего в одиночной камере занял другой арестант (им оказался Анастас Микоян), Поженян «подарил» ему мышку, научил, как обращаться с ней. Одна из слушательниц поинтересовалась у Григория Михайловича, кто по национальности были его родители? Гриша охотно ответил, что отец был из армян, их фамилия была Пашенян. А мама, врач по профессии, – Потом Гриша читал. В основном, новые стихи. . Крист –– тихо произнесла одна слушательница. Разговор незаметно коснулся деликатной темы. Национальной. – Разгоряченный чтением стихов Поженян с не меньшим пылом напомнил, как много у него коллег, русских поэтов с не русской анкетной графой. Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Кирилл Ковальджи, Рудольф Ольшевский и многие другие. «Я счастлив, что рожден еврейской матерью!» – Кстати сказать, уже здесь, в Бостоне, в разговоре с Наумом Коржавиным я как-то заговорил с ним о Поженяне, и Коржавин вспомнил, между прочим, что в Харькове довелось ему слышать, как отец Гриши говорил на идише. Бывает. Я тоже не редко встречал людей совершенно не еврейского происхождения (в моем случае это были молдаване), довольно хорошо изъяснявшиеся на идише, так как тесно общались с евреями. Григорий Поженян не скрывал своих корней. И не кичился ими. Человек не робкого десятка, он мужественно противостоял любому подличанью. От антисемитских проявлений, по его словам, шерсть на нем вставала дыбом. Тем не менее, даже к серьезным вещам (скажем, к национальной самоидентификации) он умел относиться не без юмора. Помню, как смеялся Гриша, когда в легкой пикировке с ним Булат Окуджава иронично пригрозил: «Мы, грузины, покажем вам, армянам!» Булат как бы пародировал издавна известные трения между грузинами и армянами. Шутка в том, что и сам Булат Шалвович – грузин только по отцу, по матери он был армянин. Оба они проявляли живой интерес и к еврейской культуре, к языку идиш. Я их познакомил с моим кишиневским другом, еврейским прозаиком Ихилом Шрайбманом, и они обстоятельно беседовали с ним о многих аспектах еврейской литературы в Бессарабии, Румынии, Израиле. Запомнилось и теплое общение Поженяна в Ялтинском доме творчества с Эстер Маркиш, вдовой поэта Переца Маркиша, расстрелянного 12 августа 1952 года вместе с другими писателями, руководителями Еврейского Антифашистского Комитета страны. После наступившего «позднего реабилитанса» и Давиду, а также дочери Ольге, живо интересовалась событиями литературной жизни. Из ее рассказов в памяти не выветрились трагические подробности, связанные с гибелью Михоэлса и стихотворением Переца Маркиша, посвященным памяти великого артиста. Хотя при жизни поэта стихотворение не было опубликовано ни в оригинале, ни в русском переводе, на судебном разбирательстве оно фигурировало как смертельно опасная улика. Крамолой, по мнению обвинения и приговору суда, было признано сближение гибели Михоэлса (по официальной версии он попал под грузовик в дорожном происшествии) со смертью шести миллионов евреев, уничтоженных фашистами в пекле Холокоста. Пытались подозрительные эксперты обнаружить в стихотворении Маркиша и скрытый намек на то, что Михоэлс – жертва целенаправленного, преднамеренного убийства, а не случайного наезда. Поженян слушал , Но не скорбью единой полнилось время общения в Ялте. Были развлечения, отдых, озорные байки, просто шутки. Поженян, играя словами, иногда повторял при Фире: «Фира Маркиш, Мира Фаркиш…». Она посмеивалась. Жизнь сложилась так, что с годами Поженян очень подружился с сыном Фиры, Давидом Маркишем, теперь живущим в Израиле. Давид стал известным писателем, журналистом, автором многих книг, переведенных на целый ряд языков. В каждый свой приезд в Москву, Давид всегда виделся с Гришей, пока он был жив. Последняя их встреча произошла при обстоятельствах довольно печальных. 80-летний Поженян оказался в больнице в результате бандитского нападения на него пятерых грабителей. Там и навестил его Давид Маркиш. Там и в старости, и в болезненном состоянии неукротимый Поженян, чья жизнь уже была почти на излете, сочинил это прощальное посвящение Экспромт на приход в больницу старинного друга Да здравствует еврейская звезда печальный шестигранник огорченья. Да здравствуют воинственность свеченья И страждущие в риске города! Все знают всех, не зная, кто куда, Высокомерье Но нужно защищаться, если надо, И все прикроют всех, когда беда. Но главное, что Девик среди них Об этом мой оптимистичный стих. И да сияет всем звезда Давида, Он брат и друг мне, я готов стать жидом, И если нужно Жил Григорий Поженян размашисто. Работал на высоком градусе вдохновения и чести. За правду стоял горой. Отличался заступничеством за преследуемых и гонимых. Помогал множеству тех, кто нуждался в помощи, кто просил о помощи или даже не просил. Он был певцом мужества и благородства, светлой памяти тех, кто жизнь отдал за правое дело. И, несомненно, был он феерически яркой личностью. А пришли на Переделкинское кладбище попрощаться с Поженяном, как мне позже рассказали, всего-то человек двадцать. Около десяти лет прошло с того дня, когда завершилась жизнь Григория Поженяна. К сожалению, в контексте и многоголосии современной русской поэзии все реже удается расслышать звучание его лирики. Правда, песни на его слова поются. Верится, что и в новых поколениях поэзия Поженяна найдет новых друзей и ценителей. И к их сердцам устремлены сдержанные, щедрые строки поэта: Один пришёл. Один уйду. Один спою свой гимн. А яблоки в моём саду легко отдам другим. Фото из интернета - Ред. Напечатано в журнале «Семь искусств» #1(59)январь2015 7iskusstv.com/nomer.php?srce=59 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2015/Nomer1/Hazin1.php